Текст книги "Убийство в ЦРУ"

Автор книги: Маргарет Мэри Трумэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Они решили провести ночь на яхте. После очередных любовных игр, когда они улеглись бок о бок на сложенном парусе, он спросил:

– О’кей, что же это за большой, страшный секрет, которым тебе нужно поделиться со мной?

Барри уже посапывала, засыпая. Его слова пробудили ее. Она замурлыкала, коснулась его бедра и произнесла так тихо, что он не расслышал, что-то вроде: «Тишпино». Видя, что он не понял, она повернулась на бок, подперла голову рукою, заглянула ему в лицо и выговорила:

– Ты – шпион.

Глаза у него сузились. И все же он промолчал.

– Ты работаешь на ЦРУ. Поэтому-то ты и здесь, на БВО.

– Кто тебе это сказал? – спросил он тихо.

– Сказали.

– Кто же?

– Не имеет значения.

– С чего это кому-то взбрело в голову говорить тебе про это?

– С того… ну, я поделилась… ну, с кем говорила… о тебе и обо мне и…

– Что о тебе и обо мне?

– Что мы видимся друг с другом, что я… в самом деле хочешь слышать?

– Да.

– Что я влюбилась в тебя.

– Ох!

– Кажется, тебя больше расстроило именно это, а не то, что мне известно, чем ты на жизнь зарабатываешь.

– Может, и так. А с чего вообще с тобой заговорили об этом? Тот, с кем ты говорила, он что, знает меня?

– Да. Ну, не лично, но о тебе знает.

– Так, а этот приятель твой, он на кого работает?

Ей стало неловко: не ожидала, что он начнет с таким пристрастием ее допрашивать. Она пыталась смехом разрядить обстановку:

– По мне, это здорово. По мне, это глупо, здорово и забавно.

– Что в этом забавного?

– То, что теперь у нас есть общий интерес. На мое литагентство тебе начхать, а мне до лампочки твои лодки, если речь не идет о радости быть на них с тобой.

В его удивленно вскинутых бровях читался еще один вопрос. Общий?

– Я тоже работаю на ЦРУ.

Брови его опали. Он сел и смотрел на нее до тех пор, пока она не выдавила из себя:

– Я курьер, всего лишь по совместительству, но это для Компании. – Она хихикнула. – «Фабрика Засолки» мне больше нравится. В этом… – Тут до нее дошло, что он вовсе не разделяет ее игривости. Сменив тон, она сказала: – С тобой я могу об этом говорить, потому что…

– Об этом ты ни с кем не должна говорить.

– Эрик, я…

– Какого черта, Барри, ты что, решила, будто это игрушки? Сыщики-разбойники? Процедура впрыскивания оживляжа в твою жизнь?

– Нет, Эрик. Я так не считаю. Ты чего так рассердился? Я думала, что делаю что-то стоящее для своей страны. Горжусь этим! И я никому об этом не говорила, кроме тебя и…

– И «того, с кем говорила»…

– Да.

– И тот поведал тебе обо мне.

– Только потому, что она знала, что я встречаюсь с тобой.

– Так это женщина?

– Да, но не имеет значения.

– Как ее зовут?

– Полагаю, в этих обстоятельствах…

– Барри, кто она? Она нарушила очень важное правило, разгласила то, что ей было доверено.

– Эрик, забудь об этом. Вообще забудь, что я упоминала об этом.

Он поднялся и присел на крышу рубки. Какое-то время они сидели молча. Яхта покачивалась под теплым вечерним бризом. Небо над головой было темным, звезды сияли белым светом сквозь крошечные, с булавочную головку, дырочки в черном полотне.

– Расскажи мне все, – попросил Эдвардс.

– Полагаю, мне не стоит этого делать, – ответила она, – особенно после твоей реакции.

– Я удивился, и только, – сказал он, улыбаясь. – Ты сказала, что у тебя есть большой сюрприз, которым ты хочешь поделиться со мной, когда время приспеет, и ты не шутила. – Она встала рядом с ним. Он заглянул ей в глаза и произнес: – Прости, если я выглядел сердитым. – Он обнял ее и поцеловал в щеку. – Так что же, черт возьми, произошло, и как ты оказалась на службе у ЦРУ?

Она рассказала ему.

8

Сан-Франциско

Доктор Джейсон Толкер, сидя в номере гостиницы «Марк Хопкинс», дозванивался по телефону до своей приемной в Вашингтоне.

– Есть что-нибудь срочное? – спросил он дежурную.

– Все может подождать. – Она продиктовала ему список звонивших, в котором значилась и Коллетт Кэйхилл.

– Откуда она звонила? – спросил доктор.

– Она оставила телефонный номер в Вирджинии.

– Хорошо. Вернусь, как планировалось. Я еще позвоню.

– Прекрасно. Какая у вас погода?

– Дивная.

Часы показывали два пополудни. До назначенной на шесть часов встречи в Саусалито оставалось еще много времени. Толкер надел белый крупной вязки свитер, удобные прогулочные ботинки, перебросил через руку плащ, покрасовался с минуту перед зеркалом, отразившим его в полный рост, затем прошелся по Калифорния-стрит до Чайнатауна,[7]7
  «Китайский городок», «Китай-город» – так во многих мегаполисах Запада называют кварталы, заселенные по большей части китайцами или являющиеся центрами мелкой и мелкооптовой торговли «китайскими», «восточными» товарами и специфических услуг (рестораны, курильни, гадальни, прачечные и т. д.).


[Закрыть] где, посетив дюжину продуктовых лавок, тщательно отобрал внушительное количество самых разных припасов. В обширном круге интересов доктора китайская кухня занимала не последнее место. Сам Толкер считал себя в приготовлении китайских блюд мастером мирового класса, что было недалеко от истины, хотя (как и в случае со многими другими увлечениями) склонен был переоценивать свои достижения. Похвалялся он и большой коллекцией отборных записей джаза, но, как однажды заметил его приятель, подлинный фанат джаза: «Коллекция эта имеет большую ценность для самого Джейсона, чем для музыки».

Накупив китайских специй, которых, как он знал, не достать ни в Вашингтоне, ни даже в нью-йоркском Чайнатауне, Толкер вернулся в гостиницу. Он принял душ, переоделся в один из костюмов, которые во множестве пошил в Лондоне у Томми Наттера, поднялся на «Вершину Марка», сел со стаканом содовой за столик у окна и долго смотрел, как туман переваливался через мост Золотые ворота, прежде чем укутать мраком весь город. Прекрасно, подумал он, то, что нужно. Глянув на часы, доктор расплатился, сел во взятый напрокат «ягуар» и направился к мосту и месту встречи на другом берегу.

Он проехал по улицам Саусалито, краем глаза замечая огоньки Сан-Франциско на том берегу залива, которые то пробивались сквозь туман, то таяли в нем, затем свернул на улочку, застроенную в начале жилыми домами, которые затем постепенно сменились мелкими предприятиями. Заехав на мощеную стоянку для трех машин перед двухэтажным белым оштукатуренным домом, выключил двигатель и фары, посидел немного, прежде чем выйти из машины, и пошел к боковой двери дома, выкрашенной красной краской. Доктор постучал, расслышал шаги спускавшегося по железной лестнице и отступил перед дверью, которую открыл пожилой человек в серой шерстяной кофте на пуговицах, надетой поверх бордовой водолазки. Брюки на нем сидели мешковато, ботинки скособочены. Шишковатое, все в глубоких морщинах лицо его походило на старинную мозаику. Голову украшали космы седых нечесаных волос.

– Приветствую, Джейсон, – сказал он.

– Билл, – приветственно обронил Толкер, минуя его и заходя в дом. Дверь за ним закрылась с глухим стуком. Оба поднялись по лестнице на второй этаж. Доктор Уильям Уэйман распахнул дверь в свой просторный, заставленный всяким барахлом кабинет. Там сидела женщина лет, на взгляд Толкера, примерно тридцати пяти. Сидела она в темном углу кабинета, единственный свет, освещавший ее лицо, падал из покрытого грязью окна в задней стене дома.

– Харриет, это доктор, о котором я тебе говорил, – сказал Уэйман.

– Добрый день, – донесся из угла тоненький голос, выдававший нервозное состояние женщины.

– Добрый день, Харриет, – откликнулся Толкер. К женщине он не приблизился. Вместо этого подошел к столу Уэймана, присел на краешек, кончиками пальцев выравнивая складки на брюках.

– Харриет – та самая особа, о которой я тебе говорил по телефону, – пояснил Уэйман, усаживаясь в кресло рядом с женщиной. Он взглянул на Толкера, освещенного светом настольной лампы с гибкой ножкой.

– Да, это произвело на меня впечатление, – отозвался Толкер. – Пожалуйста, расскажите мне немного о себе сами, Харриет.

Женщина принялась было рассказывать, потом умолкла, словно кто-то поднял от грампластинки рычаг с иголкой.

– Кто вы такой? – спросила она.

Уэйман ответил ей спокойным, терпеливым тоном, в котором звучала отцовская забота:

– Он из Вашингтона и очень много знает о нашей работе, участвует в ней.

Толкер оторвался от стола и подошел к ним. Склонившись к женщине, он произнес ласково:

– Я думаю, то, что вы делаете, Харриет, замечательно, очень смело, очень патриотично. Вы должны очень и очень гордиться собой.

– Я горжусь… просто мне… иногда я пугаюсь, когда доктор Уэйман приводит сюда чужих.

Толкер засмеялся. Смех звучал ободряюще.

– Я думал, – сказал он, – это доставит вам удовольствие, Харриет. Можете не сомневаться, вы не одиноки. В этом участвуют тысячи людей, и все они такие же, как вы, – талантливые, увлеченные, хорошие люди.

Толкер увидел легкую улыбку на ее лице. Она заговорила:

– Я не очень-то нуждаюсь в хвалебных речах, доктор… как вас зовут? – Это было произнесено голосом самоуверенным, недружелюбным, в котором ничего не осталось от той любезности, что звучала при знакомстве.

– Доктор Джеймс. Ричард Джеймс. – Он обернулся к Уэйману: – Хотелось бы взглянуть на тесты, Билл.

– Хорошо. – Уэйман положил руку на руку Харриет, покоившуюся на ручке кресла, и сказал: – Харриет, вы готовы?

– Готова и всегда буду готова, – ответила она голосом, который, казалось, исходил от другого человека. – Представление начинается, доктор Д-ж-е-й-м-с.

Уэйман бросил взгляд на Толкера, затем сказал ей ровным голосом:

– Харриет, я хочу, чтобы вы закатили глаза до самой макушки, насколько сможете. – Положив указательный палец на ее бровь, он добавил: – Взгляните вверх, Харриет. – Толкер подался вперед и впился взглядом в ее глаза. Уэйман продолжал: – Так, Харриет, хорошо, насколько можете дальше. – Зрачки исчезли, на лице женщины молочно бегали лишь две глазницы.

Толкер кивнул Уэйману и улыбнулся.

– Теперь, Харриет, – монотонно говорил Уэйман, – я хочу, чтобы вы держали глаза в этом положении и медленно опустили веки. Вот так… очень медленно… хорошо. Сейчас вы чувствуете себя совершенно расслабленной, не так ли? – Она кивнула. – Теперь, Харриет, ваша рука, та, которой я касаюсь, становится легкой, воздушной, как будто к ней привязали дюжину воздушных шариков, наполненных гелием Так… так, чудесно. – Рука женщины поднялась в воздух и зависла, словно подвешенная на невидимой проволочке.

Уэйман повернулся к Толкеру и сказал:

– Эта женщина – круглая «пятерка», лучше я не встречал.

Толкер хмыкнул и наклонился близко к лицу испытуемой.

– Харриет, это доктор Джеймс. Как вы себя чувствуете?

– Чувствую себя хорошо.

– Мне хотелось бы попросить вас сделать кое-что.

– Я… я не могу.

– Она, – вмешался Уэйман, – откликается только на меня. Что тебе нужно, чтоб она проделала?

– Заучила фразу и была уведомлена, что я тот человек, которому она должна ее повторить.

– Хорошо. Харриет, я хочу, чтобы вы запомнили то, что я сейчас вам скажу. Этого вы не должны говорить никому, кроме того человека, который вам скажет: «Повис густой туман». Вы поняли?

– Да, – донесся словно из глубокого сна ее голос.

– Я хочу, чтобы вы запомнили: «Есть четыре человека. Двое из них хорошие, а двое плохие. Плохих зовут Билл и Салли». Вы поняли?

– Да.

– Когда я скажу, чтобы вы вышли из приятного расслабленного состояния, которым вы наслаждаетесь сейчас, вы запомните эту фразу и повторите ее только тому, кто скажет: «Повис густой туман».

– Да.

– Я начинаю считать в обратную сторону, от пяти до одного. Как только я скажу «один», вы откроете глаза и почувствуете, что вам очень хорошо, что вы очень спокойны. Готовы?

– Да.

– Пять – четыре – три – два – один.

Моргнув, женщина открыла глаза, безмятежная улыбка озарила ее лицо.

– Чувствуете себя хорошо? – спросил Уэйман.

– Да. Чувствую себя хорошо.

– Вы так спокойны на вид, так умиротворены, – сказал Толкер.

– А вы кто? – спросила женщина.

Толкер засмеялся.

– Вы же знаете, кто я такой. Я был представлен вам всего несколько минут назад.

– Да, помню. Доктор Джеймс.

– Правильно. И я спрашивал вас, какими вы находите четырех человек, о которых мы говорили.

Женщина глянула на Уэймана и нахмурилась.

– Вы же знаете, о ком я, – продолжал Толкер, – о тех четверых, которых мы обсуждали. Хотели узнать, кому мы можем доверять, а кому доверять не можем.

– Я ничего не понимаю, – сказала женщина.

– Конечно, не понимаете, – откликнулся Уэйман. Он обернулся к Толкеру и сказал: – Приступайте.

Толкер произнес:

– Харриет, повис густой туман.

Она закрыла глаза, открыла их и быстро-быстро заморгала.

– Харриет, вы меня слышали? Я сказал: повис густой туман.

Веки у нее продолжали трепетать. Глаза закатились далеко-далеко, задрожала рука. Она заговорила, прерывисто и принужденно:

– Есть… четыре человека. Двое из них хорошие, а… двое – плохие. Плохих зовут… Билл… и Салли.

– Превосходно! – воскликнул Уэйман. Он откинулся в кресле и взглянул на Толкера, ожидая похвалы. Толкер вернулся к столу и уселся на краешек.

Уэйман обратился к Харриет:

– Все прошло очень хорошо, Харриет. Теперь вы больше не в расслабленном состоянии. Можете открыть глаза. Вы очень хорошо поработали.

Толкер наблюдал, как женщина выходила из гипнотического состояния. Она тряхнула головой и потерла глаза.

– Что вы запомнили? – спросил ее Уэйман.

– Я помню… Мне было очень хорошо. Мне следовало еще что-нибудь запомнить, доктор. – Последние слова она произнесла тем же сердитым, насмешливым тоном, уже звучавшим в ее голосе.

– Нет-нет. – Уэйман поднялся и протянул женщине руку. – Будьте любезны, подождите в соседней комнате. Я недолго. Просто мне надо кое-что обсудить с коллегой.

Харриет поднялась, прошлась руками по телу, оправляя перед платья. Толкер разглядел, что она привлекательна, слегка полновата, зато откровенно чувственна, чего явно не привыкла скрывать. Выходя, она не сводила с него глаз, не таясь, увлекала за собой, пока не скрылась за дверью кабинета.

– Произвело впечатление? – спросил Уэйман. Он перебрался в свое кресло у стола и закурил сигарету.

– Да. Она хороша. Хоть я не уверен, что «пятерка».

– Я это на тестах проверил, – сказал Уэйман.

– Надо бы еще раз взглянуть. То, как она глаза закатывает, – тут «пять», но в отношении поворота глазного яблока – «пятерка» может и не получиться.

– Это имеет какое-нибудь практическое значение? – спросил Уэйман, вовсе не пытаясь скрывать свое удивление. – Вся эта затея с поисками круглой «пятерки» – скорее всего глупость, Джейсон.

– Не думаю. Сколько времени ты с ней работаешь?

Уэйман пожал плечами.

– Шесть месяцев, восемь месяцев. Она проститутка, точнее, была, классная, дорого ценилась.

– Девушка по вызову.

– Так пристойнее. Мы на нее случайно вышли. Один из наших контактов договорился с ней, чтобы она приводила мужчин на конспиративную квартиру. Я просмотрел несколько сеансов и понял, что увиденное в ней было куда интереснее того, как вели себя мужики, наглотавшиеся наркотиков. Я обратил на это внимание нашего контакта, и, когда она пришла в следующий раз, мы познакомились. На другой день я начал работать с ней.

– Она так охотно на это пошла?

– Она человек одаренный, любит внимание.

– И деньги?

– Мы ей платим сносно.

Толкер рассмеялся.

– Сейчас она впервые проходила тест?

Пришел черед Уэйману рассмеяться.

– Силы небесные, нет, конечно. Я начал внушать ей сообщения и отрабатывать процесс их воспроизведения в первый же месяц. Она ни разу не ошибалась.

– Мне нужно еще посмотреть.

– Сегодня?

– Нет. – Толкер подошел к окну, прикрытому тяжелой бежевой портьерой. Он пощупал ткань, обернулся и сказал: – Есть какой-то порок в использовании панельных дам, Билл.

– Почему?

– Панельные, они… Бог мой, уж одного-то им точно не хватает: им нельзя довериться.

Подошедший сзади Уэйман похлопал Толкера по спине.

– Джейсон, если бы основы чьей-либо морали служили критерием при отборе участников данного проекта, мы забросили бы его много лет назад. Коли на то пошло, нам пришлось бы и самих себя исключить.

– Говори только о себе, Билл.

– Как прикажешь. Мне с нею продолжать?

– Полагаю, что да. Посмотри, насколько ее хватит.

– Этим и займусь. Между прочим, я был очень огорчен, узнав про мисс Мэйер.

– Я бы предпочел этого не касаться.

– Прекрасно, но одно скажу: это следует расценивать как потерю, Джейсон. Если я правильно понял тебя, когда мы в последний раз виделись в Лэнгли, она была одним из твоих лучших достижений.

– Она была в норме, Билл, твердая «четверка», ничего особенного.

– Мне показалось, она была…

– Всего лишь твердая «четверка», Билл. Ее нельзя была использовать для доставки внушенных сообщений. Из нее получился обыкновенный курьер.

– Всего-навсего?

Толкер пристально посмотрел на коллегу.

– Да, всего-навсего. Есть еще на что посмотреть, пока я здесь?

– Нет. Есть у меня один малый в терапии, он выказывает способности, но я еще сам ничего не решил.

Уэйман проводил Толкера от кабинета до самой машины.

– Ты возишь ее домой? – спросил Толкер.

– Да.

– Она живет в Сан-Франциско?

– Да.

– Все еще трюкачит?

– Только по нашей просьбе. У нас на завтрашний день намечен сеанс. Не желаешь присоединиться?

– Может, и пожелаю. Место то же?

– Да. Доброй ночи, Джейсон.

– Доброй ночи, Билл.

Доктор Уэйман закрыл за собой дверь и, взбираясь по лестнице, пробормотал: «Слизняк».

Толкер вернулся за город, дозвонился до жены из номера в «Хопкинсе», недолго поговорил с ней. Их брак уже много лет назад свелся к привычке. Затем он набрал другой номер. Через полчаса в дверь постучала молодая, восточного вида девушка в шелковом платье мандаринового цвета. Он приветствовал ее словами: «Ожидание слишком затянулось» – и растянулся на постели, пока она ходила в ванную. Когда она вышла оттуда, то была совершенно голая. Несла небольшой пластиковый пакетик с белым порошком, который положила на кровать рядом с Толкером. Он хмыкнул и рассеянно пробежал рукой по ее маленькой груди.

– Я принесла самый лучший, – сказала она.

– Как всегда, – ответил он и, скатившись с кровати, принялся раздеваться.

На следующий день в одиннадцать часов вечера Джейсон Толкер с доктором Уильямом Уэйманом и еще двумя мужчинами собрались в маленькой квартирке. В стене, разделявшей ее с соседней квартирой, было отверстие с установленной перед ним видеокамерой. Небольшой микрофон доносил оттуда все звуки.

– Так, поехали, – промолвил один из зрителей, когда до того неподвижная картинка на мониторе вдруг ожила. Дверь в смежной комнате отворилась. Харриет, та, что прошлым вечером была в кабинете Уэймана, протиснулась в нее, поддерживая толстого мужчину. Заперев дверь, она обернулась и принялась развязывать на мужчине галстук. Мужчина был пьян. Огромный живот его свисал поверх брюк, а костюмный пиджак выглядел мятым даже в полумраке комнаты.

– Выпьем? – спросила женщина.

– Не, мне…

– Да ладно тебе! Выпей со мной. Это меня настраивает.

Она вернулась из кухни с двумя стаканами.

– Что она дает? – спросил Толкер.

– Это новый синтетический препарат из Бесезды, – сказал Уэйман.

Вечер оказался пропащим, во всяком случае, для науки. Мужчина, которого Харриет привела в квартиру, просто лыка не вязал, а потому ценности как объект для наблюдений не представлял никакой: действие наркотика, который она подмешала ему в питье, было смазано одурью от спиртного. Он был настолько пьян, что даже на секс с женщиной его не хватило: уснул, едва они очутились в постели. Сквозь динамики продирались режущие звуки его храпа. Мужчины, находившиеся в комнатке рядом, продолжали, однако, наблюдать, как Харриет вышагивала по комнате. Она обследовала в зеркале все свое тело и даже, бросив осторожный взгляд на испытуемого, выставила попочку в сторону камеры.

– Омерзительно, – пробормотал Толкер, собираясь уходить.

– Харриет?

– Эта жирная свинья. Посоветуйте ей в следующий раз подбирать клиентов получше качеством.

Он вернулся в гостиницу и на сон грядущий посмотрел по телевизору вестерн с Рэндолфом Скоттом в главной роли.

9

Вирджиния, два дня спустя

Как хорошо быть дома!

После перелета через разницу во времени Коллетт Кэйхилл отсыпалась в той комнатке, что была ее, пока она росла. А потом села с матерью на кухне, помогая готовить всякую всячину к вечеринке в свою честь – ничего особенного, так, соберутся соседи с друзьями выпить да закусить по случаю ее возвращения.

Миссис Кэйхилл, подтянутая энергичная женщина, успела сходить в магазин заморских продуктов и накупить того, что, по ее мнению, навевало воспоминания о венгерской кухне.

– Ничего другого я теперь не ем, мам, – прилетев, сказала ей Коллетт. – У нас там всегда полно венгерской еды.

– Зато у нас ее нет, – отпарировала мать. – И это хороший повод. Я никогда не пробовала гуляш.

– И сегодня не попробуешь, мам. В Венгрии гуляш – это суп, а не тушеное мясо.

– Ну, извини, – произнесла миссис Кэйхилл. Мать с дочерью рассмеялись, обнялись, и Коллетт поняла: ничто не изменилось. Она была благодарна матери за это.

Гости стали собираться к семи часам. То и дело у двери раздавались приветствия и веселые возгласы: «Поверить не могу!», «Боже правый, это ж сколько лет прошло!», «Ты чудесно выглядишь!», «Рады тебя снова видеть». Одним из последних прибыл, к немалому удивлению Коллетт, ее школьный воздыхатель Верн Уитли. В старших классах их считали «парочкой», они вместе проводили время вне школы до самого выпуска, после чего пути их быстренько разошлись: Коллетт осталась дома и поступила в колледж, а Уитли отправился в Миссурский университет обучаться журналистике.

– Ну это… это уж слишком! – воскликнула Коллетт, открыв дверь и разглядывая гостя. Она сразу заметила, что с годами Верн стал еще красивее, но тут же напомнила себе, что всякий мужчина становится симпатичнее, оставив школу позади. Светлые волосы его лишь чуть-чуть поредели, зато отпустил он их длиннее увековеченных на выпускном фото. Худощавым Верн был всегда, теперь же сделался мускулистым и стройным. Одет он был в легкую, охотничьего покроя замшевую куртку поверх голубой рубашки навыпуск, джинсы и кроссовки.

– Привет! – произнес он. – Узнаешь?

– Верн Уитли, что ты здесь делаешь? Как ты..

– Заброшен в Вашингтон с заданием, звякнул твоей маме, она и рассказала об этом пире. Не мог устоять.

– Это ж… – Она порывисто обняла его и повела в гостиную, где все уже были в сборе. Представив Верна гостям, Коллетт потащила его к бару, где он налил себе стакан виски.

– Коллетт, – сказал он, – ты выглядишь сногсшибательно. Будапешт, должно быть, пошел тебе на пользу.

– Так и есть. У меня там очень приятная работа.

– Она что, закончена? Ты возвращаешься сюда?

– Нет, просто побывка.

Верн ухмыльнулся.

– Ты приезжаешь на побывки, а я ухожу в отпуск.

– Чем ты нынче занимаешься?

– Я редактор, по крайней мере в данный момент. «Эсквайр» – моя пятая… нет, седьмая работа после колледжа. Журналистов никогда не обвиняли в постоянстве, так ведь?

– Судя по тебе, полагаю, что нет.

– Ну, и за гонорар на сторону тоже подрабатываю.

– Я читала твои заметки. – Верн глянул на нее недоверчиво. – Нет, правда-правда. У тебя еще в приложении к «Таймс» была статья – гвоздь номера – с фото на обложке о…

– О лобби частной авиации, помогающем содержать наши небеса в состоянии полной безопасности.

– Точно. Я ее в самом деле прочла. И сказала себе: «А я его знаю!»

– Когда?

– Что когда?

– «Я знала его, когда…» Я все еще нахожусь в этой стадии.

– Понятно. А тебе нравится Нью-Йорк?

– Люблю его, хотя позволяю себе подумать и о местах, где жил бы с большим удовольствием. – Он вздохнул. – Ах, как давно все это было!

– Еще как давно! А я помню, когда ты женился.

– И я помню. – Верн кашлянул. – Недолго музыка играла.

– Знаю, мама говорила. Жаль.

– Мне поначалу тоже было жалко, потом осознал: хорошо, что все развалилось до того, как дети пошли. Впрочем, я тут ведь не для того, чтобы беседовать о своей бывшей супруге. Бог мой, как же я это слово ненавижу! Здесь я для того, чтобы праздновать триумфальное возвращение Коллетт Кэйхилл из-за железного занавеса.

Она рассмеялась:

– Всем почему-то кажется, что Венгрия – это где-то в Советском Союзе. А на самом деле она очень открыта, Верн. Полагаю, Советы это тревожит, но что есть, то есть: полно смеха и музыки, ресторанов и баров и… ну, не совсем все так хорошо, только и не так плохо, как люди думают. Венгры настолько привыкли, что их завоевывает то одна держава, то другая, что научились не обращать на это внимания и заниматься своими делами.

– Ты в посольстве?

– Ага.

– И чем занимаешься?

– Административное тягло, работа с торговыми делегациями, туристами и всякое такое.

– Ты работала в ЦРУ?

– Угу.

– Не понравилось?

– Наверное, слишком уж шпионисто для меня. В душе я так и осталась девчонкой из вирджинской глубинки.

Смех его показал, что на сельские шуточки парня не купишь, но спорить он не собирался.

Коллетт пошла по другим гостям. Всех интересовало, как она жила за границей, и Коллетт старалась хоть чуточку удовлетворить любопытство каждого.

К одиннадцати почти все разошлись по домам, за исключением дядюшки Брюса, который напился допьяна, жившей рядом соседки, которая помогала матери Коллетт наводить порядок, и Верна Уитли. Тот сидел в кресле в гостиной, небрежно закинув ногу за ногу и потягивая пиво.

Коллетт подошла к нему и сказала:

– Милый получился вечер.

– Еще как! Не хочешь сбежать?

– Сбежать? Нет, я…

– Я так подумал, может, пойдем куда-нибудь, выпьем по стаканчику, поговорим о том, что было.

– Я думала, уже все сказали.

– Не все. Ну так как?

– Не знаю, я… подожди секундочку.

Она отправилась на кухню и сказала матери, что собирается пойти куда-нибудь с Верном Уитли выпить по чашечке кофе.

– И чудесно, – откликнулась мать, а потом шепнула: – Он ведь развелся, ты же знаешь.

– Знаю.

– Мне он всегда нравился, никогда не понимала, что он нашел в той женщине.

– Что-то нашел: обручальное кольцо, брак, подругу. Ты и вправду не против?

– Вовсе нет.

– Я не поздно. И, мам, спасибо за чудесный вечер. Я так была рада всех повидать!

– А им было радостно на тебя посмотреть. Столько разговоров – какая ты красавица, что ты за прелесть, разъезжаешь по всему миру…

– Мам, спокойной ночи. Ты меня портишь.

Коллетт попрощалась с соседкой и дядюшкой Брюсом, который ничего не слышал и не чувствовал (но к утру отойдет), и они с Верном отправились в ночь на его «бьюике» 1976 года выпуска.

Доехали до соседнего бара, устроились в уголке, взяли по пиву и глянули друг на друга.

– Судьба, – сказал он.

– Что?

– Судьба. Вот они мы – школьные влюбленные, разлученные судьбой, и теперь снова вместе, потому что – судьба.

– Это была всего лишь вечеринка.

– Судьба, что я здесь, когда устраивается вечеринка, судьба, что ты прилетела домой в нужное время, судьба, что я разведен. Судьба. Ясно и просто.

– Тебе лучше знать, Верн.

Они провели два часа, рассказывая друг другу, чем занимались все эти годы. Как обычно, Кэйхилл чувствовала себя ужасно от обилия того, о чем она рассказать не могла. Таково ограничение, налагавшееся на работавших в ЦРУ, особенно в самом потаенном из его управлений. Эту часть свой жизни в последние годы она тщательно обходила молчанием, рассказывая байки о Будапеште, о вечерах в «Миниатюр» и «Гунделе», о цыганских ансамблях, от которых ну прямо нигде проходу нет, о друзьях, которые у нее там появились, и о впечатлениях, которые у нее останутся на всю жизнь.

– Ты так говоришь, будто это не город, а чудо из чудес, – заметил Уитли. – Хотел бы я как-нибудь навестить тебя там.

– Пожалуйста, навести. Устрою тебе спецтур.

– Значит, о свидании договорились. Между прочим, твой прошлый хозяин не так давно делал и ко мне соблазнительные подходы.

Кэйхилл попыталась представить себе, кто бы это мог быть. Бывший босс из гомосексуалистов?

– «Фабрика Засолки».

– ЦРУ? В самом деле?

– Ага. Когда-то журналисты у них были весьма в цене. Помнишь? Потом, когда в 77-м там дерьмом завоняло, они на некоторое время к нам «охладели». Теперь, похоже, опять подбираются.

– Чего они от тебя хотели?

– Я в Германию отправлялся по командировке одного не своего издания. Так этот малый в дешевом костюме и плаще достал меня через приятеля, который живет в Ист-Вилидж и скульптурит ради пропитания. Этот малый хотел, чтоб я отловил пару немецких писателей, сошелся с ними и выяснил, что они знают о текущем моменте в Германии.

Кэйхилл рассмеялась:

– Почему бы им просто-напросто самим об этом не спросить?

– Не та интрига, полагаю. Кроме того, мне показалось, что на самом деле ребяткам просто хотелось, чтоб я оказался у них в кармане. Окажи им одну услугу, потом другую, получи при этом немножко деньжат в лапу – и готово: дальше захочется еще и еще. Знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

– Я рад, что ты больше не с ними. Я, когда услышал, что ты пошла работать в ЦРУ, ни о чем думать не мог, кроме той фразы, что написал тебе однажды в дневник.

– Я это очень хорошо запомнила, – улыбнулась Кэйхилл.

– Ага. «Единственной девушке в этом мире, которая никогда не продаст».

– Тогда, по правде, я этого не понимала. Сейчас понимаю.

– Я рад. – Он выпрямил спину, потер руки, показывая, что эта часть разговора завершена, и спросил: – Ты дома долго пробудешь?

– Не знаю. Я получила… – Ей пришлось призадуматься. – У меня отпуск двухнедельный, но я почти все время трачу на то, чтобы выяснить, что произошло с моей очень близкой подругой.

– Я ее знаю?

– Нет. Просто хорошая подруга, она умерла неожиданно неделю назад. Ей еще не было и тридцати пяти, а получила разрыв сердца.

– Сурово, – произнес он, состроив приличествующую мину.

– Еще бы, я как будто по сей день только и делаю, что пытаюсь привыкнуть к этому. Она была литагентом в Вашингтоне.

– Барри Мэйер? А я и не знал, что вы дружили.

– Так ты о ее смерти знаешь?

– Еще бы! Газеты в Нью-Йорке раструбили.

– Я ничего об этом не читала, – сказала Кэйхилл со вздохом. – Я хорошо знаю ее мать и обещала ей постараться выяснить, что делала Барри перед самой смертью.

– Не лучший способ провести отпуск. Побывку. Я и забыл.

– Отдых. Мне больше всего нравится британская трактовка.

– Мне тоже, как, кстати, и во многом другом. Жаль, что с твоей подругой случилось такое. Переживать смерть друзей – это для… для тех, кто постарее. Я все еще некрологи в газетах пропускаю, не читая.

– И не надо. Знаешь, Верн, все это здорово, по меня просто шатает. Думала, отоспалась, да вот с суточными циклами все еще полный раздрай.

– Что-то вроде климакса?

– Примерно. – Она засмеялась. – Пора домой.

– Ясно.

Машина остановилась против дома ее матери. Уитли выключил двигатель, и оба они уставились прямо перед собой. Кэйхилл, скосив глаза, заметила, что и у Верна рот расплылся в улыбке. Она подумала, что знает, о чем он вспоминает, и улыбка осветила и ее лицо тоже, а потом быстренько перешла в сдавленный смех.

– Помнишь? – спросил он.

Давясь смехом, она никак не могла ответить. Потом все же попыталась:

– Я… помню, как ты…

– Это ты, – сказал он, с таким же трудом сдерживая смех. – Ты промазала.