Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Что вы! Даже одна строчка много значит. А здесь их немало. Посмотрите, например, вот эта:

Мятежная – строю последний приют,

Где хлебы смиренья на стол подают.

– Или здесь:

Наши души – сиротские дети,

Ищут нас средь пожарищ страстей.

– В своих стихах ваша сестра совсем другая, чем в жизни, – задумчиво произносит Гутя и пытливо смотрит мне в глаза. – А впрочем, так и должно быть. Творчество, вроде купели, очищает человека и возвышает над суетой.

– Как тебе Гутя? – допытывается у меня Лина на другой день, – о чем вы беседовали?

– Об ее муже, о твоих стихах.

– А о сыне?

– Разве у нее есть сын? – я пожимаю плечами. – Она ничего не говорила о нем.

– Значит, ты ей не показалась, – произносит Лина торжествующим голосом и вдруг набрасывается на меня. – По кому ты носишь траур на своем лице? Кто у тебя остался в твоем Дубровске? Мужчина твоей мечты?

– Не болтай глупости, – неохотно отвечаю я, – никого у меня там нет.

– А были? – ее глаза сверкают любопытством.

Лина любит выпытывать подноготную своих подданных. Но мне нечего ни скрывать, ни рассказывать. Несколько скоротечных, как простуда, романов не оставили в моей душе и следа.

– Слушай, не будь идиоткой, – вспыхиваю я. – Неужели ты не понимаешь, что я потеряла любимую работу?

– Любимым бывает мужчина, – печально говорит Лина. – Но ты у нас маленькая. Ты еще этого не знаешь, – и тут же круто меняет тему разговора: – Чем тебе плохо в бюро переводов?

– Муть и тоска.

– Приглядись, ты там работаешь без году неделя, – пытается уговорить меня Лина и вдруг решительно произносит: – Хорошо, сестричка, постараюсь помочь.

Я не верю в ее всемогущество, но к весне она не без труда преодолевает сопротивление отдела кадров и втискивает меня в КБ консервной промышленности. Теперь изо дня в день копирую чертежи и тексты, которые мне понятны не более, чем китайские иероглифы. Мои орудия труда: шуршащая калька, ученическая ручка и пузырек с тушью. К пяти часам у меня на среднем и указательном пальцах правой руки остаются две черные вмятинки, которые старательно оттираю пензой. Особенно тщательно – в нечетные недели месяца, когда Гутя работает в вечернюю смену. Ведь мне предстоит листать редкостные альбомы.

– Сюда, сюда. Подальше от злых глаз, – приговаривает она и ведет через зал в закуток, отгороженный шкафами.

На столе уже громоздится стопка альбомов.

Иногда думаю о наших с Линой отношениях. О родстве-соперничестве, которое связывает нас. В детстве я донашивала ее платья, а теперь, когда мы повзрослели, отвергнутые ею мужчины пытаются найти у меня утешение. Но одних она вдруг, то ли опамятавшись, то ли по внезапной прихоти, переманивает назад. Другие, разочаровавшись во мне, бесследно исчезают сами. Я их не осуждаю. Вместо Лины – бурлящей пенящейся горной реки с опасными водоворотами и порогами, предстаю я – тихая заводь, наполненная стоячей водой, подернутая ряской. Вырванная с корнем из своего рая, я живу словно во сне. Несколько раз в отчаянии делаю попытку опять бежать из семейного гнездовища куда глаза глядят, из фанаберии твердя себе, что я – из рода Голь, и мне сняться с места – раз плюнуть. Беру отпуск и, очертя голову, срываюсь с места, чтобы все начать с начала. Снимаю в маленьком городишке в каком-нибудь неказистом домике на окраине комнатку и начинаю искать работу сменного инженера или мастера. Благо, на любом районом телефонном узле или захудалом заводишке их всегда не хватает. Но мой московский диплом с отличием и копия трудовой книжки производят на кадровиков не столько неотразимое впечатление, сколько настораживают. Они пристально их рассматривают, вникая в каждую букву. После чего столь же пристально вглядываются в мое лицо, пытаясь обнаружить скрытые пороки. Дают заполнить анкету. А затем, мямля о летунах, о необходимости прописки, о длинных очередях на жилье, сухо предлагают заглянуть через пару месяцев. Я выхожу из очередного отдела кадров, чувствуя себя, словно прокаженная. Зайдя в тупик, покупаю местную газету. Внимательно просматриваю все передовицы, поздравления и некрологи. «И. П. Воробьев – седьмая автоколонна выражает соболезнование». Нет, автоколонна не годится, – я ставлю жирный крест, – а вот товарищ Я. Р. Булкинас. «Завод сопротивлений скорбит». Завод сопротивлений – уже ближе к моей специальности. Вся эта колготня не давала мне расслабиться, а главное – не оставляла времени для расцарапывания кровоточащей ранки. В конце концов я, как побитая собачонка, возвращалась в родной город, мысленно перенося систему координат своей жизни из точки Б в точку В, с тем чтобы начать новый отсчет времени.

– Нагулялась? – спрашивает дед.

– Нагулялась, – с вызовом отвечаю я.

За месяц-другой очередная ранка покрывается спасительной корочкой. А когда корочка отпадает, остается маленький восковый шрамик. Со временем проблема убегов решилась. Над КБ, где я прозябала уже который год, затеплилась заря робототехники. И меня – исполнительную, бессемейную и трезвенницу, перевели в отдел сопровождения продукции. Конечно, не без содействия Лины.

– Пришлось нажать, – весело и не без гордости сообщает она.

И эта ее гордость для меня острей ножа.

Мы ездили по всему Союзу, как артель бродячих ремеслеников: там подпаять, здесь залудить, а тут просто замазать. Длительное пребывание на передовой, у заказчика, перемежалось по-солдатски короткими побывками. Но даже приезжая домой, я не принадлежала себе. Нужно было отчитаться перед начальством, получить ритуальное напутствие: «Акт – до конца квартала. Любой ценой, иначе сгорит премия», командировочные на всю бригаду, сменить летнюю форму одежды на зимнюю или зимнюю на летнюю. И назад, где ждали ошалевшие от холостяцкой жизни и хмельные от дармового казенного спирта настройщики, суровые и задерганные планом начальники цехов, а главное продукция родного КБ – роботы. Они обладали необъяснимым свойством в самый ответственный момент, перед лицом представительной комиссии заказчика, вдруг застывать, словно в глубоком философском раздумьи, или лихорадочно действовать, беспорядочно перемещая банки с консервами с места на место, суетясь, точно молодая хозяйка перед приходом гостей. Действия их были непредсказуемы – и потому, вырвав акт, мы, как банда грабителей, тотчас срывались с места, с тем чтобы через неделю-другую снова двинуться в путь.

Это новое кочевое бытие воплотило мою детскую мечту – выпасть из семейного гнездовья – теперь я могу неделями пропадать на улице Тилто, о чем никто из Голей не знает. Оно же вырывает меня из терзающих душу любимых игр моей сестры Лины: любишь-не-любишь и третий лишний. С той поры как в моей жизни появился Павел, я почти уверена – отныне и навсегда.

А дома меня настигают вести «оттуда»: Пранас открыл свою мастерскую, но дело пока идет из рук вон плохо. Зяма учится и работает, Яша работает, Кястас живет в Сиднее на пособие, Эляна вот-вот выйдет замуж.

– Как ты думаешь из какой семьи жених? – торжествующе вопрошает дед. – Оказывается, его родители прибежали в Америку из самого захолустного местечка на Украине – Хащеват, – он оглушительно хохочет. – Нужно было переплыть через океан, чтобы подцепить такой локш – хащеватского еврея.

Но я вижу – Авраму невесело. Около года у него в потайном ящике лежит вызов от Цили в Америку. Вызов на нас троих. Я отмалчиваюсь. А дед полон колебаний и сомнений. С высоты надежд – падает в бездну уныния. В нем просыпается лютая ненависть к серым беспросветным будням «здесь», но и решительный шаг «туда» сделать боязно. Шошана в глубоком нейтралитете. На ее еврейских счетах получается – куда не кинь, всюду клин.

– Как девочка решит, так и будет, – твердит она деду.

– А я что? Уже умер? – ершится Аврам. – Открой глаза! У твоей девочки давно своя жизнь.

– Ты когда ночевала последний раз дома? – Спрашивает он свистящим шепотом, чтобы не услышала Шошана: – Это ее, – он кивает на бабушку, – можно обвести вокруг пальца, но не меня.

– Дед, я взрослая женщина, – отвечаю со всей решительностью и в тоже время краснею до корней волос.

– Так вот взрослая женщина, скажи этому хусену (жениху) с улицы Тилто, что в случае чего, он будет иметь дело со мной – Аврамом Голем, – и второй раз в нашей семье этот номер не пройдет, – дед пронзительно смотрит на меня.

– О чем это вы? – вскидывается подозрительная Шошана.

Мы с дедом молчим: я – растерянно, он – торжествующе.

С той поры как Гутя меня познакомила со своим сыном Павликом я, действительно, прижилась на улице Тилто.

После смерти Аврама и Шошаны ко мне перекочевал альбом, обтянутый голубым плюшем. Между потертым плюшем и твердым картоном обложки была спрятана ветхая бумага с голубыми разводами – свидетельство о рождении, где витиеватым писарским почерком с завитушками были выведены мое имя и фамилия Дан. Там же я нашла мутную старую фотографию с едва различимыми лицами мужчины и женщины – вот и все, что осталось мне на память о моих родителях.

После смерти Бенчика я взяла себе его книги и газовую косынку Ханы.

Теперь в городе нас осталось – раз, два и обчелся. Сыновья Бенчика, вырвавшись, наконец, в Вену, неожиданно поменяли курс на Америку. Пятрас с семьей подался в Канаду. Винники – уже два года как в Израиле. Я, Манюля и Редер – мы провожали, провожали и провожали.

Прошло больше четверти века с той поры, как я услышала от Бенчика слово Иерушалаим. Иногда этот город казался таким близким – протяни руку и дотронешься. Иногда отдалялся и тускнел в моем воображении как несбыточная мечта. И вот я еду в Иерушалаим. Билеты уже на руках. Вещи уложены в чемодан. Накануне отъезда, ранним утром, когда я еще была в постели, прибежала Манюля. Она ворвалась, словно вихрь. В руках большущая сумка.

– Чего так рано? Что тебе не спится? – Я куталась в халат, зевала, а правая моя нога лихорадочно запихивала два мужских ботинка под вешалку. Я провела ее на кухню.

– Все-таки едешь? Нашла время! Посмотри что там творится! Редер говорит, что там опять назревает война. Если с тобой что нибудь случится ни Шоша, ни твоя мама мне этого не простят. На том свете они меня найдут даже в аду. – Приговаривала Манюля, а руки ее проворно работали. Она вынимала из сумки какие-то кулечки, пакеты, – это моей племяннице Линочке, это моей внучке Машеньке, это Стефе, это полковнику. – И вдруг прикрикнула на меня: – Что стоишь как засватанная? Помоги! – Из недр сумки вынырнул край громадного блюда для холодца. – Узнаёшь?

Я помнила это блюдо до последней щербинки. Ночью, в канун каждого праздника, Шошана варила свой знаменитый студень. И когда блюдо ставили на стол, Аврам хвастливо кричал: «Это не холодец – это камень. Я не иду в долю с тем, кому на голову упадет холодец моей жены. Верная смерть!». Мы с Манюлей посмотрели в глаза друг другу, и она шмыгнула носом.

– Отдай это блюдо моей сестричке. Может быть, хоть на старости лет эта шмегегине (лентяйка) чему-нибудь научится. Хотя зачем ей это? Она же взяла туда с собой свою Стефу. А это упакуй отдельно. И смотри, запомни! Полковнику от Редера. – И положила поверх вороха вещей брошюру в мягком переплете.

– Что это? – Я взяла брошюру в руки.

«Еврейская революция. За и против» А внизу мелким петитом: «Редер. Сборник лекций».

– Ты знаешь, он в последнее время все пишет и пишет, – Манюля с затаенной гордостью посмотрела на меня и вдруг порывисто вскрикнула: – Б-же мой! Совсем забыла. Я же испекла им штрудель с корицей и яблоками.

– И не думай! – запальчиво сказала я.

Несколько минут мы яростно препирались.

– Поклянись, что ты возьмешь. Поклянись моим здоровьем! – Наступала Манюля.

– Клянусь, – сломленная согласилась я. – Но если меня на таможне не пропустят.

– Захочешь, пропустят. Улыбнешься, сделаешь глазки. Ты уже взрослая девочка. Я что, должна тебя учить?

Манюля села, сложив руки на коленях и собираясь с мыслями. Внезапно вскинулась.

– Езжай! Присмотрись! Может тебе тоже придется тронуться с места. Да, да! Не хмыкай! Я тебе говорила, что Редер начал оформлять документы в Германию?

– Разве в Германию? Вы же оформляли в Америку.

– Нет. Он передумал. На днях звонила Циля. Говорит: «Квартиры, еда – все дорожает. А пособие с гулькин нос».

– Но ведь в Германии у вас никого нет, – и меня пронзил острый прилив жалости.

– А как Пранас с Цилей? Они там сейчас тоже одни. Эляна им не помогает. Ее американский муж говорит, что в их стране это не принято. Два месяца назад она переехала с семьей в какую-то долину.

– В Силиконовую, – машинально подсказала я.

– Нет, какая-то другая. Не путай меня. В Силиконовой Долине работает Зяма. Ты знаешь, он снова прислал нам доллары. Видно, хорошо зарабатывает. Не зря папа всегда о нем говорил умный еврей. Аврум таки разбирался в людях, – и Манюля задумалась.

– Так что с Эляной? – я тронула тетку за локоть.

– Ее муж потерял работу в Нью-Йорке, и они уехали. Забыла куда. Но какая разница? – Манюля махнула рукой, – к черту на рога. Пять часов лету до Нью-Йорка. Кястас, как ты знаешь, пасет в своей Австралии кенгуру. Ему не до родителей. И Циле пришлось идти к чужим людям няньчить детей, – она горестно вздохнула, – здесь моя сестра жила как королева. Ни одного дня не работала.

– А что Пранас? Он же открыл свое дело? – поразилась я.

– Свое дело? – воскликнула Манюля. – Не смешите меня. Уже год как разорился. Кто знал, что эти американцы все как один носят джинсы, а если уж припечет, так покупают готовое. Слава Б-гу, что устроился на пару часов в день в химчистку к какому-то китайцу. Представляешь? Наш Пранас, к которому здесь было не попасть, теперь работает как подмастерье: подрубить, подкоротить, подгладить. Только не вздумай проболтаться Кястасу, а то Циля меня убьет. Ты же знаешь эти отношения. Коса и камень.

– Кофе будешь? – спросила я и включила кофейник.

– Настоящий кофе? Роскошно живешь. Мы с Редером теперь пьем только цикориевый. – Она на миг задумалась и вдруг встрепенулась. – Запомни, ты здесь одна не останешься. Я уже нашла знакомую в архиве. В конце концов, если дед смог тебя сделать русской, так почему я не могу тебя сделать еврейкой? Редер согласен. Он говорит, что сейчас наступило время восстановления исторической правды. – Манюля исподлобья посмотрела на меня, взяла за руку и притянула к себе. – Я должна тебе сейчас сказать одну вещь. Только это должно быть между нами, слышишь? – секунду-другую помялась. – Помнишь, Карл все время ездил на Украину? – Углы ее губ горестно вздрогнули. – Душой чувствовала – что-то нечисто. Недавно признался – у него там женщина и сын. Такой мальчик! – Глаза Манюли наполнились слезами. – Красивый! Весь в Редера. Но знаешь… – ее дыхание прервалось. – Он не совсем нормальный.

– Знаю, – вытолкнула я из себя.

Мне невыносимо было смотреть на ее муки. В эту минуту ненавидела Редера – как все революции в этом мире.

– Кто тебе сказал? – Испугалась Манюля, но тотчас безразлично махнула рукой. – Какое теперь это имеет значение? Редер так страдает. Всю жизнь мечтал иметь сына, – Манюля понизила голос чуть не до шепота. – Он хочет, чтобы они переехали в Израиль. Эта женщина – по матери еврейка. Говорят, врачи там творят чудеса. Помнишь доктора Берга? Он буквально вытащил тебя с того света! Что ни скажи, а врач должен быть евреем. – Она сунула мне в руки черную папку с тесемками. – Это его история болезни. А вот адрес, куда нужно обратиться – больница «Гилгул». Прямо за центральным рынком. На углу – большая синагога. Редер все уже разузнал через знакомого. Только я тебя умоляю, ни Линочке, ни полковнику – ни слова. Все завтра же станет известно Белке. Ты же знаешь ее. Примчится сюда и не оставит от Редера камня на камне. А у него давление.

– Не беспокойся, – сказала я и подала ей кофе.

– И часто ты так пируешь?

Манюля отпила глоток и откинулась на спинку стула. Теперь, когда самое тяжелое осталось позади, она оживилась. Природная веселость взяла в ней верх, и все невзгоды отступили перед ее натиском.

– Послушай! – глаза Манюли лукаво скосились в сторону спальни. – Скажи своей старой тете, кого ты там прячешь?

Я не успела и глазом моргнуть, как она подскочила к двери и, для приличия стукнув пару раз костяшками пальцев, просунула голову в дверь:

– Молодой человек, а молодой человек, – ласково пропел Манюлин голос. – Что вы так испугались? Я старая женщина. Меня уже нечего бояться.

На миг повернулась ко мне и подмигнула. Я не знала сердиться мне или смеяться.

– Нет, нет! Пожалуйста, не смотрите на меня сейчас, – кокетливо защебетала Манюля. – Я не в форме. Вот когда моя племянница, дай Б-г, вернется, я приглашу вас к себе в дом. Накрашусь, намажусь, наштукатурюсь, одену парик…

Я легонько начала теснить ее от двери.

– Вы познакомитесь с моим мужем. Он большая умница, – докрикивала Манюля из прихожей. И вдруг наклонилась ко мне и, давясь от смеха, прошептала: – Ты знаешь, я его так испугала, что он натянул на голову простыню. Решил – твоя тетя сумасшедшая. – Внезапно сделала строгие глаза. – Моя девочка, ты хотела обмануть свою старую тетю! – И кивнула на мужские ботинки, предательски выглядывающие из-под вешалки. – Но тебе это не удалось!

Входная дверь захлопнулась.

– Слушай, сколько можно играть в прятки? Ты должна меня в конце концов представить Манюле, – донесся раздраженный голос из спальни.

– Представить? Мог бы просто поздороваться. Насколько мне известно, Лина успела познакомить тебя с нашей родней, – вырвалось у меня помимо воли.

– Перестань клевать мне печень, – внезапно вспылил он. – Другие рвут свое счастье зубами, а ты шарахаешься от него, как пугливая лошадь! Столько лет держишь меня в подполье. Сама мучаешься и меня заодно мытаришь. Каждый раз, когда иду к тебе, чувствую себя разведчиком в тылу врага.

Я молча пожала плечами. Разве ему объяснишь, что в моей душе бушует незатухающее адское пламя страха перед этой жизнью? Мне ли не знать, что от счастья до несчастья – один шаг, зато от несчастья до счастья – пропасть? И то, чего мы страстно желали вчера, сегодня может обернуться обузой или хуже того – бездной, из которой не выбраться.

– Давай в конце концов договоримся, – тихо произнес он, – то, что связывало меня и твою сестру было давно и неправда. Все кончено. Остались лишь ее стихи. Помнишь: «Что же мы трудные, грешные дети зло над собою творим?» Это о нас с тобой. – Потянул меня за полу халата, я упала на постель. – Давно и неправда, – повторял он, касаясь губами моего тела.

И я провалилась в знойную мглу.

6

Если ты – сеятель, то где черпать надежду, что в назначенный час и твое зерно даст росток?

Израиль оглушил пылающим солнцем. Аэропорт был малолюден. Изредка по залу проходили молодые люди в голубых рубашках с табличками службы безопасности. Но походка их была так небрежно-развалиста и по-восточному ленива, что все это казалось игрой бойскаутов.

Меня встречала Лина. Загоревшая, в шортах и в сандалиях на босую ногу, словно только что вернулась из отпуска, проведенного на Кавказе или в Крыму.

– Ты классно выглядишь, – сказала я.

– На том и стоим, – она вызывающе вздернула подбородок.

Мы растроганно расцеловались.

– Садись, – Лина открыла дверцу новенькой машины.

– Твоя? – поразилась я

– Угу, – хмыкнула Лина. – Пока не столько моя, сколько банка. Жизнь взаймы. Но уже столько денег в нее всадила, что должна до конца дней своих любить ее и беречь, как ласковую мать. На работу и с работы езжу на автобусе.

Машина рванула с места. В окно бил сухой горячий ветер.

– Апельсины! – невольно вскрикнула я, увидев деревья, увешанные оранжевыми шарами.

– Их здесь – как картошки на Конном рынке, – Лина равнодушно пожала плечами.

Она вела на большой скорости, обгоняя высокие двухэтажные автобусы, грузовики, фуры и легковушки.

– Не зря дед Аврам звал тебя «пожарная команда», – засмеялась я.

– Есть такой грех, люблю быструю езду.

Польщенная похвалой, она приосанилась и вдруг напролом стала вклиниваться в поток машин. Тотчас со всех сторон оглушительно засигналили. Высунувшись из окна, Лина приветственно помахала рукой и кокетливо улыбнулась.

– Мотек (сладкий), – прокричала она кому-то, – не сердись. Это вредно для здоровья. – И подмигнула мне. – Ишь, раскукарекался! Ну-ка выгляни. Пусть он подумает, что у него двоится в глазах. – И с силой потянула меня к своему окну. От азарта ее лицо порозовело. – Еще польска не згинела, – пропела она.

Это был Линин любимый трюк – поражать мужчин нашей схожестью. Она любила дефилировать со мной под руку в одинаковых платьях где-нибудь в людном месте. Ей нравилось, когда на нее устремлялись взгляды. У меня же это вызывало глухой протест, всегда и во всем хотела быть самой по себе и неприметной.

– Расскажи как здесь Машка? – спросила я.

– Нормально. Сама увидишь, – отрывисто сказала Лина, лицо ее сразу поскучнело. И тотчас перевела разговор в другое русло. – Как там у вас сейчас?

– Сносно. Правда, зимой ходим по дому в валенках и телогрейках. На работе тоже холод собачий. Иногда отключают газ, электричество. Помнишь Шошины бурки? Теперь я в них дома щеголяю.

– Балованные вы там. Скажите спасибо, что не стреляют и не приходится таскать на плече сумку с противогазом. – И кивнула на заднее сидение, на котором лежала холщовая сумка защитного цвета. Надо бы давным-давно забросить на антресоли, но на всякий случай держу под рукой. Мы ведь с самолета попали прямо на этот бал-маскарад.

– Страшно было? – тихо спросила я.

– Знаешь, сидишь в подвале час, два, в какой-то момент тупеешь и думаешь, провались все в тартарары. Туда мне и дорога. Только Машку жалко и стариков, конечно.

Дорога шла в гору. По обеим сторонам ее стояли подбитые танкетки.

– Память о войне Судного дня! – Она обернулась ко мне. – Представляешь, до этого страна была в талии чуть больше пятнадцати километров. Хорошему танку минут пятнадцать езды. Кстати, еще чуть-чуть, и полковник мог бы оставить о себе здесь неувядающую славу. А у моей маман был бы шанс повторить подвиг Юдифи. Вот был бы номер! Спасибо твоим родителям. Сами того не зная, подпортили ему анкету. Мой папа рвался к Насеру в советники еще до Шестидневной войны.

– Недаром Бенчик любил повторять, что чем больше человек, тем больше в нем дурных побуждений, – сказала я.

– Уж этот мне Бенчик! – внезапно вспылила Лина, – всю жизнь забивал нам голову: «Иерушалем! Иерушалем!». А как ты ему подпевала! В детстве у тебя это было, что-то вроде перемежающейся лихорадки. Видно, наследственное. Думаю, Шошана не зря называла твоего отца ционистом. Но теперь ты у нас переросла, выздоровела и в сторону Израиля даже не хочешь смотреть. Кстати, Зяма и Яша тоже. А нам тут расхлебывать это варево до пришествия Мессии. Но почему нужно было обосновываться именно здесь? Не в Уругвае или Аргентине? А потому, что мы – евреи принципиальные: «Отдайте нам наш Ханаан». Хотя с самого начала было ясно, что малой кровью здесь не обойдешься. Видишь эти грузовики?

По обеим сторонам дороги чернели остовы обгоревших машин.

– В 48-м они пробивались в осажденную часть города с бойцами, оружием и продовольствием. Из пяти два сгорали дотла вместе с людьми. Это место обстреливалось арабами с двух сторон. Так что ваш Ханаан оказался адской сковородой в прямом и переносном смысле. Молчишь, отпрыск сионизма?

«Хорошенькое начало, – подумала я, – если так пойдет и дальше, то к вечеру мы разругаемся в пух и прах!»

– Ну, Федул, чего губы надул? – Лина метнула в мою сторону примирительный взгляд. – Кстати, как звали твоего отца? Откуда он свалился на нашу голову?

– Айзик Дан. Манюля говорит, что он был родом из Польши. Учился в Варшаве на медицинском факультете. Перед приходом немцев бежал в Литву, – нехотя ответила я, все еще переживая выпад Лины.

– Слушай! У нас не семейка, а мадридский двор – сплошные интриги и тайны. Ты хоть знаешь, куда делись твои родители?

– После войны они перебрались из Литвы в Польшу, оттуда в Израиль. А потом как в воду канули. Меня, двухмесячную, Шошана не отдала, им предстояло нелегально переходить через границу. И не одну.

– Да, бабушка на своей шкуре познала, что это такое, – пробормотала Лина и вдруг, как это было принято между тетками, толкнула меня локтем. – Смотри! Иерусалим!

Дома, ослепляющие в этом раскаленном от зноя воздухе своей непереносимой белизной, надвигались прямо на нас. Словно в детском калейдоскопе замелькали черные лапсердаки, белоснежные куфьи, пестро расшитые длинные до пят платья. И над всем этим – кремнистые горы, поросшие выгоревшей травой.

– Это Храмовая гора? А это мечеть Омара? – показала я на высящийся вдали и горящий под солнцем золотой купол. – А это квартал Монтефиори? – воскликнула, завидев застывшие крылья старинной мельницы. – Вы с Машкой, наверное, уже все здесь облазили!

Я так страстно в детстве желала свидания с этим городом, что теперь мне здесь все казалось родным и близким. Возбужденная встречей со своей выстраданной мечтой, даже не заметила, что в Лине опять начало нарастать раздражение, пока она вдруг не выпалила:

– Черт возьми! Ты, думаешь, я живу как раньше – гуляю, шляюсь по музеям. А я тут вкалываю, моя милая! Так, как никогда еще не вкалывала. Тебе такое и в страшном сне не приснится.

– Где ты работаешь? – робко спросила я.

– Потом поговорим, – резко оборвала она, напряженно глядя на дорогу.

Чем дальше от центра, тем бедней становились дома и грязней улицы. Уже чуть начало смеркаться, когда мы, наконец, подъехали к железобетонной обшарпанной пятиэтажке. На миг мне почудилось, что я никуда не уезжала из своего города. И мой Ирушалем – несбыточный сон. Но растрепанные пыльные пальмы, гортанные голоса женщин, сидящих возле дома, и кишащие, как рой мух, загорелые смуглые дети, вернули меня к действительности.

– Только так. Заруби себе на носу, – Лина сурово посмотрела на меня. – У нас шикарная квартира и прекрасная мебель. Ты поняла? Бельчонок тоскует по своим хоромам и гарнитурам. Страшно комплексует из-за мебели, которую папа сколотил своими руками из упаковочных ящиков. И еще – о Машке ни слова. Я потом все объясню. А в остальном, прекрасная маркиза – все хорошо, все хорошо, – пропела она и вышла из машины.

Едва я перешагнула через порог, как попала в объятия Белки и Стефы. Мы теснились в крохотной прихожей, напирая друг на друга.

– Ну как тебе наша Израильщина? – весело закричал полковник, выглядывая из-за плеча жены. В квартире царил полумрак от спущенных жалюзей. Пока Стефа и Белка накрывали на стол, он показал небольшую гостиную, с примыкающей к ней кухонькой: две крохотные спальни, лоджию чуть больше кухонного шкафчика. И всё без умолку, с детской гордостью говорил о своих однополчанах:

– Они меня не забывают. Пишут. Каждый месяц получаю по два-три письма. И вдруг, оглянувшись на жену, дернул Лину за руку:

– Ты что заблудилась? Попала к арабам? Я уже прямо извелся.

– Было дело под Полтавой, – кивнула она.

– Я ведь тебе говорил – бери правую полосу!

– Всё, папа, всё, – отмахнулась Лина.

Так вот отчего была так напряжена, когда мы проезжали квартал, застроенный низкими домами с плоскими крышами, где не было ни деревца, ни кустика, ни клочка зелени, – подумала я, – а ведь и виду не подала. Только, сузив глаза, процедила сквозь зубы: «Наши кузены по линии праотца Авраама», – и нажала на газ.

– Почему ничего не сказала? – вырвалось у меня.

– А чтобы ты сделала? Помахала им белым платочком парламентера? – Зло рассмеялась Лина.

– Будь осторожна, – хмуро сказал мне полковник и, понизив голос, добавил: – В их кварталы – ни ногой. Сейчас особенно опасно. Попадешь туда, можешь читать «Шма Исраель».

И тотчас снова громко начал рассказывать, что нашел здесь командира части, у которого служил во время войны.

– Соловья баснями не кормят, – закричала Бэлла.

На миг почудилось, что я опять в доме Шоши. Так она созывала всех нас к столу. Полковник разлил по рюмкам вино.

– Лехаим! – сказал он.

– За молодоженов, – засмеялась Лина.

И Белка заколыхалась от хохота:

– Послушай, какое я поимела приключение на старости лет. Приходит эта фармазонщица (мошенница), моя дочь, и говорит: «Мама, я придумала, как нам вывезти в Израиль Стефку». А у нас уже все дела на мази. Линочку уволили с работы. Я съездила в Бердичев, сделала Виннику нормальную метрику. Машеньку исключили из комсомола, Винника – из партии. Он сдал свои ордена, медали и погоны. Уже домоуправ-антисемит водит людей, показывает нашу квартиру. Одна загвоздка – Стефка. Ну, спрашиваю у своей умной дочери: «Как?» «Разведись с папой и пусть он женится на Стефке», – предлагает она. Я, конечно, на дыбы: «Ты сошла с ума! Эти штучки уже не для меня. Когда я вышла замуж, я себе сказала: «Белка, хорошего понемножку. Пора ставить на женихах точку». А тут снова эта канитель! – Слушай ее больше, – Лина хлопнула по столу ладонью, – за время развода она так привыкла жить в грехе, что я ее силком недавно затащила к папе под хупу. Хочешь верь, хочешь нет, но мы все боялись, что она сбежит в последнюю минуту. Видно, вспомнила свою бурную молодость, когда ненароком прижила меня под кустом!

– Тьфу, – сердито сказала Стефа. – Что ты, Линуте, несешь!

– Конечно, – лукаво подмигнула ей Лина. – У тебя, нянька, губа не дура. Небось понравилось быть полковницей, это же лучше чем невинной девушкой?

– А я действительно не очень-то хотела опять за него замуж выходить, – вдруг вспылила Белка. – Во-первых, у меня, как у одинокой, была больше мошканта (пособие), во-вторых, этот Винник у меня столько крови выпил за все эти годы, что я уже не человек, а в – третьих, с какой стати я должна была доказывать этому раввину, что я еврейка? Я ему говорю: «Молодой человек, зачем вам свидетели? Лучше гляньте на меня! Разве я похожа на шиксу?» Но самое обидное – Виннику он и слова не сказал. Ему хватило его поддельной метрики. А потом, что это за манера, – Белка гневно посмотрела на мужа и в голосе ее прозвучала ревность, – то с одной, то с другой. Сегодня развелся, завтра женился.

– Девочки Голь не привыкли, чтоб им изменяли, правда, мама? – с ласковой ехидцей вставила Лина. – Но ты отстала от жизни. Теперь свобода нравов.

– Бельчонок, – гулко захохотал полковник и обнял жену за плечи, – бедный мой Бельчонок – жертва сексуальной революции.

– Папа, я тебя умоляю, напиши об этом случае Карлу, – подхватила Лина, – только отметь, что раньше мама это делала для собственного удовольствия, а теперь с целью воссоединения семьи. Какую шикарную тему ты подбрасываешь Редеру, пальчики оближешь, – Лина замотала головой, зайдясь в смехе. – «Еврейская сексуальная революция – как следствие антисемитизма». Будет где разгуляться.

Стефа, сидящая за столом с каменным лицом, сурово нахмурилась: