Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Окте становилось неловко. Она понимала, что есть в этом доме какая-то своя тайная жизнь, куда ей нет хода. «А ведь я и здесь в тягость», – с тоской думала она, но сразу же встать и уйти ей почему-то было не под силу. Улучив удобный момент, старалась незаметно ускользнуть. До дверей ее провожала лишь старая такса Чапа с печальными, мудрыми глазами.

Однажды уже на лестнице ее неожиданно окликнул Николай:

– Октя, погоди. – Он быстро сбежал вниз. – Я чего попросить у тебя хочу, – нерешительно тронул ее за рукав и наклонился к самому уху. – Тут один товарищ приехал. Можно ему пожить у тебя день-другой? Демократы, понимаешь, – Николай раздраженно сморщился. – Все учат, учат. Помощи никакой, присылают кого попало, только под ногами крутятся. – Но, словно бы опамятовавшись, заторопился, – нет-нет, ты не подумай. Это человек надежный. Просто Лида злится. Надоели ей все эти гости до чертиков. Знаешь, как мне от нее влетает? – Он ернически передернул плечами, настойчиво заглянул Окте в глаза. – Ну что, согласна?

– Конечно, пусть поживет, – смутилась Октя, – только… – И запнулась в растерянности, не зная, как сказать о своей болезни, о которой теперь всегда помнила.

– Что ты! Не думай! Я все понимаю. Пенсия у тебя с гулькин нос. Времена тяжелые. Тут не до гостей. – Он поспешно полез в карман за бумажником.

Октя в испуге отшатнулась.

– Погоди. Это дело житейское. – Николай вложил ей в руку несколько купюр и с силой сжал ее пальцы в кулак. – Идем. Вас подвезут. Я сейчас все организую. – Он цепко взял ее за локоть, быстро повел вниз.

На улице моросил дождь. Пригнувшись, Николай добежал до машины, открыл дверцу. Октя в растерянности стояла в парадной, все еще зажав в руке купюры.

– Ну что же ты! – Прикрикнул Николай, – иди!

В машине было темно и холодно. Октя забилась на заднее сиденье, закутавшись в поношенный плащик. «Как же так?! Словно нищенке – подаяние дал. – Она то дотрагивалась до денег, нервно комкая их, то вдруг отдергивала руку, словно они обжигали ее. – Да ведь ты и есть нищая». – «Сир, наг и нищ», – вдруг выскочило откуда-то из закоулков памяти. Октя не заметила, как к машине подошел Николай. Вздрогнула, когда он приоткрыл дверцу, зачастил какой-то веселой фальшиво-ласковой скороговорочкой:

– А я тебе постояльца привел. Прошу любить и жаловать. Иван Ильич.

На переднее сиденье сел высокий мужчина в куртке. Полуобернувшись, кивнул Окте, но она в полутьме не разглядела его лица.

Круглолицый бородач сел за руль:

– Куда ехать? – Спросил он устало и бросил через плечо Николаю, – сегодня меня не ждите.

– То есть как «не ждите»? – Вскинулся Николай.

Ведь главный вопрос не решен. Погоди. – Он обошел машину и, пригнувшись к уху бородача, начал что-то втолковывать.

Сидящий впереди мужчина, казалось, не замечая их разговора, сосредоточенно копался в целлофановом мешке.

– Зябко тут у вас. Сыро. Дождь целый день льет. А ведь лето. – Он произнес эти слова тихим, сиплым басом, ни к кому не обращаясь и натягивая чуть не до самых глаз вязаную шапочку с помпоном.

– Вот-вот, – оживился Николай. И рассыпался мелким смешком. – Я и говорю этим лабасам: «У вас картошка и та через год родится. Как же вы жить будете сами?»

– Хватит тебе, – перебил его бородач и захлопнул дверцу.

– На Антоколь, – тихо сказала Октя.

Они молча ехали по ночному пустынному городу. Лишь изредка бородач насвистывал что-то грустно-тягучее, но тут же умолкал.

– Как думаете, чем все это кончится? – Неожиданно спросил он сидящего рядом.

– Чем? – В раздумье спросил мужчина. Он всю дорогу не шелохнулся, глядел прямо перед собой. Окте был виден лишь детский помпон его вязаной шапочки. – Чем? – Снова повторил он. Помолчал. Наконец, медленно произнес, – кровь будет. Будет кровь.

Окте почудилось, будто ее внезапно с головой окунули в ледяную купель.

– Кровь? – Зло переспросил бородач. – Ну что ж, пусть кровь. Но мы без боя не сдадимся, – запальчиво бросил он. И запальчиво повторил, – не сдадимся. Ненависть и кровь по дороге истории всегда идут рука об руку, – хмуро проронил мужчина.

– Но как же быть?! – С отчаянием воскликнула Октя. Мужчина резко повернулся к ней. Несколько секунд пристально вглядывался в темноте в ее лицо. Ей стало неловко, и она съежилась.

– Это долгий разговор, – наконец, отчужденно бросил он и равнодушно отвернулся.

В машине повисла тяжелая тишина. Было уже за полночь, когда они подъехали к Октиному дому.

– Ну вот и приехали, – пробормотал бородач. – Эх, сейчас бы домой и на боковую. – Он потянулся. – Поверите, так надоело это токование до утра, – опершись на руль, всем телом повернулся к мужчине, – и главное, все напрасно. Никто толком не знает, что делать. Думаете, вы первый приезжаете? Тут и до вас бывали. Поговорят, поговорят и уедут. А нам здесь жить.

– Вам – как бы прожить, а для литовцев это родина. И другой земли у них нет, – начал было мужчина, но бородач перебил его:

– Вы меня не уговаривайте – не хуже вашего понимаю. Мы и сами не живем и другим не даем. Я ведь почему к Николаю прибился? Страшно тут сейчас одному. Неизвестно, как дело дальше повернется. Ладно. – Он махнул рукой. – Одна надежда осталась – наш русский авось. Авось пронесет, авось Бог милует. – Он вяло кивнул на прощанье.

Октя и ее спутник вышли в моросящую тьму улицы. В подъезде было темно. Лишь где-то на верхнем этаже тускло светила лампочка. «Лифт теперь по ночам не работает. Блокада», – извинительно прошептала Октя и прошла вперед. Поднимаясь по лестнице, отчетливо слышала за спиной тяжелое дыхание мужчины. Иногда он останавливался, отдыхал, прислонившись к перилам. «Вам плохо?» – Тревожно роняла Октя во тьму. «Идите, идите, я вас сейчас догоню», – голос мужчины прерывисто дрожал. На душе у Окти было отчего-то смутно. Она открыла дверь, вошла в прихожую и зажгла свет.

– Сейчас чайку попьем. Согреетесь, – смущенно лепетала она, поспешно стягивая с себя плащ.

– Разрешите, я вам помогу, – мужчина подхватил плащ, и руки их соприкоснулись. Октю – словно пронзило. Она вскинула глаза и замерла.

– Илья?! – Выдохнула чуть слышно. Глаза мужчины на миг расширились, точно от испуга. Он стоял, прижимая к себе ее плащ. Но в то же мгновение лицо его стало отчужденным, холодным. Он облизнул пересохшие губы. Неловко усмехнулся.

– Извините, вы меня с кем-то перепутали. Я Иван Ильич. – Аккуратно, не торопясь, повесил плащ Окти, потом взял свой целлофановый мешок и направился к двери. – Прошу прощения за беспокойство, – пробормотал он, а рука его уже крутила защелку замка, – я переночую в другом месте.

Окте почудилось, что у нее вновь помутился рассудок. Она прислонилась к косяку, прикрыла глаза.

– Подождите минутку! Я вас долго не задержу.

Ее рука легла на плечо мужчины. Он обернулся.

Октя стояла, откинув голову назад. Почувствовав его взгляд, пришла в себя. И, словно подброшенная тугой пружиной, бросилась к нему. Повисла на шее. «Илья, Илья!» – Как в горячке, зашептала она, стягивая все крепче петлю рук. Мужчина схватил ее за запястья, словно пробуя крепость этой живой петли. Он напрягся всем телом. И Октя почувствовала каждой своей клеточкой его горячую живую плоть. Прижалась к нему еще тесней. Внезапно он обмяк. Обхватил ее за плечи. Несколько секунд они стояли, прильнув друг к другу, прислушиваясь к своему тяжелому дыханию.

– Кто подослал? – Прохрипел вдруг мужчина и с новой силой стал отталкивать от себя Октю.

– Подослал? – Она напряженно смотрела на него, словно осознавая эти слова, затем медленно расцепила руки. «А деньги? – В ее сознании мелькнула вдруг дикая мысль. – Зачем эти деньги от Николая?»

Мужчина, не замечая, что Октя его уже не держит, стоял, не двигаясь, глядя прямо перед собой остекленев-шими глазами. Неожиданно лицо его исказилось, он начал медленно сползать, цепляясь растопыренными пальцами за гладкие стены. Несколько мгновений Октя в оцепенении глядела на это тихое скольжение тела. Казалось, миг растянулся в вечность. Но через секунду, точно осознав происходящее, метнулась к телефону. Заметив ее движение, мужчина просипел сквозь стиснутые зубы: «Не нужно!» Она дрожащими пальцами уже накручивала диск: «Скорая? – Голос от испуга стал хриплым и низким. – Скорая!»

Когда приехала скорая, он был уже в беспамятстве. Трое в белых шуршащих халатах один за другим протиснулись в узкую щель чуть приоткрытой двери. Они входили в квартиру, перешагивая через распростертое тело. «Гиртас (пьяный)? – Недобро усмехнулась пожилая женщина-врач. – Пакялкит (поднимите)», – она презрительно кивнула.

– Он не пьяный, – пролепетала Октя, – он…

– Паварде (Фамилия)? – отрывисто перебила ее врач, раскрывая пухлый блокнот.

Октя растерянно молчала.

– Как фамилия этого человека? – По-русски, с раздражением переспросила врач.

– Не знаю, – чуть слышно отозвалась Октя.

– Вы что, видите его в первый раз? Пустили незнакомого мужчину в дом?

Окте казалось, что эти вопросы впиваются в нее, как занозы.

– Пасас ира (паспорт есть)? – Через голову Окти спросила врач.

– Ира (есть). – Санитар подал ей паспорт в дешевой пластиковой обложке.

– Карнаухов Иван Ильич, – громко прочитала врач, перелистнула несколько страниц, – житель города Калинина. Не женат. – Она насмешливо окинула Октю взглядом, бросила ей через стол раскрытый паспорт. – Познакомьтесь с вашим знакомым.

С фотографии на Октю смотрел Илья. Полуприкрытые потухшие глаза. Скорбно сжатый рот. Густая седина. В этом постаревшем, угасшем человеке почти ничего не осталось от прежнего Ильи.

– Больного нужно госпитализировать, – словно сквозь густой туман, до нее донеслись слова врача.

И пока в дверях разворачивали неповоротливые брезентовые носилки, пока внизу, у подъезда, фыркала машина, ей все это казалось жутким дурным сном.

Словно зверь, загнанный в клетку, всю ночь металась по квартире. Едва дождавшись утра, стала обзванивать больницы. «Карнаухов Иван Ильич» – она столько раз за день повторяла эти слова, что к вечеру уже почти потеряла надежду. После недолгого шелестения бумаг в трубке раздавалось холодное: «Нера (нет)», – и потом длинные равнодушные гудки. Ближе к ночи усталый женский голос скороговоркой ответил: «Первый этаж, третья палата. Состояние удовлетворительное». В ее мозгу тотчас вспыхнуло: «Ехать!» Но за окном уже сгущались поздние летние сумерки. На следующий день чуть свет она вышла из дома. Больница была далеко, на другом конце города. Пересаживаясь с автобуса на автобус, толкаясь в людской толпе, она, как заклинание, повторяла про себя: «Только посмотрю еще разок. Отдам его вещи и уйду». И рука, сжимающая пластиковую сумку, наливалась пудовой тяжестью. «А вдруг это не Илья?» – Слышался чей-то вкрадчивый голос. Вскинув глаза, она с испугом оглядывала пустую улицу.

Он лежал, вытянувшись на больничной койке, покрытый серой простыней, под которой явственно проступало его худое длинное тело. Медленно, словно из последних сил, протянул к ней руку и осторожно, точно боясь спугнуть, подцепил согнутым в суставе пальцем ее мизинец.

– Октя! – Он с усилием разлепил спекшиеся губы.

Она ощутила тихое плавное кружение. Все поплыло и заскользило: и крашенная ядовитой синей краской больничная стена, и оббитая, поцарапанная во многих местах больничная тумбочка.

– Это ты? – Едва слышно прошептала она и тихо опустилась на табурет.

С этого дня жизнь ее круто переломилась. Казалось, судьба вдруг спохватилась, опомнилась, и все то, что недодала ей в далекой молодости, пытается отдать теперь с лихвой. Они расставались лишь на ночь. Трясясь в последнем автобусе по ночному городу, прикрыв глаза, перебирала в памяти и его новую привычку сидеть, низко опустив голову, сцепив на коленях руки, и его нервное глухое покашливание. Она ни о чем не спрашивала. Лишь один раз осторожно проронила:

– Что случилось с тобой? Отчего ты Карнаухов?

– Не нужно об этом, – не глядя на нее, угрюмо отрезал он.

Она заговорила о своем, о том, что носила все эти годы в себе. Душа ее, казалось, до краев была переполнена той жизнью, где все было вперемешку – скудные радости, глухая тоска, неизбывная скука бытия – и еще болезнь. Ее болезнь, о которой не могла забыть ни на минуту.

– А знаешь, – она по-детски доверчиво посмотрела ему в глаза, – в тот вечер, когда ты приехал ко мне, – запнувшись на миг, пересилила себя, – я ведь подумала, что у меня снова это началось. – Октя покрутила пальцем у виска и горько улыбнулась. – Я ведь даже в дурдоме была. – Не смей, – он с силой потянул ее за руку, – не смей.

Они сидели на садовой скамейке в углу больничного сада, куда редко кто заглядывал. С тех пор как Илье разрешили выходить, эта скамейка стала их убежищем, их пристанищем, их домом.

– Не смей, – снова повторил он и, притянув ее за плечи, осторожно поцеловал в висок. – Я ведь тоже там побывал, – глухо произнес он.

– Ты? – Отпрянула Октя. – Когда? Когда это было?

Он посмотрел на нее исподлобья:

– Помнишь Миху и Зиню? Их тогда взяли. Потом эта история с тобой. Вот тогда меня и загребли…

– А Костя? – Вырвалось у нее.

– Его затея. Это он меня туда упек, записал под другой фамилией. И концы в воду. – Илья недобро усмехнулся, глядя прямо перед собой. Казалось, там, в зелени, птичьем гомоне и суете, – хочет рассмотреть другую, безоблачную жизнь.

– Как же вы с ним теперь? – Прошептала она.

– Никак, – отрезал он. Помолчал, потом неохотно добавил, – мы с ним виделись последний раз на материных похоронах десять лет назад. – Внезапно повернулся всем телом к Окте, схватил ее за плечи. – Я ведь даже не смел подойти к гробу! Понимаешь? Не смел! Мать всем сказала, что я умер. – В горле у него что-то забулькало. Окте почудилось на миг, что он задыхается.

– Не нужно! Слышишь, не нужно, – пролепетала она, прижимаясь к нему.

– Нет! Ты погоди! – Он вырвался из ее рук. – Мать меня умоляла: «Сделай, как Костя велел! Ты себя погубил и его погубить хочешь». Чуть ли не на колени вставала… – Внезапно он опамятовался, пришел в себя. Отчужденно посмотрел на Октю. С не ушедшей никуда ненавистью процедил сквозь зубы, – ты за Костю не беспокойся. Он из живучих.

Она бросила на него проницательный взгляд:

– Ты все еще боишься их?

Лицо его снова исказила судорога злобы.

– Думаешь, все позади? Нет, просто притаились. Да и потом… Кто такой Николай, ты знаешь? С кем он связан? Кто его покровители? Остерегайся его! Слышишь?

– Зачем ты опять в эту кашу лезешь? Опять эта политика, – с отчаянием вскрикнула Октя. – Разве тебе мало того, что было. Разве ты не видишь, какая это грязь, какое болото?

– У меня другой дороги нет. Я должен идти до конца. – Он устало оперся о скамью, прикрыл глаза. Помолчал. Потом пристально посмотрел ей в лицо. –

Тебе этого не понять. А я мечтал об этом времени. Мечтал всю жизнь. Думал, не доживу. Но лучше бы не дожил. Знаешь почему? – Он приблизился к ней так близко, что она увидела до боли знакомое дрожание жилки у него под глазом. – Потому что раньше я ненавидел правителей, а теперь, слышишь? Теперь я вижу, чего стоим все мы. Твой Николай и вся его компания черту душу продали, только бы не обронить ни крошки от пирога. А разве они не народ? Скажи, зачем им свобода? – Сиплым голосом прохрипел он. – А те, кто сейчас здесь у власти? Эти нынешние правители, воспитанные на страхе и ненависти? Они тоже народ. Думаешь, они знают, что такое истинная свобода?

– А ты? – Октя пытливо посмотрела ему прямо в зрачки. – Ты знаешь, что такое свобода? Ты знаешь, на что положил свою жизнь? С кем ты теперь?

– Если по совести, тех, с кем мне по пути, – раз-два и обчелся. Да ведь один на стенку не пойдешь.

Он внезапно смолк, точно захлебнулся. Несколько минут сидел, не шелохнувшись, словно оцепенел, лишь на худой морщинистой шее судорожно дергался кадык.

Какая-то крохотная птичка с серым острым хохолком важно прошла мимо скамьи, склевывая по пути лишь ей видимые зерна.

– Я вот также хочу жить, – Октя кивнула на птаху, – мне теперь много не нужно. Знаешь, – она смущенно повела плечами и погладила себя по коленям, – мне ведь и той любви, что была у нас тогда, уже не нужно.

– А что тебе нужно? – Тихо спросил он.

– Мне? – Она вдруг порозовела, оглянулась вокруг, казалось, хочет в себя вобрать взглядом весь этот мир: и шершавые стволы деревьев, и переливчатую роспись птичьего крыла, и едва заметную прозелень летнего неба. – Мне это все нужно, – с придыханием сказала она и, тут же устыдившись своего порыва, прикрыла лицо руками.

Эти долгие разговоры, эта садовая скамья с облупившейся краской, эта дорожка, посыпанная крупным серым гравием, – все так переплелось и вошло в ее бытие, что казалось – новой жизни не будет конца. Где-то в тайнике сознания понимала всю ее непрочность и зыбкость, но трезвые, рассудочные мысли отгоняла прочь. И когда однажды он, придя позже обычного, тяжело опустился на скамью и, пряча в глазах радость, пробормотал нарочито ворчливым голосом: «Наконец-то, выписывают», – Октя лишь сдержанно кивнула в ответ. Потом, стараясь унять дрожь в голосе, коротко проронила:

– Долечись. Чего торопишься?

Он невесело усмехнулся:

– Дело меня гонит, Октя. Теперь каждый день на счету. – Скользнув глазами по ее огорченному лицу, круто переменил разговор, – давай завтра побродим по городу. Я ведь толком ничего тут и не видел. А помнишь, когда-то хотел написать работу «Западная губерния – полигон реформаторства царя Александра Первого»?..

Она не слышала его слов. Пристально глядя на сухие, непрестанно шевелящиеся губы, думала лишь о своем: «Что это? Неужели он мне опять нужен? Или просто истосковалась по родной душе?»

…Среди пышных башенок и завитков барокко, среди обилия лепнины, позолоты, иконостасов и холодной гладкости колонн Илья в своих потертых коротковатых брюках, в несвежей рубашке с закатанными рукавами, с курткой, перекинутой через плечо, выглядел нелепо. Октя чувствовала неловкость за него. Понимала, как глупо это ложное чувство, но ничего не могла с собой поделать. И еще – бой городских часов. Считая удары, она думала с тихой печалью о его скором отъезде. До отхода поезда оставалось все меньше и меньше времени.

– Может быть, пойдем ко мне? Отдохнем, пообедаем? – Изредка предлагала она.

– Давай еще побродим. – Он просительно заглядывал ей в глаза. – Кто знает, может быть, мне больше никогда здесь не приведется побывать.

Это «никогда» ранило ее душу. Было ясно, что новой жизни приходит конец. Октя еле поспевала за Ильей, а он кружил и кружил по узким улочкам, метался в поисках каких-то домов. Иногда останавливался, поджидая ее, возбужденно, громко, точно она плохо слышит, объяснял:

– Вот здесь, в квартале от Замковой горы, скрывался Калиновский. А рядом – рукой подать – была резиденция Муравьева. Ездили по одним улицам, видели одно небо.

Октя подавленно кивала, ни о чем, кроме предстоя-щей разлуки, думать не могла. Но, услышав «Муравьев», вдруг побледнела и спросила, едва переводя дыхание:

– Какой Муравьев?

– Муравьев-вешатель. Усмиритель бунта, – остановился на миг Илья и почти побежал дальше.

Внезапно замер перед крыльцом двухэтажного дома с высоким треугольным фронтоном. Октя подошла на слабых, негнущихся ногах. Это был дом из ее кошмарных видений. «Боже мой!» – Вырвалось у нее.

Он повернулся к Окте и скользнул взглядом по ее лицу, не замечая ни ее подавленности, ни бледности:

– Ты можешь мне объяснить, отчего это мы, не умея наладить свою жизнь, пытаемся вразумить другие народы? Откуда эта ложная гордыня? Это сознание носителей истины? – Он горько усмехнулся. – Иной раз мне кажется, мы особые люди. Вечно заняты своим прошлым, всегда проклинаем его и умудряемся извлечь из него самое плохое. Мы трижды открестились от иудаизма, но взяли из него – мессианство, мы отреклись от язычества – но непреодолимая тяга к идолам у нас в крови, мы уничтожили монархию – но вот уже более полувека нами управляют жестокие тираны и безграмотные самодуры.

– Значит – выхода нет? И мы прокляты во веки веков? Зачем же тогда жить?! – С отчаяньем воскликнула Октя.

Но он не ответил. Молчал, потупившись, будто в мыслях своих был где-то далеко-далеко отсюда. Внезапно лицо его исказилось.

– Ах, что мы за люди! У нас ведь – или сейчас, или никогда. Как не умели трудиться изо дня в день, не перенапрягаясь, но твердо и упорно, как привыкли брать все на пуп – да нахрапом, – так и в переустройстве своей жизни – все перевернем вверх дном, нашумим, а после – устанем, охладеем ко всему – и живем дальше в той же мерзости.

Он стоял, сгорбившись, опустив голову. Из ворота ситцевой ношеной рубахи выступала худая шея. Октя вдруг почувствовала себя неизмеримо сильней.

– Идем, – и взяла его за руку, точно маленького, повела.

Они еще долго бродили по городу. Домой добрались лишь к вечеру. До отхода поезда оставались считанные часы.

– Давай обедать, – начала хлопотать Октя.

– Не хочу, – угрюмо отказался он.

– Может быть, приляжешь? – Предложила она, глядя на его посеревшее, осунувшееся лицо. Он вяло кивнул, прошел вслед за ней в комнату Альгиса. Она перестлала ему постель.

– Не уходи, посиди со мной, – тихо попросил он. Октя присела на самый краешек постели. Он лежал, полуприкрыв глаза, держа ее за руку. – Как же ты тут одна будешь? – С болью в голосе обронил он.

– А я привыкла одна. – Она натянуто улыбнулась. – Если хочешь знать, мне с тобой вначале было нелегко. – Покраснела и рассмеялась. – Так много разговаривали, я даже уставала. Мне теперь надолго хватит. Целый год вспоминать буду. – Легонько сдавила его пальцы. – Не думай об этом.

– Иди ко мне, – вдруг глухо произнес он и потянул ее за руку.

– Что ты! – Октя отшатнулась. – Зачем? Нет! Нет! Это невозможно! Мы только измучаем друг друга. И возненавидим. Зачем?!

Он рывком приподнялся, притянул ее к себе совсем близко и выдохнул: – Знаешь, я ведь после тебя так никого и не нашел. Она глядела, не отворачиваясь и не отводя взгляд.

Потом мягко отстранилась:

– Ты не думай, я понимаю, что предала тебя. Но не хочу обманывать. Я уже другая, Илья. Я уже не могу любить – как прежде. – Виновато провела рукой по своему телу. – Мне мой сын Альгис сказал, что я из породы каменных.

– Молчи! – Хрипло выкрикнул он. – Молчи! – И зарылся лицом в подушку.

На вокзал они пришли почти к отходу поезда. Подавленные, изнуренные, стояли, прислонившись к гладким, отполированным тысячами прикосновений перилам перрона.

– Хватит! Уходи! – Илья, резко повернувшись, пошел вдоль вагонов. Она долго смотрела ему вслед. На его худую спину. На торчащие лопатки. Знала, что он чувствует взгляд. Но так ни разу не обернулся.

После отъезда Ильи она не выходила из дома. Стояла часами, оцепенев, на балконе. Сквозь прутья решетки вглядывалась в чужую жизнь. Иногда среди прохожих ей чудилась высокая сутуловатая фигура Ильи, и тогда гулко начинало биться сердце. Отчего-то ей казалось, что лишь только выйдет из дома, он тотчас позвонит или придет. Однажды словно очнулась: «Разве тебе Илья нужен? Это ты по себе прежней тоскуешь. Но возврата нет».

А время, словно маятник, мерно отсчитывало день-ночь, день-ночь. И боль души отступала, притуплялась. Повторялась все реже и реже. Пробивался и креп новый побег жизни.

В это лето Октя казалась себе птицей, выпущенной на волю из потного, тесного кулака. Ни работа, ни дом – ничто не обременяло ее. По утрам, перевесившись через подоконник, она пристально рассматривала резные, покачиваемые ветром листья рябины, что росла под окном, ее сжатые в щепоть зеленые глянцевитые ягоды. Наступающий день казался долгим, счастливым, словно в детстве.

Будто притягиваемая неведомой силой, спешила в парк, где располагались художники со своими мольбертами. Она робко заглядывала через плечо то одному, то другому. Какой-то голос настойчиво шептал: «Не бойся! Попробуй! У тебя получится». От жгучего нетерпения покалывало кончики пальцев. И тогда твердо решила купить краски и бумагу. При ее крохотной пенсии, когда каждый рубль заранее был распределен, это оказалось совсем не просто. Она сократила все расходы, но денег все равно не хватало. Мысленно десятки раз ревизовала свое скудное хозяйство. Все сошлось на телефоне. «Нужно отказаться от него…». – «А вдруг Альгис, Илья?..» – Мелькнуло тут же, но она лишь горько усмехнулась.

На телефонной станции девушка, сидящая у окошка, никак не могла понять, чего она хочет. Наконец сказала: «Пишите заявление». А после – изумленно смотрела Окте вслед.

Первое, что нарисовала Октя, был синий василек с фиолетово-лиловой сердцевиной, заполненной топорщащимися во все стороны бархатными черными тычинками. Легонько, едва касаясь кисточкой, пририсовала каждой из тычинок белую шапочку пыльцы. Обвела синей каймой резные трубочки-соцветия, а сердце то возносилось в ликовании ввысь, то падало от страха вниз, точно раскачивалось на качелях. Она никогда теперь не загадывала наперед, чем будет занят ее день. И никуда не спешила. Могла часами с тихим восторгом наблюдать, как перед дождем чертополох плотно прижимает свои колючки к лилово-пурпурным головкам цветов, будто ища у них защиты. Как опрокидываются к ночи голубые венчики синюхи. Изо дня в день ходила к реке, чтобы увидеть волшебное превращение хрупкого шумливого рогоза в шоколадно-бурый бархатный початок. Длинные мечевидные листья его тревожно шуршали. И ей хотелось перенести на бумагу и это шуршание, и горделивую стать початка, и тихое угасание дня, и солнце, что запутавшись в бледно-зеленых листьях, раскачиваемых ветром, разливало свое золото на мягкую рябь воды. В конце лета вернулся Альгис. Первое, что сказала ему при встрече с робкой улыбкой: «Я телефон сняла. Ты не будешь сердиться?» Он удивился, хотел было что-то возразить, но потом пожал плечами:

– Как хочешь, мама. Я все равно скоро уезжаю. Получил назначение. Так что хозяйничай сама.

Октя почувствовала холодок в словах. Но ничего не ответила. Она обрадовалась ему, однако жизнь свою изменять не стала. Все те же длительные бесцельные прогулки по городу, все та же безбытность в доме. По какому-то негласному уговору они жили теперь – точно близкие добрые соседи. Сталкиваясь с сыном, она ласково заглядывала ему в глаза, улыбалась сердечной, но рассеянной улыбкой. Изредка выпадали случайные совместные чаепития И только. Октя тихо радовалась этим новым отношениям.

Однажды вечером он зашел к ней в комнату. Она вздрогнула от неожиданности и поспешно прикрыла рукой крохотную, не больше четвертушки листа, ми-ниатюру, что лежала на ее столе. Заметив разбросанные кисти и краски, окончательно пришла в замешательство.

– Ты рисуешь? – Удивился сын.

Она коротко кивнула и сняла руку с рисунка. Сын поднес к свету листок, и Октя замерла.

– Неплохо, – вежливо сказал он и, отложив рисунок в сторону, добавил, – я завтра уезжаю, мама.

– Так быстро? – Искренне огорчилась Октя.

Сын уехал. Его отъезд она пережила тяжело. Но уже и в помине не было той безумной тревоги за его жизнь, которая раньше сжигала ее днем и ночью. Куда-то бесследно сгинула и неотвязная болезненная мысль, что она недостойная, скверная мать. Казалось, кто-то снял с нее эти пудовые вериги. Внезапно ощутила в своей душе примирение и с неласковой жизнью, что подарила ей судьба, и с этим опасным зыбким миром, в котором ей не на кого опереться. Это не было счастье. Это был просто глубокий ровный покой. Казалось, выбросила из своей жизни все лишнее, ненужное. Так в комнате, из которой вынесли громоздкие угрюмые шкафы, широкие неуклюжие кровати, старую, отжившую свой век утварь, вдруг становится просторно и светло. Ушли куда-то и жгучие желания плоти, и ревность, что мучили ее прежде. Казалось, будто все необходимое для жизни сосредоточено теперь в ней самой. Отныне в себе, в своей душе она училась черпать и силы, и утешение.

А время шло, не замедляя и не останавливая свой ход. Уже подкатывала осень. На рассвете трава покрывалась легким серебристым инеем. Но листья с деревьев еще не начали опадать. Они трепетали на тонких, отживающих свой век черенках. И эта истончающаяся на глазах плоть жизни, эта хрупкость всего сущего не давала покоя. Вглядываясь, она делала наброски. Но на бумаге все выходило грубым, фальшивым. Точно нарумяненное лицо старой женщины. И тогда она решила нарисовать кленовый лист. Но не багряный, а чуть прихваченный желтизной, когда сила жизни в нем еще не исчерпана, но уже идет на убыль, иссякает.

Она забрела в парк, расположенный у подножья горы. Серая булыжная мостовая обвивала, точно змея, поросшие травой и кустарником склоны и устремлялась ввысь, к вершине, где возвышалась и властвовала над городом крепость. Внезапно услышала смутный гул, топот ног, выкрики: «Жмогжуджяй (убийцы)!» Прямо на нее неслась людская толпа. «Бекит (бегите)!» – Крикнула ей на ходу какая-то женщина. Как всегда в минуты опасности, Октя застыла на секунду, точно в столбняке. Ее толкали, на нее то и дело натыкались. Наконец, живая людская волна подхватила ее, как щепу, и понесла куда-то к Заречью, через мост. А сзади гудели пожарные машины. И где-то рядом топали солдаты в шлемах. Внезапно чья-то рука затащила ее в парадную.

– Ча неповоинга (здесь безопасно).

– Что это? Что? – Спросила с ужасом Октя, едва переводя дыхание. Крепкий коренастый мужчина внимательно посмотрел на нее. Немного помедлив, сказал с недоброй усмешкой:

– Ясно что. Старший брат опять решил нас задушить в своих объятиях. Ваших рук дело.

– Моих? – Октя растерянно посмотрела на свои слабые, тонкие в кости руки, на пальцы, где в лунки ногтей въелась краска.

Он исподлобья поглядел на нее. И от этого взгляда вдруг повеяло такой открытой неприязнью, что она содрогнулась. Поспешила на улицу. Шла, опустив голову, мелко перебирая ногами, чувствуя кожей, затылком, всем своим существом, как через приоткрытую дверь парадной, точно через узкую щель бойницы, он целится недобрым цепким взглядом ей вслед. Улицы были безлюдны. Пустынны. Словно в одночасье – вымер весь город. На мосту, зацепившись за прутья решетки, сиротливо полоскался на ветру какой-то плакат. Она подошла, выпростала его. Начала внимательно разглядывать. Два человека сжимали друг друга в тесных объятиях. Один – усатый, в кителе со звездой генералиссимуса на погонах, в далеко отставленной руке дымилась трубка. Другой – в фуражке с высокой тульей, на рукаве мундира зловеще чернела свастика. А внизу пламенело: «Оккупанты». От букв тянулись длинные багровые потеки кармина. На миг Окте показалось, что кровь капает и сочится прямо на ее руки. Она с ужасом отшвырнула от себя шуршащий, словно живое существо, клок бумаги. Но ветер снова подогнал его. И лист, тихо шелестя, обвил Октины ноги. Внезапно почудилось, что кто-то затеял с ней безумную игру. И тогда начала топтать плакат, рвать с ненавистью и злобой его на куски. А сердце билось и трепетало у самого горла. «Где видела я эту мерзость? Где?» Она подошла к перилам моста. Оперлась о них и перевела дыхание. Внизу мерно текла река, изредка покачивая на мелкой ряби опавшие листья. Словно завороженная, она вглядывалась в это размеренное течение жизни. Внезапно точно прозрение на нее снизошло. В этой легкой зыби, в бликах воды – явственно увидела зимний вечер. Посреди комнаты в цинковом ведре чадит-догорает картон. В воздухе витает серый дым пожарища. Октя невесело усмехнулась. Тогда ей пришлось здорово повозиться. Рубила старым, зазубренным кухонным тесаком картон, он гнулся, сухо скрипел…