Текст книги "Убийство в ЦРУ"

Автор книги: Маргарет Мэри Трумэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

12

– Как хорошо, что ты приехала, – сказала миссис Мэйер, когда они с Коллетт сели за столик у окна в «Александре III», ресторане сразу же за мостом Ки-Бридж, соединявшим Джорджтаун с Росслином. Росслин разрастался быстро. Вид на Джорджтаун и Вашингтон, открывавшийся двум женщинам с высоты вознесенного на крышу ресторана, частично портили недавно построенные конторские и жилые высотные здания.

– Откровенно говоря, я боялась встречи, миссис Мэйер, – призналась Коллетт, водя ногтем по накрахмаленной белой скатерти.

Мелисса Мэйер потрепала Коллетт по руке и, улыбнувшись, сказала:

– Нечего было бояться. Для меня очень много значит, что одна из самых закадычных подруг Барри побеспокоилась о том, чтобы навестить меня. В последнее время мне так одиноко. А сегодня нет.

Эти слова воодушевили Кэйхилл. Она улыбнулась пожилой женщине, изысканно одетой в бледно-голубой шерстяной костюм, белую блузку с кружевами у ворота и норковый палантин. Седые волосы ее были зачесаны назад и стянуты в строгий пучок. Здоровый цвет лица подчеркивала нанесенная опытной рукой косметика. Шею миссис Мэйер охватывала внушительная нитка жемчуга, в ушах покачивались жемчужные серьги с крохотными бриллиантиками. На искривленных артритом пальцах покоились тяжелые золотые и бриллиантовые кольца.

– Я столько всего собиралась сказать, когда вас увидела, да вот…

– Коллетт, тут много не скажешь. Я и раньше при словах, что самое ужасное в жизни – это когда ребенок уходит из нее раньше родителей, никогда не думала ставить их под сомнение. Теперь вот знаю, что это правда. Но еще я верю в то, что каждому на роду свое написано. Детям полагается пережить родителей, только это правило не на скрижалях высечено. Я горевала, я плакала, очень много плакала, пришло время перестать плакать и жить дальше своей жизнью.

Коллетт покачала головой:

– Вы изумительная женщина, миссис Мэйер.

– Ничего подобного, и, пожалуйста, зови меня Мелисса: «миссис Мэйер» разводит нас слишком далеко друг от друга.

– Пожалуй, вы правы.

Официант спросил, не желают ли дамы еще чего-нибудь выпить. Кэйхилл отрицательно мотнула головой. Мэйер заказала себе второй коктейль «Манхэттен». Официант ушел, и Коллетт спросила:

– Мелисса, что произошло с Барри?

Пожилая женщина нахмурилась и откинулась назад.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Вы верите, что она умерла от инфаркта?

– Ну, я… а чему еще я должна верить? Так мне сказали.

– Кто вам сказал?

– Доктор.

– Какой доктор?

– Наш семейный доктор.

– Он осматривал ее, вскрытие делал?

– Нет, но он получил подтверждение от, если не ошибаюсь, британского медика. Барри умерла в…

– В Лондоне, я знаю, только есть… есть кое-какие причины сомневаться, действительно ли ее сердце подвело.

Лицо Мэйер напряглось и посуровело. И, когда она заговорила, голос ее сделался под стать выражению лица:

– Не могу сказать, что я понимаю, к чему ты клонишь, Коллетт.

– Я сама не очень соображаю, к чему клоню, Мелисса, но мне хочется выяснить правду. Просто-напросто не могу поверить, что у Барри случился разрыв сердца в ее-то возрасте. А вы?

Мелисса Мэйер взяла сумочку из крокодиловой кожи, вытащила из нее длинную сигарету, зажгла ее, затянулась, словно понежила дым в легких и во рту, а потом произнесла:

– Я верю в то, Коллетт, что жизнь крутится вокруг необходимости принимать очевидное. Барри умерла. Я должна это принять. Инфаркт? И это я должна принять, потому что если не приму, то остаток дней своих проведу как под пыткой. Это-то ты можешь принять?

Кэйхилл вздрогнула от напора, с каким был задан вопрос.

– Мелисса, – сказала она, – пожалуйста, поймите меня правильно: я вовсе не собираюсь выяснять нечто, что сделало бы смерть Барри для вас еще более мучительной, чем сейчас. Я понимаю, что потерять подругу – это не так убийственно, как потерять дочь, но, поверьте, я страдаю от пытки – моей пытки. За тем я здесь сейчас: постараться унять собственную боль. Это, догадываюсь, эгоистичнее, но зато правда.

Кэйхилл видела, как смягчилось лицо пожилой женщины, почти застывшее в непроницаемой маске, и была ей за то признательна. Душу ее переполняло чувство вины: вот она, сидит с горюющей матерью, врет чего-то, притворяется, будто она всего лишь подруга, а на самом деле действует как следователь ЦРУ. Проклятая двойственность, подумалось ей. Вот она-то больше всего не давала покоя в ее работе: приходилось лгать, утаивать, сдерживаться, быть кем угодно, только не тем, кем ты на свет родилась. Казалось, на лжи основано все. Как хорошо прогуливаться по залитым солнечным светом тропинкам или улицам! Но не тут-то было: слишком многое проделывалось в тени да в укромных квартирах. Записки и послания, написанные шифром вместо простого и понятного языка, странные названия для операций, жизнь с оглядкой, с постоянной слежкой за каждым своим словом и подозрительностью к каждому, с кем доводится столкнуться.

– Мелисса, давайте просто устроим себе приятный обед, – сказала Кэйхилл. – Мне не стоило пользоваться нашей встречей, чтобы смягчить боль утраты своей лучшей подруги.

Пожилая женщина улыбнулась и закурила еще одну сигарету.

– Барри все время выговаривала мне за курение. Уверяла, что оно отберет у меня десяток лет жизни, а вот поди ж ты: я сижу тут, жива-здорова, дымлю как паровоз и говорю о своей следившей за здоровьем дочери, которая мертвым-мертва. – Коллетт пыталась сменить тему, однако миссис Мэйер оборвала ее: – Нет-нет, я хотела бы поговорить с тобою о Барри. Ведь с тех пор как случилось несчастье, не было никого, к кому бы я могла обратиться, кому открыться. Я очень рада, что ты здесь и что ты дружила с ней. Знаешь, не так-то много было у нее близких людей. Нрава была легкого, открытого, а вот… а все ж друзей у нее было очень мало.

Коллетт взглянула на нее недоверчиво:

– По-моему, наоборот. Барри была такая общительная, жизнерадостная, такая затейница.

– Думаю, тут было больше показухи, Коллетт. Видишь ли, Барри пришлось пережить много дурного, страшного.

– Я знаю, временами у нее случались неприятности, только…

На лице Мелиссы Мэйер появилась всезнающая улыбка.

– Тут не просто обычные, так сказать, нормальные неприятности, Коллетт. Боюсь, я в свою могилу буду сходить, сожалея об этих сторонах ее жизни, в которых есть и моя вина.

Кэйхилл стало неловко от столь очевидного намерения Мэйер покопаться в одном из хранилищ секретов, касавшихся Барри и ее. Тем не менее любопытство мучило Коллетт не меньше, чем неловкость, и она не сделала никакой попытки прекратить начавшийся разговор.

– Тебе Барри когда-нибудь рассказывала о своем отце? – спросила Мэйер.

Кэйхилл призадумалась.

– Пожалуй, да, только не помню, что и в связи с чем. Нет. Сомневаюсь, чтобы она вообще упоминала о нем.

На самом деле Кэйхилл не раз за годы дружбы с Барри Мэйер поражалась тому, что та избегает разговоров об отце. Она вспомнила, как однажды, еще в колледже, они с Барри и другими девушками заговорили об отцах и об их воздействии на жизнь дочерей. Участие Барри в беседе свелось всего лишь к едким замечаниям об отцах вообще. Тогда же, уже ночью, Кэйхилл спросила подругу о ее отце и наткнулась на простой ответ: «Он умер». Тон, каким Барри ответила, не оставлял сомнений, что она считает разговор оконченным.

Кэйхилл рассказала Мелиссе Мэйер про тот случай, и пожилая женщина кивнула. Взгляд ее устремился куда-то через весь зал, будто отыскивая место, где могли бы бросить якорь тягостные мысли.

– Нам незачем ворошить это, Мелисса, – сказала Кэйхилл.

– Нет, почему же. – Мэйер улыбнулась. – Разговор-то я завела. Отец Барри умер, когда ей было десять лет.

– Молодой, наверное, был, – сказала Кэйхилл.

– Верно, умер молодым, и… никто его не оплакивал.

– Не понимаю, – призналась Кэйхилл.

– Отец Барри, мой муж, был жесток и бесчеловечен, Коллетт. Когда я выходила за него замуж, то и представить себе такого не могла. Я была очень молода, а он очень красив. Жестокость его начала проявляться после рождения Барри. Не знаю, то ли он жалел, что ребенок встал между нами, то ли просто вылезла наружу какая-то извращенность, что сидела у него в натуре, только по отношению к ней был он груб и жесток, подавлял ее и физически, и психологически.

– Какой ужас! – прошептала Кэйхилл.

– Да, это было ужасно.

– И для вас тоже, наверное.

Выражение боли легло на лицо миссис Мэйер. Она закусила губу и сказала:

– Ужасно было то, что я так мало сделала, чтобы прекратить это. Боялась потерять его и отыскивала все новые и новые оправдания тому, что он устраивал, все твердила себе: время придет, и он изменится. Ничего не изменилось, я только продлила эту муку. Он… мы, по сути дела, сломали, исковеркали Барри. Ей приходилось изыскивать способы избавляться от всей этой боли, и она в конце концов ушла в собственный, сугубо личный мирок. У нее не было друзей в детстве, как не было их и когда она повзрослела – за исключением тебя, конечно, да кое-каких любовных привязанностей, – вот она и создала сама себе друзей, воображаемых, тех, кого поселила в своем личном мире, который был, Господь свидетель, лучше того реального, в каком она жила.

Коллетт почувствовала в горле комок. Мысленно она прокручивала обратно время, проведенное вместе с Барри, и пыталась обнаружить в каких-то ее поступках или взглядах следы, оставшиеся от столь безрадостного детства. Память тут оказалась пуста, если не считать того, что порой на Барри нападала охота уйти в себя, углубиться в собственные думы – даже в самый разгар какой-нибудь оживленной беседы среди своих. Только что странного в этом поведении? Она сама не раз так же поступала.

Миссис Мэйер прервала размышления Кэйхилл:

– Отец Барри ушел в день, когда ей исполнилось девять лет. Мы понятия не имели, куда он делся, ничего не слышали о нем, пока Барри не стукнуло десять и нам не позвонили из полиции Флориды. Сообщили, что он умер от разрыва сердца. Не было никаких траурных церемоний, потому что я этого не хотела. Его схоронили во Флориде. Понятия не имею, где. – Она вздохнула. – Он все же, несмотря ни на что, воплотился в Барри. Все эти годы я терпела и терплю стыд и позор от того, что я позволила сделать с моей дочерью. – Глаза ее наполнились влагой, она притронулась к ним кружевным платочком.

В душе Коллетт вдруг вспыхнул гнев на сидевшую с ней за одним столом женщину, не только из-за ее признания в том, что она ничем не помогла собственной дочери, но и из-за того, что она, казалось, напрашивалась на сочувствие.

Она быстренько убедила себя, что гнев ее несправедлив, и подозвала официанта. Обе женщины заказали по раковому супу и по салату «цезарь».

Беседа по молчаливому обоюдному согласию перешла на темы поживее. Мелисса попросила Кэйхилл рассказать ей про ее дружбу с Барри. Коллетт припомнила кое-что, причем некоторые истории вызвали у Мелиссы сердечный смех, чему способствовал также (отметила мысленно Кэйхилл) и выпитый второй коктейль.

Когда с обедом было покончено, Кэйхилл завела речь о мужчинах в жизни Барри. Ее вопрос вызвал улыбку на лице матери.

– Слава Богу, – сказала она, – пример отца не отбил у нее вкус к мужчинам на всю оставшуюся жизнь. Любовная сторона ее жизни была весьма активной. Но ты должна знать об этом больше меня. Такими вещами дочери не очень-то охотно делятся со своими матерями.

Кэйхилл отрицательно тряхнула головой:

– Нет, Барри не рассказывала мне о своих приятелях-мужчинах, что называется, в подробностях, хотя про одного сказала, про капитана с прокатной яхты с Виргинских островов. – Она подождала, чем ответит на это мать, но ответа не последовало. – Эрик Эдвардс. Вы о нем не знали?

– Нет. Это недавнее знакомство?

– Да, – кивнула Коллетт, – думаю, она встречалась с ним вплоть до самого дня ее смерти. Барри открылась мне на сей раз: она до безумия любила его.

– Нет, как раз о нем я ничего не знала. Знаю, был психиатр, к кому она наведывалась. – Кэйхилл едва не назвала имя, но вовремя спохватилась.

– Наведывалась как к врачу?

– Да. – Мать сделала кислую гримасу. – Какое-то время. Я была решительно против этого, против ее желания прибегнуть к лечению, при котором приходилось раскрывать душу перед незнакомым человеком.

– Так ведь, – сказала Кэйхилл, – учитывая детство Барри, может, такое лечение ей лучше всего подходило. Разве ее не показывали врачам до того, как она стала наведываться к тому психиатру? Как, вы сказали, его зовут?

– Толкер, Джейсон Толкер. Нет, раньше я не видела в том никакой необходимости. Думаю, это мне нужно было лечение, учитывая ту боль, что накапливалась во мне все эти годы, только не верю я всяким психологам. Людям следует уметь самим управляться с собственными чувствами. Ты не согласна?

– Ну… из того, что вы сказали, я поняла, что они встречались и… не только как врач с пациенткой.

– Да, и относилась я к этому с брезгливостью. Представляешь, целый год, даже больше, ходить к кому-то, сообщать ему о самых интимных тайнах, а потом с ним же и на свидания отправляться! Он, наверное, ее за дурочку считал.

Кэйхилл задумалась на минутку, потом спросила:

– Барри любила того психиатра?

– Не знаю.

– А вы с ним были знакомы?

– Нет. Свою личную жизнь Барри от меня таила. Полагаю, это тянется от ее детской потребности прятаться от отца.

– Я, по правде говоря, не знаю ни о каких других мужчинах в жизни Барри, – сказала Кэйхилл, – если не считать ребят, которые ухаживали за ней в колледже. Вы же знаете: было время, когда мы совсем друг друга из виду потеряли.

– Да. Еще и этот малый в конторе, Дэйвид Хаблер, к кому, мне кажется, у нее был интерес.

Это было новостью для Кэйхилл, и она подумала, правильно ли мать все поняла. Спросила, действительно ли Барри принимала ухаживания Хаблера.

– Точно не знаю, к тому же она представила его мне, а сей факт означает, что ее интерес не был романтическим. – Неожиданно она сделалась гораздо старше на вид, чем была в начале обеда. – Все это теперь, когда она мертва, лишь вода, льющаяся через край, не так ли? Все впустую. – Она выпрямила спину, словно что-то вдруг осознав, и глянула прямо в глаза Кэйхилл. – Ты действительно не веришь, что Барри умерла от разрыва сердца?

Кэйхилл медленно повела головой из стороны в сторону.

– Тогда из-за чего же? Не хочешь ли ты сказать, что кто-то убил ее?

– Мелисса, я не знаю. Знаю только, что у меня в голове не укладывается факт, что она умерла так, как, говорят, она умерла.

– Надеюсь, что ты ошибаешься, Коллетт. Уверена, что ты ошибаешься.

– Надеюсь. Я рада, что мы собрались пообедать вместе. Мне было бы приятно не терять с вами связи, когда я вернусь обратно в Вашингтон.

– Ну, разумеется, было бы очень мило с твоей стороны. Поужинаем вместе?

– Охотно.

Они спустились на гаражную автостоянку в подвале и остановились у «кадиллака» Мелиссы Мэйер. Кэйхилл спросила:

– Когда вы видели Барри в последний раз?

– За ночь до того, как это произошло. Она у меня останавливалась.

– Она у вас?

– Да, мы мило и спокойно поужинали вместе, прежде чем она полетела дальше. Барри слишком много ездила. Ума не приложу, как она умудрялась голову не потерять со всеми этими поездками.

– В тот раз у нее было сумасшедшее расписание. А вещи у нее были с собой?

– Вещи? Багаж? Да, припоминается, вещи были. Она собиралась ехать прямо в аэропорт, но потом решила сначала заехать в контору утрясти кое-какие дела.

– Что за вещи у нее были?

– Обычный багаж, один такой чехол с вешалкой для одежды и чудесный кожаный чемодан на колесиках. Ах да, еще, как всегда, портфели.

– Два портфеля?

– Нет, один, «дипломат», который она всегда носила. Я подарила его ей на день рождения несколько лет назад.

– Понятно. У вас в тот вечер она вела себя как-нибудь необычно? Жаловалась, что плохо себя чувствует, может, по ней видно было, что она нездорова?

– Что ты, что ты, вовсе нет, мы провели восхитительный вечер. Она казалась очень бодрой и уверенной в себе.

Женщины пожали друг другу руки на прощание и выехали со стоянки каждая в своей машине. Вместе с ними из гаража выехала третья машина и последовала за Кэйхилл.

Вернувшись в гостиницу, Коллетт позвонила Дэйвиду Хаблеру. Они договорились встретиться в баре гостиницы «Четыре времени года» в четыре. Затем она позвонила на Виргинские острова, узнала номер компании «Эдвардс: яхты внаем» и дозвонилась до секретарши, которая уведомила ее, что мистер Эдвардс несколько дней будет в отъезде.

– Ясно, – сказала Кэйхилл. – Вы не знаете, хотя бы приблизительно, когда он вернется? Я звоню из Вашингтона и…

– Мистер Эдвардс в Вашингтоне, – сообщила молодая женщина, в голосе которой слышался островной акцент.

– Прекрасно. А где он остановился?

– В «Уотергэйт».

– Спасибо, большое вам спасибо.

– Простите, мэм, повторите, как вас зовут?

– Коллетт Кэйхилл. Я была подругой Барри Мэйер. – Она подождала, но ни одно из имен не вызвало отклика у островитянки.

Коллетт дала отбой и тут же, позвонив в гостиницу «Уотергэйт», попросила соединить ее с мистером Эдвардсом. В номере никто не ответил.

– Не хотите ли передать ему что-нибудь?

– Нет, благодарю. Я позвоню позже.

13

Кэйхилл сидела в громадном фойе джорджтаунской гостиницы «Четыре времени года» и поджидала Дэйвида Хаблера. Пианист наигрывал на рояле классические мелодии, приглушая особо тонкие пассажи так же, как сидевшие за широкими столами переходили в разговорах на шепот, затрагивая деликатные темы.

Кэйхилл вглядывалась в лица хорошо одетых мужчин и женщин. То были лица власти и денег – причины и следствия (возможно, и в обратном порядке): темные костюмы, меха, лакированная обувь, минимум жестов, удобные позы. Это был их мир. Правда, не для всех, и разница нигде так отчетливо не различима, как в Вашингтоне.

Связаны ли эти люди, окружавшие ее сейчас, с политикой и правительством? Испокон веков считалось: в Вашингтоне все работают в основной столичной отрасли – в правительстве. Теперь это, Кэйхилл знала, уже изменилось – и к лучшему.

Когда она училась в колледже, ей казалось, что каждый совершеннолетний молодой человек работает или в агентстве, или у конгрессмена, или в комитете политических действий и что все разговоры вокруг тяготеют к политике. Было время, когда это ей настолько осточертело, что она всерьез собиралась перевестись в другой колледж, в другой конец страны, чтобы окончательно не зациклиться на всем этом. Не перевелась, и кончила тем, что сама оказалась на государственной службе. А что, если? Глупая игра. Вот она, реальность: она работает на Центральное разведывательное управление, потеряла подругу, а теперь сидит в Вашингтоне и пытается выяснить, что произошло с подругой, – выяснить и для себя, и для своего хозяина.

Поджидая Хаблера, она вдруг осознала, что забыла или по крайней мере выбросила из головы эту вторую причину своего пребывания тут.

Ее официальное задание – взять «отпуск» и использовать его для того, чтобы «неофициально» добыть побольше сведений о смерти Барри Мэйер, – было дано ей так небрежно, так походя, как будто и в самом деле не имело никакого значения, что ей удастся обнаружить. Но ее не проведешь. Какие бы скрытые пружины ни подтолкнули Мэйер к смерти, все они упирались в «Банановую Шипучку», вероятно, важнейшую и честолюбивейшую тайную операцию из всех когда-либо затевавшихся Компанией. То, что смерть Мэйер каким-то образом нанесла ущерб операции и ее проведение решили теперь ускорить, добавляло нетерпения – и именно нетерпение охватывало сейчас Кэйхилл.

Она забыла о времени и даже о «Четырех временах года», обдумывая все то, что стало ей известно за последние несколько недель, особенно сообщение ее венгерского агента, Арпада, и слова Хэнка Фокса об утечке в «Банановой Шипучке».

Толкер? Хегедуш намекнул, что тот мог быть «дружен» с другой стороной. Тогда что за информация о «Банановой Шипучке», ставившая под угрозу всю операцию, могла бы быть у него, а если таковая была, то откуда он ее взял?

Барри Мэйер? Это единственный источник, имевший смысл, но тогда сам собою напрашивался вопрос: откуда Мэйер могла получить достаточно сведений про операцию?

Эрик Эдвардс? Возможно. Они были любовниками, он в ЦРУ и живет на Британских Виргинах.

Если Мэйер действительно убили из-за того, что она везла и что имело отношение к «Банановой Шипучке», тогда кто больше всего выигрывал: Советы или некто работающий на ЦРУ или внутри него и нечто скрывающий?

Кэйхилл посмотрела на часы. Хаблер опаздывал на полчаса. Она заказала бокал белого вина и сказала официантке, что хочет позвонить по телефону. В агентстве Барри на звонок ответила Марсия Сент-Джон.

– Я договорилась встретиться с Дэйвидом в «Четырех временах года», он должен был быть тут еще полчаса назад, – сказала Коллетт.

– Даже не знаю, куда он девался, – ответила Сент-Джон. – Знаю, что собирался с вами увидеться, но сразу после вашего звонка ему еще кто-то позвонил – и Дэйва будто ветром сдуло, понесся, прямо как олимпийский спринтер.

– Он не сказал, куда направился?

– Нет. Извините.

– Ладно, подожду еще полчасика. Если он не придет, а с вами свяжется, то попросите его позвонить мне в гостиницу «Вашингтон».

– Сделаю.

В то время как Коллетт, вернувшись к столику в «Четырех временах года», потихоньку потягивала вино, Дэйвид Хаблер остановил свою машину возле водяной колонки в Росслине, выбрался наружу, запер дверцу и повернулся лицом к улице. Ему пришлось сощуриться, под конец даже рукой прикрыть глаза от жестких прямых лучей слепящего солнца, которое, склоняясь к закату, зацепилось за дальний конец оживленной магистрали. В воздухе висела тяжелая грязная дымка, которая усиливала слепящее действие солнечного света.

Хаблер вслух повторил адрес, который дал ему позвонивший человек, тот, кто заставил его опрометью выбежать из конторы и нарушить слово, данное Коллетт. Дэйвид взглянул на часы: он приехал на десять минут раньше. Светофор на углу подсказал ему, что нужно пройти полквартала до места встречи – узкого прохода между двумя непримечательными торговыми зданиями.

Мимо прошла кучка подростков, один из которых нес большой кассетник, ревевший рок-н-роллом. Хаблер подождал, пока они пройдут, повернулся и пошел к перекрестку. Улицы были заполнены мужчинами и женщинами, торопившимися с работы домой. Дэйвид столкнулся с какой-то женщиной, извинился, обошел обнявшуюся молодую парочку и добрался до угла. «Черт знает что», – произнес он после того, как, свернувши налево и пройдя половину квартала, добрался до прохода. Глянул вдоль прохода: за его противоположный конец солнце тоже зацепилось. Дэйвид задрал голову, глаза скосил в землю и сделал несколько шагов по узкому проходу. Он был пуст – или казался пустым. Стальные двери, оберегавшие черные ходы в лавки, конторы и магазины, были заперты. Время от времени попадались вываленные на мостовую кучи из аккуратно упакованных мешков с мусором; два мотоцикла и велосипед, чтоб не увели, были прихвачены цепями к вентиляционной трубе.

Хаблер продолжал идти, уже отыскивая на стенах слева большую красную надпись «МАШИНЫ НЕ СТАВИТЬ». Нашел ее, пройдя половину прохода, над своего рода нишей. Под надписью был узкий погрузочный лаз со спущенной дверью из гофрированной стали. Большие бочки, похоже, с химикатами или каким-то строительным материалом, стояли в три этажа в шеренгу по пять штук, образовав карман, не видимый прохожим с улиц по оба конца прохода.

Дэйвид снова взглянул на часы. Как раз назначенное время. Он обогнул бочки, подошел к грузовому лазу, уперся в него руками и прислушался. Проход служил как бы звуковым убежищем, защищая от отдаленных сигналов машин на улицах, рекламных воплей и оживленных разговоров людей, счастливо сбежавших от своих «с девяти до пяти».

– Вовремя, – произнес мужской голос.

Хаблер, все еще упираясь в лаз, поднял голову и повернулся на звук голоса. Зрачки у него сошлись в точку, пока глаза привыкали после тени к потоку солнечного света, затопившего проход. Мужчина, которому принадлежал голос, сделал три шага вперед и резко вскинул правую руку к груди Хаблера. Шестидюймовое, с иголку толщиной льдистое острие прошло сквозь кожу и мышцы, ткнулось в сердце Хаблера – ручка не позволила ему, проткнув тело насквозь, выйти из спины.

Рот у Хаблера широко открылся. Глаза тоже. По груди рубашки расплылось красное пятно. Мужчина вытащил острие и, склонившись головой поближе к Хаблеру, следил за результатом того, что им сделано, словно художник, оценивающий стремительные мазки красной краской по холсту. У Хаблера подогнулись колени, и он всем телом рухнул на цемент. Его убийца, быстро встав на колени, выхватил из заднего кармана брюк Хаблера бумажник и сунул его себе в дождевик. Встал, зорко глянул в оба конца прохода и пошел навстречу солнцу, уже почти скрывшемуся за горизонтом.

Хаблер так и не явился. Кэйхилл расплатилась за вино и вернулась к себе в гостиницу. Ее ожидали две записки: одна от Верна Уитли, другая от британского литагента Марка Хотчкисса. Коллетт набрала домашний номер Дэйвида Хаблера. Никто не ответил. Хотчкисс, сообщалось в записке, остановился в заново отремонтированном «Уилларде». Она позвонила: его номер не отвечал. Верн Уитли поселился в квартире брата на Дюпон-Серкл. Верна она застала.

– Что-нибудь случилось? – спросила Кэйхилл.

– Ничего особенного. Просто подумал, а не поужинать ли нам вместе.

– Сегодня не получится, Верн, поверь, мне самой жаль. Перенесем на другой день. Надеюсь, приглашение остается в силе?

– На завтра?

– Подходит. Как у тебя с работой?

– Туго, только что в этом нового? Пробовать прищучить бюрократа – это все равно что пытаться хлопнуть вращающейся дверью. Завтра днем я тебе звякну, и мы договоримся.

– Годится.

– Коллетт, послушай…

– Угу?

– У тебя вечером свидание?

– Я бы так не сказала, хотя тот, с кем я ужинаю, считает именно так. Деловое свидание.

– Я думал, ты домой приехала отдохнуть.

– Немного отдыха, немного дел. Ничего серьезного. Завтра поговорим.

Кэйхилл положила трубку и выругала себя за промах. Скинув одежду и встав под душ, вдруг поймала себя на мысли: эх, жаль, что она не на отдыхе. Может, удастся урвать недельку отпуска, когда она кончит разбираться со смертью Барри? Хорошо бы!

Выйдя из душа, она остановилась перед зеркалом, отражавшим ее в полный рост, и оглядела себя с головы до пят. «Строго-настрого: только салат и никакого хлеба», – объявила она своему отражению, оттянув кончиками пальцев солидную складку на талии. Разумеется, она не располнела, но знала: стоит только отказаться от своих более чем скромных привычек в еде, начать кутить, как тут же начнешь набирать вес.

Она выбрала одно из двух захваченных из дому платьев, розовато-лиловое шерстяное, которое ей связали в Будапеште. Волосы у нее отросли, и она поспорила сама с собой, действительно ли ей лучше, когда они подлиннее. Впрочем, в данный момент это не имело значения: все равно сегодня вечером в парикмахерскую ей не идти. Свой вечерний ансамбль она завершила светло-коричневыми лодочками, простой золотой цепочкой на шее и малюсенькими золотыми сережками на мочках ушей (подарок от Джо Бреслина по случаю первой годовщины ее службы в Будапеште). Прихватив сумочку и плащ, она спустилась в фойе и попросила швейцара подозвать такси. У нее не было настроения самой садиться за руль да потом еще выискивать место для стоянки.

Принялся накрапывать дождь, в воздухе потянуло холодом от надвигавшегося на Вашингтон атмосферного фронта. Швейцар развернул у нее над головой громадный зонт и помог сесть в подъехавшее такси. Она дала водителю адрес Джейсона Толкера и вскоре уже сидела у доктора в приемной. Было шесть сорок пять вечера, групповой сеанс у Толкера все еще продолжался.

Пятнадцать минут спустя пациенты проследовали мимо нее, а через несколько мгновений появился улыбающийся Толкер.

– Одухотворенная сегодня попалась группка. Смотришь, как спорят они между собою по пустякам, и понимаешь, почему они не ладят с сослуживцами и супругами.

– Они знают, что вы такой циник?

– Надеюсь, что нет. Есть хотите?

– Не особенно. К тому же я успела поправиться на несколько фунтов и предпочла бы сегодня больше вес не набирать.

Он оглядел ее сверху донизу.

– По мне, вы выглядите лучше некуда.

– Благодарю. – «А он времени не теряет», – подумала она.

Кэйхилл никогда не отвечала мужчинам, которые действовали с таким подходцем, считая их в общем-то небезопасными и безответственными. Верн Уитли сразу пришел ей на ум, и она пожалела, что приняла приглашение Толкера. «Долг!» – пояснила она самой себе, улыбнулась и спросила, в какой ресторан собирался доктор.

– В самый лучший в городе – мой дом.

– О-о, минуточку, доктор, я…

Он вскинул голову и произнес нарочито строго:

– Вы подгоняете меня под пошлый стереотип, мисс Кэйхилл. Неужели вы думаете, что раз я предлагаю поужинать у себя, значит, за этим наверняка последует сцена обольщения?

– Мелькнула такая мысль.

– У меня, откровенно, тоже, но если вы согласитесь отужинать в моем доме, то обещаю вам: пусть даже сами вы передумаете, но с моей стороны не будет никаких поползновений. Сразу после кофе с коньяком я выброшу вас на улицу. Устраивает?

– Устраивает. Какое меню?

– Бифштексы и салат. Не притрагивайтесь к соусам – и вы сбросите фунт-другой.

Его «ягуар» цвета шампанского стоял у дома. Кэйхилл в таком ездить не доводилось, ей нравились запах и упругая мягкость кожаных сидений. Толкер быстро проскочил Фогги-Боттом, свернул на Висконсин-авеню, миновал Вашингтонский собор, затем поехал улочками поменьше, пока не добрался до вытянувшихся цепочкой поодаль от дороги дорогих на вид домов. Доктор свернул на подъездную дорожку, обсаженную тополями, и остановился на круглой площадке из укатанного гравия перед большим каменным домом. Полукруглый портик, с купольным навесом и обрешеткой, укрывал вход. В комнатах горел свет, пробиваясь мягким желтоватым сиянием наружу сквозь окна с задернутыми шторами.

Толкер вышел из машины, обошел ее и открыл дверцу Коллетт. Она последовала за ним к входной двери. Он нажал кнопку звонка. «А там еще кто-то есть?» – удивилась она. Дверь открылась, и молодой китаец в джинсах, синей рубахе-свитере с короткими рукавами и белых кроссовках приветствовал их.

– Коллетт, это Джоэл. Он у меня работает.

– Здравствуйте, Джоэл, – сказала она, войдя в просторную прихожую. Слева видна была комната, похожая на кабинет. Справа – столовая, освещенная электрическими канделябрами.

– Проходите, – сказал Толкер и повел ее через холл в гостиную. Окна от пола до потолка выходили на настоящий японский сад, освещенный прожекторами. Окружала его высокая кирпичная стена.

– Как славно! – воскликнула Кэйхилл.