Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Она проснулась вся в поту. Долго прислушивалась к дыханию Владаса. Внезапно подумала: «А ведь сон в руку». Прокралась в комнату Альгиса. Пристально, долго смотрела на сына. После этой ночи Октя была настороже. Искала и находила чуть ли не каждый день десятки подтверждений тому, что мальчика все дальше и дальше оттесняют от нее. Иногда застывала, точно в столбняке. «Да что же это? Как же так случилось?».

В эту зиму Владас особенно сблизился с сыном. Раньше то и дело окорачивал, отталкивал его: «Не мешай. Иди играй сам». А теперь чуть ли не каждый вечер они что-то строгали, пилили, о чем-то беседовали по-литовски. Октя чувствовала себя в семье будто отрезанный ломоть. Однажды ненароком услышала размеренный голос Владаса: «Литва на протяжении многих веков боролась с Россией за свою независимость. – Тихо прошелестела перевернутая страница, и снова его размеренный голос нанизывал слова, – русские насаждали свою культуру, свой язык. Муравьев-вешатель…». Октя почувствовала, как в ней закипает злоба на мужа. Хотелось подскочить к нему, оттолкнуть от Альгиса. «Разве он не знает, что единственный, кто у меня есть на всем белом свете, – это мой сын. Ведь и без того я всем чужая. Последнее отнимает». Но тут она расслышала робкий шепот Альгиса:

– Папа, я тебя хочу о чем-то спросить. Ты только не обижайся, ладно?

– Сакик литувишкай (говори по-литовски), – прервал его Владас. Он теперь с сыном говорил только политовски.

– Папа, ты зачем на русской женился? – Голос Альгиса дрожал. Октя замерла за дверью.

– Что ты, что ты, Альгюкай! – Растерянно пробормотал Владас. – Мама хорошая.

Октя сжала кулаки так крепко, что ногти вонзились в ладони. И тотчас от боли пришла в себя. С этого дня перешла жить в комнату сына. Никто ей ни слова не сказал. Владас словно бы не замечал ее исчезновения. Но однажды вечером, укладываясь спать, Альгис взял ее за руку: «Мама, ты иди в другую комнату. Мне здесь с тобой тесно. Я уже большой». Октя безропотно уступила. Вновь перебралась к Владасу на тахту. Умом понимала, что нужно смириться. Пыталась жить такой же слепой жизнью, какой жило большинство знакомых ей женщин. Ходила на неинтересную ей работу, покупала ненужные и никчемные вещи, вела пустые разговоры, готовила безвкусные обеды, спустя рукава вела постылое хозяйство. Бывали дни, месяцы, когда она забывалась в этой мелкой повседневной суете. А клубок лет тем временем все разматывался и разматывался. Иногда она со страхом думала: «Как быстро уходят годы». Владас по-прежнему тянулся к ней.

– Не жалеешь, что вышла за меня? – Словно шутя, спросил он однажды, целуя ее.

Октя, обычно быстро хмелевшая от близости, мгновенно отрезвела от этих слов.

– Разве у тебя плохой муж? – Натянуто усмехнулся Владас.

«Зачем он заставляет лгать?». Она молчала, стараясь подавить в себе внезапно вспыхнувшее раздражение. Владас рывком отвернулся от нее. «Что я наделала!» – Спохватилась Октя и виновато окликнула его: «Владас!». Он, не оборачиваясь, пробормотал, будто засыпая: «Уже поздно. Спи». Голос его был тихим, спокойным, точно между ними ничего не произошло.

Утром, будя ее, как обычно, шутливо крикнул из кухни: «Поне! Лабас ритас! Прашом вальгити! (Пани, доброе утро. Пожалуйте завтракать). Но когда встретились за столом, взгляд у него был хмурый, отчужденный. «Не думай, я ничего не забыл», – прочитала в нем Октя. Несколько недель кряду, казалось, не замечал ни ее смущенной улыбки, ни покаянного вида. Как было им же заведено, вставал раньше всех, готовил завтрак, отправлял Альгиса в школу, делал покупки, словно говоря всем своим видом: «Я исполняю свой долг». И от этого Окте было еще тяжелей. Со временем вся эта история вроде бы забылась. Но изредка, когда в его взгляде проскальзывала отстраненность, она зябко ежи-лась и виновато опускала глаза.

Когда Альгису минуло десять, Владас перевел его в литовскую школу в центре города. Октя пыталась было бороться. Пугала дальняя дорога, литовский язык. Но главное, в чем даже себе боялась признаться, – то, что смутно чувствовала во всей этой затее угрозу. Будто одним махом перерубались и без того тонкие нити, что связывали ее с сыном. Материнским чутьем она поняла, что и Альгис втайне боится перемены. Исподволь, шажок за шажком она протаптывала к нему тропку. Наконец, он сознался, что да, жаль прежних товарищей – и неизвестно, как все сложится на новом месте. Они сговаривались, обдумывая веские доводы против перехода. Но когда, наконец, выложили их Владасу, тот решительно расставил все на свои места.

– Если ты не знаешь языка, какой же ты литовец? – Насмешливо спросил он мальчика. Тот смутился. Покраснел. Ответил по-русски:

– Хорошо, папа. Я согласен. Владас машинально поправил его:

– Сакик литувишкай! – Раздраженно бросил Окте, – накрывай на стол. Пора ужинать.

Октя молча стелила скатерть, раскладывала приборы. После ужина, когда Альгис ушел в свою комнату, Владас негромко сказал:

– Не настраивай мальчика против меня. Это глупо. – Октя молча, не поднимая глаз, убирала посуду. –

Ты слышишь, что я тебе сказал? – Жестко спросил он. Она вышла из кухни, плотно прикрыв за собой дверь.

На лето, как всегда в последние годы, Владас отвез сына к Эляне, а с осени Альгис пошел в новую школу. День его рождения приходился на сочельник. Он пригласил к себе новых одноклассников и долго готовился к этому дню. По настоянию сына – задолго до Нового года Октя купила и установила елку, испекла слижки. «У всех наших ребят дома так празднуют», – то и дело возбужденно повторял он. Октя покорно кивала, растирая в миске мак и орехи. Альгис заказал кутью: «Как у Эляны». Владас в эти приготовления не вмешивался. В воскресенье с самого утра Альгис был вкрадчиво ласков, то и дело заглядывал Окте в глаза. Она в ответ лишь тревожно спрашивала: «Что ты? Что с тобой?», – А в глубине души шевелился страх: «все это неспроста». Но старалась отогнать эти пугающие, царапающие душу мысли. За час до прихода гостей, улучив минуту, когда они остались вдвоем, Альгис сказал дрожащим голосом:

– Мамочка, ты не хочешь пойти погулять? Ты так устала. Мы с папой без тебя примем гостей.

Она обернулась к нему всем телом, но взгляд его сероголубых глаз тотчас ускользнул от нее. Он стоял, набычившись, с тоской глядел в окно и горестно кусал нижнюю губу. Дикий, удушающий гнев охватил Октю. «Предатель, предатель», – захотелось выкрикнуть, выплеснуть свою боль на эту стриженую детскую головенку. Но вспомнила, как вчера, в который раз, он менял обложку на школьном учебнике. Октя подошла, глянула через его плечо. Красным карандашом была выведена корявая подпись: «пусяу гринакрауйпас (полукровка)». Почувствовав ее взгляд, Альгис лег на учебник грудью.

«Чего же ты хочешь от мальчика, – спросила Октя себя, – как ему выжить в этом зверином мире?». Ни слова не говоря, она молча кивнула сыну, оделась и вышла из дома.

Ночью, лежа в постели, Октя все искала хоть крохотный уступ, за который можно было бы зацепиться, чтоб не сорваться в страшную провальную яму отчаяния. Рядом тихо дышал Владас. Под утро, когда в окно пополз серый рассвет, он разыскал в темноте ее руку, притянул к себе. Она пробормотала, будто со сна:

– Оставь. Не хочу!

Но он приподнялся на локте, повис над ней тяжелой квадратной глыбой. Ласково прошептал:

– Давай сделаем для тебя мергайте (девочку). У меня Альгис, а у тебя будет Марите. – Рука мужа заскользила по ее шее. Октя резко отбросила ее.

– Зачем? – Злобно прошелестела она. – Чтобы девочка тоже стеснялась, что мать у нее русская? Чтобы и ей на тетрадях, книгах писали в школе «пусяу гринакрауйпас»? – Ей самой страшно стало от своей злобы. Она обхватила его шею руками, прижалась к его груди, – уедем из Литвы, Владас! Уедем.

Он грубо отстранился:

– Запомни раз и навсегда! Здесь мой дом. Плох он или хорош, но он мой.

– Тогда отдай мне моего сына! Я увезу его отсюда!

– Уже не сдерживая себя, крикнула Октя и, сама испугавшись этого крика, зажала себе рот;

– Нет! И не думай. – Владас встал с постели. Октя посмотрела на него снизу вверх, и он показался ей злобной громадиной, которая может раздавить ее, смять в комок. – Этого никогда не будет. Мальчик останется со мной, а ты, если хочешь, уезжай. – Голос его был размерен и холоден. Он прошлепал босыми ногами на кухню.

Октя слышала шум воды, льющейся из крана, скрип дверцы шкафчика. Но эти привычные домашние звуки не успокаивали ее, а напротив – вызывали еще большую ярость: «Как он смеет распоряжаться чужой жизнью? Как смеет лишать меня сына?». Казалось, гнев придал ей силы. Она рывком открыла дверь на кухню. Несколько минут они стояли друг против друга, сжав кулаки. Из окна сочился серовато-грязный рассвет.

– Что я сделала плохого тебе? Всем вам? Эляне? Соседке по лестнице, которая мне едва цедит: «Лабас ритас», – продавщице, которая не смотрит в мою сторону?!! – Кричала, уже не сдерживая себя, Октя. – За что такая ненависть?!!

– Дура, – глухо пробормотал Владас, – дура. Неужели ты не понимаешь, как много было страшного между нашими народами. Это в один день не забыть. Ты же не девочка была, когда я брал тебя замуж. Ты же знала, на что идешь. Значит, терпи. Или стань нашей. Тогда все увидишь другими глазами. – Он подошел к ней, взял ее за подбородок и запрокинул голову. – А может быть, ты подумала, если Владас говорит по-русски, и сын у него от русской, то и внутри весь стал русским?

Она с силой отбросила его руку:

– Ненавижу, слышишь? Ненавижу тебя и твоих лабасов. Октя увидела, как исказилось лицо мужа, тяжелая, оглушительная пощечина чуть не сбила ее с ног. Она покачнулась. – Тевас (отец)! Мама! – В дверях стоял дрожащий, испуганный Альгис.

С этого утра все трое притихли. Точно где-то в дальней комнате поселился безнадежно больной человек. Стали избегать друг друга. Быт, дом, все то, что создавалось с таким трудом и такими лишениями, – все это стало незаметно разваливаться, ветшать, приходить в полную негодность. Владас купил себе кресло-кровать и каждый вечер раскладывал его поперек комнаты. А Альгис быстро отбился от дома. Приходил только под вечер, наспех делал уроки и тут же валился, как подкошенный, в постель. На все вопросы Окти: «Как дела в школе?» – Отвечал коротко, небрежно: «Норма».

Октя чувствовала, как он уходит от нее все дальше и дальше. Ей было нестерпимо больно. Робко заглядывая ему в глаза, пыталась завести с ним разговор. Он отвечал с вежливым безразличием и уходил к себе в комнату, плотно закрывая за собой дверь. Однажды, собравшись с духом, Октя предложила:

– Давай поплывем с тобой летом на пароходе по Волге? – Ей казалось, что там, вдали от Литвы и Владаса, они наконец-то сблизятся.

Он было загорелся, начал строить планы, но через полчаса одумался:

– Нет. Ничего не получится. Мы с отцом уже обещали Эляне, что приедем.

Октя кивнула в ответ и отступилась.

Каждое лето она оставалась одна в раскаленной летним зноем квартире. Знакомым и сотрудникам говорила: «Наконец-то, я отдохну от этой кухни, стирки, магазинов». А сама томилась в тоске, которая наваливалась и безжалостно душила ее. Особенно боялась бессонных ночей. В одну из них она выглянула в открытое окно. Увидела в тусклом свете фонаря серый клочок асфальта, и вдруг промелькнуло: «Ахнуться бы сейчас вниз. И конец всем мучениям». Но тотчас закрыла окно на шпингалет. Легла, сотрясаемая ознобом, в постель. «Что же это вдруг я надумала?» – Билась в ней тревожная мысль. Но какой-то насмешливый голос шептал: «А может – к лучшему? Альгису ты уже давно не нужна. Да и была ли нужна? Всю жизнь к отцу тянулся. И Владасу наконец-то руки развяжешь».

В тот год Альгис поступил в университет. А у Владаса появилась другая женщина. Мир не без добрых людей. И ей, Окте, не только сообщили об этом, но и показали эту женщину и даже дали ее адрес. Октя долго молча смотрела в глаза этому доброхоту. И когда он смущенно умолк, отошла прочь, не говоря ни слова. Осенью Альгис уехал в колхоз на картошку, а Владас, собрав небольшой чемоданчик, исчез из дома. На прощанье коротко бросил: «Я поживу у товарища на даче». И Октя опять осталась одна. Однажды она увидела их вместе, Владаса и ту женщину. Они шли из магазина с покупками, о чем-то тихо говоря между собой. Октя догнала их, прислушалась. «Что тебе сделать на обед?» – Спросила женщина по-литовски. Октя остановилась, точно вкопанная. В это мгновение она поняла, что Владас потерян для нее навсегда. Где-то там у него началась новая, неведомая ей жизнь. Но решила еще раз испытать свою судьбу. В воскресенье она пошла на Зверинец, где был дом этой женщины. Владаса заметила еще издали. В старой ковбойке и шортах он ходил по саду и подрезал ветки деревьев. Осень уже кончалась, последние листья подрагивали на бессильных черенках, но день был солнечный, теплый. Она подошла к изгороди и, пересилив себя, с жалкой улыбкой окликнула:

– Шейменинкас, галима нусипиркти оболю? (Хозяин, можно купить яблок?).

Владас резко обернулся, лицо его дрогнуло. Он бросил секатор на траву и подошел к ней:

– Иди немедленно домой, – процедил сквозь зубы. В воздухе вились струйки горьковатого дыма, это в садах жгли костры. Она шла по улице, загребая носками туфель уже опавший, мертвый, никому не нужный лист. Вечером Владас унес свои зимние вещи. Уходя, дал ей конверт: «Это для Альгиса». Она кивнула, и лишь только дверь захлопнулась за ним, развернула письмо. «Здравствуй, мой мальчик!» – С трудом разобрала она, а дальше ни слова. Почерк у Владаса был путаный, нечеткий, да и по-литовски она понимала плохо. Конверт положила Альгису на подушку.

Альгис приехал через неделю. В тот день она поздно пришла домой. Последнее время пустые комнаты стали непереносимы, и после работы она до изнеможения бродила по городу. Увидев мать, Альгис покраснел, смутился:

– Мама, я прочел письмо отца. Только не нужно, ничего не говори. Я думаю, все к лучшему. Ведь ты не любишь его!

– Не люблю? – Октя испуганно вскинула на него глаза.

– Конечно, не любишь, – с какой-то беспощадной жестокой убежденностью повторил Альгис и недобро усмехнулся. – Не обижайся, но ты из породы каменных. Тебе не понять… – Он осекся. Октя сжалась в комок. – Главное, не мешай отцу. Пусть хоть теперь поживет по-человечески, – твердо, словно это было давно выношенное им решение, сказал Альгис. – Она хорошая, добрая женщина. Хозяйственная. Литовка.

Ей казалось, что каждое слово сына – точно удар плетью – бьет ее по лицу.

– Ты с ней знаком? – Чуть слышно проронила она.

– Знаком, – нехотя процедил Альгис. Внезапно вспыхнул, вздернул подбородок. – Ты сама виновата, что отец ушел. Ты была ему чужим человеком. За столько лет не удосужилась даже язык как следует выучить.

– Да, да, да, – подавленно кивала Октя, а в сознании билась одна-единственная мысль: «Боже мой! Кого я вырастила!».

Видно было в ее лице что-то такое, от чего он вдруг умолк. Подошел к ней. Тронул за плечо:

– Иди ложись. Ты устала, – и уже вдогонку, когда она закрывала дверь своей комнаты, утешающе пробормотал, – за меня не волнуйся. Ко мне она относится хорошо. Мы с ней поладим.

И действительно, они поладили. По воскресеньям и праздникам Альгис уходил к отцу. Октя его не удерживала. Напротив, то и дело напоминала: «Не забудь – отец ждет тебя».

Она оставалась одна, ложилась на тахту и долго смотрела пустыми глазами в давно не беленный потолок.

Жила – точно во сне. А жизнь вокруг нее бурлила и менялась день ото дня. Точно мутный паводок, что вырвался, наконец, на волю из берегов. Но она не замечала ни митингов, ни демонстраций, ни лозунгов на улице. Однажды подошел молодой сослуживец: «Октябрина Иосифовна, я к вам». Она увидела у него в руках список и тотчас потянулась к сумочке, подумала, будто собирает какие-то взносы. Он улыбнулся: «Мы приглашаем вас в Нагорный парк. Придете?». Октя машинально кивнула головой. Но никуда не пошла.

На следующий день в проходной ее остановили и дали какой-то листок. Она скользнула по нему взглядом: «Товарищ! Тебя хотят сделать гражданином второго сорта – только лишь потому, что ты говоришь по-русски». Октя вскинула глаза. Хотела было спросить: «Что это такое?». Но все куда-то спешили, громко переговаривались. Она прошла через проходную, открыла своим ключом библиотеку. В этот день никто из читателей не пришел. Была этому рада. Наконец-то, навела порядок в формулярах.

С работы ушла раньше обычного. Любопытства ради завернула в парк. На центральной аллее толпился народ. Она подошла, прислушалась.

– Они хотят нас выгнать из наших домов, с земли, которую наши отцы освободили от фашизма, – кричал в мегафон какой-то мужчина в нерпичьем треухе, – но мы не уйдем!

На миг Окте показалось, что этот человек ей знаком. Толпа одобрительно зашумела, задвигалась, и она потеряла его из вида. Стала пробираться вперед, то и дело подымаясь на цыпочки, пытаясь разглядеть из-за голов лицо под низко надвинутым околышем. Из кучки людей, стоящих в стороне, громко закричали: – Оккупанты – домой!

В их сторону полетели грязные комки снега и камни. Октя в испуге шарахнулась, но тут же была сдавлена толпой. И замерла, стиснутая ею, точно тисками.

– Они хотят, чтоб наши дети стали людьми без будущего. Но мы этого не допустим! – Снова надсадно прокричал человек в треухе.

Толпа глухо вторила ему:

– Не допустим!

Словно в ответ, несколько голосов хором прокричали:

– Литва – для литовцев.

И снова в ту сторону полетели комки грязи и камни. А сверху – на деревья, на разгоряченные лица людей – падал мелкий чистый снежок. Кроны сосен грозно шумели под порывами ветра. Изредка каркали перепуганные вороны. Но все заглушал людской гул. Будто схлестнулись две волны, две злые силы. Борются, стараясь пригнуть одна другую, втоптать в землю. В нечеловечьем ожесточении готовы биться до последнего. Казалось, ни кровь, ни жертвы не могут отрезвить их. И она вдруг явственно почуяла, как пахнуло ненавистью.

С трудом прокладывая себе путь, выбралась из тисков толпы. Шла по улице, а в голове билось: «Неужели Владас тоже кричит теперь: «Литва для литовцев»?». Уже не первый раз ловила себя на мысли, что думает о муже. И где-то глубоко, в потаенном уголке сознания – живет, шевелится зернышко надежды. Часто, возвращаясь домой, напряженно вглядывалась в свои окна. Иногда казалось, что там, за тонкой кисеей занавески, ее ждет Владас, ждет пусть не очень радостная, но прочная, устоявшаяся жизнь. Густая, слепая темнота, сочившаяся из оконных проемов, пугала, отрезвляла ее: «Уймись, не терзай себя понапрасну. Ясно, что это конец». И сегодня, приближаясь к своему дому, вдруг ускорила шаг. Сердце гулко забилось, но еще из-за угла увидев зияющую темноту окон, круто повернула назад. Бесцельно побрела в быстро густеющих зимних сумерках. Наконец свернула на Кальварию. Но едва переступила порог и увидела сумрачную, хмурую улыбку Лиды, подумала: «Напрасно я пришла». По тому, как Лида разливала чай, как подрагивала ее пухлая рука с врезавшимся в кожу обручальным кольцом, Октя почувствовала, что и в этом доме не все ладно. И, словно идя по нескончаемому лабиринту своих невеселых мыслей, тихо сказала:

– У кого жемчуг мелок, а у кого суп жидок. – Лида тотчас, точно давно ждала этих слов, вспылила:

– Бежать, бежать нужно, а он по митингам шляется.

Права качает. – Казалось, эти грубые слова как-то облегчают ее состояние, утешают ее. Она с яростью повторила, – нужно бежать.

– Бежать? – Ужаснулась Октя. – Куда бежать?

– К черту на рога, только подальше от этих нелюдей. Слышишь? – С горьким злорадством она кивнула на потолок. Сверху доносилась какая-то возня, кто-то истошно закричал, потом засмеялся, и начали громко стучать чем-то тяжелым. – Так каждый вечер. Куда только не жаловались. В домоуправлении сказали: «Не нравится – уезжайте в Россию». Не смей защищать их. Все они такие. Все до одного, – с ожесточением повторила Лида. – И твой муженек бывший того же поля ягода, – она посмотрела Окте прямо в глаза.

– Я пойду, – сказала Октя, с трудом превозмогая внезапно подступившую, давящую на виски боль. Она долго путалась в рукавах пальто под сумрачным взглядом Лиды.

Щелкнул дверной замок, и Николай с разбухшим портфелем в руке вошел в дом. В тусклом свете тесной, узкой прихожей она машинально отметила про себя низкий околышек его нерпичьего треуха.

Октя спешила домой по пустынным улицам. В окнах ее квартиры было по-прежнему темно. Она открыла дверь парадной и на мгновение замерла. На лестничной клетке громко переговаривались соседи. Она хотела было отпрянуть, но дверь, подгоняемая тугой пружиной, мягко подтолкнула ее вперед.

С той поры как Владас ушел из дома, старалась десятой дорогой обминуть соседей. Казалось, что несет на себе несмываемое пятно позора. То и дело чудился тихий злорадный шепоток за спиной. Особенно боялась встреч в лифте, где не убежать, не разойтись. И потому на свой шестой этаж вышагивала пешком, с краткими остановками на лестнице, где стоял устойчивый запах гниения и отходов, извергаемый мусоропроводом. Ти-хонько, стараясь лишний раз не звякнуть ключами, отпирала дверь, на цыпочках норовила прошмыгнуть в квартиру. Она и сейчас хотела проскользнуть незамеченной, но рослый отставник в белых бурках и меховой телогрейке, накинутой на плечи, перегородил ей дорогу:

– Полюбуйтесь! Ваш сын сегодня бросил эту листовку в мой почтовый ящик. Я поймал его на горячем. – Он сунул Окте кургузый мятый листок.

Она машинально скользнула глазами по строчкам: «Люди Литвы! Русские оккупировали нас, обескровили нашу нацию. Наша свобода – это наша борьба! Русские – вон из нашей Родины».

Октя потянула листок к себе. Ей захотелось скомкать его, уничтожить, чтоб и следа не осталось. Но крепкая жилистая рука ловко перехватила ее кисть:

– Нет уж! Извините! Это вещественное доказательство! Я этого так не оставлю.

Октя пристально смотрела на беспрестанно шевелящиеся сизо-багровые ноздри его носа. Почудилось, что они трепещут, словно крылья диковинной бабочки. Внезапно нервный дикий смех начал душить ее. Она круто повернулась, побежала по лестнице.

– Как вы могли это допустить?! – Прокричал ей вслед истеричный женской голос. «Такая же фашистка», – прохрипел с ненавистью отставник.

Едва войдя в квартиру, ринулась в комнату сына. Открыла рывком дверь и отпрянула в страхе. Сталин и Гитлер, стиснувшие друг друга в тесных объятиях, насмешливопристально смотрели на нее со стены. Один – в мундире СС, другой – в кителе со звездой генералиссимуса на погонах. Наискось размашистым почерком сына с петлей вместо буквы «р» было написано: «Они оккупировали Литву». Она замерла, точно в столбняке. Казалось, долго и мучительно что-то обдумывает. В квартире стояла глухая тишина. Только из крана на кухне мерно капала вода. Ломая ногти и обдирая в кровь пальцы, она исступленно срывала со стены жесткий картон. Он упорно не поддавался. Казалось, прирос к стене. Когда, наконец, сорвала, долго с остервенением пыталась разломать на части. Но вскоре обессилела. Внезапно ей почудилось, что тот, в строгом кителе со звездой, заговорщицки подмигнул ей с плаката. Она метнулась на кухню. Схватила старый зазубренный тесак. И дело сдвинулось. Когда увидела перед собой груду картонных обрывков – с облегчением вздохнула. Но ненадолго. Никак не могла решить, куда их девать. «Сжечь», – мелькнуло в сознании. Она аккуратно сложила все в ведро и подожгла. Картон горел плохо, обугливался, чадил. В доме повис сизый дым пожарища. Она открыла окно. Со двора послышался громкий смех и пение. Вышла на балкон, прислушалась. «Мергайте, мергайте, эйк пас маня (девушка, иди ко мне)», – донеслось до нее снизу. Холодная, тупая неприязнь шевельнулась в ней. «Гуляют, празднуют. Теперь они хозяева жизни». И тотчас ужаснулась своим мыслям.

Было уже за полночь, но она не спала. Дожидаясь Альгиса, ходила из угла в угол по комнате и обдумывала, что скажет ему. В голове – точно кто-то проворачивал тяжелые скрипучие жернова. «Русские оккупировали нас», – выпевали, выскрипывали они свою тягучую песню. Когда тихо щелкнул дверной замок – растерялась. Хотела было тотчас лечь в постель, притвориться спящей. Но пересилила себя, вышла в прихожую.

– Еще не спишь? – Равнодушно спросил сын. –

Хочу кушать, – добавил он и поспешил на кухню.

Она смотрела, как он с аппетитом волчонка поглощает еду. Как перекатываются желваки под его молодой, покрытой легким пушком кожей. Наконец – решилась. Сказала тихим размеренным голосом:

– Нам нужно с тобой поговорить.

Он вскинул на нее осоловелый, разомлевший от еды и тепла взгляд;

– Может, завтра, мама?

– Нет, – твердо сказала Октя. И добавила с вызовом, – я сожгла эту мерзость, что была у тебя в комнате. Плакат.

Он молча сидел, точно приходя в себя ото сна, а она, осмелев от его молчания, зло, насмешливо продолжала:

– Надеюсь, осознаешь, если я – оккупантка, то ты – сын оккупантки.

Внезапно, словно подброшенный пружиной гнева, он подскочил. С безудержной яростью закричал:

– Кто дал тебе право?!! Кто?!! Она испугалась. Бросилась в свою комнату. Он выскочил следом за ней.

– Запомни! Я – литовец! Да, да! Вы захватили нас!

Она плотно прикрыла за собой дверь. Легла в постель. Укрылась с головой одеялом. Всю ночь ее бил озноб.

Две недели они не разговаривали. В доме стояла тягостная погребальная тишина. Потом все как-то склеилось, сгладилось. Но не забылось ни ею, ни Альгисом.

А на работе пошел слух, что в середине месяца, в День независимости – студенты готовят демонстрацию. Люди шушукались, переговаривались, оглядываясь по сторонам. Она, как всегда, в этих разговорах не участвовала. Только тревожно екало сердце: «Альгис!». И в сотый раз перемалывала в себе один и тот же вопрос – как начать опасный разговор с сыном. Наконец, пролепетала жалким, прерывающимся от волнения голосом:

– Прошу тебя, не ходи на демонстрацию. Он словно ждал этой минуты, жестко прервал:

– Не вмешивайся в мои дела.

– Но зачем? Во имя чего рисковать собой? Своей жизнью? – В беспомощном отчаянии бормотала она.

И тогда сын, насмешливо вскинув брови, – точная копия бабки Лизы, – усмехнулся и швырнул ей прямо в лицо:

– Тебе этого не понять. Ты – человек без родины.

Она опять молча забилась в свою комнату.

А на следующий день, словно гром среди ясного неба, грянула телеграмма от матери. «Выезжай немедленно нуждаюсь помощи женя санатории». Октя долго вглядывалась в бланк, буквы казались крошечными, с булавочную головку. Она растерялась, пыталась было дозвониться на Петровку к матери, но там ответили: «Не проживает». На Обуховке телефон не отвечал. Время уже клонилось к полуночи, Альгиса, по обыкновению, еще не было. И тогда решилась позвонить Владасу. Он тотчас же приехал. Октя начала сбивчиво, взахлеб говорить о листовках, о плакате, что нашла в комнате сына. В глубине души ожидала, что небрежно отмахнется: «Ерунда. Бабьи страхи». Но он нахмурился. Резко, отрывисто бросил:

– Почему мне раньше не сообщила? С этим не шутят. Эти ребята думают, что в Москве спят.

– Причем здесь Москва? – Вспыхнула Октя. Терпеть не могла этих многозначительных намеков. Он спохватился, посмотрел на нее, криво усмехнулся:

– Извини. По правде говоря, наши продажные шкуры тоже не дремлют. – Прощаясь, пообещал, – за Альгиса не беспокойся. Мы с Юрате присмотрим за ним.

В поезде, уже укладываясь спать, она подумала: «Значит, эту женщину зовут Юрате».

5

Октя разобрала почти все бумаги, отнесла документы в домоуправление. И даже договорилась с Ксенией о том, что та возьмет себе часть мебели. Когда увидела ее, сухопарую, с блеклыми глазами и тонким острым носом, тотчас вспыхнуло: «Дуся». Словно отгадав ее мысли, Ксения сказала:

– Бабушки уже лет десять как нет.

– А Елена Михайловна? – С болью и какой-то неловкостью спросила Октя.

– Еще раньше, за полгода до этого. Отвезли в больницу, ну а оттуда уже не вернулась. Мне ходить к ней времени не было. Дети маленькие на руках. – Ксения скорбно вздохнула. – Даже не знаю, где похоронена.

Войдя в комнату, Октя остановилась у двери. Теперь, когда все было сдвинуто со своих мест, разбросано, оборвано, ей показалось, что не она своими руками, а чья-то злая сила разорила, уничтожила это гнездо. В углу стояли еще два неразобранных кофра. Мать о них дважды напоминала. Просила перевезти на Обуховку. Она подошла к одному из них. Откинула крышку. Начала вынимать траченные молью пальто, ношеные ботинки, мятые шляпки. В тишине слышался приглушенный шелест никому не нужных вещей, отживших свою жизнь. Этот звук казался ей невыносимым. Она быстрым нервным шагом подошла к старому громоздкому приемнику, примостившемуся на шаткой тумбочке. Включила его. Зеленоватый глазок с громадным, расширенным, точно от ужаса, зрачком подмигнул ей. Она покрутила ручки. «Я хочу закончить свое интервью», – услышала мягкий мужской голос с легким певучим акцентом, и от этого голоса ей стало спокойней.

Второй кофр был забит какими-то бумагами, газетами. Она хотела было свалить все в угол, где лежали уже другие ненужные вещи. Но вдруг из кипы бумаг выскользнул плотный сверток. Что это? Надорвала плотную коричневую бумагу. На пол упала тетрадь в твердом картонном переплете. Октя подняла ее. На блеклой серой обложке застыл салютующий пионер. А внизу мелкими, почти микроскопическими буквами было написано фиолетовыми ученическими чернилами: «Мысли». Она открыла тетрадь. На первом листе неумело, карандашом был нарисован барк с поломанной мачтой и смятыми парусами. Вокруг рисунка, точно рамка, теми же мелкими буквами, что и на обложке, выведено: «Разбитому кораблю попутного ветра не бывает». Октя вглядывалась в эти торопливые крохотные буквы и чувствовала, как краска отливает от ее лица. Она начала лихорадочно листать тетрадь, всматриваясь в бисер изломанных строчек, а сердце катилось и катилось куда-то вниз. Она уже узнала и этот почерк, и эти парусные лодки, барки, которые то и дело рассеянно набрасывались на полях тетрадей во время лекций. Нет, она не могла ошибиться – это были записки Ильи.

И тогда, точно одержимая, начала рыться в этом злосчастном кофре. Перетряхивать каждую бумагу. Каждую газету. На самом дне нашла пожелтевшие, скомканные и поблекшие вышивки. И среди этого выцветшего разноцветья, луговых трав, среди смятых жалких павлиньих хвостов – лежала крохотная человечья головка с широко раскрытыми глазами в ореоле обломанных, кургузых стрекозиных крылышек. Явственно, как когда-то, казалось – сто лет назад, прошелестел где-то рядом тихий голосок Елены Михайловны: «Разве ведомо тебе, зачем ты послан в этот мир?». Окте показалось, что в ее памяти открылась со скрипом крохотная тайная дверца, которую она всю жизнь заставляла всяким хламом, заваливала ненужным тряпьем. И снова выплыл этот весенний день с хрустом тонкой ледяной корочки под ногами – и отрывистый голос Ильи: «Можешь спрятать мои бумаги?», – и чужие руки, поросшие рыжим волосом, и холодный блеск никелированного инструмента. И снова, как тогда, дикая боль пронзила низ живота. Она тихо опустилась на диван. Несколько минут лежала, бессмысленно глядя в потолок с обвалившейся лепниной, где уже с трудом угадывались гирлянды цветов, гроздья винограда. Боль начала потихоньку отступать, отходить куда-то. Мягкий мужской голос из радиоприемника пропел: «Вы можете слушать нас каждый час на волнах…». – «Свобода», – машинально подумала Октя. Взяла тетрадь. Начала вчитываться, выхватывая взглядом отдельные абзацы.