Текст книги "Афинский яд"

Автор книги: Маргарет Дуди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

VII
Рынок рабов

Следующий день был далеко не таким приятным. Я говорю «день», ибо попросту не застал утра. Еле-еле добравшись домой на рассвете, я отправился прямиком в постель. Я спал беспокойно, то и дело просыпаясь от кошмаров, но встал, только когда солнце уже близилось к зениту. Не будь раны, я бы легче перенес ночную попойку. Впрочем, кто знает? Ведь никогда прежде мне не доводилось участвовать в столь потрясающем, бурном веселье. А вот для богатых и красивых молодых людей, вроде Алкивиада (ныне покойного) или Эвбула, это было привычным делом, понял я. Подобные мысли льстили самолюбию, и насладиться ими сполна мешали только сильнейшая головная боль и тошнота.

Я встал, вымыл голову и напился холодной воды. Совершенно не желая видеть мать или Феодора, я тщательно оделся и пошел, вернее, побрел на Агору, где первым делом утолил вновь разыгравшуюся жажду ледяной водой из фонтана. На земле, скорчившись возле переносных печей, сидели торговцы хлебом; старухи готовили овсяную похлебку, пекли безвкусные лепешки и, привлекая покупателей, пронзительно вопили: «Ситион!»Проходя мимо, я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота и быстро нашел укромный угол, в котором можно было незаметно вырвать. Кожа чесалась и горела, глаза отказывались смотреть. Но у меня есть важное дело, напомнил себе я. Нужно искать нового раба. В кожаном мешочке на груди побрякивали гиметтские монеты (количество которых уменьшила ночь, проведенная у Трифены), и, бродя по площади, я сжимал свой драгоценный запас серебра в руке.

Отчаянно пытаясь найти работу для глаз и мыслей, путающихся и вялых, словно больные ягнята, я твердил себе, что надо пойти на торги и посмотреть, не подвернется ли там кто-нибудь подходящий. Торги, к счастью, были в самом разгаре. Продавалось кое-какое имущество из дома Эпихара, первого мужа Гермии. Странно, что теперь, после смерти ее второго супруга, все это не отменили. Но обвинение Гермии в страшном убийстве лишь придавало действу дополнительный интерес.

– Да, Гиперид, не ожидал встретить тебя среди зевак! – воскликнул кто-то из присутствующих при виде рослого гражданина, который широкими уверенными шагами приблизился к толпе.

– Нет? Я-то удивлен, что зевак так мало, – отозвался Гиперид. – Афиняне, словно вороны, всегда кружат над убитыми. Жаждут зрелищ и рассказов о чужих несчастьях. Нам, защитникам, приходится удовлетворять их аппетиты, а не то сами пропадем.

Гиперид, знаменитый защитник и оратор, уже разменял седьмой десяток, но был самоуверен не по возрасту. Я недолюбливал этого человека, помня, как минувшим летом он обошелся с Аристотелем. Гиперид заявил, что памятник, который философ воздвиг своей усопшей супруге Пифии, не может оставаться в Афинах. Этого пожилому политику оказалось мало, и он сделал все, чтобы показать Аристотелю, что тот не больше чем метек,обычный чужеземец. Но многие любили Гиперида, одинаково приветливого со всеми, включая сторонников Александра. Мой будущий тесть назвал его Кувшинным Рылом – это прозвище давно и не без оснований приклеилось к престарелому оратору, у которого было вытянутое лицо с необыкновенно длинными ушами, торчащими, словно ручки высокой старинной амфоры. Но даже если злые языки не врали, женщин наружность Гиперида никогда не смущала.

Гиперид задержался на торгах лишь ненадолго, но был прав, объясняя интерес афинян к имуществу Эпихара скандалом с Гермией. Некоторые просто остановились позлословить и поглазеть, хотя лучшие вещи Эпихара, например, прекрасная мебель, нынче не продавались – по крайней мере, явно не здесь. На эти торги выставили ничем не примечательные предметы домашнего обихода, а именно:

несколько ночных горшков и чаш, глиняных и неглазурованных корзины из ивняка

потрескавшуюся переносную печь

набор столовой посуды, видавшей виды и щербатой

сито, массивную ступку и пестик

две жаровни, кочергу и стилос

потускневший бронзовый кубок с явными вмятинами

Умный человек ни за что не стал бы глазеть на такую ерунду, совершенно ему не нужную. Но аукционист не был лишен остроумия, и потом, наблюдая за тем, как чьи-то старые вещи одна за другой идут с молотка, я получал некое тупое удовольствие.

– И кому может понадобиться такой хлам? – задал риторический вопрос мой сосед. Я решил, что он обращается ко мне, но ему ответил какой-то мужчина, рослый и крупный, в алом шерстяном плаще.

– Это не лучший товар, но, в конце концов, дойдет дело и до чего-нибудь стоящего. Меня вот не интересует домашняя утварь. Ничуть, – и он сурово нахмурился, что было совсем не трудно для человека с таким широким и низким лбом.

– Конечно, нет, – заметил стоящий чуть поодаль зевака, – ведь ты всю жизнь сидишь в долгах, с потухшим очагом.

– Перестань, – приструнил шутника его друг. – Ты ведь знаешь Аристогейтона – это пес, который вечно на кого-нибудь лает. Рыщет по рыночной площади, словно змея по грядке с овощами, в надежде, что удастся пошипеть.

Он ушел, а его друг остался и, объединив усилия с мужчиной, задавшим риторический вопрос, попытался разговорить человека в коротком алом плаще.

– Зачем же ты пришел, Аристогейтон?

– Хотел убедиться, что торги проходят, как положено. Бедняга Эпихар! Хоть я и не одобряю его политических взглядов, как человека мне его жаль. Мог ли он знать, что эта неблагодарная кошелка, его жена, так быстро выскочит замуж за другого? И уж тем более несчастный первый муж не подозревал, что его супруга окажется убивицей. Если только она и его не отправила на берега Стикса.

– Что за нелепая мысль! Я ни разу не слышал, что в кончине Эпихара было хоть что-то подозрительное.

– Зато в кончине Ортобула «подозрительного» хоть отбавляй. – Аристогейтон желчно рассмеялся. – Ну, хоть выручка с этих торгов достанется Критону. Злобная мачеха пыталась навязать новой семье взгляды своих родственников и первого мужа, но юноша непоколебим и благонадежен. А посему – пусть торги пройдут удачно. Критону нужны деньги, чтобы завершить суд над этой женщиной и добиться ее смерти.

– А-а, – слова Аристогейтона явно впечатлили его собеседника, который нервно подался назад, почти дрожа. – Значит, в этой куче разномастных вещей ты усматриваешь не просто чашки с кочергами, а месть?

– Попробуйте пестик, господа, – замечательный подарок для вашей хозяйки! Супруга, сестра или рабыня – пусть мелет вам муку для блинов, – надрывался аукционист. – Хороший прочный камень, чудесные пропорции, продается вместе со ступкой. В прекрасном состоянии. Смотрите, как мелко мелет!

В подтверждение своих слов энергичный аукционист бросил в ступку несколько зерен ячменя и, к полному восторгу собравшихся, быстро заработал пестиком, изобразив на лице глубочайшее изумление.

– Правильно, нужно молоть. Давай-давай, – сказал неумолимый Аристогейтон. – Будем надеяться, что с помощью ступки и пестика злобную фурию удастся препроводить в царство мертвых. Да, есть снадобье, ради которого и помолоть не лень, – цикута, последнее угощение Гермии на этой земле. – И оратор взмахнул полой короткого алого плаща, словно собирался пойти и посмотреть, как Гермия покинет мир живых.

– Но тебе-то что до этого?

– Мне?Друг мой и гражданин, неужели ты не заметил, как ничтожно мало стали значить в Афинах закон и порядок? Эта омерзительная пустула, эта отравительница – следствие недуга, терзающего наш город. Лишь вскрыв этот чирей, мы ступим на путь исцеления. Ибо афиняне опустились и погрязли в пороке. Не только в Пирее, но также в священных Афинах процветают кабаки, полные бездельников, граждане якшаются с чужеземцами. Даже в святая святых – на Агоре! Публичные дома плодятся, как грибы. Мужская доблесть вырождается. Юноши, теряя силу и утрачивая свою мужскую суть, становятся изнеженными и женоподобными.

– Полагаю, ты прав. Но разве так было не всегда? Не на это ли сетовал Аристофан в далеком прошлом?

Аристогейтон покачал головой:

– Так скверно, как сейчас, еще не бывало. Нас развращает власть молодого македонца и его сподвижников. Покоренные, мы слабы и немощны. Нам не хватает сильных вождей. Взять хотя бы Гиперида! Он именует себя патриотом, умеет расположить к себе и пользуется влиянием в Совете. И он решил, что, сделав рабов гражданами, можно избежать грозящей нам опасности! Ввергнув город в пучину беспорядков, презрев традиции и знатность рода!!!

Спорить не стал никто – это было бы опрометчиво. Как известно, Аристогейтон вел судебный процесс против Гиперида, предложившего сделать чужеземцев и рабов гражданами и вооружить их, чтобы Афины могли дать отпор Македонии. Все граждане Афин сочли подобный шаг опрометчивым. Гиперид сумел отклонить обвинение в государственной измене, заявив, что его разум затуманили сверкающие щиты македонских фаланг и что, мол, не будь битвы при Херонее, он никогда не осмелился бы предложить столь радикальную меру. Но теперь ни один человек, заботящийся о сохранении общественного спокойствия Афин, не стал бы злить Аристогейтона, защищая Гиперида в его присутствии.

– Ну хорошо, а как быть с Ликургом? – Неугомонный собеседник никак не желал оставить Аристогейтона в покое; вероятно, он просто решил проверить, удостоится ли хоть кто-то добрых слов от этого сурового моралиста. – Человека, которому доверено распоряжаться афинской казной, никто не превзойдет в знатности. Ликург Этиобутад – один из самых высокородных. Богат, но живет скромно, стелет на ложе одну-единственную овечью шкуру. Носит сандалии только в самую суровую стужу. Денно и нощно печется о благе Афин.

– Его не назовешь неженкой, это точно, – неохотно согласился Аристогейтон. – Зато он слишком любит деньги, хоть и не для себя, а для государства. Ликургу не дают покоя налоги и памятники, потому он и пошел на уступки Македонии. Такой скорее подарит Афинам Стадион, чем хорошую армию.

– Ты забываешь о Демосфене.

Человек, сделавший это невинное замечание, явно задумал недоброе. Все отлично знали, что Аристогейтон и Демосфен уже лет двадцать на ножах: с тех самых пор, как Демосфен ставил пьесу для Дионисий, а Аристогейтон ударил его и, по слухам, уничтожил все костюмы и декорации. Эти двое одинаково не любили македонскую гегемонию, но не могли найти друг для друга ни одного доброго слова.

– Демосфен, – с нажимом произнес Аристогейтон, – да, Демосфен, который обманом добился от Афин золотой короны. Демосфен, который своим языком привел нас не к славной победе, а на поле битвы, откуда он сам припустил во всю мощь своих коротких ног! Этот хвастун любит золото.

– Истинная правда, – подтвердил зевака, который с явным удовольствием выслушал это нелестное высказывание. – Говорят, Демосфен без ума от кабаков и пирушек, на которых щеголяет в женском наряде.

– Клевета, – уверенно перебил седовласый мужчина. – В юные годы Демосфен был невоздержан в питье, но нынче позволяет себе только воду.

– И все же, – возразил Аристогейтон, – признайте, что и ваш герой не устоял перед прелестями распутной женщины. Он обожает свою любовницу-чужеземку. Черноволосую сикилийскую девку по имени Лаис.

– Ты чересчур суров, – не согласился его знакомый. – Хотя мне известно, что ты теперь подражаешь спартанскому образу жизни, вот откуда твой алый плащ…

– Я подражаю лишь спартанским добродетелям. Спартанцы издревле были нашими врагами, но с македонцами они бились, как мужчины, а мы, афиняне, струсили. Афинский дух истощился, пока мы принимали к себе людей без роду и племени. В дни своего расцвета Спарта не знала ни проституток, ни чужеземцев, ни сибаритов. Мужественность. Вот что для настоящих мужчиндороже красивых слов и блеска золота. Истинное благородство. Мужественность вырождается, когда власть над мужчинами приобретают шлюхи – особенно богатые, рядящиеся в дорогие одежды, которые куплены на доходы от их преступлений против добродетели.

– Аристогейтон, – взмолился его друг, – будь снисходителен к молодости. К ее маленьким, невинным удовольствиям…

– Невинные! Это ли невинно – отвлекать помыслы эфебов от войны, а юношей – от исполнения гражданского долга?

– Неужели они не могут дать выход страстям и желаниям своего возраста?

– Это правда, – серьезно сказал Аристогейтон, – юноши хотят удовольствий. Пусть знатные мужчины устраивают пиры и симпосионы,приглашают на них молодых товарищей, декламируют стихи и ведут философские беседы, выставив за дверь, по примеру Сократа и Агафона, флейтисток и прочую шваль.

– Но я говорил о простом удовлетворении, не о пирах и беседах.

– Я признаю: временами юноши не могут противиться зову Эрота. Но в этом случае им следует посещать проституток самого простого и низшего разряда, которые со всех берут одинаковую плату. Два обола (а не две драхмы – немыслимая расточительность, позволенная нынешним законом) – вполне достаточная цена. Рабы обоих полов, покорные и скромно одетые. В притоне-конуре без всяких там подушек и благовоний. Юноши должны приходить группами: каждый быстро делает то, зачем явился, и удаляется. Недопустимо проводить ночь в обществе шлюх – любого пола, – делать им подарки и потакать их прихотям! Никаких поцелуев! Мужчину не должны нянчить, нежить и натирать душистым маслом! Это разрушает наш город!

Аристогейтон оглушительно высморкался, издав носом звук, напоминающий рев трубы, – верный признак того, что на подходе долгая, серьезная тирада, которую нам придется выслушать до конца.

– Вот что я скажу, – продолжил оратор, обращаясь к своей импровизированной аудитории. – Мы слабеем. Если бы я правил Афинами, я бы всему этому положил конец. Яд.Яд в самом сердце Афин, от которого можно избавиться лишь постом и кровопусканиями. Всех шлюх, мужчин и женщин, как бы ни были они богаты и разодеты, я бы высек. Не отшлепал бы, лишь слегка подрумянив их круглые попки, а по-настоящему высек. Каждому по пятьдесят плетей, в полную силу, чтобы навсегда изуродовать нежную кожу. А потом я отправил бы их на копи и рудники, трудиться глубоко под землей, в дыму и грязи. Свободных людей, избравших себе такую профессию, я провозгласил бы рабами и заклеймил. Юных завсегдатаев публичных домов я бы хорошенько выдрал. Не плетьми, как рабов, а розгами, как мальчишек, – и послал бы защищать границы Аттики.

К этому времени вокруг вдохновенного оратора собралась целая толпа граждан, позабывших о бедняге аукционисте. Когда длинная тирада подошла к концу, кто-то зааплодировал, хотя нашлось немало таких, которым явно стало не по себе.

– Спарта! – снова заговорил Аристогейтон. – Спарта, страна мужчин! Вот с кого надо брать пример. А вместо этого мы перенимаем праздность и изнеженность Востока. Пусть нашей жизнью руководят умеренность и мужество. Пусть наши мужчины воюют. Пусть наши женщины прядут, ткут и закрывают лицо. Пусть жены вступают в плотские отношения со своими мужьями с единственной целью – приумножить число хороших граждан.

На этом месте внимание публики вновь привлек аукционист, который покончил с первой партией товара и приступил ко второй, включающей кое-какую кухонную утварь и мебель, а также немногочисленную группу рабов.

– Неплохо, – проговорил друг Аристогейтона, отворачиваясь от моралиста и критически осматривая это собрание полунагих тел. – Хорошенький мальчик, да?

– Живое орудие, – презрительно фыркнул Аристогейтон. – Полезен ли он? Надолго ли хватит его тела и сил? Вот чем надлежит интересоваться, приобретая раба. Откройте ему рот, понюхайте его дыхание, загляните в зубы.

Люди не любят, когда их учат делать покупки. Большинство из нас сами знают, или думают, что знают, как выбирать рабов, а потому многие устремились к помосту, на котором стояли рабы. Ибо, покупая раба, важно как следует рассмотреть его вблизи.

– Хорошие мускулы, – проговорил один из покупателей, щупая плечо молодого раба, которого он разглядывал. – Ты можешь работать по дому, парень? Это все могут. А столярить? Вот что мне хотелось бы знать. Я обучил нескольких рабов столярному делу и сдал их внаем. Полученный доход с лихвой окупил все затраты.

– Гляньте-ка на эту беззубую каргу, – с отвращением сказал другой покупатель, сдернув грубую ткань покрывала с головы пожилой женщины. И правда: у нее были редкие зубы и седые волосы.

– Ну и видок!

– А! – сказал аукционист. – Вы не знаете ее достоинств, господа. Эта рабыня едва ли станет королевой вашего ложа и симпосионов.Но она превосходнаяповариха. Она работала помощником повара в большом доме, отлично знает свое дело и почти не нуждается в указаниях. Чудесно чистит рыбу. Идеально ощипывает цыплят: они становятся гладенькими, словно кожа танцора. Прекрасная работница. А еще она отлично стирает – не придется таскать одежду к сукновалу.

Услышанное заинтересовало даже меня. Но какой-то мужчина покрупнее оказался первым.

– Как раз то, что я искал, – сказал он, хватая рабыню за руку. – Но скажи: можешь ты доказать, что она родилась в Аттике и от рабыни? Да? Хорошо. А то среди чужеземцев, ставших военной добычей, попадаются очень хитрые, а порой и капризные. Даже непокорные.

Он постоял, глядя на рабыню и задумчиво потирая подбородок.

– Сколько? Три сотни? Это слишком дорого. Вопрос: долго ли она протянет? Насколько она здорова, в данный момент? – Он повернулся к аукционисту. – Плачу двести пятьдесят, но сначала пусть она раздевается, ясно? Я должен убедиться, что ее хватит надолго.

И женщину, которая покраснела так густо, словно была юной красавицей, раздели и повернули, разглядывая со всех сторон.

– Дряблая и бледная, но не слишком старая, – решил покупатель.

Не обладая уверенностью и властностью этого человека, я замешкался и не сумел купить пожилую рабыню, которая отлично справилась бы с моим хозяйством. Несмотря на свой возраст, она выглядела достаточно выносливой, чтобы носить воду и таскать тяжести.

– А я его знаю! – сказал чей-то голос возле моего локтя, недружелюбный, но смутно знакомый. Я не был уверен, что он обращается ко мне, и сосредоточил все свое внимание на аукционисте, который перешел к следующему рабу, на этот раз юноше.

– Этот мальчик, чья сила и ловкость еще непременно разовьются, – хорошее приобретение. Он может долго идти с тяжелой поклажей и некоторое время был рабом в армии Александра.

– А с чего это его освободили от службы? – подозрительно спросил какой-то зевака. – Слишком дерзок? Или слишком ленив?

– У мальчика было три хозяина, – начал объяснять аукционист. – Один из них, афинянин, выкупил его, став военачальником. Этот афинянин был ранен и оставил войско после битвы при Иссе. Он вернулся домой, где вскоре умер, а мальчишка, после того как огласили завещание, был продан Эпихару. Все это законно, я могу показать бумаги.

– Не знаю, – сказал любопытный, с сомнением глядя на мальчика. – Когда произошла эта битва, он, наверное, был совсем малявкой. Либо плохо растет и всегда будет недоноском. Таких кормишь-кормишь, а все без толку.

– Я не доверяю рабам из армии, – заявил другой. – Слишком уж много им известно об убийствах и грабеже. Хитрые бестии.

– Вы посмотрите на его мускулы, – не сдавался аукционист. – Встань, мальчик. Повернись. Я обнажу его. Глядите, какой поджарый и сильный, какие прекрасные пропорции!

Как и старая рабыня, мальчик покраснел, когда его раздели и начали рассматривать. Обнаженный, он не был особенно красив, но кому-то это могло показаться преимуществом. Нет ничего более утомительного, чем владеть рабом, которому вечно строят глазки твои же собственные друзья, мечтая его купить – или затащить в постель. Этот же мог таскать тяжести – весьма полезное качество. Интересно, он сумеет открывать дверь посетителям и запоминать имена? На таких аукционах сложно проверить умственные способности рабов, тогда как их физические данные очевидны. Как раз физические данные этого мальчика подвергались внимательному изучению со стороны покупателей, которые ощупывали его руки и суставы. Один мужчина даже потер его мошонку, но тут вмешался аукционист.

– Есть вещи, которые не позволено делать с товаром, пока вы не выложили свои драхмы!

Неутомимый аукционист вытолкнул вперед следующего раба, кажется, последнего в этой партии: высокого, очень мускулистого, с мощной шеей. Его волосы уже начинали седеть, но борода, которую вообще-то позволено носить лишь гражданам, была очень темной. Сквозь волосы и грязь, покрывающие его тело, виднелось клеймо. Когда этого мрачного здоровяка повернули, взорам публики представилась спина, сплошь покрытая полосами от бича – знаками, понятными каждому.

– Какой уродливый тип! Смутьян! – раздались возгласы в толпе.

– Он получил хороший урок, – как ни в чем ни бывало сказал аукционист. – Зато как силен, посмотрите. Отправляетесь в путешествие всей семьей? Вот вам страж, один вид которого внушает опасения: разбойники дважды подумают, прежде чем связаться с этим парнем. Он понесет детей, кувшины с маслом или котомки с шерстью. Он умеет обращаться с мулами. Да он понесет мула, если надо!

– Скажи лучше: он сам мул, – сказал голос рядом со мной. – Я его узнал. Я протестую, этих рабов нельзя так продавать! Я знаю, кто они!

А я знал его– ибо то был Эргокл, курносый человечек с гривой каштановых волос. Гражданин, ввязавшийся в драку с Ортобулом и бросивший ему вызов в суде. Эргокл, для которого смерть ненавистного соперника Ортобула стала большой удачей.

Эргокл был недоволен, его глазки злобно перебегали с одного из собравшихся на другого.

– Я знаю,кому принадлежала эта кучка уродливых слуг. Я протестую! Это несправедливо!Я заявляю, что это возмутительно несправедливо! Это слуги Ортобула! Семья покойного, видно, распродает часть своих рабов. Но они обязаны выставить всю партию сразу, заранее оповестив афинян о торгах! А они вместо этого потихоньку избавляются от дрянного товара, а хороший придерживают. Я считаю, это нечестно. Где остальные рабы? Ну-ка отвечайте!

– Господа, не нужно кипятиться, – сказал аукционист. – Члены этой несчастной семьи имеют право продавать все, что пожелают. Критон предоставил мне все бумаги. Сам Ортобул собирался продать этих рабов незадолго до своей безвременной кончины.

– Чистая правда, – поддержал его другой гражданин. – Ортобул договорился с женой, что продаст своих слуг и возьмет в дом ее рабов. Очевидно, это намерение решили осуществить.

– Скверное намерение! – стоял на своем Эргокл. – Строго говоря, незаконное. А теперь, когда Ортобул мертв, и вовсе преступное. Это нужно немедленно прекратить. Семья должна выставить всех рабов в один день – всех до единого, объявив о торгах заранее и составив перечень товара. А они пытаются распродать рабов маленькими партиями. Не покупайте их, у вас могут возникнуть неприятности с законом. – Он повернулся к толпе. – Если вы все же намерены кого-то купить, подумайте хорошенько, – посоветовал коротышка. – Помните: любого из них могут вызвать на допрос в связи с убийством Ортобула, а значит – подвергнуть пытке! Близится суд. Прежде, чем выкладывать деньги, прикиньте, сколько истязаний сможет выдержать приглянувшийся вам раб и выживет ли он вообще?

Эти слова произвели впечатление. Ряды потенциальных покупателей мгновенно поредели.

– Вы не много теряете, – продолжал Эргокл. – Сегодняшний товар так уродлив – впору молоку скиснуть. Это худшие рабы Ортобула, когда же нам покажут лучших?

– Ты имеешь в виду Мариллу? – спросил я.

Я не собирался ничего говорить – слова сами сорвались с языка, будто обретя собственную волю. И сразу стало понятно, что я совершил большую ошибку.

– А твое-то какое дело, молодой человек? – окрысился Эргокл. – Стоит здесь, а сам не наскребет денег даже на ночной горшок! Что ты знаешь об этом?

– Я не хотел никого обидеть, – промямлил я.

– Однако, – сказал Аристогейтон, подходя к нам и со свойственной ему властной прямотой вмешиваясь в разговор, – слова этого юноши разумны. Может, Стефан, сын Никиарха, и принадлежит к обедневшему роду, но говорит лишь то, что думают все. Должно быть, всем очевидно, о Эргокл, что ты желаешь приобрести сикилийку Мариллу, рабыню Ортобула. Эту красавицу, из-за которой ты устроил неподобающую драку. Потакая капризам отвергнутого Эроса, ты ценишь то, что достойно презрения. Такие низменные желания не к лицу высокородному гражданину Афин. Не пристало нам терять голову из-за всякой швали. Имей гордость и держись подальше от чужеземок и простолюдинок.

– О, почему бы тебе не написать об этом трактат? – грубо огрызнулся Эргокл. – Да, я желаю знать, где прекрасная Марилла и когда ее выставят на торги. И, – с этими словами он сунул в ладонь аукциониста серебряную монетку, – я щедро вознагражу того, кто мне скажет.

– Ну что ж, – мягко и почтительно произнес аукционист. – Если кто-то из вас, господа, ищет любимую невольницу Ортобула, единственное, что ему остается, – это навестить Филина.

– Он купил ее? Не может быть!

– Я не имею к этому никакого отношения, господин. И ничего не знаю. Я лишь слышу, о чем говорят. А говорят, что Филин купил прекрасную рабыню, а также фригийца-привратника лично у Критона, в обход публичных торгов.

Эргокл выглядел так, словно он вот-вот лопнет от злости. Его лицо, опухшее и красное, стало похоже на свеклу.

– Неслыханно! – завопил он. – Дрянной, неблагодарный мальчишка! Как мог он на такое согласиться? Когда все Афины знают, что я заплатил за нее половину суммы! Им это с рук не сойдет!

Эргокл плевался, словно человек, тонущий в волнах. Слюна, скапливаясь в уголках его рта, так и брызгала при каждом слове.

– Спокойно, приятель! Не сходи с ума из-за шлюхи, – нетерпеливо проговорил Аристогейтон. – Мужчине больше к липу спартанская сдержанность. Это чрезмерное увлечение женщинами ослабляет афинский дух. – Аристогейтон повернулся к нам. – Вы видите его, афиняне? – Оратор в алом плаще умолк, показывая пальцем на Эргокла, словно тот явился на Агору исключительно затем, чтобы проиллюстрировать его наглядный урок. – Этот человек позволяет своему увлечению, своим животным инстинктам возобладать над мужественностью!

И суровый Аристогейтон посмотрел на меня, словно приглашая поддержать его справедливые упреки. В тот же момент я поймал взгляд Эргокла, полный неожиданной злобы. Вероятно, мой образ и оскорбительные слова мудреца Аристогейтона слились в его сознании, и я понял, что Эргокл едва ли когда-нибудь воспылает ко мне большой любовью.

– У меня и в мыслях не было поссорить двух столь благородных господ, – пробормотал я. – К тому же, как вы правильно заметили, стесненные средства не позволяют мне приобрести этих рабов, а посему не буду терять время.

И я трусливо ретировался. Конечно, даже после безумств минувшей ночи у меня оставалось немало серебра. Его вполне хватило бы на покупку одного раба. Но я предпочитал держаться подальше от бывших слуг злополучного Ортобула.

Вынужденная связь с семьей этого человека и так казалась мне слишком обременительной, а приближающийся суд – грозным и неизбежным.

Я силился представить, на что будет похоже мое появление в суде, и наивно полагал, что не имею других поводов для тревоги. (Какое глубокое заблуждение! Судьба неустанно преподносит нам сюрпризы.) На следующий день после безуспешной попытки приобрести раба я почувствовал себя гораздо лучше. Я избегал вина, и голова моя была ясной. Стоял прохладный день, озаренный робкой улыбкой осеннего солнца. Неторопливо гуляя по Агоре, я остановился, чтобы почитать объявления возле памятника Героям, как вдруг заметил, что вся площадь охвачена необыкновенным волнением. Из уст в уста передавали какое-то известие. Вдалеке собралась целая толпа, но, несмотря на расстояние, до меня доносились крики и удивленные возгласы. Скоро от этой толпы отделился какой-то человек – ему, видимо, не терпелось пересказать услышанное другу, медлившему, как и я, возле досок для объявлений.

– Что произошло? – спросил я, дерзко влезая со своим вопросом, едва человек успел к нам подойти, но он, горя желанием поделиться свежими новостями, и бровью не повел.

– Поразительно! Манфий и Эвфий обвиняют прекрасную Фрину в святотатстве! Но на самом деле обвинение исходит от Аристогейтона.

– В святотатстве! – вскричал его друг, оборачиваясь. – Фрину? Как это? В каком еще святотатстве?

– Я не верю, – встрял в разговор какой-то зевака. – Возможно, она забыла или спутала слова молитвы или пропустила какое-нибудь шествие…

– Нет, – сказал сплетник. – Говорю вам: это серьезнейшее обвинение. Причем в письменном виде – в длинной граферасписано все до мельчайших деталей.

– Деталей чего? – осведомился я с презрением, смешанным с любопытством. Странно, но я еще не понял, что это за детали, а между тем, мне-то они были отлично известны.

– Что ж, – начал сплетник, радуясь возможности развить тему, а собравшаяся вокруг небольшая толпа поднимала его в собственных глазах. – Что ж, однажды ночью прекрасная гетера пришла в дом Трифены. Вы наверняка знаете, что это содержательница дорогого борделя. И вот там, глубокой ночью, окруженная толпой хмельных гуляк, Фрина посмела глумиться над Элевсинскими мистериями!

– Нет! – хором воскликнули несколько человек.

– Да. Именно. Если верить графе,она выдавала себя за Деметру и Кору, произнесла речь от лица Деметры, надев на голову венок из пшеничных колосьев, а после изобразила, что пьет священный цицейон.

– О, нет! Неужели это правда?

– Да. Более того, ей предъявлено обвинение в святотатстве за попытку ввести в Афины нового, чужеземного бога. Некое странное существо, именуемое «бог равенства». А еще она устроила факельное шествие в честь этого нового бога, Исодета.

– Ничего себе, – с ужасом выдохнул мужчина постарше. – Тогда ее ждет смертный приговор.

– Да. Как Сократа. И Алкивиада, которого тоже обвиняли в глумлении над Элевсинскими мистериями.

– Но Алкивиад сбежал, – сухо заметил какой-то умник, – решив не дожидаться, пока его осудят и приговорят к смерти.

– Это было очень мудро с его стороны, – сказал сплетник. – Ибо, как нам сообщил Аристогейтон, слова которого подтвердили и Басилевс, и Верховный Архонт, смерть – единственно возможная кара в данном случае. Так говорит Эвримедонт и требует смертного приговора во имя Деметры. Эвримедонт – посвященный Деметры, один из самых высокопоставленных в городе. Он служит в храме Деметры и Персефоны и будет лично заинтересован в том, чтобы верховный жрец поторопил Ареопаг.

– А как насчет богатых красавчиков, цвета афинской молодежи, которые той ночью были в борделе? – осведомился иронично настроенный гражданин. – Их тоже казнят?

– А кто там был? – спросил другой. – Такое обвинение нельзя вынести, не имея свидетелей.

– О, у них есть Эвбул, сын Ксенофонта из Милета. Симпатичный молодой человек. Он сознался, что был в доме Трифены в эту ночь. Увиденное ужаснуло его до такой степени, что он не мог спать, пока не рассказал об этом чудовищном действе. О преступлении, точнее говоря, преступлениях, этой женщины, разумеется, известно и другим. Хотя, возможно, мальчики просто оказались неспособны помешать ей. Кого-то могут обвинить в содействии святотатству. Кто знает?