Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Annotation

...– Ты все путаешь, – печально проронила Машка. – Страна – это государство, правительство. Всегда, везде, во все времена означает одно и тоже: несправедливость и насилие. А земля – совершенно другое...

– Все народы объединены государствами, – хмуро перебила я.

– Но мы – особый народ, – горячо возразила Машка. – Нас должны единить Завет с Б-гом и религия. Не зря в наставлениях Моисея нет ни слова о светской власти. Посмотри на людей, которые здесь собрались со всего мира. Разве мы – единый народ? Одни спасались от смерти, другие попали случайно, по неведению, как наша семья. Немногие понимали, зачем едут сюда. Что для нас там, в галуте, означала Эрец Исраэль? Земля, истекающая млеком и медом. Слово «Обетованная» мы понимали как «подаренная». Но она лишь обещана нам, если мы будем следовать Заветам.

– А до той поры мы – евреи, здесь незваные пришельцы? Эмигранты? – возмутилась я, в пылу не сразу заметив, что у меня, давно отошедшей от своего народа, вырвалось: «Мы – евреи».

В поисках Ханаан

В поисках Ханаан

1

2

3

4

5

6

7

Господи, подари нам завтра

1

2

3

4

5

6

Октябрина

1

2

3

4

5

6

7

8

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

В поисках Ханаан

Повести

В поисках Ханаан

Благословенно имя Твое. Но разве не Ты посылаешь каждого из нас, как и праотца нашего Авраама из Ура, в странствие по свету в поиски страны Ханаан?

Никому не дано располагать своим будущим. Никто не знает, каким извилистым, тернистым будет путь в его Ханаан.

ОДЕРЖИМЫЕ ПОИСКОМ – ОБРЕЧЕНЫ НА БЛУЖДАНИЯ.

1

Разве история рода не подобна айсбергу? И все же мы упорно пытаемся вглядеться в непроницаемую глубь вечно текущей воды по имени время.

Разве в неумолчном шуме бурной реки по имени время ты не различаешь голос своего рода?

Мой дед Аврам Голь по натуре был эпикурейцем. «Что украшает жизнь простого человека?» – бывало, вопрошал он. И, не дожидаясь ответа, изрекал: «Шутка и выпивка». Родись в древней Греции – горя б не знал. Ходил бы в полотняном хитоне, на каждом плече по фибуле, украшенной драгоценными камнями, на ногах – кожаные сандалии, расшитые жемчугом. И, восседая среди прочих учеников Эпикура в «Саду», рассуждал бы о прелестях земной жизни, а заодно и неделимости атома. Однако натура – натурой, а судьба – судьбой. Покрутив Аврама и так, и эдак, она вставила ему в глаз окуляр часовщика, всучила пинцеты, щипчики, отверточки, винтики и вынесла свой приговор: «До конца дней твоих». Поневоле тесно соприкасаясь с механизмом времени, с рычажками, зубчатыми колесиками и пружинками, управляющими секундами и часами жизни, Аврам иногда впадал в уныние. Он давно понял, что назад или вперед можно перевести лишь стрелки часов, но не время, в котором ему выпало жить. Ко всему прочему, кропотливая работа часовщика шла в разрез с его постулатом – «шутка и выпивка». Как для того, так и для другого нужна была компания. Причем дед был твердо уверен, сугубо мужская. Дом же его, как назло, всегда был полон женщин. В юности – мать и двенадцать сестер. Потом жена и бесчисленные свояченицы. А следом чередой начали рождаться дочери. А с ними не застолье, а пустая трата времени. Он терпеть не мог женских уловок с кислым пригубливанием рюмки, фальшивым опусканием глаз, притворными повизгиваниями: «Мне только на донышке» и «Как не стыдно!». «Не зря женщинам в синагоге отведен второй этаж, – презрительно фыркал Аврам, – до глухого уха все равно не докричаться». – Ко всему прочему, его забросило в Литву, где земля скупа на урожай, а люди – на слово и улыбку. Спасало лишь одно обстоятельство – будочка, в которой работал, была установлена в гулком вестибюле самой большой гостиницы города. Именно здесь, среди постояльцев, дед частенько вербовал гостей, испытывая для начала какой-нибудь байкой или шуточкой. В каждом из них он прежде всего стремился разглядеть человека, достойного сесть с ним – Аврамом Голем за один стол.

В начале 60-х, когда призрак коммунизма начал настойчиво стучаться в дверь каждого советского человека, постояльцами гостиницы были командированные снабженцы – народ тертый, лукавый и не дурак по части выпивки. Слетался он сюда со всех концов громадной страны, чтобы выбивать мясо, масло, колготки, и королеву дефицита – колбасу – без нее не мыслился уже официально объявленный приход долгожданного мессии – коммунизма. Снабженцы жили здесь месяцами. Изголодавшись по домашней еде, они живо откликались на приглашение Аврама. Так что деду было из кого выбирать.

– А у нас сегодня гость, – ликовал дед с порога в удачные дни, когда ему удавалось заманить достойного собеседника на ужин. От радости Аврам переходил на литовский язык. – Хэй, мотеришкис (женщины)! – зычно кричал он. – Долейте в борщ кружку воды и бросьте в жаркое еще пару картошек. – Казалось, под его началом был женский батальон особого назначения в полном составе, а не лишь я и бабушка Шошана.

– Начинается! – Бабушка в сердцах срывала с себя цветастый передник и выходила из кухни: – Здравствуйте вам, – с фальшивым радушием выпевала она, стараясь наигранным аканьем замаскировать свой неистребимый еврейский акцент уроженки украинского местечка, – сейчас будем кушать. – Шошана бросала в сторону щуплого невысокого Аврама грозный взгляд – Арунас! Что за шуточки? Что человек подумает о нашем доме? – Она протягивала гостю руку дощечкой, и кокетливо – горделиво, точно в ней текла кровь польской пани, роняла: – Су-сан-на.

Пышные парадные имена Арунас и Сусанна предназначались исключительно для нежданных гостей и официальных документов. Они были призваны замаскировать то, что скрыть при ближайшем рассмотрении было невозможно – еврейство семьи Голь. Но бабушка упорно гнула свою линию. Стремясь возвысить скромную домашнюю вечеринку до уровня раута, хотя и слыхом не слыхивала ни о великосветских парти, ни о дипломатических приемах, она приказывала мне сдавленным шепотом: «Скатерть и посуда». После чего величаво удалялась в царство кипящих кастрюль, скворчащих сковородок, норовистой мясорубки и капризной, как баба на сносях, духовки.

– Знаете, как я называю свою жизнь с этой женщиной? – спрашивал Аврам, высоко вздергивая густые седые брови. – «Всегда в строю!» Но ничего, Голи – все вояки. Корень у нас такой.

Словно ненароком он подходил к дивану, над которым висел, оправленный в багетную раму, портрет горбоносого мужчины в мундире, украшенном галунами. На боку у него красовалась сабля на перевязи, на голове – высокая форменная фуражка с позументами. А в углу, русскими буквами, корявым размашистым почерком деда было написано: «Аврумке от Шарля. На долгую память». Обычно, оглушенный гость, отшатываясь от портрета, окидывал деда недоверчивым взглядом. Вот тогда Аврам вытягивался в струнку, выпячивал грудь и, поворачиваясь боком, демонстрировал свой горбоносый профиль:

– Аврумка – это я, – и тыкал себе в грудь пальцем.

Как истый артист, входя в роль, дед начисто забывал обо всем, в том числе и о правилах еврейской маскировки. Зная дедову слабость, бдительная Шошана, хлебнувшая через край лиха того времени, добровольно взвалила на себя бремя охранительницы очага и уже не раз отправляла злосчастный портрет в сарай или кладовку, но дед неизменно находил его и вешал на место.

– Да, кровь не обманешь, – со значением ронял Аврам, – это мой четвероюродный брат. Его прадед в свое время застрял в Париже. Ясное дело, без женщины здесь не обошлось. Ну, обжился, огляделся. А когда пришло время получать документ, хорошо выпил с писарем, дал ему приличный хабар и тот приписал к нашей фамилии «де». Для хорошего человека ничего не жалко. А мой прадед подался в Голяки. Француженки ему не показались – все как одна щуплые и картавые.

И тотчас, не давая опомниться, Аврам начинал знакомить ошеломленного гостя с нашей семейкой. Как у всякого экскурсовода, у него была своя система. Он начинал с фотографий, стоящих на комоде:

– Это мои дочери. Все писаные красавицы. Все замужем. У нас в роду старых дев не бывает. Их брали в чем стоят. Поэтому я никогда не волновался о приданом. И женихи, все как один, еще боялись, что в последний миг невеста может передумать. Такой у них характер – все в мать. Десять лет подряд от женихов у меня в доме двери не закрывались. Я им твердил: «Даже из самой сладкой любви компота не сваришь». Но они слетались как мухи на мед. Да, моим дочерям было из чего выбрать. Все вышли по любви, а может по прихоти. Черт их душу знает. Женщина всегда беременна желанием, оно распирает ее изнутри, как плод. И уж если что задумала, то так или иначе, но исхитрится и сделает по-своему. За примером далеко ходить не надо. Возьмите мою жену. Сколько раз просил у нее сына. Но, бывало, не успею оглянуться, снова дочка. Помню, рвал и метал. Но всё как об стенку горох. А вот и зятья. Этот – военный, Лев, подарил мне одну внучку и – баста. На сына пороху не хватило. Другой – Карл, лектор общества «Знание». Так занят наукой, что до детей дело не дошло. Третий – Ионас, лучший портной в городе, сын и дочка. А у этого – Бенчика, не душа, а бриллиант, что, поверьте, дороже любой хлебной профессии – двое сыновей. Как видите, зятья мои не особые красавцы. Но мужчине с лица воду не пить. Слава Б-гу, не сидят у меня на шее. И на том спасибо. Мы все живем в одном городе. Ведь с детей нельзя спускать глаз в любом возрасте. Хотя, что скрывать? Часто приходится делать вид, что ты слепой. Так уж водится: родители учат детей разговаривать, а дети учат родителей молчать.

Затем Аврам, углубляясь в даль времен, устремлялся к корням генеалогического древа рода Шошаны.

– Видите ли, – начинал он, – моя жена, не в пример мне, простая женщина из деревни Малые Броды, неподалеку от Голяков. Что такое брод вы знаете. Это место, куда ты можешь поставить ногу и не утонуть! Хотите верьте, хотите нет – летом после хорошего ливня в Малых Бродах люди не выходили из дома по несколько дней даже по нужде. Все терпели. Спрашивается, почему? – Аврам лукаво смотрел на гостя, – и, не дожидаясь ответа, торжествующе хлопал ладонью по столу. – Потому что земля такая! Чистый чернозем! Козы и телята стояли сутками в грязи как вкопанные. Дорогу развозило так, что телеги вязли по ступицу. А лужи! Они никогда не высыхали! Утки и гуси плескались в них как в пруду с весны до осени. Не то, что здесь. Через час после ливня курице негде напиться. – Он пренебрежительно кивал в сторону окна, где простирался крохотный клочок нещедрой литовской земли, засаженной кустами крыжовника и красной смородины. – Тут они называют это ягодой, – горестно восклицал Аврам. – Вы бы видели, какие в Голяках ягоды! С кулак! А какие сады! Люди летом боялись проходить под деревом!

Иногда дед мне заговорщицки подмигивал. Мол, не пропусти момент как этот йолд сейчас проглотит очередной локш (лапшу), что в переводе с нашего домашнего языка на общепринятый означало – сейчас я этого простофилю опять поймаю на удочку.

Но все это были цветочки. Главное начиналось после первой рюмки. Тут уж деду не было удержу. Он начисто терял врожденное еврейское чувство самосохранения.

– Моя жена – урожденная Шафран. Вы знаете, откуда взялась эта фамилия? – Аврам на миг замирал, а потом горестно качал головой. – Ее прадеда зашибло яблоком. – И он сочувственно кивал в сторону жены. – По дурости примостился под шафраном. Мой покойный тесть говорил, что ствол был в два обхвата. Целовался с деревенской девкой. То ли Гапкой, то ли Христей. Разве в такую минуту мужчина может думать об опасности? И вдруг… – Дед округлял сияющие небесно-голубые глаза. – Бах! Нет! Не наповал. Но всю охоту к этому делу отбило. А возьмите, к примеру, мою покойную тещу. Ее папашу звали Меир-Галоша. Он жил в Больших Бродах, а невеста была из Малых. И вот приехал летом свататься. Часы на цепочке, сапоги с галошами – все как положено. А тут ливень!

Аврам бросал пронзительный взгляд на Шошану, которая обычно сидела молча, с безучастным лицом. Домашние, знали об ее исключительной способности дремать с полуоткрытыми глазами. На посторонних же она производила впечатление глубоко задумавшегося человека.

– Шошана, слышишь?! Я рассказываю, как твой дед потерял у вас в Малых Бродах галоши. – Он дергал бабушку за руку и она, вздрогнув, роняла на пол какой-нибудь предмет, отчего Аврам приходил в неописуемый восторг.

– Арунас! Как ты думаешь, почему Б-г дал человеку два уха и только один рот? – глубокомысленно бросала бабушка в пространство и снова замирала в позе балагулы, приставленного к старой, едва перебирающей ногами кляче.

Но наступал миг, когда, очнувшись от дремы, говорила с притворной лаской:

– Арунас! Пусть человек отдохнет от тебя, пусть девочка нам сыграет на кардионе.

При этом она бросала в сторону деда сверкающие грозные взгляды. И это был верный признак того, что едва за гостем закроется дверь, как тотчас Шошана прошипит:

– Аврум! Ду мит зайнэ мажутис лижувис ты зробишь гройсе цурес (ты своим маленьким языком сделаешь большое горе). – В минуты гнева Шошана смешивала в своей речи все знакомые ей языки.

Она видела, как я, сгорая от нетерпения, ерзаю на стуле. И, тем не менее, неспеша доставала из шкафа подаренный младшим из зятьев неземной красоты трофейный немецкий аккордеон с перламутровыми клавишами, тщательно осматривала его, смахивала невидимые пылинки и лишь после этого торжественно вручала его мне. Как и Аврам, в детстве я любила гостей до беспамятства. Строго говоря, мы с дедом были конкурентами – в обоих бушевал негасимый всепожирающий огонь тщеславия. Но там, где Аврам пытался всучить гостю свои бесконечные истории про Броды, я брала громкостью звука и репертуаром. Взгромоздив аккордеон на острые худые коленки, я растягивала его до отказа, пробегала пальцами по сверкающим клавишам. Затем, заносчиво вздернув подбородок, гордо объявляла:

– Сейчас перед вами выступит известная артистка Вероника Донова.

Насчет известной артистки была наглая ложь. Но все остальное – чистая правда. Я – родная внучка Аврама и Шошаны – носила русскую фамилию. И в метрике черным по белому было записано «русская». Правда, в графе отец стоял жирный прочерк. Зато в графе «мать» красовались парадные имя и фамилия Шошаны – Сусанна Голь. Но эта нелепость в нашей семье никого не смущала. Имена теток тоже не совпадали с парадно-паспортными. Все эти превращения были плодом фантазии и изобретательности деда. Однажды укоротив свою фамилию Гольдин на один слог, он уже не мог остановиться.

– Взвейтесь кострами синие ночи. Мы – пионеры – дети рабочих, – коварно, в растяжку начинала наигрывать я, ехидно поглядывая на деда, наверняка зная, что он сейчас стушуется, заскучает и начнет барабанить пальцами по столу, двусмысленно похмыкивая.

Это единственное, что позволял себе Аврам в присутствии посторонних, когда заходила речь о Советской власти и всем, что с ней связано. Несмотря на словоохотливость, он все же был осторожен и недоверчив. «Человека до конца не узнаешь, даже если с ним проедешь сто верст на одном возу», – твердил Аврам. Случалось, гость интересовался, что принудило Аврама покинуть уголок Эдема под названием Голяки. Дед неопределенно пожимал плечами: «Гонялся за счастьем. Как говорится, хочешь есть калачи – не сиди на печи». Однако в кругу семьи дед не лукавил. При этом его рассказ о странствиях звучал тожественно и эпически:

– Мой отец, Шаул Гольдин, дал мне имя Аврам с дальним прицелом. Он надеялся, что я, единственный сын, проложу дорогу для всей семьи в Ханаан. Как он себе представлял эту землю, не знаю. Но помню, что каждый раз поругавшись с матерью, всегда ей грозил: «Подожди, подожди! Вот Аврумка подрастет, тогда посмотрим, кто из нас возьмет верх». Мать сердито хлопала рукой по столу: «Опять ты со своим бзиком?! Что я не видела в твоей Палестине? Выбрось ее из головы! На месте и камень обрастает». На матери была лавка, лошадь, корова, куры и семья – тринадцать детей и старый свекор. Отца она ни к чему не подпускала – у него все валилось из рук: товар портился, покупатели не платили месяцами, куры переставали нестись и дохли. Когда сестры повыходили замуж, мама решила отписать все на меня, при условии, что женюсь. И я, по молодости, согласился надеть на себя ярмо. Привел меня сват в дом к Шошане. Смотрю, красавица, скромница – глаз не поднимает, и тихая, как мышь под веником, лишний раз пар изо рта не выпустит. Не то что моя мать. Кто мог знать, что это бабское притворство. Сделали нам хупу. И зажили мы. У меня – лавка, а ей богатая тетка из Литвы дала хорошее приданое. Живи и размножайся. Но тут начались веселые времена. Сегодня одна власть, завтра другая. Но все громят, грабят и убивают евреев. Как водится, куда б камень не падал, а нашего брата не минует. И мама приказала: «Бегите! Мы останемся стеречь добро. Вот вам на дорогу». И дает двадцать царских монет. Отец, прощаясь, отвел меня в сторону и кивнул на беременную Шошану: «Родится девочка – назови Ханой, а мальчик – Ханаан». Я понял – он никогда не выбросит из головы свой бзик.

И мы с Шошаной побежали. Хану она родила на хуторе по пути в Винницу – мы улепетывали от махновцев, Цилю – когда мы бежали от Котовского. Манюлю рожала в эшелоне – спасались от голода. А в начале 30-х моя Шошана заявляет: «Хватит! Набегалась! Давай пробиваться к моей тетке». В ту пору город, где жила ее тетка, отошел к Польше. «А граница?» – спрашиваю. «Люди переходят, и мы с Б-жьей помощью перейдем», – отвечает моя жена, как опытная контрабандистка. Но неподалеку от Белостока преподносит мне небольшой сюрприз – опять беременна. И мы застряли в Белоруссии. Вскоре подарила мне двойню. Конечно, опять девочки».

Он всегда свои истории повторял слово в слово, не переиначивая, не сбиваясь и не меняя интонации. Со временем мы, внуки, дедовы эпопеи выучили назубок. Но он заставлял нас их выслушивать снова и снова. Подросши, мы прозвали их пластинками, а слабость деда к публичным выступлениям обратили в скромный, но надежный источник наживы. Когда у нас появлялась острая нужда в деньгах, сразу же шли к нему:

– Дед, заведи пластинку, – лицемерно начинал канючить кто-нибудь из нас.

Чаще всего Яша, старший сын Бенчика, у него это получалось жалостливо и убедительно, как у профессионального нищего.

– Банда с большой дороги, – откликался Аврам. – я же говорил вам: «Еще придет коза до воза». Опять деньги?

Как хорошие актеры, мы держали паузу, затем вздыхали и делали вид, что уходим. И тут дед спохватывался:

– Ну, какую?

Пластинок у деда было множество. Сейчас и не упомнишь. Была из довоенного времени – «Знакомство с Бенчиком»:

«Перевели нас через границу, показали на какой-то сарай на окраине села: «Сидите, ждите. За вами приедут». Сидим, ждем. Час, два. Пятеро детей. Весь багаж – бутылка воды, каравай хлеба, пара вареных картошек. У Шошаны за пазухой остатки приданого – всякие брошки-шмошки. В узелке – серебряные ложки-вилки. У меня в поясе штанов зашит остаток царских монет. Вдруг слышим – колеса тарахтят, конь ржет. Смотрим, мчится коляска. Возница гикает. Думаем, попались! Полицейские! А это Бенчик, сын Шошаниной тетки, несется во весь опор».

Существовала еще пластинка «Возвращение из эвакуации»:

«Прибились мы на окраине города к узбекской семье. Сняли у них комнату. Все чин чином. Пол земляной. Печку топят кизяком. О бане слыхом не слышали. Правда, арык рядом и базарчик неподалеку. Начали обживаться. Тут женихи пошли косяком. Особенно вокруг Ханы вьются. Но она ни в какую: «Хочу домой. Там меня Бенчик ждет». И Шошана туда же гнет: «У меня в саду, под сливой закопаны серебряные вилки». С остальным богатством она рассталась с Б-жьей помощью в самый канун войны. Все ушло в карман уполномоченного, который составлял списки для высылки в Сибирь. Список, ясное дело, начинался с семьи ее тетки. А как же иначе? Чуть ли не первые богатеи в городе. Хотя ко времени высылки у нее ничего не осталось. Не зря говорят, богатство – карточный домик. Эта цыганская власть в тридцать девятом – как только пришла, сразу обобрала до нитки. Ей же украсть – как раз плюнуть».

Но самая любимая пластинка у деда, конечно, была «Ханаан» – о поисках обетованной земли, истекающей млеком и медом, земли, где царит справедливость, где все счастливы и живут вечно. Желая его ублажить, мы чаще всего заказывали именно ее. Надо отдать должное – обе стороны никогда не мошенничали. Мы стоически слушали его пластинку от начала до конца, дед же расплачивался с нами до копейки. Аврам учил нас блюсти честность при любой сделке.

– Сколько? – деловито спрашивал он, многозначительно шурша в кармане купюрами и звякая мелочью.

– Билеты в кино и газировка с сиропом, – хором отвечали мы.

– Банда с большой дороги, – сокрушенно повторял дед, аккуратно отсчитывая запрошенную сумму. Но ни копейкой больше.

Мы ставили перед ним графин с водой и стакан. Аврам подмигивал нам и, копируя своего нелюбимого зятя Редера, лектора общества «Знание», отпивал глоток. После чего торжественно произносил: «Мой отец, Шаул Гольдин, дал мне имя Аврам с дальним прицелом…».

…От дедовой «банды с большой дороги» и пошло наше «биг бэнд». Так стали называть себя мы, внуки Аврама, в пору джаза, твиста, узких брюк, бдительных дружинников и стиляг. То была пора нашей юности и неясных призрачных надежд. Пора бодрого утреннего голоса московского диктора: «Встали. Ноги на ширину плеч. Распрямили корпус. Прямее! Прямее, товарищи! А теперь про-гну-лись. И – вы-пря-ми-лись».

Мы даже не подозревали, что это простенькое упражнение окажется в будущем жизненно важным для всех желающих выжить и выстоять.

2

История плетет свои узоры, в которых простому человеку разобраться не под силу, ведь он весь во власти бытия.

По воскресеньям, включив с утра на полную громкость приемник «Маяк», Аврам начинал как заведенный кружить по комнате. Округлой головой, топорщащимися усами и отрывистыми пофыркиваниями он напоминал мартовского кота, почуявшего весну и угрожающе точащего когти.

– Держись корова из штата Айова! – бросал дед в пространство.

– Что ты имеешь в виду? – тотчас вспыхивала я.

– А то, что сетями ловят птиц, а враньем – глупцов. – И многозначительно поглядывал на меня.

– Хватит, надоело, – обрывала я его.

Он обиженно умолкал, но через некоторое время, не выдержав, начинал с ехидцей подсмеиваться над комментатором, толкующим о небывалом урожае свеклы или рекордной добыче угля:

– Слышишь этого махера (деятеля)? Точно как наш Редер. Крупный специалист во всех областях! – И кивал на светящуюся шкалу приемника. – Это мне напоминает историю с одним раввином, который не знал, где у коровы дойки. Конечно, зачем человеку корова, если он доит все местечко?

Так Аврам одним махом умудрялся поддеть набожную Шошану, лишний раз уколоть зятя Редера, бросить вызов мне, а заодно и властям.

– Скажи! К чему ты сейчас приплел раввина? – ввязывалась Шошана. – Смотри, Аврумка! Б-г ждет долго, но платит с бо-о-льши-и-им процентом.

– Я с твоим Б-гом уже в расчете! – закипал дед. – Мои папа и мама, – он начинал загибать пальцы на правой руке, – мои сестры с детьми и внуками, твоя родня двенадцать человек и еще в придачу парочку миллионов. Или этого Ему мало? – И дед потрясал в воздухе сжатыми кулаками.

– Оставь Всевышнего в покое. Это не твоего ума дело. И Он у тебя совета не спрашивает. Лучше скажи, чего ты цепляешься к Редеру? Чем он тебе не вышел?

– Всем, – исчерпывающе отвечал Аврам.

И это было истинной правдой. Он не жаловал мужа средней из дочерей – Манюли, Карла Редера. Не случайно долго звал его «жених под большим вопросом». Откровенно говоря, Авраму не нравилось в этом зяте все, начиная от галстука-бабочки и кончая родословной.

Отец Карла – Пинхас имел два пристрастия в жизни: революцию и любовь к красивым женщинам. Старый бундовец, старый отзовист, старый большевик, перевидавший Петропавловку – при царе, Матросскую тишину – при Ленине и Лукишки – при Сметоне, он в перерывах между съездами и тюрьмами не терял времени даром, щедро сея по свету революционные идеи, а, заодно, и детей. Причем, то и другое – с одинаковым пылом. Опасность и перемены – были его профессией. Строго блюдя правила конспирации, он уходил из любого дома в неизвестном направлении, зажав под мышку портфель, где газетные передовицы и начатый им труд «Нация, как рудимент истории» мирно уживались с парой белья, помазком, опасной бритвой и ремнем для ее правки. Судьба берегла Пинхаса. Перед самой войной, откликнувшись на призыв Коминтерна, он отправился в Латинскую Америку с тем, чтобы разбудить всё еще крепко спящий тамошний пролетариат.

Уезжая, Пинхас по рассеянности оставил на ломберном столике в квартире товарища по партии, такой же пламенной революционерки как он сам – близорукой домашней девочки Гиты Чериковерайте, незаконченную рукопись «Нация, как рудимент истории», а в люльке – миниатюрную копию самого себя – сына Карла. На другой континент он отправился, как всегда, налегке, захватив бритву Жиллет, сделанную из крупповской стали, кисточку с налипшей на ней серой мыльной пеной, трость и свою подпольную кличку Редер, которую носил как почетный орден. Пинхас был ею награжден своими товарищами в тот день, когда бундовцы ушли со съезда, громко хлопнув дверью. Редер шел замыкающим и, выходя, пригрозил оставшимся своей тросточкой, после чего оглушительно захлопнул за собой дверь. Этот хлопок, словно выстрел, расколол партию на две неравные части, меньшая из которых осталась в растерянности в полупустом зале. Но через десять лет, собравшись с мыслями, они назвали себя большевиками. А еще через десять лет, сидя на нарах Матросской тишины, Пинхас напрочь отрекся от Бунда. И сразу, как только был выпущен на волю, с целью окончательного искоренения этой националистической пагубы, отправился в свой родной город, где кишмя кишело сионистами и бундовцами. Правда, как памятный знак о своей пусть кратковременной, но победе, он сохранил историческую тросточку и кличку – Редер, что в переводе с родного ему идиша звучала несколько двусмысленно, совмещая в себе два не столь далеко отстоящих друг от друга понятия – оратор и болтун.

Карл, зачатый при отблеске костра мировой революции, в детстве страстно желал унаследовать профессию отца. Но мама Гита, после исчезновения Пинхаса и пришествия Советской Армии в Литву несколько подрастеряла свой революционный пыл. На любые едва заметные шараханья сына в область идей она коротко, но веско обещала: «Прокляну!». Кроме того – со временем спрос на революционеров в Литве резко упал. Получив диплом учителя истории и закончив курсы при партшколе, Карл устроился в общество «Знание». В эту пору в городе внезапно снова появился Редер-папа. Как всегда налегке. В широкополой шляпе, которую ему на прощание подарил едва продравший глаза пролетариат Латинской Америки. Редера-папу многое удивило на его исторической родине: усохшая, сморщенная Гита, вымахавший выше него сын и длинные очереди у продуктовых магазинов. Но ходу назад не было. И он начал устраиваться в новой жизни. Ему дали пенсию и комнату в многолюдной коммуналке на улице, названной именем пламенного революционера Капсукаса, которого Редер-папа, в свое время, знал лично. Он перевез от Гиты чудом уцелевший ломберный столик и вновь, было, взялся за свой труд «Нация, как рудимент истории». В порыве великодушия даже предложил Карлу соавторство. Но тот из гордости наотрез отказался. Вот тогда Пинхас понял, что они чужие люди. Единственное, что их связывало, это был псевдоним Редер. Именно так Карл подписывал свои заметки на злобу дня, которые регулярно рассылал по редакциям. Хотя постаревшая, но все еще крепкая Гита, не раз предупреждала сына: «Ты кончишь свою жизнь на лесоповале». По врожденной близорукости она даже не заметила, что на дворе в ту пору уже стояли другие времена. Через несколько лет Редер-старший заскучал на своей исторической родине, где нужно было неустанно заботиться о хлебе, молоке, мясе, дровах для печки и керосине для примуса. Он стал бить тревогу – ведь коммунизм по-прежнему лишь маячил на горизонте, зато до старости было подать рукой. Пинхас начал наседать на старых друзей, писать жалобы, прошения, собирать подписи, интриговать. В конце концов ему выхлопотали место в Подмосковье, в доме ветеранов партии. И Редер – старший, оставив все имущество сыну, включая трость и широкополую шляпу, отбыл в выстраданный им рай. Что касается комнаты на Капсукаса, то Редер-младший правдами и неправдами в конце концов отвоевал ее, раз и навсегда сбросив иго своей матери Гиты Чериковерайте.

Зная родословную Редеров, Аврам не раз пытался отвадить тетку Манюлю от Карла. Намекая на семейную профессию, вкрадчиво начинал:

– Манюлечка, золотко, скажи, зачем это тебе нужно? У него такая работа, что даже когда он молчит, все равно врет. Честный человек не рискнет спросить у твоего Карла который сейчас час. Он не виноват – это у него в крови. Но от этого не легче.

– Ты читал хоть одну из его книжек? – чеканила Манюля, вызывающе потрясая тремя тонкими брошюрами в мягких переплетах. – Ты был на его лекциях? Тогда о чем разговор? – И она вздергивала прямой аккуратный носик, унаследованный всеми дочерьми от матери.

– Нет, Б-г миловал, – с показной кротостью отвечал Аврам, – но когда писатель подписывается именем Редер, это говорит о нем больше, чем все его книги вместе взятые.

Конечно, Манюля настояла на своем. Иначе она не была бы урожденная Голь. И теперь Аврам, проходя каждый день на работу мимо дома с колоннами, где размещалось общество «Знание», замирал на мгновение перед невзрачной афишей, на которой был напечатан перечень лекций. Частенько, разыскав в списке приметную двойную фамилию зятя Чериковер-Редер, закипал от ярости и плевал себе под ноги: «Мамзэр (бессовестный хитрец)! Такой же как эта цыганская власть!» Больше всего деда жгло то, что этот добротный трехэтажный дом до 39 года принадлежал семье Бенчика. Вечером, за ужином, он обычно отыгрывался на Шошане:

– Радуйся! Твой близкий родственник опять делает свой гешефт на евреях. Знаешь, как называется его лекция? – Аврам язвительно усмехался. – «Сионизм – тормоз революции».

– Он – молодой. Ему видней, – флегматично отвечала невозмутимая Шошана.

– Ты слышишь, что сказала твоя бабушка? – дед саркастически улыбнулся. – По сути – она права. Чего нам волноваться? Ведь дом Бенчика фактически остался в семье. Теперь в нем работает ее любимый зять Редер.

– Аврум, почему ты хочешь, чтоб жизнь плясала под твою дудку? – Вспыхивала бабушка.

– Тебе все хорошо. Тебя все устраивает, – кричал дед.