Текст книги " Философские аспекты суфизма"

Автор книги: Мариэтта Степанянц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

смысл наших печалей!

Сердце его исполнилось сострадания, и он сказал: – Жизнь старше всего живого, так же как красота получила крылья прежде, нежели прекрасное родилось на земле, так

же как истина была истиной прежде, нежели ее изрекли.

Жизнь поет в нашем молчании и видит сны в нашей дремоте.

Даже когда нас попирают и унижают, Жизнь царствует и возвышается. И когда мы плачем, Жизнь улыбается дню, и она

свободна, даже когда мы влачим свои цепи.

Часто мы называем Жизнь горькими именами, но лишь когда сами пребываем в горести и во мраке. Мы мним ее пустой и

суетной, но лишь когда наша душа странствует в пустынном месте, а сердце упоено чрезмерным радением о себе самом.

Жизнь глубока, высока и далека, и, хотя вы в силах различить острым оком лишь ее подножие, все же она рядом, и, хотя

дыхание вашего дыхания долетает до ее сердца, тень вашей тени падает на ее лицо, и эхо вашего еле слышного крика превращается в ее груди в весну и осень.

Жизнь, как и ваше величайшее «я», облечена покровом и

окружена тайной. Но когда Жизнь говорит, все ветра становятся словами; когда она снова говорит, улыбки у вас на устах и

слезы в ваших глазах тоже становятся словами. Когда она поет, даже глухие внемлют ей, завороженные ее пением; когда она

ступает, даже слепцы видят ее и в радостном изумлении следуют за нею.

Он умолк, и глубокое молчание охватило народ, и молчание

это было неслышной песнью, и они утешились в своем одиночестве и томлении.

Он тут же покинул их и пошел по дороге, ведшей в Сад —Сад его родителей, где покоились они и их предки.

Нашлись такие, кто последовал за ним, памятуя, что он

вернулся на родину и ему одиноко, ибо не осталось никого из

его родных и некому было дать пир, по велению обычая его народа.

Но кормчий корабля остановил их:

– Оставьте его, пусть он идет своим путем! Ибо его хлеб —это хлеб уединения, и в его чаше – вино памяти, которое он

выпьет один.

11* 163

Моряки замедлили шаг, ибо они знали, что это так. Удержались от того, чтобы пойти за ним, и все те, что собрались на

молу.

Одна Карима провожала его еще немного, желая разделить

с ним его одиночество и воспоминания. Так и не вымолвив ни

слова, она свернула к своему дому и в саду под миндальным

деревом, не ведая отчего, горько заплакала.

Ал-Мустафа приблизился к родительскому Саду и, вошедши

в него, затворил врата, чтобы никто не мог войти следом.

Сорок дней и ночей он провел в том доме и в Саду в полном

уединении, и никто даже не подошел к замкнутым вратам, ибо

все понимали, что ему хочется быть одному.

А по прошествии сорока дней и ночей ал-Мустафа широко

распахнул врата.

И в Сад к нему пришли девятеро: трое моряков с его корабля, трое служивших во Храме и трое его товарищей детских

игр. Все – его ученики.

Когда они утром расселись вкруг него, то увидели по его

взгляду, что мысли Учителя витают на чужбине. И тогда ученик

по имени Хафиз попросил:

– Учитель, скажи нам о городе Орфалесе и о той стране, в

которой ты прожил двенадцать лет.

Ал-Мустафа молчал, он вглядывался в дальние холмы и в

вольные просторы небес, и в молчании его крылось борение.

Затем он сказал:

– Друзья мои и сопутники, горе той нации, которая богата

верованиями, но скудна верою!

Горе той нации, что носит одежды, которые сама не ткет, есг

хлеб, который сама не жнет, и пьет вино, которое течет не из ее

точила!

Горе нации, которая провозглашает грабителя героем и мнит

великодушным горделивого завоевателя!

Таре нации, которая презирает страсть в своих снах, а, воспрянув от забытья, смиренно покорствует!

Горе нации, которая возвышает свой голос, лишь когда идет

в погребальном шествии, которой нечем похвалиться, кроме руин, нации, которая взбунтуется, лишь когда палач занесет топор

над ее головой!

Горе нации, чьи сановники – лисы, чьи философы – фокусники, чье искусство – искусство подражания!

Горе нации, которая встречает нового правителя зычным

звуком труб, а провожает гиканьем только затем, чтобы вновь

при трубном гуле встретить другого!

Горе нации, чьи мудрецы онемели от прожитых лет, а богатыри еще лежат в колыбели!

Горе нации, что разъята на части, каждая из которых мнит

себя нацией! <…>

164

И просил кто-то:

– Скажи нам о том, что и сейчас движет твоим сердцемГ

Он посмотрел на просившего и сказал в ответ, и голос его-

звучал так, словно это пела звезда:

– В своих сновидениях наяву, когда вы умолкаете и вслушиваетесь в свою глубочайшую сущность, мысли ваши падают, точно хлопья снега, кружатся и одевают все звуки ваших пространств млечным безмолвием.

Что суть сны наяву, как не облака, которые дают бутоны и

расцветают на небесном древе вашего сердца? Что ваши мысли, как не лепестки, которые ветра вашего сердца рассеивают по

его холмам и долам?

Как вы пребываете в ожидании покоя, покуда бесформенное

в вас не примет форму, так облако собирается и кочует, покуда

Благословенные Персты не придадут его седому желанию обличье малых кристальных солнц, лун и звезд.

Тогда сказал Саркис, тот, что был маловерным: – Но ведь придет весна, и все снега наших снов и мыслей

истают и исчезнут.

И ответил он:

– Когда Весна отправится искать Своего возлюбленного

среди дремлющих рощ и виноградников, снега впрямь истают ч

потоками устремятся к реке в долине, дабы стать кравчими для

мирта и лавров.

Так и снег вашего сердца истает с приходом вашей Весны, и

тогда ваша тайная тайных устремится потоками в долину на

поиски реки жизни. И река облечет вашу тайная тайных и понесет ее к берегам великого моря.

Все истает и обратится в песнь, когда придет Весна. Даже

звезды, эти огромные снежные хлопья, которые медленно падают на большие поля, и те претворятся в поющие потоки. Когда

солнце Ее лика взойдет над более обширным небосклоном, найдется ли какая оледеневшая соразмерность, которая не обратится в струящийся напев? И кто из вас не хотел бы стать кравчим

для мирта и лавра?

Еще вчера вы вздымались вместе с вздымающимся морем, и

не было у вас берегов, как не было в вас и сущности вашей.

И тогда ветер, дыхание Жизни, соткал вас – покров света на ее

лик; потом ее рука собрала вас и придала форму, и, высоко

подняв голову, вы искали вершин. Но море шло по вашему следу, и песнь его все еще с вами. И хотя вы успели забыть о своих истоках, оно вечно будет напоминать о своем материнстве и

вечно будет призывать вас к себе.

В своих скитаниях среди гор и в пустыне вы всегда будете

помнить глубины его прохладного сердца. И пусть часто вам

неведомо будет, что вас неудержимо влечет, знайте – это его

всеобъятный и мерный покой.

Да и может ли быть иначе? В роще и в беседке, когда струи

дождя пляшут в древесной листве на холме или падает снег, 165

благословение и згвет; в долине, когда вы ведете стада к реке; в полях, где ручьи – эти серебряные потоки – окаймляют зеленое одеяние; в ваших садах, где ранним утром росистые капли

отражают небеса; в лугах, где вечерний туман наполовину

скрадывает ваш путь,– всюду море с вами, означая ваше происхождение, взывая к вашей любви.

Это хлопья снега в вас стекают в море.

Утром, когда они прогуливались по Саду, у врат появилась

женщина. Это была Карима, та, которую ал-Мустафа в свои

детские годы любил, как сестру. Она ни о чем не просила, даже

не постучала в ворота, лишь с тоской и печалью смотрела в

Сад.

Ал-Мустафа, увидев желание в ее взоре, легкой поступью

лодошел к вратам и растворил их. Она вошла, и он приветствовал ее.

– Почему ты совсем отдалился от нас?– спросила Карима.– Мы тоскуем без света твоего лица. Ведь все эти долгие

годы мы горели любовью к тебе и с тоской и надеждою ждали

твоего возвращения. Теперь народ взывает к тебе и хочет говорить с тобою, а меня послали просить, чтобы ты показался народу, уделил нам от своей мудрости, утешил сердца отчаявшихся и избавил нас от нашего неразумия.

Глядя на нее, он сказал:

– Если меня зовешь мудрым, то и всех зови мудрыми. Я —незрелый плод, все еще льнущий к ветке, ведь только вчера и

?был цветком.

Не зови никого вокруг глупцом, ибо воистину мы ни мудры, ни глупы. Мы зеленая листва на древе жизни, а сама жизнь

выше мудрости и заведомо выше глупости.

Так ли уж я отдалился от вас? Разве ты не знаешь, что есть

•одно лишь расстояние,– то, которое душа не в силах измерить

мыслью? А когда душа измерит его, оно обращается в ее ритм.

Пространство, разделяющее тебя и ближайшего, но чужого

тебе соседа, много больше того пространства, что отделяет от

тебя твоего возлюбленного, который живет за семью морями п

землями.

Ибо для памяти нет расстояний и только в забвении чернеет пропасть, которую бессильны преодолеть твой голос и взгляд.

От океанских берегов к вершине высочайшей горы ведег

тайный путь, и, только пройдя по нему, ты станешь одно с сынами земли.

Так и между твоим знанием и пониманием пролегает тайная

тропа и, только отыскав ее, ты станешь одно с человеком, а, стало быть, с самим собою.

Между твоею правой рукой, дающей, и левой, получающей, лежит огромное пространство. И лишь тогда оно исчезнет, когда

обе они в нераздельности будут для тебя и дающими и полу-

166

чающими, ибо только зная, что тебе нечего давать, нечего получать, можно победить пространство.

Истинно, безбрежно то пространство, что лежит между твоим сновидением и бодрствованием, как и между одним только

деянием и одним только желанием.

Есть еще один путь, которым вам надлежит пройти, прежде

чем вы станете одно с Жизнью. Но говорить о нем я повременю:, вижу, вы уже устали от странствований.

Затем он и девятеро его учеников отправились с этой женщиной на рыночную площадь, где он обратился к народу —друзьям и соседям, отчего радость тронула их веки и вошла в

их сердца.

– Вы взрастаете в снах и в своих сновидениях живете в

полноте жизни,– сказал он им.– Ибо все ваши дни проходят в

благодарении за полученное вами в ночной тишине.

Часто вы думаете и говорите о ночи как о времени отдохновения, хотя по истине ночь—время исканий и обретений.

День наделяет вас силою знания и научает ваши пальцы искусству приятия, но лишь ночь подводит вас к сокровищнице

Жизни.

Солнце научает все живое множить свою тоску по свету. Но-

лишь ночь подъемлет его к звездам.

Воистину, это ночная тишина ткет свадебное покрывало для

цветов в садах и деревьев в лесу, а после устраивает пышный

пир и убирает брачный чертог, и в этом святом безмолвии завтрашний день зачинается во чреве Времени.

То же и с вами – вы так же в исканиях находите пищу и обретаете самих себя. И хотя на рассвете ваше пробуждение изглаживает следы памяти, стол сновидений всегда уставлен яствами и брачный чертог ждет.

Какое-то время он молчал и они тоже молчали, ожидая, чтб

он скажет еще. И он вновь заговорил:

– Вы есть дух, хотя и облечены плотью, и, подобно маслу, горящему во мраке, вы пылающий пламень, хотя и укрытый за

стеклом светильника.

Будь вы одной лишь плотью, тогда бы вотще было мое пред-

стояние вам и мои слова, все равно как если бы мертвый взывал к мертвецам. Но это не так. Все нетленное в вас свободно

как днем, так и ночью, и его нельзя удержать или заковать в

оковы, ибо такова воля Вседержителя. Вы – его дыхание, такое

же, как ветер, который не уловить и не запереть в клетку. И

сам я тоже дыхание его дыхания.

С этими словами он оставил их и поспешил воротиться в

Сад.

16Т

Тогда Саркис, тот, что был маловерным, просил его: – Учитель, скажи о безобразном! Ты о нем никогда не говорил.

–Друг мой,– ответил ему ал-Мустафа, и свист бича слышался в его словах,– может ли назвать тебя негостеприимным

тот, кто пройдет мимо твоего дома, не постучав в дверь?

Сочтет ли тебя за глухого и нелюдима тот, кто заговорит

с тобою на чужом, непонятном тебе языке?

Все, что ты мнишь безобразным,– не есть ли оно то, чего ты

никогда не стремился досягнуть и в чье сердце никогда не желал проникнуть?

Если и есть что безобразное, так только шоры на наших

глазах и воск, запечатывающий нам уши.

Друг мой, безобразен единственно лишь страх души перед

лицом ее собственной памяти.

Однажды днем, когда они сидели в длинной тени серебристых тополей, кто-то сказал:

– Учитель, я боюсь времени. Оно пролетает над нами и отнимает у нас юность. А что дает взамен?

И сказал он в ответ:

– Возьми-ка пригоршню тучной земли. Ты в ней найдешь

семя, а может, и червя. Будь твоя рука безмерно пространна и

бесконечно длительна, семя стало бы чащей, а червь—сонмом

ангелов. И помни: годы, что обращают семена – в чащи и червей– в ангелов, принадлежат вот этому Сейчас, все годы – одному этому Сейчас.

Разве времена года это не ваши мысли, сменяющие одна

другую? Весна – пробуждение в вашей груди, и лето – осозна-

лие собственного плодородия. Не есть ли осень то древнее в вас, что поет колыбельную частице вашего естества, все еще пребывающей во младенчестве? И что есть зима, спрашиваю я вас.

если не сон, наполненный сновидениями о всех иных временах

года?

Потом Маннус, пытливый ученик, огляделся и, увидав цветущие растения, обвившие сикомору, сказал:

– Погляди, Учитель, на этих тунеядцев! Что ты скажешь о

них? Это воры, что денно и нощно крадут свет у крепких детей

•солнца и сосут соки, питающие их ветви и листву.

– Друг мой,– ответил он,– мы все таковы. Мы возделываем землю, чтобы пресуществить ее в биение жизни, но мы не

выше тех, кто берет жизнь прямо от земли, не познав ее.

Скажет ли мать своему ребенку: «Я безмерно устала от тебя

и с охотою отдам тебя чаще – твоей большей матери»?

Станет ли певец корить свою песнь: «Ступай в пещеру отзвуков, откуда пришла, чтоб голос твой не. пожирал моего дыхания»?

Скажет ли пастух однолетнему агнцу: «Негде мне тебя пасти, а посему сведу тебя на заклание для жертвы»?

168

Нет, друг мой, ответ на все эти вопросы звучит прежде их

самих, как сновидения сбываются прежде, нежели снятся.

Каждый из нас живет за счет другого согласно древнему и

вневременному закону. Потому будем жить в любви и доброте!’

Мы ищем друг друга в своем одиночестве и пускаемся в путь, когда у нас нет очага, возле которого мы могли бы обогреться.

Друзья мои и братья, путь еще более широкий – вот ваш попутчик!

Эти растения, что живут за счет дерева, впивают молоко-

земли в сладостной ночной тишине, а земля в безмятежной дреме высасывает грудь солнца. И само солнце, как вы и я, как

все сущее, в равном почете восседает на пиру у Князя, где двери всегда растворены, а стол накрыт.

Маннус, друг мой, все сущее всегда живет за счет всего сущего, и живет оно в безграничной варе в щедрость Вседержителя.

Утром, когда на предрассветном небе чуть брезжила заря’, они все направились в Сад, бродили там, глядя на Восток, и в

молчании встречали восход солнца.

И вот ал-Мустафа, простерев руку к небу, сказал: – Отблеск утреннего солнца в капле росы не меньше самого солнца. Как и отображение жизни в вашей душе не меньше

самой жизни.

Капля росы отражает свет, потому что она одно со светом, и вы отображаете жизнь, потому что вы и жизнь едины.

Когда мрак нисходит на вас, скажите: «Этот мрак – еще не

рожденный рассвет, и пусть я испытаю все родовые муки ночи, рассвет родится и для меня, и для холмов».

Капля росы, стремящаяся достигнуть полной сферичности в

сумрачной глубине лилейного цветка, ничем не разнится от вас, обретающих цельность и полноту своей души в Божьем сердце.

Если капля росы скажет: «Лишь |раз в тысячу лет я появляюсь на свет», тогда спросите ее: «Разве не знаешь ты, что свет

всех времен блещет в твоем венце?» <…>

Раз днем, гуляя по Саду, Фардрус-грек споткнулся о камень

и пришел в ярость. Он нагнулся, подобрал камень и тихо выругался: «Будь ты проклята, тварь безжизненная!», и с этими словами отшвырнул камень в сторону.

Ал-Мустафа, избранный и возлюбленный, спросил его: – Почему ты говоришь «тва(рь безжизненная»! Ты ведь уже

давно в Саду и неужели не понял, что здесь нет ничего мертвого? Все живет и сверкает в знании дня и торжестве ночи. Ты

одно с камнем. Все различие – в биении сердца. Твое бьется

чуть чаще, ведь так, мой друг? И ему недостает спокойствия.

Оно бьется в ином ритме. Но я говорю тебе: если б ты измерил глубины собственной души и горние выси пространства, 169

ты услышал бы одну мелодию, которую камень и звезда напевают-вместе в полном согласии.

Если ты не понял моих слов, подождем до другой зари. Если ты клянешь этот камень единственно потому, что в ослеплении своем споткнулся о него, тогда ты проклянешь и небесную

звезду, если заденешь ее головой. Но настанет день, когда

ты соберешь камни и звезды, точно ребенок, что срывает полевые лилии, и тогда тебе откроется, что все на свете живет и

благоухает.

В первый день недели, когда звон храмовых колоколов долетел до их слуха, кто-то проговорил:

– Учитель, так много кругом говорят о Боге. Что скажешь

ты о Боге, кто Он есть по истине?

И он встал перед ними, словно молодое дерево, которому не

страшны ни ветер, ни буря, и ответил:

– Мои друзья и возлюбленные, помыслите сердце, объемлющее все ваши сердца, любовь, впитавшую всю вашу любовь, дух, вобравший в себя дух каждого из вас, голос, в котдром

слились все ваши голоса, и безмолвие, куда более глубокое, нежели все ваши безмолвия, и не подвластное времени.

Дерзайте ныне открыть в самосовершенстве красоту еще более чарующую, нежели все прекрасное, песнь еще более раздольную, чем песни моря и леса, величие, возведенное на трон, для коего Орион – лишь подножие, величие, держащее скипетр, в котором Плеяды – лишь мерцающие росные капли.

Вы искали только пищу и кров, одежду и посох; ищите теперь Того, кто не есть ни цель для ваших стрел, ни каменная

пещера, которая оберегла бы вас от стихий.

И если слова мои – скала и загадка, то и тогда ищите, чтобы сердца ваши разбились и чтобы вопрошение ваше привело

вас к любви и мудрости Всевышнего, коего человеки зовут Богом.

Никто не проронил в ответ ни слова, ни один из них, и смутились они в сердце своем; и, проникшись состраданием, ал-

Мустафа поглядел на них с нежностью и сказал: – Не будем боле говорить о Боге-Отце. Лучше будем говорить о богах, ваших ближних, о ваших братьях и тех стихиях, что движутся у ваших домов и полей.

Вы возноситесь в мыслях к облаку и мните его высью; вы

пересекаете неоглядное море, и для вас это даль. Но я говорю

вам: когда вы бросаете зерно в землю, вы досягаете большей

высоты, и, когда желаете прекрасного утра вашему ближнему, вы пересекаете величайшее море.

Слишком часто воспеваете вы Бога, Бесконечного, но воистину не слышите песнь. Если б только вы прислушались к пению

птиц, к листьям, которые расстаются с ветвью, когда мимо проносится ветер,– не забудьте, друзья мои, ведь они поют, лишь

когда разлучаются с ветвью!

170

Вновь я призываю вас оставить многословие о Боге, который

есть ваше Все, но лучше говорить и понимать друг друга, ближний – ближнего, бог – бога.

Ибо откуда взять пишу птенцу, если его мать летает в поднебесье? И какой анемон в поле осуществит себя, покуда пчела

не сочетает его с другим анемоном?

Лишь когда вы затеряны в своих меньших сущностях, вы

взыскуете небес, которые зовете Богом. Если б только вы могли

найти тропы к своим обширным сущностям; о если бы вы были

менее праздными и вымостили эти. пути!

Мои моряки и друзья, мудрее меньше говорить о Боге, коего

мы не в силах постигнуть, и больше – о каждом из нас, кого

мы в состоянии понять. И еще знайте: мы – дыхание и аромат-

Божий. Мы есть Бог в листве и цветах и часто в плодах.

Утром, когда солнце стояло высоко, один из тех троих учеников, что были товарищами его детских игр, подошел к нему и

молвил:

– Учитель, одежда моя прохудилась, а другой у меня нет..

Позволь мне пойти на рыночную площадь, может, удастся сторговать новый плащ!

Посмотрев на юношу, ал-Мустафа проговорил:

– – Дай мне твою одежду.

И тот отдал ее и остался наг в палящий полдень.

Тогда ал-Мустафа сказал голосом, схожим с бегом молодого

коня:

– Только нагие живут без забот. Только прямодушные

мчатся, оседлав ветер. И только тот, кто тысячу раз собьется с

пути, найдет дорогу к родному дому.

Ангелы устали от лукавцев. Еще вчера один из них сказал

М’Не: «Мы создали ад для тех, кто в гордыне своей тщится затмить всех своим блеском. Что, как не огонь, спалит сверкающую личину, явив таимое под нею естество?»

– Но, создав ад, вы создали дьяволов, чтобы им править,—возразил я. Па что ангел ответствовал: «Нет, адом правят те,, перед кем огонь отступает».

Мудрый ангел! Он знает пути людей и полулюдей. Он один

из серафимов, что являются на выручку пророкам, когда тех искушают лукавцы. Он и смеется и плачет вместе с пророками.

Мои друзья и моряки, только нагие живут без забот. Только

без руля можно бороздить просторы величайшего моря. Лишь

тот, кто погружен в непроглядный мрак ночи, проснется с зарею, и лишь тот, кто спит под снегом вместе с корнями, дождется весны.

Ибо вы подобны корням и, как они, просты, хотя земля наделила вас мудростью. И безмолвны, хотя в ваших нерожденных ветвях звучит хор всех четырех ветров.

Вы хрупки и бесформенны, и все же вы даете начало и роще исполинских дубов, и тонким узорам ив на фоне неба.

171

И снова говорю вам: вы лишь корни между темной землей

и скользящими небесами. Часто я видел, как вы тянетесь к свету, чтобы плясать вместе с ним, но видел также, как вы стыдитесь. Все корни стыдливы. Они таили свои сердца так долго, что не знают, что с ними теперь делать.

Но Май придет, Май – дева, не знающая покоя, и она станет матерью холмам и долам.

Один из тех т|роих, что служили во храме, просил его: – Учитель, научи нас, чтобы наши слова, подобно твоему

слову, стали для народа песнопением и фимиамом.

И ал-Мустафа сказал в ответ:

– Вы вознесетесь выше своих слов, но пусть ваш путь останется ритмом и благоуханием – ритмом для любящих и всех

возлюбленных и благоуханием для тех, кто поселится в Саду.

И вы вознесетесь выше своих слов к вершине, на которую

падает звездная пыль, и прострете руки, чтобы они наполнились. Затем ляжете и уснете, словно белый птенец в белом

гнезде, и увидите во сне вашу будущность, так же как белые

фиалки видят сны о весне.

Л потом спуститесь много глубже своих слов. И будете искать потерянные первоистоки и станете потаенной пещерой, где

отдаются отзвучьем слабые голоса глубин, не слышные вам

ныне.

Вы спуститесь глубже своих слов и даже глубже всех звуков, к самому сердцу земли, и там будете наедине с Тем, кто

также ступает по Млечному Пути.

Затем один из учеников попросил его:

– Учитель, скажи о бытии. Что значит быть?

Ал-Мустафа долго с большой приязнью смотрел на него.

Потом он поднялся и, отошедши от них, бродил в отдалении.

Затем вернулся и сказал:

– В этом Саду покоятся мои отец и мать, погребенные руками живых, и здесь же покоятся прошлогодние семена, принесенные сюда на крыльях ветра. Тысячу раз будут погребать

здесь моих родителей, и тысячу раз ветер будет погребать семена; а через тысячу лет вы, я и эти цветы соберемся в этом Саду, как и сегодня, и мы пребудем, любящие жизнь, и мы пребудем, мечтающие о пространстве, и мы пребудем, возносящиеся

к солнцу.

Сегодня же быть значит быть мудрым, хотя и не гнушаться

безрассудных; быть сильным, но не отвергать слабых; играть с

детьми не как отцы, но как сверстники, которые хотят научиться их играм;

Быть простым и бесхитростным со стариками и женщинами

и сидеть с ними в тени старого дуба, хотя вы еще идете рука

об руку с Весной;

Искать поэта, живи он хоть за семью реками, и обретать

172

покой в его присутствии, ничего не желая, ни в чем не сомневаясь, ни о чем не спрашивая;

Знать, что святой и грешник – братья-близнецы, кому

отец – наш Многомилосердый Царь, и что один из них родился лишь на миг прежде другого и единственно поэтому мы почитаем его Наследником;

Следовать за Красотой, даже если она поведет вас к самому краю пропасти, и пусть она крылата, а вы бескрылы, если

она решит одолеть пропасть,– следуйте за нею, ибо там, где

нет Красоты, там нет ничего;

Быть садом без ограды и виноградником без сторожа, сокровищницею, всегда открытой для прохожих;

Быть ограбленным, обманутым, введенным в заблуждение, быть сбитым с пути и уловленным в тенета, а после – осмеянным, но, невзирая ни на что, смотреть с высот вашего большего

«я» и улыбаться, памятуя, что есть весна, которая придет в

ваш сад плясать в вашей листве, и осень – золотить гроздья

вашего винограда; памятуя, что, если хотя бы одно из ваших

окон отпахнуто на Восток, ваша душа никогда не оскудеет; памятуя, что все, кого мнят обидчиками, грабителями, лжецами и

плутами, суть ваши братья в нужде и что, быть может, вы есть

все они в глазах благословенных жителей того Незримого Гра-‘

да, что высится над этим городом.

Теперь скажу также вам, кто своими руками созидает и добывает все необходимое, чтобы мы жили, ни в чем не ведая

нужды.

Быть – значит быть ткачом со зрячими пальцами, строителем, имеющим рачение о свете и пространстве; быть пахарем и

сознавать, что с каждым семенем, которое ты сеешь, ты зарываешь сокровище; быть рыбаком и охотником, состраждущим

рыбе и зверю, но еще больше состраждущим людским нуждам

и голоду.

И еще скажу вам: я хочу, чтобы каждый из вас был сопри-

•частен цели другого, ибо только тогда вы можете надеяться достигнуть собственной благой цели.

Друзья мои, возлюбленные мои, будьте дерзновенными и не

смиряйтесь, будьте пространными, а не ограниченными – только тогда наш с вами последний час воистину будет вашим

величайшим «я».

Он умолк, и глубокий мрак объял девятерых, и сердца их

отвратились от пего, ибо они не поняли его слов.

И вот те трое, что были моряками, затосковали по морю, те, что служили во Храме, возжаждали утешиться в его святых

стенах, и те, что были товарищами его детских игр, захотели

вернуться на рыночную площадь. Все они остались глухи к его

словам, и самые звуки их возвратились к нему, как усталые

бездомные птицы, ищущие прибежища.

Ал-Мустафа отошел от них в глубину Сада, ничего не говоря

и ни на кого не глядя.

173

Ученики же стали переговариваться между собой, ища оправдания своему стремлению уйти.

И вот они повернулись, и каждый пошел своей дорогой, и

ал-Мустафа, избранный и возлюбленный, остался один. <…>

Семь дней и ночей никто не приближался к Саду, и он был

наедине со своими воспоминаниями и своею болью, ибо даже

те, кто внимал ему с терпением и любовью, покинули его, вернувшись к своим прежним занятиям.

Только одна Карима пришла с покровом молчания на лице, с чашей и блюдом в руках, с питьем и едою, чтобы он в своем

одиночестве смог утолить голод и жажду. И поставив их перед

ним, она удалилась.

Вновь ал-Мустафа пошел к вратам и, сев под серебристыми

тополями, стал глядеть на дорогу. Вскоре он увидал там как бы

пыльное облако, приближавшееся к нему. Из облака выступили

девятеро, а впереди – Карима, путеводящая их.

Ал-Мустафа поднялся и вышел, чтобы встретить их на дороге. Они прошли через врата, и все было так, как если бы О’Пи

ушли всего час назад.

Они сели разделить с ним скудный ужин. Карима поставила

на стол хлеб и рыбу, разлила по чашам остатки вина и просит

Учителя: «У нас не осталось ни капли вина, позволь мне сходить в город за ним, чтобы вновь наполнить чаши».

Он поглядел на нее, и взор его отражал мысль о предстоящем странствии в дальние края.

– Не надо, достаточно и этого!– проговорил он.

Они досыта поели и попили. Когда же ужин кончился, ал-

Мустафа сказал голосом звучным, глубоким, как море, и мощным, как подлунный прилив:

– Друзья мои и сопутники, мы должны расстаться сегодня.

Долго мы вместе бороздили коварные моря, взбирались на горные кручи и боролись с бурями. Мы познали голод, но случалось нам бывать и на свадебных пирах. Часто мы бывали наги, но порой облачались и в царские одежды. Мы совершали

дальние странствия, но теперь настал час разлуки. Вы вместе

пойдете своим путем, а я один буду пролагать свой.

И хотя нас разделят моря и неоглядные земли, мы по-прежнему будем сопутниками в нашем паломничестве к Святой Горе.

Но прежде, нежели мы пойдем разными дорогами, я хотел

бы дать вам от жатвы и спелых колосьев моего сердца: Идите своим путем с песней, но пусть каждая песня будет

короткой, ибо лишь те песни, что юными умрут па ваших устах, останутся жить в сердцах людей.

Говорите отрадную правду в немногих словах, но никогда и

никакими словами – правды уродливой. Назовите девушку, чьи

волосы сверкают на солнце, дочерью утра. Но ежели увидите

слепца, не говорите ему, что он одно с ночью. <…>

174

Друзья мои и возлюбленные, на своем пути <…> вы повстречаете Х1ромых, торгующих костылями, и слепцов, торгующих зеркалами. И встретите богачей, просящих подаяния у

врат Храма.

Хромым дайте от вашего проворства, слепцам – от вашей

зоркости, и подумайте, что вы дадите нищим богачам, ведь они

из всех самые неимущие, ибо лишь тот тянет руку за милостыней, кто поистине нищ, пусть даже имеет в избытке богатств, Друзья мои, я подвигаю вас всей нашей любовью на то, чтобы вы были бесчисленными путями, скрещивающимися в пустыне, где вместе живут зайцы и львы, овцы и волки.

И помните то, что я скажу: я учу вас не даянию, но приятию, не отрицанию, но свершению, не уступчивости, но пониманию, и всегда с улыбкой на устах.

Я учу вас не молчанию, а песне, но не безмерно громкой.

Я учу вас вашему большему «я», которое заключает в себя

всех людей.

Он поднялся из-за стола, и направился в глубину Сада, и

бродил в тени кипарисов до вечерней зари. Оли же ступали следом чуть поодаль, ибо на сердце у них было тяжко, и язык их

прилип к гортани.

Карима, убрав со стола, подошла к нему и сказала: – Учитель, вели мне приготовить еду тебе на завтра в дорогу.

Он посмотрел на нее глазами, видящими иные, отличные от

этого миры, и ответил:

– Сестра и возлюбленная моя, все готово от начала времен.

Еда и питье приготовлены для завтрашнего дня так же, как и

для нашего вчерашнего и сегодняшнего.

Я ухожу, но если я уйду с истиной еще неизреченной, эта истина вновь отыщет меня и соберет воедино мои рассыпанные в

безмолвиях вечности частицы, и я снова предстану вам, чтобы

говорить голосом, вноверожденным в сердце тех безграничных

безмолвии. <…>

Услышав от него, что он уходит, ученики замерли с отягченными горем сердцами. Но ни один не протянул руки, чтобы

удержать Учителя, как ни один не вызвался пойти за ним.

Ал-Мустафа вышел из материнского Сада легкой неслышной ноступыо; м”иг,– и он был уже далеко от них, словно лист, унесенный с дерева сильным порывом ветра, и они увидели как

бы бледный свет, исчезающий в высях.

А девятеро пошли своей дорогой. И только женщина все еще

стояла в сгущающейся вечерней тьме и смотрела, как сливаются воедино свет и сумрак, и, чтобы утешить свою тоску и