Текст книги "Афинский яд"
Автор книги: Маргарет Дуди
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
XIII
Блины в публичном ломе
Мы с Аристотелем отправились ко мне, чтобы тоже выпить чего-нибудь прохладительного. По дороге Аристотель сам начал пересказывать разговор Эргокла и Гермии.
– Нас привели в комнату в задней части дома, вдова осталась в коридоре снаружи, под охраной своего дяди. Ее лицо было скрыто покрывалом. Эргокл начал с длинного и подробного перечня долгов и жалоб. Гермия терпеливо слушала, а когда он закончил, прошлась по списку, сказав, что, на ее взгляд, три первых пункта давно улажены, а об остальных у нее нет никаких сведений. Эргокл попытался припугнуть ее упоминанием о Марилле – он, похоже, помешался на этой наложнице. Гермия не дрогнула и повторила, что это разногласие было полностью улажено на суде. Эргокл потребовал часть выручки от продажи Мариллы и даже заявил, что прочие долги можно погасить из суммы, полученной за старого привратника Ортобула и других рабов. Гермия послала его к Критону. И тогда Эргокл – этот грубиян – перешел к прямым оскорблениям, как ты, должно быть, и сам слышал. Он заявил, что Гермия – без пяти минут покойница, а посему вполне может расстаться со своими деньгами. Сие любезное и тактичное предложение было встречено не слишком тепло. Фанодема оно, мягко говоря, разозлило. Остальное ты, думаю, слышал. В конце концов, мне пришлось вывести Эргокла. Бессмысленное предприятие – ну, почти.
– Зато ты мог составить свое мнение о Гермии, пусть и не задал ей ни одного вопроса.
– В некотором роде, да. Это очень умная женщина – даже странно, что она оказалась в таком ужасном положении. По моему мнению, она слишком умна, чтобы убить собственного мужа. Ведь так часто подозрение падает именно на супругу. Но важнее то, что ни в ее словах, ни в тоне, ни в манерах я не заметил и тени ненависти к Ортобулу. Совсем. Даже когда Эргокл упомянул сикилийку Мариллу и ее любовную связь с Ортобулом, Гермия не лишилась хладнокровия, да и о своих беседах с мужем рассказывала вполне спокойно. Если ее и задела эта связь, то она прекрасно скрывает обиду. Вдова не уклоняется от вопросов о покойном супруге, но и не произносит его имя без повода. Подводя итог, я очень сильно сомневаюсь, что она убила Ортобула. Хотя мои сомнения ничего не доказывают.
Я передал Аристотелю слова Батрахиона, который на все лады расхваливал доброту Гермии.
– И знаешь, – прибавил я, – карлик говорит, что даже теперь, когда ей недолго осталось жить, она добра и внимательна к слугам. Он даже разрыдался!
– Ага! – сказал Аристотель. – Это производит впечатление, причем выигрышное. Вряд ли суд сочтет сей факт убедительным, но я не стал бы его отметать. Способность даже в горе сохранить кроткий нрав не сыграешь, скорее всего, это истинное лицо Гермии. Твои слова, Стефан, напоминают мне «Алкесту» Еврипида. Царица Алкеста готова умереть вместо своего супруга. В назначенный день она прощается с жизнью, домом и дорогими людьми, не забывая и о рабах. Если ты помнишь, служанка говорит:
Я всегда думал, что это доказывает необыкновенную доброту и глубокое душевное благородство Алкесты. Даже на пороге смерти она благословляет всех – до последнего раба.
– Неужели? Надо перечитать эту драму. Я помню только, что Алкесту спас Геракл, когда ни муж, ни отец не пожелали умереть за нее. Но не думаю, что Гермию ожидает столь же чудесное избавление.
С минуту мы оба молчали, погрузившись в невеселые мысли.
– Вероятно, Эргокл прав, – мрачно заключил я. – Прав, хоть и бестактен. Смерть Гермии близка.
– Не только бестактно, а в какой-то мере даже противозаконно говорить такое, когда судебное разбирательство только-только началось. Но вот что я думаю, Стефан. Возможно, за неслыханной грубостью Эргокла прячется коварство? Вдруг он специально сыплет оскорблениями, чтобы под их прикрытием сказать что-то очень важное? Ты не заметил ничего странного в его словах?
– Заметил. Это непонятное замечание: если хочешь, чтобы боги смиловались и вернули тебе сына, заплати долг.
– Именно, Стефан. А может, это и было истинной целью разговора? Не затем ли Эргокл так стремился увидеть Гермию? А вовсе не для того, чтобы перечислять долги и прочее. Бессмысленная формальность, и Эргокл отлично это знал. Возможно, он просто искал предлог, а на самом деле таил совершенно иные намерения. К примеру, намекнуть на что-то и даже пригрозить. Кто такой Эргокл: злобный человечек, плохо владеющий собой? Или его страсть не настолько сильна, чтобы помешать холодному расчету?
– То есть, – уточнил я, – ты хочешь сказать, что Эргокл плетет заговор против семьи Ортобула? Что это он похитил Клеофона или поспособствовал исчезновению мальчика, а теперь намекает об этом Гермии? Для того он и устроил сегодняшнюю встречу. Но почему он говорит с Гермией, а не с Критоном?
– Я и сам задавался этим вопросом. А если допустить, что Эргокл работает на Критона? Понимаю, звучит немного притянуто. Но, может, ему обещали заплатить, если он похитит Клеофона и увезет подальше от Афин до окончания суда? Это избавляет Критона от необходимости прилюдно идти против родного брата, а также лишает Гермию ценного свидетеля.
– Но, – возразил я, – тогда получается, что Эргокл ведет себя совершенно нелогично. Если он на стороне Критона, зачем намекать Гермии, что, когда она выплатит долг, мальчик, может, и вернется? Человек, который из кожи вон лезет, чтобы угодить Критону, едва ли станет вставлять ему палки в колеса.
– Эргокл подл и расчетлив. Но это еще не значит, что он непременно талантливый и опытный заговорщик. Он ищет сиюминутную выгоду. Даже если он вступил в сговор с Критоном, что мешает ему попытаться выжать из ситуации все возможное и получить дополнительную прибыль, не откладывая?
– Мне это не кажется подходящим объяснением, – искренне сказал я.
– Мне тоже. Но вот другое, на мой взгляд, более правдоподобное: Эргокл не имеет никакого отношения к заговору, если заговор вообще существует. Он просто чует, что происходит нечто странное, и хочет нажиться на этом. Если, к примеру, Гермия похитила пасынка для его же блага, не пытается ли Эргокл намекнуть, что тоже знает об этом? Боги, как же сложно искать истинное значение в словах такого человека! И все же я чувствую, что-то тут нечисто.
– Думаешь, Эргокл просто нетерпелив или у него есть план?
– Кто знает? Можно сколько угодно гадать, кто обещал ему деньги за мальчика, но в итоге ни к чему не прийти. Мы говорим так, словно Клеофон – просто пешка в чьей-то игре, а ведь ему, возможно, грозит страшная опасность.
– А может, он уже мертв, – мрачно предположил я. – Человека можно украсть и убить, но все равно требовать выкуп. Правда, люди по-прежнему считают Клеофона живым. Горбун в доме Фанодема говорил о нем в настоящем времени.
– Именно так, – сказал Аристотель. – И Эргокл тоже. То, что он сказал в конце нашей малоприятной прогулки, вполне сойдет за намек.
– Да, – вспомнил я. – «Им стоит обратиться за помощью в бордели, столь дорогие сердцу Ортобула». Может, какой-нибудь владелец или обитатель публичного дома знает о Клеофоне больше нашего? Если так, дом Манто – первое место, которое стоит проверить.
– Совершенно верно, – легко согласился Аристотель. – От тебя ничто не ускользнет, Стефан. Вот ты этим и займись. Пойди и осторожно все разузнай.
– Я? Послушай, Аристотель, мне и так хватает неприятностей из-за этого борделя. – Аристотель еще не знал – и не должен был узнать, – какие неприятности грозят мне после ночи у Трифены. – У меня нет никакого желания возвращаться к Манто, где меня знают по имени и помнят исключительно как человека, нашедшего тело Ортобула.
– Да-да, неприятное дело, кто спорит, но твоей вины здесь нет. И потом, никто не удивится, вновь увидев старого клиента. Ты знаком с людьми Манто, а потому, если они что-то скрывают, сможешь это раскусить.
– Легко сказать, – возразил я. – Ты говоришь, что задавать вопросы следует «осторожно». Беда в том, что публичные дома и осторожность плохо сочетаются. Нет, Аристотель, я не могуэтого сделать. И потом, я не вижу причины. Я не имею никакого отношения к семейству Ортобула – разве что нашел его тело.
– Разве что принимал у себя в доме рабыню Мариллу, – напомнил Аристотель. – Но, с другой стороны, она ведь искала меня, не так ли? Все замыкается на мне, – он устало потер лоб. Тут в комнату вошел Феофраст, но его приход не помешал Аристотелю закончить фразу: – Я чувствую свою причастность, поскольку с самого начала беспокоился за Ортобула. К тому же, суд над Гермией может принести немало бед, не только нам, но всем Афинам.
– Тут я с тобой солидарен еще больше, чем вчера, – сказал я. – Нынче утром я услышал разговор каких-то каменщиков. Они возвращались от Асклепия… – И я пересказал ученым этот диалог.
– Вот! Вот чего я страшусь! – ответил Аристотель. – Дело не только в том, кто за Македонию, а кто против. Город возвращается к старым разногласиям.
– Сим ты подразумеваешь, – уточнил Феофраст, – раскол и противоречия, которые пытался уничтожить или хотя бы сгладить Солон: между богачами и бедняками. С одной стороны, у нас есть могущественные и обеспеченные граждане знатного рода, которые желают власти меньшинства. С другой – значительно превосходящие их числом бедняки, мечтающие о равенстве. Чтобы власть в равной степени принадлежала богатым и бедным, меньшинству и большинству.
– Истинно так. Вот на чем основана вся история и Конституция Афин. На попытке уравновесить противоречащие друг другу стремления. Неблагоприятное событие может нарушить это хрупкое равновесие. Страстей и идеализма хватает каждой стороне. Вы не хуже меня знаете, что сам Платон в юные годы симпатизировал диктатуре Тридцати Тиранов: среди тех, кто захватил власть, были его знатные родственники. Он думал, что они создадут нечто прекрасное – образец справедливости и общественной гармонии. Но, как рассказывает сам великий философ, вскоре эти иллюзии развеялись. Однако даже на стороне, которая пользуется общей поддержкой, есть демагоги, охотно выступающие против могущественных и угодных народу. Они не прочь склонить людей к действиям, которые угрожают спокойствию государства. Как показывает подслушанный Стефаном разговор, низы общества, представители четвертого класса считают, что выступление Критона против Гермии – не что иное, как попытка богачей захватить власть, поправ все устои, включая семейные узы. Я уловил те же настроения. Находятся смельчаки, утверждающие, что обвинения против двух женщин – это прямая угроза беднякам и афинской демократии.
– Что за чушь? – воскликнул я. – Тут, верно, какая-то ошибка. Ибо всем известно, что Гермия богата, в основном благодаря своему первому супругу, и сама по себе очень высокородна.
– Возможно, это и нелогично, но таковы политические настроения. Оба судебных процесса приобретают символическое значение, мало соотносящееся с личной значимостью участников. Я допускаю, что суд над Фриной затеян ради его символического значения, и ни для чего больше. Скверно, очень скверно.
– Тебе не кажется, – спросил Феофраст, – что ты преувеличиваешь опасность?
Аристотель с улыбкой покачал головой:
– Как бы я желал, о Феофраст, скрыться от жара ссор в тени умеренности! Но – нет. Не думаю, что я преувеличиваю, хоть и надеюсь на это. Я считаю, что Конституции города и его политическому устройству грозит опасность.
– Но что может произойти в худшем случае? Двух женщин осудят после двух законных судебных процессов.
– Это дело… вернее, дела – могут заставить всю Аттику разорваться, словно живот мертвого верблюда. Никто вокруг не спасется от зловония. Не забывайте: Афины уже подвергались подобной опасности. Есть основания думать, что стабильность – противоестественное состояние для этого города, а возможно – для любого. Период раскола и общественных беспорядков может смениться такой тиранией, которая никого не обрадует.
– Ты слишком хорошо знаешь историю, – резко произнес я.
Аристотель снова потер лоб.
– Возможно, – согласился он.
На следующий день я все-таки решил наведаться к Манто. Я сожалел, что так резко разговаривал с Основателем Ликея, моим старым другом, пусть даже и не разделял его пессимистичных взглядов. Мне казалось, судебные дела возникают и исчезают, захватывая афинян, а потом выгорая, словно пожар на морском берегу. Но тревога Аристотеля не могла оставить меня безучастным. Кроме того, мне было любопытно, что сталось с Клеофоном и какую роль сыграл в его исчезновении Эргокл. В конце концов, что случится, если я схожу в дом Манто и задам пару вопросов?
Я решил прийти с утра и не как клиент. Самое горячее время для публичных домов – это ночь с толпами посетителей и краткие часы полудня. Но рано утром (за исключением рыночных дней, когда в город стекаются истосковавшиеся по удовольствиям крестьяне) обычно наступает затишье. На затянутых туманом улицах не было ни души, кроме торговцев посудой. Правда, уже подходя к дому Манто, я увидел крошечную, с головы до ног закутанную в плащ фигурку, которая вперевалку, словно краб, бежала по боковой улице. Вероятно, школьник, опоздавший на занятие. Я рассмеялся про себя, вспомнив, как часто я сам опаздывал в класс, увлеченный забавой, которая тогда казалась чрезвычайно важной. Я был прав: утром заведение Манто выглядело совсем иначе. Хотя солнце уже начинало свой дневной путь, сонные рабы подметали комнаты, зевая во весь рот. Их приветствия были лишены даже намека на радость.
– Ищешь подружку? – спросил кривоногий раб, который стоял перед входной дверью, опираясь на метлу.
– Возможно. Да, я ищу Кинару.
– Тогда тебе на кухню. – Он дернул плечом, показывая, куда мне идти. – Они там завтракают, у очага.
Я поблагодарил слугу, вошел и стал разыскивать хозяйственные помещения в лабиринте комнат. Идя на шум голосов и легкий запах дыма, я скоро оказался в кухне.
Как и говорил раб, девочки Манто завтракали, сгрудившись на жестких табуретах и скамьях вокруг маленькой жаровни и пытаясь согреться в этот холодный осенний день. Кухарка, склонившись над переносной печью, пекла блины.
– Клиент? В такой час?
– Вообще-то, – как можно более непринужденно и вкрадчиво проговорил я, – любой час подходящий, когда вокруг такие красавицы. Но нет, в данный момент я не ваш клиент. Кинара?
Я узнал ее не без труда. В конце концов, мы не были близко знакомы, и потом, все эти юные или почти юные красавицы мало чем отличались друг от друга. Как и положено рабыням, они носили короткие волосы, но имели возможность содержать себя в чистоте и даже носить красивую одежду. Обычно мужчины видели этих девушек, когда они, в полупрозрачных хитонах, выстраивались в гостиной, и можно было выбрать любую. Но для этой скромной домашней церемонии они явно подыскали самую удобную шерстяную одежду, видавшую виды и даже потрепанную.
– Тем вечером, я, наверное, испугал тебя, – сказал я, – когда вскочил с постели и бросился вниз узнавать, в чем дело. И я не расплатился как следует. Приношу свои извинения. Позволь вернуть тебе долг, а также преподнести скромный дар, – с этими словами я подал ей деньги и короткую ленточку, по дешевке купленную на рынке не далее, как сегодня утром.
– Ой, подарок, – она смягчилась, хотя подарок был настолько дешев, насколько мне позволила совесть. – Иди сюда, присаживайся. – Девушка подвинулась и предложила: – Отведай нашего оцта с травами и горячей водой. Отлично прочищает горло туманным утром.
Я взял у нее чашку с питьем, которое и вправду согревало.
– Мы тут празднуем день рождения Клизии. – Кинара кивнула на худенькую девушку с длинной шеей, которая делала ее похожей на журавля.
– Не каждая знает день своего рождения, – заметила еще одна девушка, разражаясь хохотом, в котором слышалось не только веселье.
– А я знаю, – сказала Клизия. – Мне сказала мать. Она была рабыней, и потому я тоже родилась рабыней. Но до шести лет я жила с ней. – Она рассеянно уставилась на угли в печи. – Маме повезло, хозяин ее продал. И той же ночью запрыгнул на меня.
– Многие так начинают, – спокойно ответила другая девушка. – Прежде чем попасть сюда, ты побывала только в одних руках, а бывает и хуже. Он ведь тебя кормил, да?
– Клизия никогда не выглядит сытой! – сказала одна из девушек и тоже расхохоталась. – Клянусь Двумя Богинями, никогда! Видит Деметра, каждую ночь в нее вливают столько жизненных соков, что к утру можно и растолстеть, но Клизию, похоже, ничем не возьмешь!
– Вот, это тебе, милочка, – надеясь утешить худенькую печальную подругу, Кинара поставила перед ней тарелку со свежим блином, который был щедро полит медом и восхитительно благоухал.
– Хочешь блинка? – Глазастая Кинара мгновенно заметила мой интерес. – Мы тебя угостим, – и вскоре передо мной тоже появилась тарелка с блином, буквально источающим сладость.
– Заешь его вот этим и попросишь добавки, – посоветовала она, подставляя мне свои липкие от меда пальцы.
– Надеюсь, никто не захочет еще. У нас кончается уголь, – сказала кухарка, взмокшая от трудов и черная от копоти.
– О, нынче утром к нам вновь приходил угольщик, так что мы все имеем право на добавку, – произнесла Клизия, у которой был день рождения. – Мете я отнесла блин первым делом, так что она ворчать не будет.
– А Манто здесь? – проговорил я с набитым ртом.
– Зачем она тебе? – кисло спросил кто-то.
– Нет-нет, никаких жалоб, – ответил я. – Просто хочу кое-что узнать.
– Кое-что об убийстве? – длинношеяя Клизия хищно наклонилась вперед, словно журавль, который заметил под водой рыбку. – Ты что-то узнал об Ортобуле?
– Не лезь в это дело, – оборвала ее одна из подруг, высокая, с огромным бюстом. Если девушек вызовут на допрос, то, конечно, подвергнут пытке, понял я.
– Нет-нет, – быстро возразил я. – Это вовсе не об убийстве. Всего лишь о продаже меда.
– Тогда ладно, – разрешила высокая девушка и с нескрываемым удовольствием засунула в рот блин с медом. Кухарка выскользнула из комнаты, неся в руках тарелку с горячим блином. Должно быть, порция Манто, которая предпочитала наслаждаться трапезой в степенном одиночестве.
– А еще, – продолжил я, – я кое-кого ищу.
– О… Кое-кого особенного? Ты потерял свою милую? Не красней, скажи нам. Мы поможем тебе найти любимую, – раздались со всех сторон веселые смешки, и я почувствовал, как мои щеки вспыхнули.
– Нет, это не женщина.
– Кто же тогда?
– Мальчик. Юноша.
– Ах, так ты предпочитаешь мальчиков? – Настырная Кинара изобразила слезы. – Как нам не повезло! Но мы подыщем тебе хорошенького. У Кибелы – вон той, с большой грудью, на которую ты все время смотришь, – есть младший брат…
– Нет, не то. Я ищу вполне определенного юношу…
Девушки захихикали.
– Насколько он юн? Мы многим давали уроки любви, – похвасталась одна. – Может, и тебе. Где ты учился?
– Тихо, Манто идет, – резко бросила другая. Я облегченно вздохнул, поскольку уже начинал чувствовать себя не в своей тарелке.
В кухню стремительно вошла хозяйка заведения. А я-то думал, она будет есть в другом месте. Сперва она не заметила в стайке прелестниц меня – за тарелками с горячими блинами и плошками с медом.
– Девочки, девочки! – укоризненно воскликнула она. – Нельзя же весь день сидеть, сложа руки! Я тружусь в поте лица, даже поесть не успела, а эти заседают, словно городской совет в Толосе! Вот напущу на вас Мету! А ну заканчивайте. И к прялке, пока нет клиентов! Да, и уберитесь в гостиных. О, ты…
Манто обескураженно уставилась на меня. Она явно не ожидала посетителей в столь ранний час, особенно на кухне.
– Ты Стефан, сын Никиарха, верно? Что привело тебя в мой дом?
– Я не собираюсь говорить о несчастье того вечера, – запинаясь, ответил я. – Просто ищу одного человека.
– Да? Хороший человек: проводит в борделе всю ночь и половину утра. Но здесь сейчас никого нет. Совсем никого. Наши гости придут позже.
– Нет, это не обычный гость. Человека, который мне нужен, разыскивает его семья. Юноша, даже мальчик, лет четырнадцати.
– К чему ходить вокруг да около? – сварливо отозвалась Манто. – Если ты о Клеофоне сыне Ортобула, так и скажи. Все только о нем и твердят. Разумеется, мы его не видели. Правда, девочки?
– Конечно, Манто, – хором ответили те, покачав головами.
– А теперь за работу, живо. Хватит здесь рассиживаться. Идите, идите. А я заморю, наконец, червячка, – она надкусила яблоко, – и скоро приду к вам. Мета убирается наверху.
Если Мета первая получила свою порцию и теперь наводила порядок, а Манто вообще еще не завтракала, кому тогда предназначался тот блин?
– Послушай, – сделал еще одну попытку я. – Я не хочу, чтобы из-за меня у девочек были неприятности, но ты, Манто, вольноотпущенная, тебе ничто не грозит. Поэтому с тобой я могу говорить открыто. Нельзя ли еще раз взглянуть на дом по соседству, который принадлежит вольноотпущеннице с двумя дочерьми? Ты говорила, что они ездили в Мегару.
– Прошу прощения, но об этом не может быть и речи, – отрезала Манто. – Женщина уже вернулась. Конечно, пришлось рассказать, что произошло в комнате. Все прекрасно известно обеим сторонам по делу Гермии. Теперь домом снова распоряжаются прежние обитатели. Разумеется, женщина была очень расстроена происшедшим, на уборку и очистку комнат ушло целое состояние! Один запах чего стоил. Сомневаюсь, что она еще когда-нибудь позволит мне воспользоваться этим домом. Вот, собственно, и все.
– Прости, что побеспокоил тебя, – неловко сказал я, ставя на стол свою грубую глиняную чашку и поднимаясь. Манто ясно давала мне понять, что не следует злоупотреблять ее гостеприимством. Я постарался напустить на себя беспечно-равнодушный вид, чтобы никто не принял меня за распутного юнца, которого даже утром тянет в публичный дом.
– По крайней мере, – сказал я уборщику, – сэкономил две драхмы.
– Прими мои поздравления, – раздался чарующий и веселый женский голос. – А чем это объяснить: щедростью девушек или твоей мужской несостоятельностью?
Голос принадлежал молодой женщине, которая как раз входила в дом. Поверх тонкого хитона она набросила плащ из мягкой домотканой шерсти, а ее лицо было прикрыто полупрозрачным покрывалом. Я узнал прекрасную сикилийку Мариллу – в недавнем прошлом общую собственность злобного Эргокла и полного достоинства Ортобула, теперь перешедшую к красавцу Филину. Очевидно, новый хозяин позволял ей ходить, где вздумается. Я учтиво приветствовал женщину, хотя она была простой рабыней.
– Привет тебе, Марилла. Я пришел в этот дом не за тем, за чем обычно посещают бордель. Я просто хотел кое-что узнать.
– О чем же? – Она остановилась в дверях и откинула покрывало. Я снова увидел прекрасное лицо в форме сердечка и глубокие серые глаза. Беседовать с рабыней гораздо легче, чем с закутанной в покрывало свободнорожденной женщиной: глядя на ее лицо, понимаешь, какое действие произвели твои слова.
– Ты, наверное, думаешь, что меня интересуют подробности смерти Ортобула, но вообще-то, – начал объяснять я, – это насчет исчезновения юного Клеофона. Ты должна знать Клеофона, ты ведь жила в их семье. А ты-то сама что делаешь в таком месте, да еще с утра?
– Я пришла забрать посуду, серебряную кастрюлю, которую повариха Манто позаимствовала у нас из дома… то есть из дома Филина.
– Странно, что за таким незначительным предметом не могли послать кого-нибудь попроще.
– Мальчишка-конюх уже ушел, – сказал ей раб, который все еще орудовал метлой.
– Да, верно, мы часто отправляем мальчишку с поручениями, но сейчас он ушел. А серебряную кастрюльку лучше забрать. Для молодого господина это, должно быть, ерунда, а вот для меня – нет. В следующий раз скажу Манто, пусть просит посуду у соседки, Ликены или еще у кого. Если честно – только никому не говори, – хозяин не знает, что я дала взаймы нашу лучшую кастрюлю. Видишь? Теперь моя судьба в твоих руках.
Она умоляюще улыбнулась, и я улыбнулся в ответ, показывая, что оценил шутку и никому не раскрою ее страшную тайну.
– Что же до юного Клеофона, – продолжила Марилла, – конечно, я его знаю. Но, должно быть, он наделен силой Геркулеса, раз посещает публичные дома в столь нежном возрасте!
– Если честно, я подумал, что кто-то, связанный с этим заведением, вполне мог предложить ему помощь. Или, может, эту помощь оказывали через бордель. Возможно, через каких-то женщин.
– Понимаю. – Глаза Мариллы расширились от любопытства, затем стали задумчивыми. – Ты стараешься для Критона?
– В какой-то мере, да. Но не совсем. Скорее, для Гермии.
– О, как бы я хотела быть тебе полезной! – вскричала она. – Несчастная Гермия! Несчастный мальчик, он, наверное, так испугался и так запутался. Только-только в его сердце стала просыпаться любовь к новой маме, а с ней так жестоко обошлись! Но не думаю, что у него был какой-то план. Юность порывиста.
– Ты права, – согласился я. – Но если мальчику никто не помогает, он вернется, лишь только хорошенько проголодается, то есть скоро, его ведь уже три дня нет.
– Да, я тоже надеюсь, что голод заставит Клеофона вернуться. Его родные с ума сходят от беспокойства. Но твои слова навели меня на размышления. Не думала, что к пропаже Клеофона могла приложить руку женщина.Любопытно. У меня были совсем другие мысли. Если я замечу нечто странное, что могло бы пролить свет на… В общем, если я что-то увижу или узнаю, сразу же расскажу тебе. Но обещай, что не отдашь мальчика Критону. Поклянись, что тобою движет лишь забота о благополучии Клеофона.
– Клянусь и благодарю тебя, – неловко ответил я и шагнул в сторону, давая Марилле пройти и потребовать обратно свою серебряную кастрюлю.
С тем я и ушел, как говорится, несолоно хлебавши, если не считать слабенького напитка и поистине восхитительного блина. Мед, безусловно, любят в доме Манто, а может, рабов и посетителей Трифены тоже заинтересуют плоды трудов крепких гиметтских пчел.
