Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Что слышно? – многозначительно спрашивала она у зятя по утрам в канун Песаха.

Пасхальную Агаду, восседая на подушке во главе стола, всегда читал Бенчик. И когда он произносил: «В следующем году в Иерушалеме», – то голос его дрожал, а глаза увлажнялись. При этом набожная Шошана, понимая, что из песни слов не выкинешь, смотрела на зятя настороженным взглядом, хотя ей хотелось стукнуть кулаком по столу и крикнуть в сердцах: «Опять двадцать пять! Опять за рыбу гроши! Этот человек желает моей смерти!»

В ту пору Иерусалим для всех, сидящих за этим праздничным столом, был далек и недосягаем, как звезды на небе.

Полковник и Редер, как бы демонстрируя свой воинствующий атеизм, обычно приходили с изрядным опозданием, после четвертого бокала вина, когда Седер превращался просто в семейную вечеринку. Карл всегда был оживлен и полон энергии – апрель для него был самым горячим месяцем. Его лекция «История религий и заблуждений человечества» пользовалась неизменным успехом, и он колесил с ней по всей Литве. Именно с момента его появления за столом начинал разгораться спор.

– Ну-с, товарищи, что новенького? – многозначительно ронял Карл.

При этом он выуживал с блюда и клал себе на тарелку самый большой кусок фаршированной рыбы. После чего поливал его хреном. Бордовый хрен, приправленным свеклой и медом, а также сладковатая золотистая фаршированная рыба были коронными блюдами Ханы. Своими рецептами приготовления этих яств она не делилась ни с кем, даже с Шошаной.

– Манюля, доця, не бойся. Скажи папе правду, – вступал Аврам, ядовито усмехаясь, – твой муж во сне тоже разговаривает как с трибуны?

– Папа, читать лекции – моя профессия, – небрежно срезал деда Карл и поворачивался всем корпусом к полковнику, своему верному союзнику. – Вы читали в «Тиесе» мою статью об Израиле? Я там привел неопровержимые доказательства, что это карточное государство – Израиль, есть ни что иное, как ставленник мирового капитала. И в первую очередь – Америки.

– Лев не читает по-литовски. Вы это знаете. Зато я прочитал вашу статью! – внезапно взрывался Бенчик. – Это ложь от первой буквы до последней точки. Галут на протяжении двух тысяч лет сохранял связь с Эрец Исраэль. В то время еще не было ни Штатов, ни мирового капитала. Кстати, если я не ошибаюсь, ваш отец был бундовцем?

В эти минуты я с восторгом смотрела на Бенчика. Он преображался. Исчезала его жалкая улыбочка, втянутая в плечи голова. Триста шестьдесят дней в году он был безропотен и покорен, как раб, но в Песах обретал непоколебимость Иудейских гор.

– Мой отец, в конце концов, признал свою ошибку, – пожимал плечами Редер – А вам, Бенцион, не мешало бы почаще смотреть на карту мира, – не скрывая насмешки, срезал Редер, не считая Бенчика серьезным оппонентом. – Разве вы не видите, что пролетариат объединяется, отбросив свои национальные амбиции? Посмотрите на лагерь социализма. Он неуклонно растет и ширится.

– Это чистой воды безрассудство и фанатизм! Основать государство на клочке земли, прижатом к морю, – стремительно врывался Винник, обрушиваясь на Бенчика, – на что рассчитывает эта кучка безумцев? В их распоряжении тридцать кукурузников, десять бронетранспортеров и пять танков. Их резервисты не знают, с какого конца заряжается ружье. Где флот, авиация, артиллерия? Вокруг арабский мир, который всегда будет бурлить.

Но Бенчика нельзя было сломить никакими доводами.

– Пути Господни неисповедимы, – упрямо твердил он.

Обычно все эти споры кончались тем, что Шошана незаметно толкала локтем своего литовского зятя, Пранаса Богданаса. Тот, давно уже томившийся от бесконечных еврейских разговоров, радостно вскидывался:

– Дар по венас (еще по одной)! – И, запрокидывая рюмку, громко кричал: Лехаим (будьте здоровы)!

Шошана благодарно кивала, смиряясь в эту минуту и с его гойством, и с костелом, куда он водил ее дочь, Цилю, и с крестиками, которые по воскресеньям надевал на шею ее внукам Эляне и Кястутису.

Несмотря на различие в вере, из всех зятьев только Пранас был близок и понятен ей, хотя именно ему она трижды говорила «Нет», надеясь, что Циля – самая покладистая и самая несообразительная из дочерей, не зря же сестры ее прозвали «Медвежьей головой», не посмеет ослушаться родительского слова. Но однажды Циля исчезла из дома. Она вернулась под отчий кров около полуночи в сопровождении приземистого короткошеего Пранаса. При этом ее правая рука была забинтована от пальцев до запястья. Увидев белые бинты, Шошана чуть было не лишилась чувств. В ту пору на дорогах еще во всю шалили лесные братья. Но через минуту семья Голь сотрясалась от хохота. На руке у Цили сверкали золотое кольцо и немецкие никелированные женские часики. В ту пору это было верным признаком богатства. А когда семья отсмеялась и отохалась, Пранас невозмутимо пожал плечами и рассудительно произнес:

– Зачем зря рисковать.

Так литовская предосторожность дала наглядный урок еврейскому зубоскальству и легкомыслию. Но главное – Циля вернулась под отчий кров замужней женщиной. Местный ксендз за полчаса превратил ее из Цили Голь в Гражину Богданене. Услышав об этом, Аврам, в ярости схватил Пранаса за грудки:

– Посмотрите на этого мастера по латкам! На этого перелицовщика старого барахла в новые дыры! Посмотрите на этот наперсток!

Но тут Циля – тугодумка-молчунья, бросилась к отцу:

– А кто говорил, что ребе – просто посредник между человеком и Б-гом? Так что тебе печет, папа? Пусть между мной и Всевышним посредником будет ксендз!

Пранас криво усмехнулся, ни слова не говоря, легко приподнял деда над полом и усадил на стул. После чего по-хозяйски коротко бросил:

– Гражина, домой!

А когда дверь за новобрачными захлопнулась, и Шошана заплакала, дед закричал:

– Что ни делается – все к лучшему. На одну обузу стало меньше.

И Голи вскоре смирились с этой женитьбой. Тем более, что в семейной жизни Пранас показал себя заботливым, рачительным и осмотрительным хозяином. Лучший портной в городе, не зная отбоя от заказчиков, он с утра до вечера стрекотал на Зингере, днем – в ателье, а вечером – у себя дома, не забывая при этом, приглядывать за женой, так как каждую минуту помнил о переменчивом нраве сестер Голь. В гостях Пранас всегда сажал свою Гражину рядом с собой, время от времени ощупывая ее тем ласкающим профессиональным жестом портного, каким обычно проверял качество хорошего добротного сукна, или нежного легкого шелка. С еврейской родней Пранас был предупредителен. И не раз, глядя с состраданием на Бенчика, говорил:

– Кончай с мухобойками! Давай я тебя научу шить брюки – будешь кататься как сыр в масле.

Но Бенчик в ответ недоуменно улыбался: «Зачем?», как бы говоря всем своим видом: «К чему вся эта суета, когда у человека есть большая цель в жизни?»

Каждый год с наступлением весны бабушка Шошана начинала нервничать и наседать на Аврама.

– Сделай хоть раз в жизни что-нибудь для семьи! Найди кого-нибудь – нищего, бродягу, только чтобы он мог прочитать Агаду. Я хочу провести Седер у нас дома. Няня достанет мацу, а готовить я умею не хуже моей дочери, хоть она передо мной играет в свои секреты. Пусть хоть в один Песах я буду спокойна.

На деда у нее надежды не было, его непростые отношения с религией были всем известны в нашей семье.

– Выбирайте, что вам больше нравится, – резал Аврам, – или ваш Б-г глухой и слепой, или большой мазурик.

И все-таки по большим праздникам под всякими предлогами Шошана пыталась затянуть его в синагогу.

– Не затевай эти аидыше штыкелех (еврейские штучки), – резал дед. – После Понар^[1] мне с Ним не о чем говорить. Поверь мне, если бы Он, – Аврам поднимал руку, грозно устремляя ее в небо, – сошел на землю и стал жить между людьми, они бы в первый же день выбили ему в доме все окна.

Но однажды, не устояв перед натиском бабушки, дед пригласил на Седер ветхого шамеса (служку) из синагоги. Тот приехал загодя, рано утром.

Обошел весь дом, заглядывая в каждый уголок, вроде бы в поисках хомеца (закваски). При этом то и дело бормотал, поглядывая на Шошану: «Крепко живете!». Добравшись до кухни, он уверенно сел за стол и с видом человека, исполнившего свой нелегкий долг, капризно сказал:

– А теперь, лансман (земляк), я должен проверить твое вино на кошер.

Задолго до появления первой звезды шамес и Аврам, положив друг другу руки на плечи, и, раскачиваясь из стороны в сторону, распевали во весь голос: «Ломир тринкен нахамаль а глезеле вайн»^[2]. Бабушка Шошана металась по комнатам, заламывая руки и вопрошая Б-га:

– Фор вос?^[3]

И опять главой Седера был Бенчик. Опять глаза его блистали безрассудной отвагой, когда он, опираясь на подушку, как на трон, непримиримо чеканил:

– Отпусти народ мой!

А бдительная Шошана кричала ему через стол:

– Тишей! Ты что не знаешь, что даже у стен есть уши? – И обращалась к Зяме – Зисалэ (сладкий)! Сделай бабушке одолжение. Включи громкое радио.

Шошана свято верила, что сводки с полей и огородов могут заглушить голос истории.

Редер в нашей семье появлялся и исчезал с периодичностью морского прилива и отлива. И Манюля, следуя этой периодичности, то расцветала, напяливая на себя шляпки с вуалью и натягивая фильдеперсовые чулки, то ходила, опустив глаза и, повязавшись платком, как крестьянка с Конного рынка. Хотя все сестры в один голос кричали: «Наплюй на него. Он не стоит твоей пятки». Это продолжалось не один год, пока в конце концов Белка, доведенная до белого каления, ведь к тому времени Манюле уже перевалило за тридцать, бросила Редеру в лицо:

– Собственно говоря, сколько вы еще намерены канителиться? Да-да, нет-нет. У нас в роду старых дев не было и не будет! Не надейтесь.

То ли этот простой вопрос привел Редера в замешательство, то ли его дух и без того был подорван очередным поворотом линии партии. А может быть, у него просто была минутная человеческая слабость, которая иногда настигает даже старых холостяков. Так или иначе, но Редер, здесь же, в доме Винников, сделал Манюле официальное предложение. Так из «жениха под большим вопросом», как говорил дед, он превратился в законного зятя. Манюля, обретя, наконец, долгожданный статус жены, въехала в комнату на Капсукаса со всеми своими баночками с кремами, помадами, заколками для волос, с платьями и шляпками. И начала строить супружескую жизнь. Освоила принадлежащее ей теперь на законном основании пространство на коммунальной кухне, где в распоряжении Редера были уже не примус, а две горелки газовой плиты, но по-прежнему – шаткий столик и колченогая табуретка. По утрам сбивала для мужа обязательный гоголь-моголь из трех желтков, кусочка крестьянского масла и чайной ложки меда. Это ему нужно было как воздух. Ведь основным инструментом работы Редера являлось горло. И он, ухаживая за ним, как примадонна, даже распевался по утрам. Манюля старательно крахмалила и утюжила его кипенно-белые рубашки, чистила до сияния туфли, снимала малейшие пылинки с пиджака.

– Мой Редер всегда на людях. Он должен выглядеть как картинка, – с нескрываемой гордостью объясняла она свое рвение.

Свою работу кассира в центральном кинотеатре «Победа» Манюля ставила ни во что. Редер, как солнце, своей эрудицией затмевал для нее все виды искусств.

3

Призраки идей, поселяясь в умах, заражают селение за селением, страну за страной, континент за континентом. Но лишь когда они облекаются плотью поступков, а мы становимся их рабами, вот тогда начинаем понимать, что не люди, а идеи правят миром.

В семье Винников уже с полгода полыхала необъявленная партизанская война. Фактически Белке приходилось сражатьcя на два фронта. С одной стороны постоянно теснила Лина, вырвавшаяся, наконец, на свободу, из пут школьной жизни и материнской опеки. С другой – периодически наступал Винник. Перманентные бои со Стефкой Белка теперь уже в расчет не принимала.

В полночь, бегая от окна к окну, и выглядывая загулявшую дочь, она то и дело поворачивалась к мужу и окидывала его суровым взглядом:

– Ты хорошо понял, что тебе я сказала? Нет, нет! И еще раз нет! И больше об этом не хочу ничего слышать! Я не для того выходила замуж, чтобы стать вдовой Клико.

– Но Бельчонок, – пытался атаковать Винник, – из-за того, что ты прикипела к этому городу, я пять лет топчусь на месте. Все мои однокашники по академии уже давно имеют по три звезды.

– Ты хочешь, чтобы я, как шалашовка, за тобой таскалась по гарнизонам? От Кушки до Ямала? Не будет этого. У меня здесь квартира, моя семья, – резала в ответ Белка.

– Ну хорошо, семья, понимаю. Но…

– Что ты понимаешь? Что? – обрывала она на полуслове. – Твоя семья – это танк и пушка.

– Учти! Это последний шанс. Из-за тебя я уйду в отставку подполковником! – вскипал Винник.

– А мне плевать на твои звезды и твоего Насера. С какой стати я из-за этого дрекише (обгаженного) должна остаться без мужа?

Белка обжигала мужа таким взглядом, что он сразу сникал. Но на другой день снова шел в наступление, зачастую перенося плацдарм боя в спальню.

– Бельчонок, не сходи с ума! Всего полгода и звезда. Тихая работа в штабе, – жарко шептал он и щекотал жену за ухом. – Ты вообще понимаешь, какая у меня будет должность? Помощник советника. – А рука его неслышно подкравшись, гладила ее мягкий, теплый живот.

– Уймись, ребенок, кажется, еще не спит, – Белка тесно прижималась к мужу. – Винник, клянусь! Ты же знаешь, я дважды не повторяю! Попробуй только согласиться! И не приставай ко мне, ты – всадник без головы! Человек, который мечтает о том, чтобы завтра пойти на войну, сегодня должен думать о саване, а не о женщине.

Когда муж, уткнувшись головой в подушку, начинал сопеть, она накидывала шелковый халат цвета павлиньих перьев и шла в комнату дочери. Та спала, разметав по постели гриву черных, как смоль, волос. По привычке, словно маленькой, Белка подтыкала ей одеяло и шептала:

– Небось сейчас в голове одни гульки. А что потом какой-нибудь шмындрик станет отцом твоих детей и будет из тебя день за днем пить кровь по капле – об этом пусть у мамы болит душа.

Конечно, все таила в себе. Но в один из дней, когда стало невмоготу, решила пойти со своим горем к старшей и самой мудрой из сестер – Хане. А к кому еще? У Манюли в голове ветер, а Циля – себе на уме, никогда не поймешь, то ли она радуется несчастью сестры, то ли сочувствует.

Рано утром Белка направилась на Жверинас. Первое, что увидела, когда вошла в дом – была большая карта Ближнего Востока. Она висела на стене, словно окно в другой мир и выделялась на фоне выцветших бесцветных обоев ярко-небесной голубизной морей, разлитым желтком пустынь и мелкими вкраплениями оазисов зелени. Среди всего этого разноцветья, как сердце, алел закрашенный красным карандашом Израиль.

– Винник! – выдохнула Бэлла, ткнула в излучину Нила, чуть правее Израиля. – Сюда – и заплакала.

– Вэйзмир! (горе мне)! – закричала Хана и схватилась за голову, – Суламифь и Айзик…

– Что ты орешь? – испугалась Белка, – об этом не должна знать ни одна живая душа. Или ты хочешь, чтоб его вышвырнули из армии как описавшегося щенка?

– Он что, не может отказаться?

– Сам рвется, – ответила Белка, вытирая слезы.

Они долго сидели друг против друга, подперев кулаками щеки и подвернув под себя ногу калачиком. Это была любимая поза сестер Голь.

– Белка, перестань скулить! – сказала, наконец, Хана. – У мужчин в этом возрасте что-то происходит с головой. Возьми Бенчика. Подай ему этот Ирушалем – и все тут. И Зяму с Яшей с толку сбивает. Представляешь, целое лето дети проработали на хуторе у Пранасовой родни. Заплатили им – кот наплакал. И они все до копейки выложили за «Спидолу». Яша даже добавил из своих.

– Опять Яшкины шахер-махер? – с раздражением говорит Белка.

– Сейчас у него новый гешефт. Купил фотоаппарат, ездит по деревенским свадьбам и делает фотки. Ты же знаешь, у моего сына за душой всегда должна быть копейка. Бенчик говорит, что он пошел в его отца – Вольфа, долгая ему память. Тот тоже не имел ни минуты покоя: зарабатывал, зарабатывал и зарабатывал. В общем, что тебе сказать, выложили дети кучу денег, купили себе игрушку. Теперь каждый вечер вместе с Бенчиком слушают «Голос Америки», – Хана сочувственно посмотрела на сестру и вздохнула, – потерпи. Может быть, обойдется. Поговорит твой Винник и забудет.

– Ты сошла с ума! – всхлипнула Белка. – Не сегодня-завтра должен выйти приказ.

Секунду – другую Хана сидела вперившись взглядом в стену, на которой висела карта и вдруг воскликнула:

– Отчаянию нет места в этом мире, как говорит мой муж Бенчик. Иди домой. Все будет в порядке.

И у Белки отлегло от сердца. В семье Голь все знали, что Хана способна предсказывать будущее, не даром же с детства ее прозвали клиппа (ведьма). Иногда на Бенчиковое: «Ирушалем!» Хана многозначительно показывала ему свою ладонь и говорила: «Только тогда, когда у меня здесь вырастут волосы». И вся семья, кроме Бенчика, понимала – его затея не стоит ломаного гроша.

На другой день, вечером, когда Винник пришел со службы, Белка сразу поняла – свершилось. Уже по его шагам было ясно, что пьян. И не чуть-чуть, и не так себе, а хорошо пьян. Это была самая высокая отметка, которую достигал алкоголь, заполняя его приземистую крепкую фигуру, похожую на походную солдатскую фляжку. Он резко, с грохотом, сбросил сапоги в прихожей.

– Ну? – спросила Белка как можно спокойней, когда муж вошел в комнату.

– Что ну? Радуйся! Не взяли! – заорал Винник, как на плацу. Но тут вошла Лина, и он строго скомандовал себе: – Спать!

Круто развернулся, при этом чуть не потерял равновесие, но Белка, как сестра милосердия, вовремя подхватила его и повела в спальню.

– Май адлер мит шраус средерн (моя лошадь со страусиными перьями), – приговаривала она, раздевая мужа и укладывая его в постель. – С чего это тебе вдруг захалячилось плясать на этой арабской свадьбе? Что ты там забыл?

А когда в доме все уснули, Винник вскочил, дернул Белку за плечо и совершенно трезвым голосом громко, отрывисто приказал:

– Проснись!

– Тебе что, плохо? – спросонья ответила Белка.

– Отвечай! Где твоя сестра? – сухо спросил он.

– Которая? – откликнулась Белка. И всю ее сонливость вмиг как рукой сняло.

– Не хитри. Сама знаешь какая – Суламифь.

– Я же тебе говорила. Умерла при родах. Ты тогда учился в академии.

Белка внезапно ощутила страшную жажду. Она встала, накинула халат, намереваясь пройти на кухню. Но Винник перехватил ее на полпути и с силой усадил на кровать.

– Не ври! – грозно произнес он, – мне все известно. Тебе плевать на меня, главное – твоя родня! Думала, будет все шито-крыто? Ан нет! Там раскопали всю подноготную твоей семейки!

– Кто тебе дал право так разговаривать со мной? – чуть ли не в голос закричала Белка.

И тут дверь спальни приоткрылась, и в ней показалась лохматая голова Лины.

– Что это здесь у вас происходит? Совет в Филях? Или на позицию девушка провожает бойца? – спросила она.

– Вон! – прорычал Винник. – Вон!

И это было так не похоже на мягкость и уступчивость отца, что Лина тихо, на цыпочках прокралась в свою комнату. До рассвета из-за закрытой двери доносился голос Винника. И среди неразборчивого бу-бу-бу иногда прорывались отдельные слова: развод, отставка, партбилет. Белку было не слышно.

И в семье Редера не было покоя. Манюле после нескольких лет беззаветного служения вдруг наскучило вникать в профессиональные причуды Карла. И она решила открыть новую страницу в своей жизни. Первой жертвой этого намерения стал шаткий ломберный столик, за которым, согласно семейному преданию, Редер-папа написал две страницы своего труда «Нация, как рудимент истории». За ним последовал шкаф, роняющий дверцу с петель всякий раз, когда кто-то пытался посягнуть на его содержимое. Последнюю точку она поставила, когда дворник вынес из комнаты узкую железную койку. Такую же кровать, покрытую пикейным покрывалом, Манюля видела в музее Ильича в Москве, куда Редер ее повез в медовый месяц. Фактически – у Редера после этой ревизии из наследства остались лишь отцовская тросточка, сохранившаяся со времен Бунда, и широкополая велюровая шляпа, подаренная пролетариатом Латинской Америки.

Конечно, он взбунтовался. И как отец, во времена его бурной бундовской молодости, громко хлопнул дверью. Но это не только не раскололо мир, но даже не поколебало Манюлиных намерений. Однажды, когда Редер вернулся со службы из Общества Знаний, глазам предстала совершенно пустая комната. Она была такая же голая как его бритый череп. И тогда он примчался к Авраму.

– Папа, – крикнул он, распахнув дверь настежь. – Где ваша дочь?!

Сердце Аврама подпрыгнуло от радости: «Наконец-то!» Но, не подав виду, он лениво процедил:

– Проходи. Присядь. Что случилось?

И Редер начал обстоятельно рассказывать про кровать, столик и шкаф. Шошана, не дослушав до конца, охнула, ударила себя по щекам, и как была в переднике и домашних тапочках, побежала к Белке. Уж она то знала, кто главный заводила в этой сумасбродной семье. Едва переступив порог, Шошана закричала, как всегда в минуты волнения смешивая при этом все известные ей языки:

– Бачилы ойген, що купувалы – ижтэ хочь повылазьте (видели глаза что покупали – ешьте, хоть вылезьте)! Что твоя сестра не знала за кого выходит замуж? Десять лет она с ним валандалась, и ей все подходило, а теперь…

– Не вмешивайся, мама! – хором прокричали Белка и осмелевшая Манюля, выглядывающая все же с некоторой опаской из-за плеча младшей сестры.

И бабушка побрела домой. Семь дней ютился Редер на старой кушетке в доме Аврама. Семь дней просыпался в холодном поту от тихого поскребывания Бенчика в окно. Со сна ему чудилось, что он на конспиративной квартире, и товарищи по партии пришли предупредить об опасности. Семь дней ровно в полдень звонил телефон на его служебном столе, и Манюля, взволнованно дыша в трубку, кричала словно с того света:

– Рэдер, хочу новую мебель.

Дед, конечно, тоже вносил посильную лепту в это противостояние. За ужином, выпив рюмочку, он начинал наставлять зятя:

– Может, ты и специалист в своем деле, но в женщинах – ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Но тебе повезло. Слава Б-гу, я еще жив. Вот скажи, ты закрываешь свою комнату на ключ?

– Что за вопрос? Конечно! – отвечал совершенно сбитый с толку Карл.

– А сарай? – напирал дед.

– И сарай тоже.

– Значит, ты умеешь стеречь свое добро? – подытоживал дед. – А теперь посуди сам, неужели все мужчины слепые, один ты зрячий? Или ты считаешь, что только тебе должно светить солнце моей дочери? Все понял?

Стараясь побыстрей свернуть застолье, Редер удрученно кивал. Ему хотелось лечь, укрыться с головой одеялом и остаться наедине со своими невеселыми мыслями. Но дед не торопился.

– А теперь ты мне объясни, – говорил он, гоняя ложечкой в стакане с чаем ломтик лимона, – почему эта власть играет с людьми в свой мошеннический дрейдл (волчок)? Как ни крутнет, так ей выпадает ганц (все), а народу ништ (ничего).

Утром, перед работой, делая изрядный крюк, Аврам забегал к Белке и, ликуя, рапортовал:

– Передай Манюле, пусть договаривается с грузчиками. Через пару дней можно будет завозить мебель. Я его дожимаю по всем фронтам.

Наконец, Редер сдался. И когда вечером открыл дверь своей коммунальной комнаты, то на миг зажмурился. Светлый полированный гарнитур сиял в мягких лучах света, рассеиваемого висюльками мещанской люстры. А из кухни доносились такие запахи, что у него закружилась голова.

По поводу этого события наша семейка долго смеялась, отпускала шуточки и даже отметила это событие сборищем в доме деда, правда, замаскировав его благовидным поводом – моим приездом из стольного града на первые в моей жизни студенческие каникулы.

За полгода я разительно изменилась от свалившейся на меня свободы и шальной московской жизни, казалось, одним махом сбросила провинциальные вериги, а вместе с ними местечковые правила приличия гнездовища Голь. При каждом удобном случае демонстрировала независимость, образованность и столичный лоск. Редер с его холеными усиками мне показался подходящей мишенью, да и дедова неприязнь к нему въелась в меня с детства. И что греха таить? Мне хотелось блеснуть перед Зямой, который упорно избегал моего взгляда, словно не замечая меня. В ту пору уже жила в предвкушении власти над мужчинами и потому точила когти о каждого, кто подворачивался под руку.

– Вот что значит – непоколебимая вера в победу! – небрежно бросила я и покосилась в сторону Карла. – Наша Манюля, подобно Катону, была убеждена – Карфаген должен пасть! И Карфаген пал.

Редер сидел хмурый и молчаливый, втайне все еще переживая свое поражение. Но тут вдруг вскинулся, как зоркий часовой:

– По-моему, эта аналогия здесь неуместна.

«Меня здесь топчет и унижает каждый кому не лень, даже эта пигалица. Но сейчас я всех поставлю на место», – подумал он и крикнул через стол, обращаясь к полковнику – единственному достойному собеседнику в этой мещанской семейке:

– Лев, вы слышали, что сказала Вероника? Вот типичная проблема современной молодежи – непонимание истории, нигилизм и воинствующий волюнтаризм. Отсюда их расхлябанность, джаз, короткие юбки, их патлатые головы.

– Гм, – неопределенно произнес Винник.

Он расстегнул ворот кителя и точно невзначай покосился на погон, где наконец-то появилась долгожданная третья звезда. Не желая прерывать так славно начавшееся застолье, повернулся к Пранасу, чокнулся с ним и со словами «Дар по венас», опрокинул очередную рюмку. В конце концов – он заслужил отдых. Три месяца практически без сна, все время на взводе, из-за каждого угла ожидаешь выстрела в спину. И это в той самой Праге, где в 45-м их танковую дивизию встречали цветами. Но разве этой гражданской шавке – Редеру – объяснишь? Интересно, чтобы он запел, если б попал в это пекло на пару деньков. Ладно, что с ним связываться. В конце концов, племянница Вера – родственница жены, так сказать, чужая епархия. Строго блюдя субординацию, он обратил взгляд на Белку. Та в ответ пристально посмотрела на разрумянившееся лицо мужа и, оценив его состояние на грани «таки да пьян», скомандовала:

– Винник, кончай пить!

– Мама, ты забыла, с кем имеешь дело? Папа теперь может дать отпор любому агрессору, – засмеялась Лина.

– Спасибо тебе, доця! – тотчас отреагировала Белка. – Ради красного словца продашь мать и отца. – Грозно свела тонко выщипанные брови и поправила на шее пражский трофей Винника – крупные бусы чешского стекла.

«Короткие юбки и патлатые головы». Произнеся это, Редер фактически подписал себе карательный приговор. Даже Эляна, унаследовавшая от матери вместе с красотой ее тугодумство и молчаливость, встрепенулась и бросилась на защиту своей мини, которую выстрадала в боях с отцом.

– А какая связь между Карфагеном и короткой юбкой? – возмутилась она и под столом наступила брату на ногу. На их тайном языке это означало тревожное «SOS». Но и без того Кястас был уже наготове. Он вел себя по отношению к Эляне как сюзерен, никогда не отдающий под чужую руку принадлежащего ему вассала. И потому, не раздумывая, бросился на защиту сестры:

– Карл, вам не кажется, что с вашей стороны – это мелкий политический донос на молодежь?

Пранас тотчас исподтишка многозначительно кивнул сыну, мол, помалкивай. Не наше дело влезать в их еврейскую свару. Сами разберутся. Но Кястас, которому дед не зря дал прозвище «поперечный», демонстративно отвернулся от отца и, насмешливо глядя Редеру в лицо, с литовской дотошностью стал допытываться:

– Редер, можете объяснить почему вы сейчас обратились именно к полковнику?

– Потому что грохот танков – самый весомый аргумент в любом споре. Верно, Карл? – плеснул масла в огонь Зяма, самый младший среди нас.

Я одобрительно хохотнула, почувствовав к нему неясную тягу, точно между нами не было ни полугодовой разлуки, ни его обиды.

– На что ты намекаешь? – взвился Карл, – на Прагу? Мы выполняли там свой интернациональный долг.

При слове «Прага» Винник поднял голову и посмотрел исподлобья на «молодой» конец стола, где сидела дочь, в окружении «биг бэнд» – своих двоюродных братьев и сестер: «По таким же студентикам наши танки палили на площади Вацлавка», – подумал он и плеснул себе в рюмку «Выборовой».

– Разве Зяма сказал слово Прага? Редер! Это поклеп! – бросился на выручку брата Яша.

– Ну что вы прицепились к Редеру? – с притворным сочувствием сказала Лина. – Главное столик тю-тю. Почил на свалке истории. А ему место в музее революции.

– Разве этот столик можно было продать? – встрепенувшись, вклинилась Манюля.

– Стыдно, тетя! Не ожидала я этого от тебя! Тем более, что ты столько лет вплотную связана с обществом «Знание». Кто тебе внушил, что наши революционные ценности продаются? – Лина сокрушенно покачала головой.

Однако Шошана, которая до сих пор «делала глухое ухо», не очень понимая, о чем идет речь, вдруг каким-то шестым чувством почувствовала опасность и властно крикнула:

– Все немедленно прикусите языки! В моем доме я не хочу слушать всякие глупства.

– В моем доме! – передразнил Аврам жену. – А я, что здесь не живу? Моим внукам есть в кого быть. – Он с гордостью ткнул себя в грудь.

И мы, «биг бэнд», которую еще лет пять тому назад, сажали отдельно за «детский стол» и не допускали к взрослым разговорам, мы, минуту назад азартно клевавшие Редера, как стервятники, засмеялись в полную силу молодых глоток. А до краха было еще далеко – чуть меньше четверти века.

4

Род проходит и род уходит.

Есть время радости и время печали.

И дом твой полон воспоминаний, как силки птицелова полны птиц.

Наступило время, когда об Израиле в нашем городе начали говорить чуть ли не в каждом доме. Уже случались дни, когда на перроне, провожая поезд, идущий в Брест, пели Хаву Нагилу, исступленно танцевали, положив друг другу руки на плечи, и плакали навзрыд, словно на похоронах.

Теперь, услышав слово Иерусалим, Шошана не кричала: «Их нихт вилн слушать дизе глупства (я не хочу слушать эти глупости)», – а лишь вопросительно-просящим взглядом всматривалась в лица своих постаревших детей и повзрослевших внуков. Когда я приезжала на каникулы, взгляды Шошаны и Аврама чуть ли не поминутно скрещивались на мне. Все чаще свистящим шепотом она выговаривала деду:

– Скажи мне, хохэм (мудрец), что будет с девочкой? Какое приданое мы ей можем дать? Простыни, подушки, одеяла, пару кастрюль. Кошкины слезы, а не приданое. Ты подумал, как она будет жить здесь одна, когда нас не станет, а все разъедутся? Зачем ты ей сделал такую метрику? Имя еще туда-сюда. Но национальность! Фамилия! Хорошенькое дело – Донова.

– Из чего было, из того и слепил, – угрюмо отбивался дед. – Сейчас ты из меня строишь козла отпущения, а когда она поступила в Москве в институт, ты была на седьмом небе. Всем прожужжала уши: «Моя внучка туда, моя внучка сюда». Будь уверена, без моей метрики она бы видела эту Москву, и этот институт как свои уши без зеркала. Ей до Зямки, как до неба, а ему дали от ворот поворот.