Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

За столом тетя Женя была скованна и молчалива. Лишь изредка бросала настороженный взгляд на Илью: «Простите, я не расслышала, где вы работали до института? В каком городе?», «Извините, кто ваш брат?» – Но мать тут же пресекала эти попытки, слабо взмахивая рукой с дымящейся сигаретой: «Оставь, Женя. Погоди». Пепел осыпался на ковер. Тетя Женя суровела лицом, надолго замыкалась. Мать в пылу спора этого не замечала. Как всегда – горячась и раздражаясь – нападала на Петра. Обычно тот свысока, нехотя отбивался. Или, улыбаясь краешками губ, вовсе отстранялся от разговора: «Прости, Лиза, но это не в твоей компетенции».

Окте их чуть ли не ежевечерние диспуты давно набили оскомину. Не раз и не два пыталась образумить мать. Но та, гневно раздувая ноздри туповатого носика, ставила дочь на место: «Ты не понимаешь. Это принципиальные разногласия. Петр деградирует. Он все больше скатывается в болото обывательщины. И в этом большая вина Жени. Да, я не скрываю этого. Моей сестры Жени». Октя смутно чувствовала, что за этими спорами стоит нечто большее, какая-то глухая неприязнь между сестрами, в которой они сами себе боялись признаться. Но однажды выплеснулась через край.

– Виной всему, – непримиримо сказала мать, – те, что за спинами нас, фронтовиков, окопались здесь и взяли все в свои руки. Они растащили нашу победу по своим сундукам и чемоданам. Где их честность? Отчего, если здесь были нарушения в партийной жизни, никто не осмелился сказать это вслух?

Дядя Петр, набычившись, спросил:

– Ты хочешь сказать, что я в числе этих людей?

– Прости, – тут же вмешалась тетя Женя, – но в тебе, Лиза, говорит твоя нынешняя неустроенность в жизни.

Мать немедля отразила удар, насмешливо вскинув брови:

– Ты полагаешь, что мировоззрение определяется так называемой неустроенностью? Забавно. Петр, – обратилась она к зятю, сохраняя на лице все ту же насмешку, – ты не находишь, что твоя жена мещанка?

Нет? – И вдруг, будто только сейчас до нее дошел смысл сказанного сестрой, сорвалась чуть ли не на крик, – в чем моя неустроенность по-твоему? В чем?! У меня есть работа. Быть может, не такая интересная, как мне хотелось бы, но я добросовестно выполняю свои обязанности. У меня есть дочь. У меня есть все, что нужно нормальному человеку. Или ты полагаешь, что без этого барахла нельзя быть счастливой? – Она обвела широким жестом кресла, ковры, безделушки – все то, чем была битком набита комната тети Жени, – и зло рассмеялась. – Пойми, ты погрязла в этом. И не только ты. Я вижу, как партия вязнет в этом болоте. Неужели не замечаете, что творится вокруг? Партия разлагается. Все заняты своим благополучием. Никому ни до чего нет дела. А сведение счетов с покойником? Это позор! Низость! При его жизни никто не смел слова обронить. А теперь…

Окте почудились в материном голосе слезы, и ей стало страшно.

– Оставь, Лиза. Надоело, – угрюмо пробормотала тетя Женя.

– Слышишь? – Вспыхнула мать, обращаясь к Петру. И тут же, словно беря реванш, накинулась на сестру, – что ты делаешь в партии? Какая ей польза от тебя, кроме копеечных взносов?!

– А ты? – Злобно огрызнулась в ответ тетя Женя.

– Я боролась и буду бороться с той скверной, которая разъедает ее, – с ненавистью выдохнула мать.

Вся эта история кончилась перебранкой, во время которой Октя страдала от обиды за мать, хотя на самом донышке души осело сомнение: может быть, тетя Женя в чем-то и права.

А насчет борьбы со скверной мать сказала не ради красного словца. Она состояла членом внештатной парткомиссии при райкоме. Дело это было новое, трудное, а главное, как подозревала Октя, склочное. Заседания, где рассматривались персональные дела проштрафившихся коммунистов, затягивались чуть не до полуночи. После этого мать несколько дней кряду ходила возбужденная, взвинченная. Много курила. То и дело переговаривалась с кем-то по телефону, произнося скупые смутные фразы, по которым нельзя было догадаться о сути дела. Иногда этот многозначительный разговор, состоящий из намеков, продолжался за столом. «Слышал?» – Спрашивала она, наклоняясь к Петру, и после – долго, вполголоса говорила с ним о чем-то, строго хмуря тонкие брови.

В тот вечер, когда первый раз пришел Илья, мать отчего-то завела разговор об укрупнении совнархозов. Дядя Петр, как повелось обычно в последнее время, отмалчивался, скептически улыбаясь. Со значением поглядывая на него, мать резко спросила:

– Ты, кажется, опять категорически против? Но почему? Изложи свои соображения.

Тот в ответ как-то неловко дернулся, пожал плечами:

– Ты ошибаешься, Лиза! Я не могу быть категорически против. Есть решение, оно принято к исполнению.

Словно не слыша его, мать сурово бросила:

– И в вопросе перехода от министерств к совнархозам ты тоже был категорически против. Жизнь показала, что ты ошибался. Я думаю, тебе нужно отбросить личные мотивы. В конце концов, дело прежде всего.

Петр затравленно посмотрел на Илью.

– Ты что-то путаешь, Лиза. Я не выступал против совнархозов.

– Извини, – врастяжку сказала мать, вскинув брови, – но ведь совсем недавно за этим самым столом ты говорил, что категорически против. Разве не так? – Она оглядела сидящих за столом, точно призывала всех в свидетели. Октя внутренне съежилась. «Ну зачем так? Зачем?» – С тоской подумала о матери.

– Какое это имеет значение, Лиза? – Ворвалась в спор тетя Женя. Натянуто улыбаясь предполагаемому родственнику, спросила, – простите, я не поняла, откуда вы родом?

Илья, покраснев, тотчас отложил вилку. Мать нервно вздернула плечами:

– Оставь, Женя! Это уже становится нетактичным, твои бесконечные расспросы. А как вы относитесь к совнархозам? – Она повернулась к Илье.

– Я? – В раздумье, будто нехотя, спросил он. – По-моему, все закономерно. Каждый реформатор стремится освободиться от тех людей, которые раньше вершили дела. Хочет все переиначить, оторваться от прошлого. Поэтому свои основные реформы он разворачивает подальше от того места, где было сосредоточено старое управление. Новое дело требует новых людей.

– Вы так считаете? Интересно. – Мать откинулась на спинку стула и снисходительно улыбнулась.

– Разве это случайно, что Петр закладывает новую столицу? – Илья пытливо посмотрел на мать.

– По-моему, он хотел выйти к морю, – настороженно сказала Елизавета Александровна.

– Не только, – Илья взъерошил и без того лохматую русую шевелюру. – Не только. Он хотел оторваться от московских теремов, церквей, матушкиных соглядатаев. Чтоб московского духа и близко не было. А чем вы объясните, что наш другой реформатор, Александр Первый, свои преобразования начинает в северо-западном крае, доверяя польским чиновникам больше, чем своим приближенным? – Илья с мальчишеской задиристостью оглядел всех и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, понесся, будто на вороных, – совнархозы – та же смена места действия и действующих лиц. Потому что прежним исполнителям доверия нет.

– Как можно проводить подобные параллели? –

Резко оборвала Елизавета Александровна. Октя посмотрела на мать и увидела ее оторопело-удивленное лицо. – Другая эпоха, другой строй, – словно бы приходя в себя, начала холодно перечислять она, – другой правящий класс.

– А идеология, а цели? – Неожиданно взмыл дядя Петр. – Такие сопоставления просто недопустимы. Вы играете в опасные игры, молодой человек. – Он сурово глянул на Илью.

Несколько минут за столом царило молчание. Октя украдкой бросила взгляд на Илью: тот, смущенно улыбаясь, катал по столу хлебные крошки.

– Причем здесь идеология? – Тихо сказал он, хмуря густые русые брови и не поднимая глаз от скатерти. – Реформаторы существовали при любом строе и любой идеологии. Беда их в том, что они сами являются частью старого, и потому методы их варварские, дикие. Вообще, реформатор – это всегда трагическая фигура в истории. Вначале он опережает всех, его идеи кажутся крамольными. Оттого он зачастую ограничивается неясными намеками, обещаниями. Потом у него появляются сторонники, число их растет. Но – едва появившись – они так и норовят его подтолкнуть: «Быстрей, быстрей». Однако те, кто окружал его до сих пор, виснут, точно гири, на ногах. Случается, что он замирает в нерешительности. Либо делает шаг влево – а потом два шага вправо. В конце концов, пугается содеянного, и тут уж берегись.

– А народ? – Прервала его мать. – Какую роль вы отводите народу в своей теории?

– Народ безмолвствует, – строптиво хмыкнула Октя, выплескивая, наконец, все то раздражение, которое накопилось у нее за этот вечер. И междоусобная перепалка домашних, и дружные нападки на Илью – все это казалось ей унизительным, мелким. И она с вызовом повторила, – народ безмолвствует, – но тут же, словно чего-то испугавшись, виновато посмотрела на мать.

– Не пори ерунды! – Прикрикнула Елизавета Александровна.

И сразу все как-то засуетились, засобирались. Встали из-за стола. Она, Октя, почувствовала себя несчастной и никому не нужной. За все долгое застолье Илья на нее всего лишь несколько раз глянул, да и то мельком, словно на шкаф или буфет. После, когда остались вдвоем, не удержалась, попрекнула: «Зачем завел эту канитель? Кому это интересно?». Илья отстранил ее от себя, посмотрел пристально, искренне удивился: «Неужели тебе это действительно неинтересно? Зачем же тогда пошла на исторический?». Она неопределенно пожала плечами.

После окончания школы долго металась, выбирала. Даже нейтральный дядя Петр и тот несколько раз спросил: «Октя, как дела?». Когда срок подачи документов был уже на исходе, мать, которая до тех пор ни во что не вмешивалась, вдруг твердо сказала: «Советую подать на исторический. Изучение истории вооружает знанием законов общественного развития». И тетя Женя одобрила: «Специальность тихая, спокойная, будешь среди интеллигентных людей». Свою работу химика-лаборанта она не любила, считала вредной и скучной.

Объяснять все это Илье было неловко. Робела перед ним. То ли из-за возраста, он был намного старше, то ли просто боялась разонравиться.

В ту ночь они долго бродили по ночному городу, тесно прижавшись друг к другу, по узким переулкам с их запущенными ампирными двухэтажными особняками. Кое-где виднелись чудом уцелевшие обломки чугунных решеток, крылечки с ажурными навесами. В эту позднюю глухую пору казалось, что все эти Волхонки, Воздвиженки, Пречистенки навсегда ушли в небытие.

– Петр говорит, что скоро все это снесут, – тихо обронила Октя.

– Снесут? Как же так! – Неожиданно взорвался Илья.

– Ведь это история России. Родовые гнезда декабристов: Муравьевы, Бибиковы, Орловы. А там, – он кивнул в сторону реки, – Шефский дом, где они собирались. Хочешь, покажу? – Он круто повернулся и, не дожидаясь ответа, зашагал к мосту. – Представляешь? Писали уставы, играли в масонство, тайные общества. Произносили речи, бравировали друг перед другом своей храбростью. Ссорились из-за пустяков, ложного самолюбия. Не думая о главном. О том, что творят историю.

Илья шел крупным быстрым шагом. Октя едва поспевала за ним. От быстрой ходьбы ей стало жарко. Берет сбился набок. «Он меня специально ведет туда. Там, за мостом – его дом. И брат уехал на неделю в командировку». – От этой мысли кровь приливала к лицу. Едва вслушиваясь в его слова, она невпопад, тихо поддакивала.

Илья остановился перед двухэтажным домом с колоннами.

– Эпиграммы, насмешки – все рождалось здесь. На парадном обеде в ответ на здравицу в честь императора – один из Муравьевых демонстративно выливает вино из бокала на пол. Двое других кричат ему через стол: «Рано знамена показываешь!». Москва полнится слухами. Вокруг царя кишмя кишат доносчики, шептуны. Он втайне от всех разрабатывает реформы. Но его то и дело запугивают. И Александр замирает в нерешительности. Кому нужна была эта бравада? Чего добивались? – Илья произнес это с такой горечью, точно загубили дело его жизни.

– Какое теперь это имеет значение? – Октя мягко улыбнулась. И тесно прижалась к нему. – Пойдем, – тихо прошептала она. Хотела добавить: «К тебе домой», – но не решилась. – Пойдем отсюда, – она потянула Илью за рукав.

– Погоди! Ты это серьезно? – Он отстраненно посмотрел на нее. В свете тусклого фонаря она увидела, как изменилось внезапно его лицо. – Неужели не понимаешь, если бы тогда свершилось задуманное Александром, мы сейчас были бы на голову выше!

– Выше? – Она съежилась, растерянная его резким тоном. – Но ведь мы и теперь впереди всех… – Под его пристально-холодным взглядом она сразу сникла.

– Идем, я отведу тебя домой. Ты совсем замерзла, – сухо сказал он.

– Домой? – Прошептала она упавшим голосом. И вдруг с отчаянной решимостью прильнула к нему, – Идем к тебе! Слышишь?!

Илья замер на миг. Потом крепко обхватил ее за плечи. Они пошли так быстро, что Октя скоро запыхалась. Перед домом с мезонином он остановился, прижал палец к губам: «Тс-с! Хозяйка еще не спит». На цыпочках поднялись по деревянной лестнице. Вошли в крохотную комнатушку, забитую книгами. В уголке – топчан под лоскутным одеялом.

Первый раз в своей жизни она вернулась домой лишь утром. По коридору взад-вперед, как бессменный часовой, вышагивала тетя Женя. «Октя? Наконец-то!» – Кинулась целовать, заплакала. А мать крепко спала. Она потрясла ее за плечо:

– Мама! Мам! Проснись! – Елизавета Александровна тотчас открыла глаза. Встала, накинула на себя коверкотовый пыльник вместо халата. – Скажи, Илья тебе понравился? – В душе была уверена, что да, иначе и быть не может.

Мать присела к столу. Закурила.

– Конечно, как мужчина – он привлекателен. Не спорю. Но прости, он же чистой воды ревизионист. Советую тебе держаться от него подальше.

В первый миг Октя опешила. Ей показалось, что ослышалась.

– Да, ревизионист, – с неприязнью повторила мать.

– Но при наших отношениях – мое замужество неизбежно, – робко, с запинкой объяснила Октя.

– Ерунда, – резко оборвала мать. – Пойми, он из тех, кто с детской лопаткой пытаются подступиться к громадной горе. Ткнутся в одно место, в другое. А гора стоит. Вот тут они и впадают в амбицию. Весь мир перед ними виноват. А чего проще? Знай свое место в общем строю – и будь простым солдатом. Только тогда ты принесешь пользу обществу.

– Он лучший на нашем курсе. Ленинский стипендиат, – лепетала Октя, пробуя защитить Илью.

– Тем хуже, – отрезала мать. – Такие люди – чем способней, тем больше делают глупостей. Ему не хватает стержня – идейной убежденности. А это – основное в жизни, поверь мне, – сухо, не глядя в глаза, подытожила она. И, немного помедлив, повторила, – советую держаться от него подальше. Однако решать тебе.

Октя послушно кивнула: «Хорошо, мама. Я подумаю». Но все осталось по-прежнему. Они с Ильей словно прилепились друг к другу, расходясь по домам лишь поздно вечером. Октя все чаще стала бывать в двухэтажном домике с мезонином, с пылом помогала вести нехитрое холостяцкое хозяйство братьев. Костя, старший брат Ильи, понравился ей сразу. Увидев Октю, засиял ласковой улыбкой: «Сестричка!». С ним всегда было легко и просто, не то что с Ильей, который, меряя шагами крохотную комнатушку и размахивая руками, мог часами толковать о том, что ей, Окте, казалось скучным. Иногда она, свернувшись калачиком на топчане, засыпала под эти речи. Брат подсмеивался над Ильей: «Наш философ». Со временем стала замечать, что случаются между ними и стычки. Она в этих случаях терялась, старалась забиться в уголок. Была научена горьким опытом – у них на Петровке в последнее время такие передряги кончались хлопаньем дверьми.

Тут, в мезонинчике, было все по-иному. Многозначительное добродушное похмыкивание младшего: «Нам видней, но вы сильней», – или колкое: «Наши теории против вашей практики бессильны». На этом все обычно и кончалось. Но однажды, войдя из кухни со сковородой золотистой, до хруста поджаренной картошки, застыла от страха. Они стояли друг против друга, сжав кулаки. Илья словно утес нависал над коренастым братом. Увидев ее, Костя криво усмехнулся:

– Давайте ужинать, – и, мгновенно опамятовавшись, сел за стол.

Илья точно не слышал его:

– Стреляли в безоружных. И ты это оправдываешь?

– Кончай истерику, иди есть, – строго повторил старший и придвинул к себе тарелку.

– Нет, погоди, – Илья возбужденно подскочил к нему, спросил с плохо скрытой издевкой, – это, вероятно, входит в круг твоих служебных обязанностей – не рассуждать?

– Прикуси язык, – вполголоса отрезал Костя и, недобро прищурившись, добавил, – играешь с огнем. Это может плохо кончиться.

– Боишься за меня или за свою карьеру? – Язвительно усмехнулся Илья.

Октя заметалась между ними:

– Ребята, что вы? Что вы? – Дрожащими руками нарезала хлеб, раскладывала по тарелкам картошку.

Некоторое время в комнате царило тягостное, опасное молчание. Лишь изредка тонко звякала вилка или скрипел о тарелку нож. Внезапно Илья с болью выкрикнул:

– Это урок для всех! Каждого это ждет. Каждого, кто осмелится выступить.

Костя, точно не слыша его, безмятежно, с видимым удовольствием похрустывал свежим огурцом. И тут – где-то в глубине коридора затренькал звонок. Октя в испуге метнулась к двери. «Мать пришла», – этот страх жил в ней, не утихая ни на секунду. Оставаясь ночевать в мезонинчике, коротко оповещала: «Я буду у Лели». Была такая Леля – ни рыба ни мясо. Толстая, анемичная. Считалось, что они подруги. Понимала – мать знает все доподлинно, но все равно врала. И потому с ужасом ждала того дня, когда мать поднимется по крутым скрипучим ступеням в мезонинчик.

Она долго возилась с замком, наконец – открыла дверь. На пороге стоял молодой мужчина. И тотчас Костя мягко оттеснил ее в комнату: «Иди, это ко мне». Через минуту он молча начал собирать чемоданчик, стоящий всегда наготове в углу комнаты.

– Еду в командировку на месяц, – спокойно, словно ничего не случилось, сообщил, обращаясь к Окте. – Хозяйничай здесь да присматривай за ним в оба, – он кивнул в сторону Ильи, – не то, гляди, наломает дров. Это такой товарищ – за ним глаз да глаз нужен. – Он посмотрел на часы, и сразу же внизу просигналила машина. Уже в дверях бросил Илье, – это ты верно сказал – урок. Так что делай отсюда выводы. И кончай умничать. До добра это не доведет.

В этот вечер Илья долго не мог уснуть. И когда Октя попробовала было приласкаться к нему, он отстранился, со злобой в голосе закричал:

– Неужели ты не понимаешь, что произошло? Ведь это жуткая, непоправимая ошибка. Это конец! Теперь все откатится назад. И не на год, два – на десятилетия. Как же жить дальше? Опять молча тянуть лямку раба?

– Что ты? Что с тобой? – В испуге залепетала Октя. И робко погладила его по плечу. Он резко отбросил ее руку, повернулся лицом к стене.

Утром, проснувшись чуть свет, она долго вглядывалась в его лицо, в насупленные даже во сне брови, в горестно сжатые губы. «Что его мучает? Что гложет все время? – С тревогой думала. – Неужели ему мало нашей любви?». И когда заметила, что он уже не спит, собравшись с духом, выпалила:

– Илья, скажи, что нужно тебе для счастья?

Он безучастно молчал, уставившись в потолок. Октя скользнула рукой по его груди, лаская золотистые завитки волос. Он резко отстранился, взял ее за подбородок и заглянул прямо в глаза:

– Ты хочешь меня понять? – Она робко кивнула. – Тогда ответь мне, что двигало декабристами? Ведь жертвовали всем: богатством, положением в обществе, семьей, любимыми женщинами. И все это ради тех темных забитых мужиков, баб, солдат, кого толком не знали и не понимали.

Она заученно пробормотала:

– Патриотизм, – и, почувствовав всю фальшь этого затертого слова, покраснела. Илья невесело рассмеялся:

– Когда ты наконец научишься думать? – И вдруг с яростью, – неужели не можешь понять? Наступает такой миг, когда человек внезапно осознает, что познал истину. Это – как озарение. И ему больно, что другие не видят и не знают этой истины. Что-то вселяется в него, жжет и не дает покоя – ни днем, ни ночью. Теперь он уже не принадлежит себе. Это становится смыслом его жизни.

– А любовь? – Прошептала Октя, чуть не плача.

Он умолк. Потом прижал ее к себе. Уткнувшись лбом в ее плечо, тихо сказал:

– Прости меня.

3

Стояли первые дни лета. Где-то далеко на юге прогрохотали в послеполуденном зное по городским мостовым гусеницы танков. И грянули, точно летний гром, выстрелы. На улицы посыпались с сухим треском зеркальные стекла витрин – гордость и роскошь столицы былой казацкой вольницы. Раненых не принимала ни одна больница города. Глухая молва об этом прокатилась от края и до края, хотя дикторы в эти дни взахлеб толковали лишь о видах на урожай и раннем сенокосе.

Поздней осенью Октя внезапно обнаружила, что у Ильи появились новые друзья, с которыми он ее не знакомил. Тогда же начались его отлучки, исчезновения. Она мучилась, шалея и теряя голову от ревности. В дни, когда он пропадал неизвестно где – тихонько, чтоб не слышала мать, поскуливала в подушку. Иногда, проснувшись ночью от неясной мучительной тревоги, твердо решала: «Все! Конец! Сколько же можно унижаться, навязываться». Утром, входя в аудиторию, норовила обминуть его, проскользнуть незамеченной. Боялась встречаться с ним даже взглядом. Но он словно сторожил ее. Стоило переступить порог, как окликал, чуть ли не насильно усаживал рядом. А после – незаметно, тайком тесно прижимался к ее бедру. Она пламенела от стыда и приливов желания. Мысли ее путались, мешались. Ни о какой учебе не могло быть и речи. Думы были лишь об одном: «Что с ним происходит?». А после лекций он мог опять, ни слова не сказав, улизнуть. Однажды, собравшись с духом, решилась пойти к нему. «В конце концов – объяснимся раз и навсегда», – накручивала она себя по дороге. Но чем ближе был его дом, тем все больше терялась и робела. Дойдя до знакомого угла, перешла на другую сторону. Долго смотрела на занавешенное окно, топталась, меся озябшими ногами талый грязный истоптанный снег. Наконец решилась, поднялась наверх. Дверь ей открыл Илья:

– Ты? Он загородил собой дверной проем. Она сразу же повернулась, побежала, не оглядываясь, по ступеням вниз. Он нагнал ее уже в темной парадной. Схватил за руку, – постой! – И потянул наверх, – совсем окоченела. Где ты болталась? – Она, упираясь, нехотя пошла следом за ним. На топчане сидели двое. – Знакомься, – сказал Илья со смутной усмешкой, – Миха и Зиня. Мои друзья детства.

Миха, сутулый черноволосый, носатый, сдержанно поздоровался. А Зиня, белокурый, с мягким, детским лицом, тихо улыбнулся. В комнате повисло тягостное молчание.

– Вы проездом? – Спросила Октя, покраснев.

Они неопределенно кивнули. Начали собираться. Окте стало неловко.

– Я сейчас ухожу, – пробормотала она.

– Нам пора, – коротко отозвался Миха.

Когда остались одни, Октя спросила: «Кто это?». Илья ничего не ответил, прижал ее крепко к себе, начал целовать. В эту ночь они долго, исступленно любили друг друга. Уже под утро, когда она, обессилев, начала проваливаться в сладкую дрему, Илья прошептал: «Давай уедем». Октя тихо засмеялась в полусне. «Куда?». Обхватила его за плечи.

Она еще несколько раз сталкивалась с Михой и Зиней. То на улице, возле института, где они поджидали Илью, то у него дома. Ее это всегда злило. Обычно они объявлялись в те золотые денечки, когда Костя был в отъезде, и Октя чувствовала себя хозяйкой в этой комнатушке. Однажды не выдержала, попеняла Илье: «Зачем ты их приваживаешь?». Он цыкнул: «Не вмешивайся». Она обиженно умолкла, отметив про себя, что всегда после встречи с ними он бывает замкнутым и раздражительным. Однажды заявились в полночь, когда она уже была в постели. О чем-то долго шептались с Ильей, и Октя, не дождавшись их ухода, уснула. Утром, когда открыла глаза, увидела, что Миха еще не ушел. Сидел, склонившись над столом, что-то писал, Илья заглядывал ему через плечо. «А твой брат?» – Услышала она голос Михи. Илья что-то невнятно пробубнил в ответ. Потом стал тихо, размеренно диктовать: «Разрыв с интеллигенцией ни для одной власти не оставался безнаказанным. Рано или поздно настигало возмездие. В Манеже взвился и оглушительно щелкнул кнут. Этот удар прокатился эхом по всей стране». Она окончательно проснулась. Илья тут же начал спроваживать ее в институт. Хвостов у нее, как всегда, была уйма, не то что у Ильи, который учился играючи. На лестнице, целуя, легонько подтолкнул: «Беги, – и уже вдогонку бросил, – сегодня меня вечером не будет». Она тотчас с разбегу остановилась, упавшим голосом спросила: «Опять?». – «Я буду занят», – сухо ответил он.

А после каникул была студенческая конференция, на которой и Илья выступал с докладом. Горячась и краснея, он толковал в нем о консервативности народных масс. И сразу грянул гром. Последовали проработки, выволочки, вызовы в деканат. Нужно было тут же отступиться, покаяться. Но он стоял на своем, не понимал – или, скорее всего, не хотел понять – в чем его ошибка. Она металась, не зная, как ему помочь. И тогда решила прибегнуть к помощи матери. Затащила Илью к себе домой.

Обычно, когда приходили вместе, мать тотчас исчезала: «Я к Маше». Была у нее такая закадычная подруга со времен рабфака. Тоже незамужняя, с дочерью. Вместе воевали, вместе работали теперь переводчицами. Но не это объединяло. Главное, что особенно ценилось, – это единство принципов и взглядов. «Идейный дуэт», – язвил Илья. Между ним и матерью после первой же встречи установились прохладные отношения. Играли в шахматы, беседовали, но все время оба начеку, словно снайперы в засаде.

Сборы матери были недолги. В портфеле, с которым ходила на работу, вперемежку лежало все необходимое: газеты, лекарства, документы, рисовая диетическая котлетка, купленная по пути. Домой от Маши обычно возвращалась на следующий день, к вечеру.

В этот раз она ее задержала: «Мама, не уходи, нужно посоветоваться». На завтра была назначена главная распиналовка Ильи, и потому хваталась, как утопающая, за любую соломинку. Сбивчиво, с пятое на десятое, под хмурым, злым взглядом Ильи начала рассказывать. Мать молча сидела, покачивая ногой в дешевенькой туфле со сбитым каблуком.

– То есть – вы утверждаете, что народ консервативен? – Настороженно уточнила она.

– Да, – ответил Илья угрюмо. – В народе существует страх перед новым, неизведанным. И это понятно. Осмыслить и предвидеть последствия поворотов истории под силу лишь горстке. Да и она зачастую бредет, как в тумане, не видя больше – чем на шаг вперед. А ведь эта горстка долгие годы вынашивает планы, обдумывает, выверяет их с прошлым других народов. Где же за ней поспеть тем, у кого все заботы сосредоточены вокруг хлеба насущного? Оттого в решающие моменты народ замирает, как птица перед грозой, стремясь укрыться от надвигающихся перемен – и при этом нередко упускает счастливый миг, который дарит ему судьба.

– А вы, оказывается, златоуст, – мать насмешливо взглянула на Илью. – И потом, какая судьба? О чем вы? Она пренебрежительно поморщилась. – Разве нет закономерности в развитии общества? Разве это не предопределено законами развития?

– Я думаю, многое зависит от случая, от личности, стоящей во главе общества, – хмуро ответил ей Илья. Чувствовалось, что не рад этому разговору, не знает, как его прекратить.

– Погодите, погодите, – внезапно загорелась мать, – ваши взгляды, по-моему, несколько… Э-э… Странные. Что же получается, что народ не хочет воспринимать новые идеи, даже если они отвечают его интересам?

Илья пожал плечами:

– Мне кажется, не все так просто. На словах, может, и воспринимает, но в быту и в поведении еще долго руководствуется старыми догмами.

– Это просто ваши домыслы, – недобро усмехнулась мать.

– Домыслы? – Вспыхнул Илья. – А как вы истолкуете такой факт? Четырнадцатого декабря братья Бестужевы пошли в казармы Московского полка, чтобы вывести солдат на Сенатскую площадь. И вот на клич: «Да здравствует конституция! Долой самодержавие, крепостничество и рекрутчину», – строй вздрогнул, но с места не сдвинулся. Вы понимаете, что значило для этих людей, отданных на двадцать пять лет в неволю, слово «рекрутчина»? Но ни один не сделал шага вперед. Лишь кто-то угрюмо спросил: «Что это за конституция?». И тогда в ход идет ложь во спасение. «Жена Константина», – бросил один из офицеров. «Ура великому князю, цесаревичу Константину!» – Выкрикнул штабс-капитан Михаил Бестужев. И полк рота за ротой двинулся из казарм на площадь.

– Ну и какие вы из этого делаете выводы? – Холодно процедила она.

– Солдат хотели использовать просто как рычаг для взлома старого порядка! – Уже горячась, почти выкрикнул Илья. – Конечно, народ всегда инстинктивно чувствует этот обман. И потому цепляется за старое. То есть – чуть-чуть подправить, чуть-чуть подлатать – там, где видно, что прохудилось. Но ни в коем случае не ломать до основания. Потому что – как оно там будет – неизвестно.

– Если быть до конца последовательным, – сурово сказала мать, – вы должны отрицать возможность революционных процессов в сознании. – Она говорила медленно, взвешивая каждое слово. Казалось, будто идет по тонкой жердочке, над пропастью. – Надеюсь, вы понимаете, что влечет за собой подобное утверждение? – Многозначительно спросила она, и Окте почему-то стало зябко.

– Погодите, – попыталась было она прервать их беседу. Но увидела, что поздно. Илью уже понесло, словно с крутого обрыва.

– Отрицаю и не скрываю этого, – запальчиво сказал он и вздернул подбородок. – Народ – это не охапка хвороста для костра революции. Народовольцы тоже считали, что Стенек Разиных и Емелек Пугачевых в России через одного. Только громко свистни по-разбойничьи в два пальца – тотчас поднимутся. А что услышали в ответ? «Не нами это началось, не нами кончится». И в этом есть биологическая мудрость. Ибо понимают свое предназначение в сохранении потомства. Любой бунт – это жертвы. А во имя чего? Смутных, неясных выгод. Да и потом уверены, что в конечном счете обманут, обведут вокруг пальца. И потому – бунт – это крайнее средство, когда иного пути нет.

– Значит, народ не желает революций? – Зло прищурилась мать и закурила. – По-моему, вы не отдаете себе отчета в том, как далеко зашли в своих заблуждениях. – Она бросила спичку мимо пепельницы и стала ходить по комнате, то и дело стряхивая пепел.

– Господи, о чем вы толкуете. – Окте, наконец, удалось ворваться в этот опасный разговор, больше похожий на поединок. Она подбежала к матери, дернула за рукав. – Ведь Илью спасать нужно. Спасать. А вы здесь турусы на колесах развели.

– Прости, дочь, – с плохо затаенной ненавистью отрезала Елизавета Александровна, – тот, кто садится в дырявую лодку и пускается в путь – должен рассчитывать только на свои силы. Тем более, – она повернулась к Илье и резко отчеканила, – что путь ваш считаю неверным и гибельным. Пока не поздно, опомнитесь. А ты, – бросила она Окте, – идешь на поводу. Ты ослеплена.