Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Пойду встречать маму.

– Можно с тобой? – спросила я.

– Можно. – Сдержанно кивнула она, надела крохотную шляпку, белые нитяные перчатки, и мы вышли из дома. Улица была тиха и пустынна.

– Тебе наши уже рассказали обо мне? – не поворачивая головы, спросила Машка.

– Да, – проронила я.

– Но они еще не знают главного – я из своей хозрот бетшува никуда не уйду.

– Маша, – начала было я, но она меня тут же оборвала.

– Теперь у меня другое имя – Рахель.

Я замерла в растерянности. Некоторое время мы шли молча. Наконец, собравшись с духом, спросила:

– А как же с профессией, с работой?

Она не сразу откликнулась, казалось, обдумывает ответ. А когда начала говорить, голос ее был тих и печален:

– Спасибо деду. Он хоть молчит. А мама, ты, бабушка похожи друг на друга. Только Стефа меня понимает. Вы хотите, чтоб я жила по-вашему. Но ведь рано или поздно – тупик. Потому что вам самим неясно, зачем вся эта канитель, которую вы почему-то называете жизнью. Сами измучились и меня тянете туда же. Скажи, что ты ценишь в себе больше всего?

Я растерянно молчала.

– Вот видишь. За всю жизнь ты не сделала даже первого шага для познания смысла своего бытия.

– Разве твоя хозрот бетшува, – с запинкой произнесла я, – разве она тебе дает ответ на эти вопросы?

– Вот ты сказала «дает», – чуть слышно засмеялась Машка. – И этим определила свою суть. Это нельзя ни дать, ни подарить, ни отобрать у другого. Это должен добывать каждый для своей души, как добывает бедный человек хлеб насущный для своего тела – тяжким трудом.

Воздух был напоен прохладой и запахом цветов. Оглушительно стрекотали цикады, жалобно вскрикивали горлицы.

– Тебе не кажется, что этот мир не создан для счастья? – с горечью, словно передо мной был взрослый зрелый человек, спросила я.

Видение улочки Бриха не отпускало меня. Начиная с отрочества, я носила в себе свое сиротство, пестовала, тщательно скрывая боль от чужих глаз за наигранным весельем и шуточками. Спасибо моему деду Авраму, это он меня научил искусству штукарства. Хождению по канату над пропастью отчаяния. И вдруг в этом городе, вольно раскинувшемся на холмах, моя боль внезапно вырвалась на волю, точно птица из клетки.

– Смотря как понимать счастье, – тихо ответила Машка. – Для меня счастье – выйти замуж и нарожать много детей.

– Здесь?! Среди этого ужаса, где на каждом шагу эти нелюди? – невольно воскликнула я.

– Нелюди?! Они тут живут больше тысячи лет. Какое ты имеешь право? Ты только приехала в страну и сразу, ничего не понимая, судишь, – вспылила Машка.

Наверно, я должна была ей сказать, что это право дает мне улочка Бриха и кровь на дороге, ведущей к горе Скопус. Но за эти годы дома в проулке, наверняка, не раз поменяли своих обитателей, и дорога на гору Скопус многажды омыта иерусалимскими дождями, а невинно пролитой кровью в этом городе никого не поразишь. И я промолчала – никогда, ни с кем не позволяла себе делиться своей болью.

– Увидишь – все наладится, – утешительно сказала Машка. – Времена меняются.

– Что ты имеешь в виду? Прогресс? Но чем бы не освещалось жилище – лучиной или электричеством – в человеке дремлет дикий зверь. И сколько лет ждать? Пятьдесят? Сто? Нет, где угодно, но только не в этой стране! Здесь вода дороже крови.

– Ты все путаешь, – печально проронила Машка. – Страна – это государство, правительство. Всегда, везде, во все времена означает одно и тоже: несправедливость и насилие. А земля – совершенно другое…

– Все народы объединены государствами, – хмуро перебила я.

– Но мы – особый народ, – горячо возразила Машка. – Нас должны единить Завет с Б-гом и религия. Не зря в наставлениях Моисея нет ни слова о светской власти. Посмотри на людей, которые здесь собрались со всего мира. Разве мы – единый народ? Одни спасались от смерти, другие попали случайно, по неведению, как наша семья. Немногие понимали, зачем едут сюда. Что для нас там, в галуте, означала Эрец Исраэль? Земля, истекающая млеком и медом. Слово «Обетованная» мы понимали как «подаренная». Но она лишь обещана нам, если мы будем следовать Заветам.

– А до той поры мы – евреи, здесь незваные пришельцы? Эмигранты? – возмутилась я, в пылу не сразу заметив, что у меня, давно отошедшей от своего народа, вырвалось: «Мы – евреи».

– А кем был здесь наш праотец Авраам как не эмигрантом? – Пожала плечами Машка. – Пришелец, чужак чужаком. Он порвал с той родиной но и не породнился с этой. Кочевал со своими стадами по стране, жил в шатрах, сооружал жертвенники Б-гу и следовал Завету. А вокруг хананеи – язычники, земледельцы. Земля для них была основной ценностью. И когда у Авраама умерла жена, то чтобы похоронить ее, пришлось купить пещеру и уплатить за это ни много ни мало четыреста сиклей серебра. Столько стоил этот клочок земли. При жизни Аврааму так и не было дано Б-гом ни пяди. Даже для того, чтобы поставить ногу. Она лишь была обещана его потомкам, если те будут блюсти Завет. Теперь ты понимаешь, что значит для каждого еврея эта земля? Я не хочу, чтоб на долю моих детей, как на мою, выпала эмиграция. Только не это. Поэтому они должны родиться, жить и умереть здесь, в Эрец Исраэль. Главное, чтоб научились искать зло в себе, а не вокруг себя. Даже если вокруг них будет ненависть.

– Разве ты не из-за ненависти бежала оттуда?! – не сдержавшись, попрекнула ее.

– И прибежала, – невесело усмехнулась Машка. – Первый год, когда было очень туго, мама устроилась убирать у сабров из Йемена. Я помогала ей. Нам платили десять шекелей в час. Но это было хоть что-то. Когда мы приходили, женщины-йеменки со всего квартала собирались в этом доме. Они пили чай, смеялись и тыкали в нас пальцами. Скоро весь класс знал, что я подрабатываю на уборке домов. И мне на портфеле каждый день начали писать мелом: «Нищая руссо». Тогда я решила уехать. Но куда? Казалось, для меня нет места в этом мире, потому что зло и ненависть повсюду. Хотелось одного – умереть. И мама меня отдала в хозрот бетшува. На частную школу у нас не было денег. Знала бы ты, как я тосковала первое время. Теперь понимаю – это было начало моего восхождения. Чтобы сделать шаг, нужно от чего-то оттолкнуться.

– Машка, бедная моя Машка! Как ты будешь выживать с такой нежной душой на этом свете? – Я уткнулась в ее острое худое плечо.

А в голове мелькнула печальная мысль: «Не дай Б-г, если обстоятельства жизни принудят ее покинуть эту землю. Уж я-то знаю, что это такое». И вдруг почувствовала острый укол – оказывается, во мне все еще саднила боль утраты Дубровска, хотя уже давно осознала, что это был не Ханаан, а страна фата-моргана.

– Выживу, – упрямо ответила она. – Нужно только понимать для чего. И не ожесточаться от испытаний. Мама! – вскрикнула вдруг Машка и бросилась навстречу Лине, показавшейся из-за угла. – Мамочка!

Она подпрыгнула и повисла у Лины на шее, подогнув по-девчоночьи ноги. И в душе моей шевельнулась ревность.

Вечером в субботу, когда кончился шаббат, мы прощались с Машкой. Строгая, неулыбчивая в своей маленькой шляпке с аккуратно подобранными волосами, вдруг мне показалась совсем чужой.

– Что передать Манюле? – спросила я.

– Скажи, что скучаю. – И голос Машки на мгновение дрогнул, она повернулась к домашним. – Не ссорьтесь. Не гонитесь за заработком. Мне ничего не нужно. И если что-то случится, сразу звоните. Меня отпустят, и я приеду.

Она вышла из дома, и я долго смотрела ей вслед, пока ее узенькая прямая спина не скрылась за поворотом. И вдруг мелькнула мысль: «Как мы разительно несхожи. Я в ее годы стремительно и жестоко рвала все нити, связывающие меня с моим гнездовьями. Казалось – тем самым обретаю свободу. Она же, так далеко отошедшая от семьи в странствиях своей души, добровольно взвалила на себя материнскую ответственность за близких, плутающих в лабиринтах новой нескладной жизни. Моя дорога привела меня в тупик, а куда приведет путь, выбранный ею?»

И вот я, наконец, у центрального рынка, с его несмолкаемым прибоем шума, в котором сплелись вопли продавцов с голосами торгующихся покупателей. Еще издали видно здание синагоги, увенчанное прозрачным куполом. Я завернула за угол и остановилась, не в силах оторвать взгляд от беломраморных колонн и портика. На ступенях, в тени платана, сидел худой мужчина со связкой разноцветных воздушных шариков. Заметив меня, он вскочил и приветственно помахал рукой. У него на груди висел плакат «Мессия». Слово это, написанное на трех языках красным фломастером, издали казалось открытой раной. Я отрицательно покачала головой, он снова опустился на ступени и замер. Сверившись, с номером дома, медленно пошла вдоль улицы, разглядывая фронтоны зданий и узорчатые решетки ворот. Внезапно за моей спиной раздался топот:

– Гверет (госпожа)! Остановись, не бойся!

Я обернулась. Передо мной стоял мужчина с воздушными разноцветными шариками. Он слегка запыхался, на лбу у него выступили бисеринки пота:

– Ты – не здешняя. На каком языке разговариваешь? – спросил он по-английски.

– На русском, – ответила я, помедлив.

– Пусть будет на русском. Мои бабушка и дедушка знали этот язык. Я могу говорить на любом языке, кроме языка денег, на нем разговаривают там. – И он махнул в сторону рынка, – куда ты идешь?

– Я ищу дом «Гулгул», – и показала ему записку с адресом.

– Идем, провожу. Это недалеко. Послушай! – Он на миг замедлил шаг. – Только не пугайся! Я – Мессия. Но пришел не для того чтобы судить людей, а чтобы сделать их счастливыми. Они мне не верят. – Он сокрушенно покачал головой и внезапно резко остановился. – Вот он – твой «Гулгул».

Передо мной высился невзрачный двухэтажный домик. Мужчина доверчиво, по-детски улыбнулся и протянул голубой шарик:

– Держи крепко. Это твое счастье. А сейчас мне нужно идти. В этом городе ни у кого нет времени. Все торопятся. Я решил ждать людей у выхода синагоги. Может быть, когда они закончат мне молиться, у них найдется минутка выслушать меня.

Он нажал на кнопку звонка, махнул мне рукой и пошел под палящим солнцем в сторону синагоги. Дверь сразу распахнулась, словно меня здесь давно ждали. Смуглый юноша, почти мальчик, в военной форме с кобурой на поясе, сдержанно кивнул. Путаясь и запинаясь, тыча свободной от шарика рукой в папку с тесемками, я пыталась объясниться с ним. Склонив голову набок, он долго внимательно слушала мой бессвязный лепет. Потом вдруг хлопнул в ладоши, засмеялся и гортанно крикнул куда-то в полутьму коридора: «Русит! Соня! Русит!» И тотчас появилась белокурая женщина в белом халате:

– Где? Откуда? Может из Харькова? Хоть бы раз хто приехал из моего Харькова, – жаловалась она, ведя меня по лестнице. Мы остановились перед застекленной дверью. – Тут наша начальница. Ее зовут Дафна. Не бойтесь, она добрая.

Соня без стука толкнула дверь. Высокая полная женщина, стоя на подоконнике, тряпкой протирала окно. Увидев нас, легко спрыгнула на пол, кивнула на шарик, что-то сказала Соне, и они обе рассмеялись.

– Это вам Моше подарил? – Соня показала на шарик и улыбнулась. – Значит, вы ему понравились. Он иногда заходит к нам, Дафна его подкармливает. Бедный человек – приехал на месяц, а застрял навсегда. Не помнит ни адреса, ни родных. Тут с некоторыми это случается – Иерусалимский синдром.

Несколько секунд Дафна изучающе смотрела на меня, затем придвинула стул. Я накрутила ниточку шарика на спинку стула и села.

– Сын или дочка? – Соня кивнула на папку, которую я теребила в руках.

Как могла объяснить, кем мне приходится этот ребенок? Покраснев, отрицательно покачала головой:

– Дальний родственник. – И положила папку на стол.

Соня и Дафна, тихо переговариваясь, склонились над ней. Я украдкой огляделась. Комната была почти пуста. На беленых стенах висели рисунки.

– Подойдите поближе, – сказала Соня, не отрываясь от бумаг. – Это работы наших детей.

Мой взгляд заскользил от рисунка к рисунку. Домики, цветы, зверюшки. Внезапно, словно что-то толкнуло меня изнутри. Что привлекло мое внимание? Сам ли рисунок, на котором маленький уродец с громадной головой, тонкими ручками и ножками сидел на большой ладони, парящей в воздухе? Или надпись, сделанная крупными русскими буквами: «Гулгул. Автопортрет». Она – словно очерчивала гористую земную твердь. Опершись на полную руку, Дафна задумчиво смотрела на рисунок:

– Руси малчик, – старательно произнесла она, улыбнулась и что-то сказала Соне.

– Хотите с ним поговорить? – спросила Соня.

– Можно подарить ему этот шарик? – Я вопросительно посмотрела на Соню.

Она кивнула, и мы вышли из кабинета.

– Он недавно приехал. Скучно ему – языка пока не знает. Любит, когда приходят новые люди. А насчет родственника не сомневайтесь. Привозите, не пожалеете. Моя доця здесь лечится уже третий год. – Ее южная скороговорка звучала певуче и ласково.

– Что с ней? – вырвалось у меня.

Мы шли по длинному извилистому коридору. Над нами, покачиваясь, реял голубой шарик. Соня на ходу, не останавливаясь, буднично произнесла медицинский диагноз. Но вдруг замерла и, крепко сжала мой локоть:

– Знаете, как переводится «Гулгул»? Искупление грехов предков. Скажите, почему это пало именно на мою доню? В чем она, эта кроха, провинилась перед Б-гом? Лучше бы Он покарал меня.

Я знала – она не ждет от меня ответа. Это был непроизвольный крик души. Но, быть может, я должна была ей сказать, что каждый из нас несет в себе грехи и заблуждения тех, кто уже прошел свой путь? И мы, такие разобщенные, обладающие видимостью свободы и одиноко бредущие по этой жизни, не осознаем, что, как узники, намертво прикованы к единой цепи зла человеческого рода. Или я должна была ей ответить: «Так задумано Им. Через страдания мы должны изжить в себе зло»?

Соня шла впереди быстрым шагом, не оглядываясь:

– Здесь! – Она остановилась у двери и спросила. – Дорогу назад найдете? – Не дожидаясь ответа, отрывисто бросила. – Только не вздумайте его жалеть! Он этого не терпит. – Круто повернулась и исчезла в глубине коридора.

Я открыла дверь и впустила впереди себя шарик. Точно обрадовавшись свету и простору, он впрыгнул в комнату. У открытого окна в инвалидном кресле сидел мальчик. На коленях у него был пюпитр. Услышав скрип двери, он с любопытством оглянулся. Из-под высокого крутого лба на меня смотрели большие ясные глаза.

– Кончай свое рисование. – Услышала я из глубины комнаты низкий хрипловатый женский голос. – Пора завтракать. – Мальчик упрямо покачал головой. – Вставай, поднимайся, рабочий народ, – пропел все тот же голос.

Я сделала шаг вперед и протянула шарик:

– Это тебе.

– Вероника?! – раздался сдавленный вскрик.

Передо мной стояла Лина в белом переднике, густые черные волосы были собраны в пучок. Выскользнувшая из ее рук тарелка, несколько раз подскочив на каменном полу, разлетелась на осколки.

– Как здесь оказалась? Неужели Стефа сболтнула? Никто кроме нее не знает.

Она, как в детстве, толкнула меня, и я попятилась назад. С кресла раздался тихий смех. Это словно отрезвило нас.

– Быстро убирай! Совок, веник, пылесос – всё в шкафу, у окна, – скомандовала Лина. – И пошевеливайся.

Она грозно свела высокие, точно такие же, как у меня, брови. Кинувшись к столу, начала натирать на терке фрукты. Руки ее так и мелькали.

– Учись, – насмешливо сказала Лина, – может тебе это скоро пригодится. Разве человек знает, что его ждет в этой жизни? Поклянись, что ни Бельчонку, ни полковнику, ни Машке ты не скажешь ни слова.

– Клянусь!

– Не верю! – смеясь, крикнула Лина, а в глазах ее блеснули слезы. – Не верю!

И тогда моя рука взметнулась в пионерском салюте.

– Клянусь под салютом всех вождей мировой революции, которых лично знал Редер-папа, – торжественно произнесла я нашу детскую клятву.

Печальные, мудрые глаза пристально смотрели на нас. Упущенный мной голубой шарик счастья плыл над нашими головами.

1996 – 2002 – 2007

Городищи – Fort Lee

Господи, подари нам завтра

1

На кухне раздался сиплый свисток чайника. Звук нарастал, становясь все визгливей и пронзительней. «Иду, иду», – забормотала Зоя Петровна и пошлепала на кухню, отделенную от комнаты лишь узеньким прилавком. Она подошла к плите, выключила конфорку.

– Ну-с, что будешь завтракать? – строго спросила у себя вслух. – И пожалуйста, без твоих фиглей-миглей. Хочу, не хочу! Затем – прогулка. Хватит дежурить возле телефона! Захочет – дозвонится! В конце концов, ты ей мать, а не приблудная кошка. И сегодня! Слышишь? Сегодня же засядешь за письмо.

– Разве это должно быть письмо? Может быть, лучше записка? – неуверенно пробормотала она.

– Угу! Прекрасная идея! – саркастически усмехнулась другая Зоя Петровна, проработавшая сорок лет в газете и исправившая за эти годы не одну стилистическую погрешность своих коллег. – О какой записке изволите лепетать? Докладной? В правом верхнем углу: «Дочери Симочке». А внизу с красной строки: «Настоящим ставлю тебя в известность». Голубушка! Этому жанру соответствует Вас, а не тебя. Может быть, речь идет о посмертной цидульке?! С ней ты управишься за пять минут: «Завещаю все имущество своему единственному ребенку» – и так далее. Хотя, по сути, завещать нечего. Свалка давно плачет по твоему барахлу. Тогда сразу к делу: «Симочка, прости, если можешь». Но сама знаешь – не простит. Такое невозможно простить. Сколько еще намерена увиливать? Полвека под разными предлогами ты это дело откладывала в долгий ящик. Согласна, большую часть жизни продрожала, как заяц под кустом. И было от чего. Еще повезло, что не рехнулась от страха. Но потом, когда опасность миновала? Почему не сказала правду потом? Молчишь? Хочешь, знать все как есть? Боялась, что Симочка еще больше отдалится от тебя. Сейчас еще больше боишься. Ведь без того отношения между вами аховые. Вдруг бросит тебя здесь одну? А так ты – законная мать. Прошу любить-жаловать. А тут еще твой вечный трепет! Куда пошла? С кем? Когда вернешься? Ты изуродовала ее своими фобиями. И, как видишь, не смогла удержать. Она все-таки сбежала. Сбежала именно теперь, когда времени у тебя осталась с гулькин нос. При этом ты умудряешься вести себя как школьница, у которой впереди вечность. Просто смешно. Заметила? Ты начала спекулировать на Его милосердии. Каждый вечер Он слышит от тебя одно и то же: «Господи! Подари мне завтра!». В результате наступает завтра, но дальше, чем «дорогая Симочка», дело не движется. А время бежит. Через месяц Новый год. Как знать, может, последний в твоей жизни…

Зоя Петровна выглянула в окно. Ярко светило солнце. На снег не было и намека. Перед домом три чернокожие девчушки самозабвенно выплясывали, ритмично хлопая поднятыми над головой руками. Грациозно изгибаясь, поводя по-детски щуплыми плечами и бедрами, они изображали то кокетливую томность, то яростную страсть. Парень в бейсболке, надетой козырьком назад, с азартом, гулко отбивал такт, зажав между колен железный мусорный бак. «Была бы тут Симочка, – тихо засмеялась Зоя Петровна, – наверняка бы высунулась из окна, начала аплодировать. Через неделю, глядишь, организовала бы ансамбль имени товарища Тумбы-Джумбы. А ты, мымра эдакая, только и знаешь – ныть и кукситься! Учись у своей дочери! Учись!».

Так случилось, что ее с Симочкой занесло в самую сердцевину Америки, в столицу малолюдного штата, славящегося скаковыми лошадями, ипподромами и жарой. Эмигрантских семей в ту пору здесь было раз-два и обчелся. Быть может, потому каждую встречали с радушием. Их поселили в одном из домов-башен, напоминающих издали пчелиные соты. При проектировании дом планировали заселить пожилыми людьми. Но когда они с Симочкой въехали, он был уже обжит местным шумным разномастным людом разных оттенков кожи и возраста. Все, что напоминало о первоначальном его назначении, было разрушено и уничтожено. Кнопки вызова дежурной медсестры у изголовий кроватей бездействовали, поручни в ванной комнате были сломаны, а помещение для медперсонала на первом этаже забито велосипедами, детскими колясками и разнообразной рухлядью.

Немногочисленных стариков и старух, в основном свежеиспеченных эмигрантов из Европы, муниципалитет разбросал редкой россыпью по всему дому. Случайно это произошло или преднамеренно, никто толком не знал. Да и дознаваться было некому. Сталкиваясь в лифте или около почтовых ящиков, бессловесные, угрюмые, скованные незнанием языка старики лишь перебрасывались настороженными взглядами и скупыми вежливыми кивками. А дом, с утра до ночи охваченный безудержным весельем, жил своим бытием. На всех этажах день и ночь гремела музыка, бухали, как отдаленные пушечные выстрелы, двери квартир и лифтов. Жизнерадостные темпераментные испанцы, перевешиваясь через узенькие подоконники, пронзительно перекликались между собой. Черные подростки на баскетбольной площадке, приплясывая и перебрасывая друг другу мяч, оглушительно кричали. А женщины – подружки и матери, по-южному вальяжные, тягучими голосами подзадоривали их из окон.

Зданий подобной архитектуры было в округе не более дюжины. Выросшие среди старых обшарпанных двух– и трехэтажных домов с поржавевшими от времени пожарными лестницами и пустыми глазницами выбитых окон, они должны были стать украшением района. Предполагалось, что каждая башня будет стоять в кольце деревьев. И кольца эти, сомкнувшись между собой, со временем превратятся в тенистый городской парк. Но уже через несколько лет вокруг царила пустошь, покрытая бугристым асфальтом. От цветников, деревьев и скамеек не осталось и следа, а жидкий лесок, отделяющий башни от проходящей вблизи железнодорожной ветки, превратился в заброшенную свалку.

Зоя Петровна и Симочка довольно быстро обосновались. Небольшое пособие, талоны на питание, дешевое жилье и кое-какая мебелишка, выданная комитетом помощи бедным, – все на первых порах казалось верхом роскоши. И Симочка воспряла духом. Начала смеяться отрывистым грудным смехом, пудриться, подводить глаза. Набредя на дешевый китайский магазинчик, накупила множество ненужной чепухи: нейлоновый блестящий шарфик, в тон к нему поясок, лак для ногтей и отливающую блеском помаду персикового оттенка.

Придя домой, выложила свою нехитрую добычу и, предугадывая за молчанием матери суровое осуждение, вспылила:

– Я еще не старуха. Здесь пятьдесят – не возраст.

Хоть ей уже в ту пору подкатывало к пятидесяти пяти.

Зоя Петровна в ответ неопределенно пожала плечами, стараясь сохранить то хрупкое перемирие, которое воцарилось между ними в последнее время. Уклоняясь от назревающей ссоры, перевела разговор на главную тему:

– Хорошо, что мы наконец решились на этот шаг, – сказала она, надеясь, что дочь смягчится при одном упоминании свершившегося факта – перемещения на другой материк.

– Мы! Наконец! Решились! – повторила Симочка торжественно – фальшивым голосом московского диктора времен ее детства и язвительно фыркнула, давая тем самым понять, что в любой миг вновь готова вернуться на привычную ей тропу войны, и прошлое не забыто.

Но отпора не последовало. Не проронив ни слова, мать, открыв кран, начала перемывать и без того сияющую посуду. И даже попыталась себя развеселить: «Когда-то ты учила ее разговаривать, а теперь она учит тебя молчать». А что говорить, если девочка права. Если бы в начале семидесятых не повисла гирей на Симочкиной шее, дочь еще тогда упорхнула бы за границу. Правда, в ту пору собиралась ехать в другую сторону света, но для Симочки никогда не имело особого значения, куда направить свои стопы. Главное – вырваться из дома.

Зоя Петровна отлично помнила то лето. Стояла страшная жара. Даже в их дождливой Прибалтике все выгорело начисто. По случаю неурожая в тот год, муку, хлеб, масло, сахар опять, как после войны, начали выдавать по карточкам.

Зоя Петровна работала в ту пору в областной газете. Заведовала отделом информации. Ее карьеру нельзя было назвать головокружительной. Начав с корректора, она со скрипом переползала с одной ступени на другую. И в отпуск уходила ненадолго, а главное, неохотно. Но тут подвернулась редкая удача: профкомовская путевка в санаторий. Причем на июль, лучший из летних месяцев в Прибалтике, где в июне могут вдруг зарядить нудные осенние дожди, а в августе – внезапно нагрянуть холода. Зоя Петровна планировала и дочь взять с собой, пристроить поблизости на квартиру, а если повезет, то и в самом санатории, соблазняя ее тем, что это не глушь: рядом небольшой городишко с кинотеатром и домом культуры. Но Симочка начала изворачиваться:

– Мам, мне сейчас не до того, – не глядя в глаза, восторженно зачастила: – В запасниках нашли план Кёнига XIII века. Нельзя упускать такой козырь. Нужно срочно писать доклад. Это может стать главой диссертации. Сама знаешь – я на кафедре на птичьих правах.

Разумеется, Зоя Петровна насторожилась. Уж слишком все выглядело радужно. Она всегда старалась быть начеку, помня о склонности Симочки к фантазиям. Иногда дочь вдохновенно, словно творец, на глазах у Зои Петровны начинала возводить очередной замок из своих утопий, походя стирая грань между реальностью и выдумкой. Спустя какое-то время выяснялось, что замок строился на зыбучем песке. Дочь это ничуть не смущало. А Зоя Петровна оскорблялась чуть ли не до слез. Она до кончиков ногтей была правдолюбкой и реалисткой, терпеть не могла малейшего преувеличения, не говоря уже о грубой лжи. И от сотрудников своего отдела, по возможности, требовала скрупулезного изложения голых фактов, хотя работа была у нее такая, что зачастую приходилось принимать желаемое за действительное. И когда наступал такой момент (а это случалось сплошь и рядом), Зоя Петровна, как страус, зарывала голову в песок и делала вид, что ничего не замечает. Нерастраченный пыл правдолюбия она обрушивала на дочь, рьяно борясь с Симочкиной слабостью к преувеличению. Высмеивала ее, беспощадно уличала даже в пустяках, ничуть не стесняясь присутствия посторонних. «Я иду по ковру, – насмешливо затягивала Зоя Петровна, едва Симочка начинала зарываться, – вы идете, пока…», – и многозначительно запиналась перед словом «врете», тем самым как бы давая дочери возможность одуматься. Ребенком Симочка, побледнев от обиды, оскорбленно умолкала. После чего умудрялась не проронить ни слова по нескольку часов кряду. А повзрослев, в отместку стала изводить мать игрой в молчанку. Случалось, не разговаривала с ней неделями. Зоя Петровна делала вид, что ей море по колено. Однако на душе у нее скребли кошки. Самое обидное было то, что по простоте душевной она то и дело попадала в капкан Симочкиного воображения.

Вот и тогда, едва дочь с увлечением заговорила о докладе, как Зоя Петровна оживилась, воспряла духом: «Наконец-то моя дочь взялась за ум!». Она уже порядком устала батрачить на Гладких, заведующего кафедрой. Именно через него она с невероятными усилиями и хлопотами пропихнула Симочку в университет, а когда пришло время, то ассистентом на кафедру. Батрачество это заключалось в бесплатном редактировании той пустопорожней, многословной и тягучей мути, которую Гладких высокопарно называл научными трудами. Оттого Зоя Петровна и воспарила, почувствовав едва заметное дуновение свободы. Но внимательно глянув Симочке в лицо, плюхнулась на землю: «Опять твоя дочь пытается провести тебя на мякине».

В конце концов сторговались на том, что Симочка клятвенно пообещала приезжать по выходным. Причем не на жалкий час или два, а на целый день.

По воскресеньям Зоя Петровна, не дожидаясь санаторного завтрака, наскоро выпив стакан кефира, поспешно выходила из палаты. Вначале быстрым шагом шла по плотной песчаной кромке пляжа, вылизанной до гладкости прибоем. Затем через дюны сворачивала в лесок и уже по извилистой тропинке, протоптанной отдыхающими среди бугристых корней высоченных сосен, устремлялась к автобусной станции. Отсюда начинался городишко, прилепившийся к янтарному заводику. Устроившись в тени, на лавочке, она терпеливо поджидала дочь.

В один из своих приездов Симочка, выйдя из автобуса и наскоро чмокнув мать в щеку, бухнула:

– Мам, у меня появилась возможность уехать на ПМЖ. Нужно решать, не откладывая, пока не перекрыли границу.

В первый миг мать подумала: «Глупый розыгрыш». Даже улыбнулась.

– Мне нужна моя метрика, – нетерпеливо сказала Симочка.

– Какая метрика? – отозвалась мать слабым голосом, уже понимая, что все всерьез. – Нет у тебя метрики. В войну было не до бумажек.

– У всех есть, а у меня нет, – язвительно усмехнулась дочь. – Скажи прямо, что не хочешь меня отпускать. Будь твоя воля, ты бы меня пришила к своему подолу.

Вот тогда Зоя Петровна и проскрежетала, словно металл о металл:

– Знаю, откуда ветер дует, – с Герцена! – не помня себя, крикнула: – Я давно предупреждала, рано или поздно они затянут тебя в свой кагал!

– Кагал! – побледнела Симочка. – А ты, оказывается, антисемитка! Думаю, ненамного лучше тех, кто в этом городишке зимой сорок пятого глазел, как евреев загоняют в море и расстреливают.

– Разве здесь тоже это было? – осела на скамейку Зоя Петровна.

– Представь себе – было! Некоторые из местных выходили даже с ружьишком. Ты бы, конечно, до этого не докатилась. Просто закрыла бы двери и ставни, чтобы не видеть и не слышать. Ведь ты такая осторожная, предусмотрительная. А на другой день сделала бы вид, что не понимаешь, почему у твоего дома снег красный от крови.

Не прощаясь, дочь круто повернулась и побежала к уже отходящему автобусу, который направлялся в город. А Зоя Петровна, ослепнув от подступивших слез, побрела в сторону леса. И там, прижавшись лбом к стволу сосны, теплому, шершавому и липкому от смолы, дала волю рыданиям, выкрикивая срывающимся голосом: «Ненавижу!». Это «ненавижу» включало в себя многое. И неотступно преследующую ее войну. И Симочкино «у меня есть возможность», точно Зои Петровны нет на свете. И своевольно вырвавшееся на свободу слово «кагал», все эти годы хранившееся под спудом. И семью Квитко с улицы Герцена. Она давно пришла к выводу, что именно там таится корень всех ее нынешних неурядиц и бед с дочерью.

На улице Герцена, в двухэтажном доме с красной черепичной крышей и нелепыми башенками в псевдоготическом стиле, принадлежащем когда-то прусскому генералу и разделенном после войны на коммунальные клетушки, жила закадычная Симочкина подружка – Поля Квитко. Она вошла в Симочкину жизнь в первый же учебный день во время переклички по классному журналу. Едва Зоя Петровна, в ту пору учительница начальных классов, произнесла фамилию Квитко, как пораженная Симочка обернулась в сторону задней парты и с интересом уставилась на Полю своими зелеными, цвета подзаборного лопуха, глазами. И Зоя Петровна была вынуждена ее строго одернуть: «Серафима Квитка, повернись и сядь ровно». Демонстрируя всему классу, что хоть Симочка ей и дочь, но послаблений для нее не будет.