Текст книги "В поисках Ханаан"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

И когда я, горячась и грубя, бросалась бабушке на подмогу, лицо Аврама наливалось юношеским румянцем. В эти минуты он был по-настоящему счастлив – ему удалось всколыхнуть ряску стоячего болота нашей жизни.

– Оставь ребенка в покое, – заступалась за меня Шошана.

– А кто ей скажет правду, если не я? – Петушился Аврам, рвясь в бой – Кто научит ее думать? Отличать черное от белого?

Часто эти споры заканчивались тем, что окончательно разругавшись с дедом, я вытаскивала из кладовки старый, желтый, кожаный чемодан без замка и начинала складывать в него свои вещи.

Кроме этого дома у меня на выбор было еще четыре – дома моих теток. В детстве их считала такими же своими, как и кров, под которым жила. Но наступило время, когда вдруг поняла, что в домах теток я всего лишь гость. Да, меня закармливали, баловали, случалось, обделяя родных детей. Ведь я была гостем. Однако стоило мне за собой закрыть дверь, как их жизнь входила в русло тесного семейного бытия, в котором мне не было места. Время осознания этой горькой истины совпало с бурным землетрясением в моем организме, когда вдруг на ровном месте, где раньше красовались прыщики сосков, начали вздыматься упругие холмики, а в атласно-гладкой впадине подмышек прорастать буйная поросль. Вот тогда я научилась прятать чувство сиротства за дикими выходками. Мне неизменно все сходило с рук, и «биг бэнд» отчаянно завидовал моей вольнице. Затем настала пора, когда убедила себя, что не нуждаюсь ни в семейном гнездовище, ни в тесных родственных путах. Я начала ощущать свою отчужденность, точно была вылеплена из другого теста. Мало того, стала тяготиться Шошаной и Аврамом. Их именами, тайным языком – идиш, их акцентом, вечными перешептываниями и притворством перед чужими людьми. Меня начали раздражать и мои тетки – их громкий смех, перемигивания, толкание локтями, их манера сидеть на стуле, подложив под себя ногу, их незамысловатые шуточки, пересуды и вечная мелочная суета и даже круговая порука, скреплявшая семью в единое целое – все это стало для меня просто нестерпимым. Мне хотелось родиться в семье, где нечего скрывать перед посторонними и нечего закапывать в саду. В душе вдруг вспыхнула жгучая зависть к русским подругам по классу, жившим, как мне казалось тогда, в безоблачном и ясном мире. Вот тогда дала себе слово окончить школу с медалью с тем, чтобы навсегда уехать из этого города. Мне не жаль было бросать ни родной город, ни наш дружный «биг бэнд», ни гнездовище. И я налегла на учебу. По окончании девятого класса, получив похвальную грамоту, воспарила и почувствовала себя парусной лодкой, готовой к отплытию в открытое море. Пусть пока прибрежная волна упрямо прибивала меня к причалу. Я верила – через год подует попутный ветер, и тогда понесусь в другую жизнь на всех парусах…

…Но до этого еще далеко. Я еще девочка. И символ моей независимости – желтый чемодан с поломанными замками. При виде его дед обычно сникал, горбился и, пренебрежительно бросив на прощанье: «Переезжая сваха», удалялся в спальню. Но через несколько минут оттуда раздавался его громовой голос:

– Шошана, ты меня слышишь? Спроси, куда она идет.

Не обращаясь напрямую ко мне, он как бы подчеркивал пропасть, разверзшуюся между нами.

– Может быть к Редеру, – злорадно бросала я, прилаживая лямки к портфелю, чтоб его можно было закинуть за спину как рюкзак.

При этом я била в цель без промаха. Дед тотчас вскрикивал точно ужаленный:

– Нет! Нет! И еще раз нет! Ей там нечего делать.

Бабушка, укоризненно качала головой:

– Зачем ты его дразнишь? Оставайся дома, – упрашивала она меня и в то же время, зная мой характер, помогала затягивать на чемодане ремень.

Но я уже была в предвкушении перемен и упрямо волокла чемодан к порогу.

– Передай, что я отпускаю на неделю к полковнику. Но оттуда – прямо домой! – вновь доносился громовой голос Аврама. – И внуши своей внучке, что нужно не пялиться на облака, а смотреть себе под ноги. Ей это в жизни пригодится.

– Дед, ты у нас большой хохэм! – кричала я в глубину дома и тотчас опрометью кидалась в сени, стараясь поскорей улизнуть.

Бабушка нагоняла меня, подхватывала чемодан, и мы шли проходными дворами на Проспект, в центр города, где высился дом, украшенный по фронтону лепниной, изображающей колосья, серп и молот.

В этом доме жила моя тетя Белка со своим мужем, Львом Винником, младшим из зятьев. Прозвищем полковник его наградил, конечно, дед. Случилось это после войны, когда танковую дивизию, где служил Винник в чине старшего лейтенанта, передислоцировали в наш город. Именно тогда, этот невысокий крепыш, увешанный орденами и медалями, привыкший крушить врага в открытом бою, изменил своей тактике и прокрался в дом Аврама, маскируясь под дальнего родственника из Брод. Для деда это был настоящий праздник! Ведь с ним за столом сидел не просто гость, а человек, с которым можно было разговаривать на настоящем идиш. Аврам жаловался ему на нуджей (зануд) литваков, так называл он сдержанных литовских евреев. – «Это не аиды, а настоящие лягушки. Вы слышали их идиш? Он похож на кваканье!» – Он перекидывался с Винником ядреными местечковыми шуточками и, разбавляя домашнюю наливку пайковым офицерским спиртом, они вечерами напролет тянули рюмочку за рюмочкой. Этот фест продолжался два месяца кряду. Встревоженная Шошана уже подумывала, не выставить ли танкиста за дверь, хотя Аврам не раз пытался ей втолковать, что аид (еврей) не может быть пьяницей, аид может просто хорошо выпить. У него не было и тени сомнения, что Винник – соплеменник. А кем он еще мог быть при таком вислом крючковатом носе, стрекозино-выпуклых глазах и таком имени? О Льве Толстом дед слыхом не слыхивал. А танкист тем временем потихоньку приваживал младшую из дочерей – Белку, отбивая ее у местного учителя. В конце концов был назначен день свадьбы. Но в самый канун торжества перед Аврамом разверзлась пропасть истины – в Лёве Виннике не было ни капли еврейской крови. Нос и глаза оказались нелепой игрой капризницы-природы. А все эти местечковые шуточки-прибауточки, в том числе картаво-тягучий идиш, был незаконно присвоен Винником еще в детстве, в пылу уличных драк и перемирий, в родном городе Бердичеве, славящимся до войны дешевой вишней и засильем евреев. Свадьба оказалась под угрозой. Домашние сделали несколько попыток умаслить Аврама.

– Папа, – кричала Белка с порога, не решаясь приблизиться к отцу, – у Левика по материнской линии в роду был кантонист.

– У него тетка наполовину турчанка, – вторила Манюля.

– Фармазонщицы! – грохотал в ответ Аврам. – Вон с глаз моих.

Но последнее слово Шошана оставила за собой. Она раздумывала целую ночь, ведь дело со свадьбой зашло уже очень далеко. Одна из двенадцати чудом сохранившихся во время войны закопанных вилок была уже ею обменена на пять метров парашютного шелка. Из него она соорудила Белке сногшибательный наряд: длинную, до пола, фату и платье с оборками. Под руководством Шошаны жених закупил на Конном рынке лучшие продукты. Ими загрузили ледники всех соседей. По ее же указанию Винник договорился с военным духовым оркестром. Утром Шошана сообщила Авраму свое окончательное решение:

– Что ты петушишься? Ты не знаешь своих дочерей? Свой товар? Особенно Белку. Скажи спасибо, что она спрашивает твоего согласия.

На долю Аврама выпало делать хорошую мину при плохой игре. В разгар веселья он встал, горделиво закинул назад свою круглую лысую голову, и величественно простер руку в сторону Винника:

– Люди! – перекрывая трубы, барабан и литавры, прокричал уязвленный до глубины души Аврам. – Посмотрите на этого вояку, на этого героя. Посмотрите на этого человека! Он думает, что его погоны с тремя малюсенькими звездочками что-то значат в нашей семье. Через месяц он будет у моей дочери ходить по ниточке! Не зря ее прозвали Белка-казак.

– Папа, вас не устраивают мои звездочки? – заорал в ответ ошалевший от счастья новоиспеченный зять. – Даю слово! Вы увидите, как звездочки на моих погонах из малюсеньких превратятся в большие.

– Больше чем на Кремлевской башне? – не преминул подковырнуть его Аврам.

Именно с этой минуты старшего лейтенанта Льва Винника прозвали полковником. Не это ли предопределило его судьбу? Как и предсказывал Аврам, после женитьбы зять присмирел и притих. Через год Белка родила дочку, и жизнь оттерла Винника на задний план семейной жизни. В суматохе между кормлениями и пеленками Белка не заметила, как муж ускользнул из-под ее надзора. Причем не куда-нибудь, а в Москву, в военную академию. Пять лет кряду она металась между двумя городами, тратила кучу денег на телефонные переговоры, которые нередко кончались ее оглушительным криком в трубку:

– Винник! Считай, между нами все кончено.

Однако военная косточка давала себя знать. Не зря Винника учили тактике и стратегии. На следующий день Белке вручали телеграмму – срочный вызов на переговоры, подписанную кем-нибудь из его друзей. И она, раздираемая страхом за жизнь мужа и предчувствием его очередной уловки, мчалась на переговорный пункт, где просиживала часами в ожидании связи. Так Винник одним выстрелом убивал сразу двух зайцев: натягивал ослабевшую, как ему казалось, струну Белкиных чувств и ублажал свою ревность, твердо зная, что этот вечер его жена будет коротать в обществе телефонистки. В первый же год, после нескольких стычек ему удалось воздвигнуть незримую границу между армией и семьей, которую Белке не позволялось пересекать ни под каким предлогом. Стоило ей завести разговор о его службе, как Винник тотчас каменел лицом и начинал вести себя твердо и независимо. А если жена, по забывчивости, все-таки делала попытку встрять в разговор, сурово цыкал на нее. Хотя дома, сняв китель, сапоги и портупею, превращался в самого обычного подкаблучника. Всем хозяйством заправляла Белка, строго блюдя принцип единоначалия. В ее распоряжении была дочь Лина и литовка – домработница Стефка. Отношения Белки и Стефки балансировали между войной и миром. При этом ни одна из сторон не имела серьезных преимуществ. Широкая в кости, с плоским задом и продолговатым лицом, Стефка чем-то неуловимо напоминала ломовую крестьянскую лошадь, но при этом проявляла такую строптивость нрава, такое безмолвное, но упорное противодействие любому указанию хозяйки, что Белку порой охватывало настоящее отчаяние. Стефа, беззаветно обожая девочку, которую звала на свой лад – Линуте, предугадывая любое желание Льва и, сберегая каждую хозяйскую копейку, с Белкой не церемонилась. На все выговоры и замечания она коротко бросала:

– Аш не супранту русишкай (я не понимаю по-русски).

И шла вершить хозяйственные дела: полировать и без того сияющую мебель, чистить толстые ковры, в которых утопала нога и вытирать пыль с коллекции фарфоровых безделушек – предмета неусыпной заботы и гордости Белки. При этом ее глаза цвета пасмурного литовского неба оставались безмятежны. Каждую победу над хозяйкой Стефка праздновала, не скрывая торжества:

– Мергайте, мергайте (девушки, девушки), – начинала она выводить низким скрипучим голосом.

И это звучало как национальный гимн независимости маленькой, но гордой Литвы. Осью этого дома, где царил армейский порядок, была моя двоюродная сестра Лина. Горячий завтрак, обед из трех блюд, ужин не позднее шести и стакан кефира на ночь – все это соблюдалось Стефкой с неукоснительностью войскового устава. Музыка, драмкружок, школа и французский язык два раза в неделю лежали на плечах энергичной, нигде не служащей Белки. Немудрено, что Лина чувствовала себя узницей. И потому, завидев в прихожей желтый чемодан, она что силы начинала вопить: «Вероничка! Вероничка пришла!» Я была для нее вестником хоть и временной, но безграничной свободы и веселья. Что касается тетки, то она сразу брала быка за рога:

– Покажи свой дневник, – первое, что требовала Белка от меня. Листая испещренные замечаниями страницы и неодобрительно покачивая головой, цедила сквозь зубы. – Запомни, пока не исправишь двойки, ты из этого дома шагу не ступишь.

В тот же день, крепко держа меня и Лину за руки, она вела нас в закрытый распределитель, где покупались одинаковые нарядные платья и туфли. Потом мы шли в кафе – мороженое. А дома Белка, расплетя наши тугие иссиня-черные косы и причесав обеих на прямой ряд, наряжала в новые платья, подводила к зеркалу, в котором отражались два лица поразительного сходства – округлые, с ямочками на щеках, с одинаково капризно изогнутыми губами и карими глазами, испещренными золотистыми крапинками. Мое чуть пониже – я была младше.

– Суламифь и я тоже были похожи как две капли воды. Нас даже Шошана путала. Мы же близнецы, – однажды неосторожно обронила Белка, и глаза ее подозрительно заблестели.

– Суламифь? Кто это? Моя мама? – Вскинулась я – и тут же перешла в наступление. – Что молчишь? Вы считаете, что я маленькая и ничего не понимаю!

Но Белку не так то легко было сбить с толку:

– Не фантазируй! – оборвала она. – Поторапливайся, мы идем фотографироваться.

Обычно кутеж затягивался на несколько дней. Лина старалась в это время выжать из жизни все, что можно. И тетя, пасуя перед ее бешеным напором, позволяла нам пропускать школу, несчетное число раз кататься на каруселях и чертовом колесе, пропадать целыми днями в зоопарке или в кино. Но спустя какое-то время Белка трезвела и наступали суровые будни. Она бралась за наше воспитание:

– Как ты выдавливаешь пасту из тюбика? В какой руке держишь вилку? Где твой носовой платок? Покажи свои тетради.

После вольготной жизни в доме Аврама для меня эта была сущая каторга. И потому в отсутствии тетки, интригуя на непримиримой вражде между ней и Стефкой, я выманивала всеми правдами и неправдами свой желтый чемодан с тем, чтобы снова отправиться в путь. Стефка со вздохом вынимала из шкафа, загодя приготовленную ею стопку старых Лининых платьев, юбок и кофт, складывала их в чемодан. И мы выходили на лестничную площадку, где она вызывала лифт. Через минуту оказывались в гулкой прохладе вестибюля, украшенного мозаикой, изображающей улыбчивую трактористку, летчика с парашютом и счастливых детей в пионерских галстуках с горном и барабаном. Высокая тяжелая дверь с тугой пружиной поддавала сзади шлепка. Мы шли через сквер к остановке седьмого трамвая. Стефка, постигшая всю подноготную нашей семьи, знала, что мной сделан единственно верный выбор. Только Хана могла выдержать бешеный напор Белки, не желавшей выпускать меня из своих крепких рук. Остальных сестер она держала с детства в ежовых рукавицах. Стефка сажала меня в первый вагон, долго и обстоятельно объясняя кондуктору, где он должен меня ссадить. Потом всучивала чемодан и сетку, наполненную кульками и свертками:

– Бери, бери! И не гости там долго. Им самим есть нечего, – сурово напутствовала она.

Трамвай, дребезжа на стыках рельсов, увозил меня на Жверинас, окраину города, смыкающуюся с лесом и застроенную приземистыми довоенными домишками. Но и среди этих домов, дом Каганасов, был самым неказистым. Покосившийся деревянный заборчик, калитка на одной петле, привязанная для прочности к столбику цветным лоскутком – обрывком давно пришедшего в негодность халата тети Ханы. Едва я ступала на крыльцо, как тотчас из дома начинало доноситься собачье поскуливание. Дверь широко распахивалась, и прямо под ноги выкатывался визжащий от восторга черно-белый лохматый шар, псина неведомых кровей по кличке Мушка. А следом за ней братья Зяма и Яша. Оба узколицые, худые и нескладные, все в своего отца Бенчика Каганаса, мужа тети Ханы. Меня тянули в дом, где передавали в руки тетки как призовой кубок. Она вдавливала мое лицо в свою пышную грудь так, что перехватывало дыхание.

– Прибежала все-таки! Белка вчера хвасталась, что ты у нее. А ты лахи под пахи – и к нам.

– Осторожно! Не задуши ребенка, – доносился тихий голос Бенчика.

Кольцо рук ослабевало. Тетка отстранялась на расстояние вытянутой руки:

– Боже мой! Посмотрите, какая она худая! Кожа и кости. Ты ешь что-нибудь или фигуру держишь? Накрывайте на стол, – кричала она и мчалась на кухню.

И тогда наступал черед Бенчика, который бережно брал меня за подбородок. Заглянув в глаза, дотрагивался губами до лба и шептал на ухо:

– Бе-ре-ни-ка.

Никто, кроме Бенчика не называл меня этим прекрасным таинственным именем, от которого захватывало дух. И я, переполненная любви и благодарности к этому человеку, обхватывала его шею руками:

– Бенчик, сделай мне карусель!

Он начинал меня кружить под надрывный лай обезумевшей от счастья Мушки.

А я с высоты полета с плохо скрываемым торжеством смотрела на Зяму и Яшу. Бенчик при мне никогда не кружил их. В моем присутствии он относился к сыновьям сдержанно и даже отстраненно.

При всей своей внешней схожести братья резко отличались друг от друга. Старший, Яша, вечно в бегах и заботах. Его карманы всегда полны всякого добра. В любую минуту он готов к выгодному обмену. Перышки, резинки, карандаши, гашеные марки – все идет в ход. Среди этого богатства есть и свои жемчужины – часовые пружинки, молоточки, винтики, которые он постоянно клянчит у деда. Они хранятся в его тумбочке в коробке из под монпансье. Зяма на суету брата смотрит свысока. Для него главное – книги. Но не любые, а по математике и истории. Каждый день ровно в два часа он сметает Яшины сокровища на край стола и строго приказывает:

– Садись за уроки.

Сам садится с книгой рядом, как надсмотрщик. Зяма уроки никогда не делает: каждое слово учителя у него врезается в память намертво, а для письменных заданий есть перемены. Но Яше не до учебы, у него в голове все время прокручиваются комбинации обменов. И Зяма время от времени его понукает:

– Думай! Пиши!

– Ты у нас, нивроку, таки да любишь учиться, – издевается над внуком Аврам, – в каждом классе по два года – такое нужно уметь.

– Что ты понимаешь, дед? Школа – это тебе не твой хедер, – парирует Яша. – И вообще я ждал Зямку. Вместе веселей учиться.

… В доме Каганосов все было просто и бедно. Домотканые половики на полу. Вокруг стола – грубые стулья с обтрепанной обивкой. Деревянный скрипучий диванчик, а рядом – шаткая этажерка, забитая таинственными толстыми книгами. У меня от запаха этих книг, которые нужно было почему-то листать слева направо, странно холодело внутри. Они были исписаны необычными квадратными буквами, похожими на жучков. Едва выпадала свободная минута, как Бенчик тут же углублялся в них. А по субботам, накинув на плечи ветхий белый шарф с черными полосками и бахромой на концах, он становился лицом к стене и нараспев читал самую потрепанную из книг с давно уже стертой позолотой на корешке. Над своими книгами Бенчик просто трясся. Никто в семье кроме него не смел их тронуть даже пальцем. Особенно дорожил Торой. Он укладывал ее в потертый кожаный старый портфель вместе с указкой, которой при чтении водил по строчкам, и прятал за шкаф. Ко всему остальному, кроме книг, Бенчик был равнодушен. Еда, одежда, деньги – все это лежало на плечах Ханы. Правда, изредка приходили посылки с изрядно поношенными вещами для Зямы и Яши. Тут были клетчатые пиджаки с протертыми локтями, но зато с металлическими пуговицами, короткие, чуть ниже колена, уже заплатанные брюки, и ботинки с оббитыми носами. Их присылал из таинственной страны Америка дядя Бенчика – Гирш. Но и это было подспорьем, в том бескрайнем море нужды, в котором Хана барахталась изо дня в день, из года в год. Всем казалось, не ропща и не унывая. Но кто, кроме Зямы, младшего из сыновей, ее советчика и защитника, знал, как было в действительности? Теперь, когда достигла ее возраста, понимаю, какая скрытная и гордая была Хана – самая старшая из сестер Голь.

К Бенчику по-разному относились в нашей семье. Белка называла его не иначе как шнук (растяпа). Дед за глаза говорил о нем эйдельмен (благородный человек), а в глаза – шлимазл (недотепа). Немногословный Бенчик, не обижаясь, в ответ лишь посмеивался. Что до Шошаны, то она в этом зяте души не чаяла. Но стоило с его губ сорваться слову «Израиль», как она приходила в неописуемую ярость. При этом лицо ее покрывалась красно – белыми пятнами:

– Ционист проклятый! Ты опять за свое? Нам мало горя? Это твой дружок погубил нашу Суламифь! Мы даже не знаем, когда по ней справлять йорцайт (годовщина смерти). Лучше б я не дожила до того дня, когда вы женились на моих дочерях. Вам нужно было жениться на дочерях Ангела Смерти. Зачем ты завел сыновей? Лучше бы у тебя родились камни, а не дети! – кричала в голос Шошана.

– Мама! Это мой муж! Отец моих детей! Пусть у меня отсохнет рука, если я еще раз открою дверь этого дома, – вспыхивала Хана и, хватая за руки упирающихся сыновей Зяму и Яшу, рвалась к двери.

– Бабушка, ты не должна так говорить, сейчас же извинись перед мамой, – встревал в свару прирожденный борец за справедливость, Зяма.

И тогда дед бил кулаком по столу и вскрикивал громовым голосом:

– Ша! Немедленно все закройте рот. Чтоб в моем доме было тихо! Чего взбеленилась? – он насильно усаживал на стул старшую дочь и начинал отчитывать, – ты уже далеко не девочка, пора научиться делать глухое ухо! Проклятье – это не срочная телеграмма, которую почтальон обязательно должен доставить по адресу и под расписку. Ну, сказала мама сгоряча дурость. Так что, убить ее за это? Тогда я это должен был сделать сразу после свадебного стола. Она всю жизнь вначале говорит, а потом думает. Ты что ее первый день знаешь?

После этого дед брался за Бенчика:

– Скажи, почему вы, литваки, такие клятые? – Он подходил к зятю и вперивался в него из-под козырька насупленных седых бровей пронзительным взглядом. – Почему вам всегда неймется и распирает от гордыни? Город, в котором мы, евреи, как и везде, всего лишь нежеланные гости, вы называете Иерушалем де-Лита. Как вам это нравиться? В России вам было плохо, в Польше – еще хуже, вы захотели в Литву. Оказались в Литве, опять не то. При Сметоне вы ждали Советы, дождались на свою голову. При Гитлере стало так плохо, что хуже не бывает. Вы опять молились, чтоб пришли Советы. Ты, который до войны боялся прихлопнуть муху, пошел в партизаны, чтобы убивать людей. Но вот опять пришли Советы и вы снова недовольны. Б-г уже не знает, как вам угодить. В конце концов, когда бывает не так как хочется, то нужно хотеть как есть, – Аврам начинал нервно кружить по комнате, размахивая руками, – тебе нужно богатство? Ваша семья была чуть ли не самой богатой в этом городе. Но это не пошло вам впрок. Отец умер, и вы начали все раздавать направо и налево. Только ленивый вас не обирал. Твой дядя Гирш считал себя сионистом. До войны он давал деньги одному еврею, чтобы тот отправил другого еврея в Палестину. А когда сам решил бежать от Советов, то оказался вдруг в Америке. Почему в Америке? В Палестине ему, оказывается, не подходил климат. Ты же подкармливал коммунистов, мечтая о равенстве. А теперь, хлебнув лиха с Советами, как маятник – метнулся в другую сторону. Не получилось рая здесь, получится там. Хотя твой покойный отец Вольф тебе твердил, что среди людей ни рая, ни равенства нет и не будет. Всему свое место: раю – на небе, а равенству – под землей.

Бенчик, по-детски склонив голову к плечу, не перебивая, выслушивал Аврама. И когда тот, наконец, выдыхался – покорно говорил:

– По-своему, вы может быть и правы, папа, но я думаю иначе.

Однажды, не стерпев, дед схватил Бенчика за плечи:

– Ты думаешь, мне хорошо? Думаешь, мне весело? Но я шуткую. Дурюсь.

– Папа, зачем вы хотите у меня забрать мою последнюю надежду в этой жизни? – тихо произнес Бенчик.

– Смотри, какой нежный! – проскрипел вдруг охрипшим голосом Аврам. – А как же я? Без надежды? Без твоего Б-га? Я вижу, ты Ему уже все простил: и твою маму, которая умерла в гетто от голода и холода, как нищая под забором, и нашу Суламифь, и твоего дружка Айзика. Где их могилы, я тебя спрашиваю? – Дед с силой тряхнул Бенчика. Потом оттолкнул его от себя. – А я Ему ничего не простил. Я – злопамятный.

Бенчик, как всегда, стоял, понурив голову. Но тут вдруг вскинулся:

– Папа, вы говорите так, как говорили все отступники во все времена: «Но если Он с нами, то почему постигло нас это?». Как все отступники, вы ищите причину в Нем, а не в нас, отступивших от Него». Мне жаль вас, папа. Вы одиноки в этой жизни. У вас в душе вместо цветущего сада безводная пустыня.

…Обычно, все кончалось тем, что Зяма, самый младший из внуков, но не по годам мудрый, подбегал к Шошане и целовал ее в щеку:

– Не надрывай свое сердце, бабушка.

Шошана всхлипывала и, прижимая меня к себе, шептала сквозь слезы:

– Нам мало одной сироты в семье?!

– Уходите! – командовал дед. – Ей нужно выплакаться!

И, приобняв бабушку за плечи, уводил ее в спальню, приговаривая и подпевая сладким голосом:

– А с кем мы сейчас выпьем по рюмочке? С Шошеле. А у кого сегодня глазки на мокром месте? У Шошеле! А кто сейчас баиньки ляжет? Шошеле. – А нам отрывисто бросал через плечо: – Немедленно все уходите!

И я с Каганасами отправлялась на Жверинас. По дороге Зяма крепко держал меня за руку, и если пыталась вырваться, строго прикрикивал:

– Не рыпайся! Я отвечаю за тебя перед бабушкой Шошаной.

В детстве Зяма добровольно взваливал на себя тяготы семьи, а когда подрос, то стал скорбеть от несовершенства этого мира.

Рано утром мы с Бенчиком ехали на трамвае к Шошане. Она встречала нас так, будто вчера ничего не случилось. Усаживала, как всегда, Бенчика завтракать, притворно ругая при этом Хану за лень:

– Хорошая у тебя жена! Нечего сказать. Муж уходит на работу без крошки во рту!

– У меня с утра нет аппетита, мама, – деликатно отнекивался Бенчик.

– Есть аппетит, нет аппетита! Кушай! И мажь масло на хлеб! – ворчала Шоша.

А когда за ним захлопывалась дверь, бабушка тяжело вздыхала:

– Как Хана сводит концы с концами – ума не приложу.

Обычно с тихого поскребывания Бенчика в окно начиналось утро в доме дедушки. Шошана вставала, неслышно ступая босыми ногами, шла к двери. Звякала цепочка, щелкал замок. Бенчик сиплым от простуды голосом шептал:

– Доброе утро, мама!

Вслед за этим слышалась тихая возня – он вытаскивал из кладовки маленький фанерный столик, раскладной стульчик с парусиновым сиденьем, старый полотняный зонт и громадный баул.

– Куда? – восклицала Шошанаэ – Иди вначале выпей стакан чая – И тащила упирающегося зятя в дом.

Потом Бенчик навьючивал на себя ношу. Высокий, но тщедушный и сутуловатый, он сгибался под этой тяжестью в три погибели. На его морщинистой, бурой от загара шее вздувались толстые жилы. В полдень бабушка, собрав узелок с едой, посылала меня к Бенчику. Идти было недалеко – полквартала. Здесь начинался рынок, который горожане называли Конным в память о лошадиных ярмарках, которыми когда-то славился город. Бенчик, обычно, сидел у ворот. На его столике был разложен немудреный товар – мухобойки, иголки для примуса, фитили для керогаза. В центре высилась пирамида из картонных трубочек с маленькими нитяными петлями на донышке. Потянешь за такое колечко, и из трубочки медленно, как змея, выползала витая липкая лента бумаги для мух. Большой зонт закрывал товар от солнца. Но в знойные дни он не спасал, и тогда трубочки начинали истекать прозрачными, похожими на мед, каплями клея, издавая тошнотворно-сладкий запах. Сам Бенчик, обычно сидел на солнцепеке, углубясь в книгу, в своей неизменной серой видавшей виды кепке, которую никогда не снимал даже в комнате. Эта кепка часто была предметом шуток всей родни. Но Бенчик отмалчивался или кротко пояснял: «У евреев свои законы». Лишь в субботу и дни больших еврейских праздников эту кепку сменяла белая, шитая бисером маленькая шапочка-кипа. Бенчик умудрялся жить по своим правилам даже в толчее и шуме базарной жизни, никогда не зазывая покупателей и не торгуясь с ними. На его морщинистом лице с тонким длинным носом, который был оседлан маленькими круглыми никелированными очечками, почти всегда блуждала тихая ясная улыбка. Но стоило появиться какому-нибудь базарному начальству, как Бенчик весь скукоживался, бледнел и маленькие серые глаза начинали часто помаргивать. Сотоварищи его по базарному ремеслу: крикливые торговки-перекупщицы, дюжие рубщики из мясных рядов, зная об этой слабости Бенчика, всячески подшучивали над ним. То, останавливаясь неподалеку от столика Бенчика, нарочито громким шепотом рассказывали о том, что появился новый фининспектор, который отбирает товар у частников и гонит их в три шеи с базара. То пускали слух, будто бы вышел новый указ, запрещающий торговать с лотка. Я ненавидела всей душой эту базарную шушеру и, когда при мне обижали Бенчика, бросалась на них чуть ли не с кулаками. Похоже, их это забавляло. Часто, завидев меня, торговки-перекупщицы начинали, смеясь, громко перекликаться:

– Гляди! Бешенная пришла.

Сам Бенчик на эти шутки никогда не сердился и даже смеялся вместе со всеми, хотя при этом глаза его оставались грустными. Он и меня пытался вразумить:

– Что можно требовать от этих людей? Разве они имеют большую цель в своей жизни? Разве они знают, зачем живут? Лишь бы день до вечера.

И хоть при этом, обычно, мягко улыбался и виновато помаргивал, но слова звучали сурово, как расстрельный приговор. Бенчик каждого мерил своим аршином. У него была большая цель – Израиль, о чем в семье Голь все знали. Скрыть этот факт было также невозможно, как спрятать луну в карман. Потому что самым главным месяцем в году для Бенчика был месяц нисан, а главным праздником – Песах.

Седер, обычно, устраивали у него в доме. Хана, Зяма и даже сам Бенчик, от которого было мало проку в таких делах, чистили и мыли все углы. Яша под любым предлогом старался увильнуть. Зато он охотно бегал на Конный рынок, где умудрялся все купить чуть ли не за полцены. Сама Хана хваталась за готовку – ведь собиралась немалая семья. И хоть приходилось сидеть чуть ли не впритык друг другу, а не полулежать как полагается людям, сбросившим с себя оковы рабства, но на блюде, в центре стола, всегда лежала маца, тайно выпекаемая в каком-то доме на окраине города. В те годы эта была большая редкость, и Хана доставала ее через старенькую няню мужа, помнящую еще его отца, Вольфа Каганаса – владельца крупного мануфактурного дела. Обычно, няня приносила ее вечером, в самый канун праздника, в бязевой наволочке, пахнущей стиральным мылом и горячим утюгом. За месяц до Песаха в той же наволочке няне передавалась белоснежнейшая мука тончайшего помола, которую Хана доставала неведомыми путями. Маца была извечным предметом волнения Шошаны. Однако, боясь показаться назойливой, она позволяла себе лишь деликатный намек: