Текст книги "Афинский яд"

Автор книги: Маргарет Дуди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

XXII
Фрина

– Да, все время Ликена. Марилла, придя ко мне с мольбой о помощи, упоминает ее, как любовницу Филина. Именно к Ликене угольщик Эфипп посылает своего нового «конюха». А нам с тобой эта же самая Ликена передает записку, советуя обратиться за необходимыми сведениями к Манто. Наверняка она знала не меньше Манто, однако предоставила той рассказать – и, как выясняется, правдиво, – что мальчик получил деньги от Гермии. Но самое странное, что Ликена оказывается в этой крохотной лачуге у дороги на Мегару. Клеофон видит, как она разговаривает с Эргоклом. И Ликена же готовит Эргоклу ядовитое или усыпляющее питье – если верить мальчику. Но зачем она это делает? Кто она такая, эта Ликена?Эфипп намекнул, что, возможно, она чья-то наложница. С какой еще стороны к ней можно подступиться? Нам нужен кто-то, не замешанный в этой истории, но готовый помочь: рассказать о Ликене, а может, даже представить нас ей.

Скрепя сердце я решился, наконец, упомянуть кое о чем.

– О Аристотель, я знаю человека, знакомого с Ликеной. Это гетера, которую недавно судили за святотатство. Фрина.

– Откуда тебе известно, что они знакомы?

– Она сама говорила. На… во время… однажды ночью, когда я оказался среди людей ее круга, и она чувствовала себя свободно.

– «Среди людей ее круга» Ага! Значит, Стефан, ты и правда завсегдатай домов наслаждений, неугомонный бражник и гуляка, любитель проституток! Эта сторона твоего характера доселе была от меня скрыта.

– Да не то чтобы… Должен же я хоть изредка поразвлечься, – вяло запротестовал я. – Но нынче мне, наверное, не стоит ходить к Фрине. Это неприлично.

– Нет-нет, ты должен поддержать меня. Если уж я, в мои годы, готов стерпеть насмешки ради встречи с этим чудесным созданием, ты и подавно можешь пойти. В конце концов, сам Сократ навещал прелестную Федоту и наслаждался беседой с этой прославленной гетерой. Идем же скорее. Кто знает, может, мы, наконец, получим ключ к невидимой двери, отделяющей нас от Ликены.

Найти Фрину, которая жила в центре Афин, не составило труда, хотя никогда прежде я у нее не бывал. Дом гетеры, красивый и просторный, располагался в хорошем месте. Нижний этаж был отведен вольноотпущеннице с мужем, которые заботились о Фрине и следили не только за ее рабами, но и за посетителями.

Нам открыл высокий, мускулистый слуга и, хоть до раба Ликены ему было далеко, все же парня выбрали не случайно: гость, по каким-либо причинам не угодный хозяйке дома, точно не прошел бы дальше порога. Сообщив дюжему привратнику наши имена, Аристотель послал его к Фрине, и вскоре нас уже пригласили наверх. Гетера лично вышла к нам – точнее, Аристотелю – навстречу.

– Я никогда не забуду тех, – тепло проговорила она, сжав его руку, – кто был рядом со мной в трудные времена. В первую очередь, конечно, Гиперида, но не его одного. Я отлично помню, как ты навестил меня в тюрьме. Это все равно, что сидеть у постели недужного – бесконечно добрый поступок. Прошу, садись, и твой друг, разумеется, тоже.

Мы сели. Это была прелестная, чисто убранная комната. Кругом стояли изящные деревянные столики и подставки, а на них – небольшие статуэтки и старинные краснофигурные вазы, одна из которых изображала трех богинь-соперниц и Париса, отдающего яблоко Афродите. Чем не андронбогатого гражданина? И все же, подумал я, андрономэту комнату не назовешь. А для гинекея,женской части дома, она слишком просторна и обставлена слишком роскошно, не говоря уж о том, сколько здесь побывало мужчин. Вот и теперь прекрасная гетера развлекала посетителей. Я сразу заметил двух богатых граждан, наряженных в лучшие свои одежды, по виду – соперников. Они обращались друг к другу с изысканной любезностью, а это всегда неспроста.

– Не понимаю, – говорил один, ревниво косясь на Аристотеля, которого Фрина усадила подле себя, – почему это Гиперид должен становиться единственным любимцем? Будь я в Афинах, то сделал бы не меньше Кувшинного Рыла. О моем таланте к красноречию говорила вся школа. Но я, к несчастью, был на Делосе. По делам. Покупал рабов для наших мраморных мастерских.

– Но, – мягко возразила Фрина, – у меня есть все основания испытывать благодарность к тем, кто был тогда в Афинах, а не на Делосе.

Хотя Фрина была, как всегда, прекрасна, я заметил, что она слегка похудела, и румянец чуть поблек. Эта перемена, пусть даже от пережитых страданий, лишь украсила гетеру. Огромные глаза по-прежнему искрились весельем, но теперь к нему добавилась печаль, а может, что-то иное. Так смотрят люди, которым довелось побывать на пороге смерти. Эти глаза делали лицо Фрины с пленительно правильными чертами еще неотразимее.

– Удивительно, – воскликнул соперник торговца мрамором, поигрывая золотым браслетом с сердоликами, – удивительно, что теперь, когда ты так серьезна, ты стала лишь прекраснее. Прямо благородная госпожа, даром что гетера!

– А! – раздался голос из угла комнаты. – Фрина не просто благородна, она божественна!

– Божественный, веснушчатый лягушонок, – пробормотал торговец мрамором.

– Фрина и в самом деле божественна! – повторил голос. Я обернулся и увидел, что он принадлежал пожилому человеку, которого сопровождал помощник с корзиной в руках. – Божественна! Чудо красоты, созерцая которое, мы переносимся в иной, высший мир, описанный Платоном…

– Молчи! – громко сказал другой посетитель. – Платон ни словом не обмолвился о разглядывании хорошеньких гетер. Истинный влюбленный созерцает красоту юноши, которая сочетает в себе интеллект и благородство. И тогда он постигает высшую красоту и получает представление о божественном, не коснувшись смертной плоти. Какое опошление божественного Платона – изображать его поклонником продажной женщины, пусть даже самой привлекательной и достойной.

Гермодор, философ и ценитель красоты, предложивший нашему вниманию эту краткую лекцию, поклонился Фрине, которая, блестя глазами, поблагодарила его за комплимент. Она бы так не веселилась, подумал я, если бы могла знать, с какой лицемерной покорностью этот человек ожидал известий о ее якобы неминуемой смерти. Я вспомнил разглагольствования Гермодора в лавке Хриса, перед лицом позолоченной статуи.

– Ой, все это чушь. Один обман, – сказал мужчина с браслетом. – Все эти красивые слова в «Пире», будто бы сказанные Сократу мантинеянкой Диотимой. Один человек говорил мне… уже не помню, кто, но его дед хорошо знал Платона… так вот, он говорил, что этот образ – не что иное, как скрытая насмешка.

– Как насмешка? Разве божественный Платон шутил?

– На самом деле Диотима была гетерой, родом из Спарты. Весьма предприимчивая и дерзкая особа, которая зовется «мантинеянкой», потому что она прорицательница, провидица, вроде нашей Манто – та всегда скажет, кто будет вашим следующим любовником или любовницей. Когда Платон работал над своим знаменитым диалогом, Диотима уже состарилась и вышла на покой, но не прекратила беседовать с мужчинами и выступать перед публикой, как делали – и поныне делают – спартанки. Вот почему эта Диотима с таким знанием дела разглагольствует о созерцании мужской красоты. Она на этом собаку съела. Сам старина Платон восхищался ею, когда она была помоложе.

– Я думал, ему нравились мужчины, в основном, юноши, – сказал молодой человек с корзинкой.

– Да, разумеется. Но он не гнушался яблочком с чужой яблони, если оно красивое и налитое.

– Кем бы ни была Диотима, ее устами, конечно же, говорит Платон, и говорит верно, – наставительно произнес Гермодор. – Я тоже ищу Красоту, вот почему мне доставляет такое удовольствие следовать за Праксителем. – Он поклонился пожилому бородатому мужчине. – Позвольте представить вам Праксителя, сына Кефисодота. Он тоже размышляет о прекрасном, хоть и с технической точки зрения, и видит больше других.

– И если тебе нужен мрамор, дорогой мой, – прибавил богатый торговец, со снисходительной любезностью обращаясь к скульптору, – уверен, мы сможем тебе помочь. Ведь твоим подмастерьям постоянно требуются твердые материалы – металл и камень.

– Вы, мнится мне, сами не знаете, зачем вам даны глаза, – добродушно пробормотал пожилой художник. Я вспомнил, как встретил его на Агоре после суда над Фриной, за трапезой из хлеба и оливок. – Я наслаждался каждым днем своей жизни, ибо боги наделили меня даром видеть. Теперь дни мои близятся к закату, и даже глаза уже не те, что прежде. Но, стоя на пороге смерти, я как никогда вдохновлен жизнью, меня посещают дивные видения – это горько, и это сладостно.

– Ах, как жаль, что нам эти видения недоступны! – вскричал ценитель красоты. Пракситель не обратил на него внимания.

– Я благодарен Фрине, ибо она вдохновила меня. Если боги отпустят мне достаточно дней, я создам нечто совершенно новое. Не позолоченную финтифлюшку, а мраморную статую, гладкую и сияющую, словно живая плоть. Это будет величайшее творение моих рук, и я уже работаю над эскизами.

– Ты изваял немало великих скульптур, – снова перебил Гермодор. Казалось, чем больше пренебрежения ему выказывали, тем сильнее он сыпал комплиментами. – Твой Сатир. И статуя юного Аполлона, убивающего ящерицу. Все восхваляют чудесного «Убийцу ящерицы»!

– Меня не интересует то, что уже сделано, – заявил скульптор, взлохматив волосы так, что они встали дыбом, и серьезно глядя на Фрину. – Разве что я могу подарить тебе, о прекраснейшая, какую-нибудь из своих последних работ. Совершенно безвозмездно. Что ты желаешь?

– Берегись, Пракситель, – улыбнулась Фрина, – предлагать мне дары, ибо я никогда не отказываюсь. Почти никогда.

– Знаю. И хочу, чтобы ты приняла мой. Возьми Эроса с луком. Это лучшая статуя в моей мастерской. Она отражает мой новый взгляд на мир и искусство. Да и кто, кроме тебя, может владеть Эросом?

Гетера встала и любезно произнесла:

– С великой благодарностью и при свидетелях я принимаю сей дар, если есть на то твоя воля. – Она подошла к скульптору и взяла его за руку. – Дорогой мой, верный друг, ты в самом деле хочешь отдать эту бесценную статую? Несравненную и единственную в своем роде?

– Ты тоже несравненна и единственна в своем роде. Молю, прими ее. Ибо от тебя я получу много больше, прежде чем в истории нашей жизни будет поставлена точка. Я возьму твое прекрасное тело и создам идеальный образ Афродиты и всех красавиц, пришедших в наш мир после нее!

– Что ж, раз я оказываю такую огромную услугу тебе и всей мужской половине человечества, я приму твой дар.

– Нет, это слишком! – вскричал владелец сердоликового браслета. – Почему кто-то должен делать такие щедрые подарки? Какая несправедливость!

Фрина, даже не взглянув в его сторону, продолжала беседовать с Праксителем.

– Я найду достойный дом прекрасному Эросу Он поселится не в этой каморке, а в феспийском храме. Ибо многострадальной Феспии так недостает великих творений искусства, и, быть может, твой Эрос заставит странников свернуть с привычного пути. Он приведет в Феспию гостей и принесет ей славу.

– Быть по сему Но молю тебя, пока я жив, пусть Эрос остается в Афинах.

– Пусть тогда остается как можно дольше.

– Пусть, ведь мне еще предстоит создать свою величайшую статую. Обнаженную богиню. Совершенно новую!

– Неслыханно! – воскликнул Гермодор. – Чем намерен ты оправдать наготу богини, словно она амазонка или невольница из варварского племени?

– Это будет богиня после ванны, в одиночестве выходящая из…

– О нет! – казалось, любитель красоты готов лишиться чувств. – Пракситель, нет! Умоляю, только не это. Что за чудачество! Несчастная Афродита! Все будут смотреть, как она выходит из ванны, придется включить в композицию сосуды с водой, полотенце… о, боги! Это слишком приземленно, это оскорбит наши представления о великом и прекрасном.

– И все же, моя задумка именно такова, – весело отозвался Пракситель. – Я делал много набросков: мелких, крупных, на восковых табличках, на дереве, углем на папирусе. Видите, господа, до верху полную корзину в руках моего сына и помощника Тимарха? Мне позировала Фрина. А теперь мы с сыном удаляемся, дабы я мог вернуться к работе над первым вариантом статуи. Я оставляю женщину и ухожу на поиски тени. Прощай, Фрина, но имей в виду, мы расстаемся ненадолго! – громко и весело крикнул он уже из коридора.

– Невероятно! – Любитель красоты схватился за голову. – Нельзя и помыслить об Афродите в соседстве с полотенцем. Боюсь, я должен идти, господа, чтобы оправиться от этого потрясения.

И еще один гость покинул наше общество.

Двое соперников поняли, что Аристотель намерен дождаться их ухода, и нехотя поднялись, к моему огромному облегчению. Во время вышеописанной беседы я сидел, как на иголках, страшась, чтобы не выплыло мое участие в преступном веселье у Трифены. Последним нас оставил торговец мрамором, казалось, его терзают смущение и нерешительность. Он не осмелился предложить Фрине свой браслет, явно считая, что эта банальная побрякушка не идет ни в какое сравнение со столь великолепным даром, как только что изваянная статуя Эроса. Очевидно, мужчина боялся, что красавица рассмеется ему в лицо и отвергнет подарок, но та поспешила развеять его опасения.

– О, дорогой друг, – сказала Фрина, провожая его к выходу, – тебе уже пора? Какая жалость, что нам не удалось поговорить. Но, – она покосилась на браслет, крепко зажатый в ладони смущенного дарителя, – ты, кажется, что-то мне принес, какой-то маленький подарок?

– Ну да, – промямлил гражданин. Он слегка покраснел и, словно школьник, переминался с ноги на ногу. – Но я не знал… я боялся, ты не примешь…

– Глупый мальчишка! – Фрина дернула его за ухо и притворно надулась. – Думаешь, мне предлагают столько великолепных статуй, что я уже не смотрю ни на что другое? Угадала? Но статуи так сложно разместить, даже бронзовые, не говоря уже о мраморных. Видишь, мне придется подыскать Эросу жилище получше, скажем, храм. А вот изящная, красивая вещь, которую можно надеть, да еще подаренная другом, – что может быть приятней?

– Возьми. Браслет твой, Фрина. Пожалуйста, прими его. Золото прекрасного качества, и камни – самые лучшие, можешь мне поверить.

– О, милый! Позволь, я надену! – заворковала гетера. – Вот, ну не прелесть ли? Но ты ведь еще придешь, правда? А то я решу, что обидела тебя, и буду убита горем. Сейчас я должна поговорить с этим пожилым философом, но возвращайся через два дня. Я не приму никого, кроме тебя.

И, ласково попрощавшись с щедрым поклонником, она проводила его, сияющего, до двери.

– Хей-хо! – воскликнула Фрина, усаживаясь на прежнее место и придирчиво рассматривая безделушку. – Что ж, поскольку Бога Равенства нет, браслетик не помешает. Дорогие вещи никогда не бывают лишними, – заявила она, небрежно бросая подарок на стол.

Правду говорят, подумал я, все продажные женщины – гарпии.

– Зачем он тебе? Продать? – грубовато осведомился я.

– Ой, ты знаешь, я ведь обещала отстроить Фивы, а данное слово надо держать, – бросив на меня насмешливый взгляд, Фрина повернулась к Аристотелю, который молча сидел и слушал с самым невозмутимым видом. – Ты, о Стагирит, явно желаешь поговорить о чем-то с Фриной Феспийской, иначе не стал бы слушать эту болтовню. Ты-то, верно, считаешь, что женщина не должна распоряжаться деньгами, и осуждаешь таких, как я, – проговорила гетера, глядя на «пожилого философа». – Значит, ты хочешь сказать нечто важное. И без свидетелей.

– Совершенно верно. И поскольку ты, Фрина, – заветная мишень для всех стрел Эрота, и у тебя нет отбоя от гостей, мы не станем злоупотреблять твоим временем. Я задам тебе прямой вопрос и рассчитываю на столь же прямой ответ. Мой друг говорит, ты как-то упоминала некую Ликену. Что ты знаешь о ней?

– О Ликене? Едва ли я обсуждала с тобой Ликену. – Она замолчала и пристально посмотрела на меня. Я почувствовал, что краснею. – А, да-да. Так я и думала. Злополучный… значит, я не ошиблась, ты точно был тогда у Трифены, ты знаешь о Фивах и слышал, как я говорила про Ликену. Ну-ка, – она схватила со стола оливковый венок, вероятно, оставшийся со вчерашнего симпосиона,и надела его мне на голову. – Немного не то, но сойдет. Я начинаю припоминать тебя.

– Что это значит? – Аристотель так и впился в меня глазами. – «Злополучный»… А! Так ты участвовал в комосеу Трифены! – Он хлопнул себя по бедру. – Вот оно что. «Македонский воин»! Раненый. Так это был ты!

Я промолчал, от души радуясь, что остальные гости уже ушли. А вдруг кто-нибудь подслушивал в соседней комнате? Кровь бросилась мне в лицо, и без того достаточно красное.

– Мы не должны тебя дразнить, – мягко проговорила Фрина и сжала мою руку. – Не волнуйся, у меня отвратительная память на имена и лица – особенно тех, кто ничего мне не дарит. Комосбыл давным-давно, разве я вспомню, кого там видела? Что же касается Ликены – мало ли где я могла упомянуть ее имя. Она ведь моя старая подруга.

– Что именно за подруга? Кто она такая?

– Вы едва ли удивитесь, господа, что мы с ней зарабатываем на жизнь одним и тем же ремеслом. Хотя соотечественницами нас никак не назовешь. Ибо я родом из Феспии, маленького городка среди овощных грядок. А Ликена – с Киферы, прекрасного острова, где производят пурпур. Многие верят, что там родилась Афродита.

– Гесиод, например, – вмешался Аристотель. – А другие называют ее родиной Пафос на острове Кипр.

– Сама Ликена предпочитала думать, что родилась там же, где и Афродита. Так что мы с ней совсем разные. Она – спартанка, я – беотийка. У нее – густые черные кудри, у меня – золотые. Но мы обе оказались в Афинах, и обе занимаемся одним делом. Наше знакомство произошло при весьма странных обстоятельствах, выяснилось, что у нас с ней общий любовник. – Фрина залилась смехом. – Мы встретились и славно посмеялись, обсудили нашего общего мужчину, что он любит, что не любит. А потом стали говорить о себе и постепенно подружились.

– Когда это произошло?

– Точно не помню. Несколько лет назад. После того, как Александр взял Тир, кажется, тогда об этом много говорили. – Она взглянула на меня. – Да, думаю, именно в туночь я рассказала мою любимую историю: «Сказку о великодушных женщинах». Совершенно правдивую. О двух женщинах, которые великодушно согласились делить меж собой одного мужчину, помнишь? На самом деле Планго и Вакхида – это мы с Ликеной.

– Как странно, – только и мог сказать я.

– Все это случилось ужасно давно. И вдруг, минувшей весной, здесь, в Афинах, с нами происходит в точности то же самое! Правда, не очень серьезно, хотя мальчишка был прехорошенький. Я сказала Ликене: пусть, мол, он будет твой. Я не хотела ничего у нее отбирать. А она говорит: это ты из гордости. Но она просто смеялась – Ликена необузданна, как истинная спартанка. Нашу дружбу это не разрушило.

– Ну, – возразил я, – вам же не пришлось делить юношу из Колофона. Или расставаться с неповторимым ожерельем, усыпанным драгоценными камнями.

– В принципе, не пришлось, – расхохоталась она. – Впрочем, женщины всегда с чем-то расстаются. Нам не хотелось неприятностей. На сей раз мы решили, что мужчина, даже такой милашка, не стоит того. Не знаю, может, он интересовался не только женщинами, а может, у него на примете была еще одна красавица. Но когда я отдала его Ликене, она как раз решила начать новую жизнь. Она хотела найти себе богатого и щедрого покровителя, чтобы открыть собственное заведение, и подумала, может, в Азии ей повезет больше. Ликена уехала в Византию, и с тех пор я ничего о ней не слышала.

– В Византию? Когда?

– О, прошлой весной, а может, в самом начале лета. Я точно не… о, тогда как раз судились Ортобул с Эргоклом. Цвели розы, и путешествовать по морю было относительно безопасно. У Ликены есть знакомые в Византии.

– И ты ничего о ней не знаешь?

– Ничегошеньки. Я, признаться, немного удивлена, она ведь умеет писать. Пусть не так хорошо, как я, но черкнуть пару строк всегда можно. Я уже давно жду вестей. Впрочем, если в новом городе ей приходится несладко, может, она молчит из гордости. Или, напротив, так веселится, что попросту не может найти время для писем. Надеюсь на последнее. – Фрина встала и зашагала по своей чудесной комнате, бесцельно переставляя вещи.

– А как выглядит Ликена? – спросил Аристотель.

– Она красивая, не очень высокая, но сложена превосходно. И, как большинство спартанок, отлично развита физически: бегает и выполняет сложные прыжки во время танцев. У Ликены кудрявые черные волосы и очень красивые глаза, золотисто-карие, с темными ресницами. Она чудесно поет и играет на нескольких музыкальных инструментах, хотя, разумеется, она не флейтистка какая-нибудь. – Последнюю фразу гетера произнесла с оттенком отвращения. – Ликена неплохо умеет прясть и в часы досуга шьет красивые вещи.

– Как ты думаешь, – спросил я, – если бы, вместо того, чтобы уехать в Византию, она осталась в Афинах, ты бы ее уже увидела?

– Да, да, конечно. Ей вряд ли удалось бы от меня скрыться. Но к чему такие сложности?

– Очень возможно, – тщательно взвешивая слова, проговорил Аристотель, – что кто-то в Афинах называет себя «Ликеной».

– Ой, знаете, «Ликена» – весьма распространенное в нашей профессии имя. Я бы даже сказала: «прозвище». Вам обоим известно, что на самом деле я не Фрина. «Ликена», «Кинара», «Неара» – все это выдуманные имена.

Только теперь я вдруг понял, что бедняжку Кинару, дальнейших встреч с которой я всеми силами постараюсь избежать, на самом деле зовут совсем по-другому, а как – я никогда не узнаю.

– Ни я, ни моя подруга нисколько не огорчились бы, выяснив, что есть еще одна «Фрина» или «Ликена», – продолжала гетера. – Этого следует ожидать. Остается лишь надеяться, что вторая «Фрина» не окажется поблизости, что будет весьма нежелательно. Еще придется выдумывать себе другое прозвище, – озорно улыбнулась она, показывая жемчужные зубки… Возможно, памятуя о недавнем суде, мне стоит последовать примеру одной моей соратницы, решившей назваться «Клепсидрой», – предположила Фрина. – В честь водяных часов, которые она поставила в спальне, чтобы принимать по ним клиентов!

Аристотель поднялся.

– Мы больше не будем отнимать у тебя время, – сказал он. – Спасибо, что ты любезно согласилась принять нас.

– Это не «любезность», это моя профессия – принимать у себя мужчин. – Фрина тоже встала. – А вот навестить меня в тюрьме – это настоящая любезность, и я благодарна тебе до глубины души. В тот день, накануне суда, мне так нужно было посидеть и спокойно поговорить с кем-нибудь. Я боялась, что не выдержу! Оставаясь одна, я сразу начинала представлять, что меня ждет. Я думала, меня распнут на тимпаноне,приколотят гвоздями и безжалостно выставят на всеобщее обозрение, – она вздрогнула всем телом и закрутилась на месте. – Не понимаю, как человеческий разум может это вынести и не оставить владельца! Иногда, правда, я надеялась, что они будут милосердны, уступят мольбам моих друзей и позволят мне выпить цикуты.

– Скорее всего, так бы они и сделали, – успокаивающе произнес я, совсем в этом не уверенный.

– Но и это не казалось заманчивым. Однажды мне читали, как умер Сократ. Это медленная смерть. Сначала ты перестаешь чувствовать ноги, затем руки, и только потом умираешь! Уж лучше бы кто-нибудь взял и заколол меня кинжалом, раз – и все!

– Думай, о чем просишь, – сухо сказал Аристотель. – Человек, который всаживает в тебя кинжал, враг ли, друг ли – не важно, должен хорошо знать свое дело. Смерть на поле брани бывает долгой и мучительной. Невыносимая боль, ужасная жажда. Танат не всегда спешит на зов.

– Довольно. – Фрина тряхнула головой. – Напрасно я заговорила об этих ужасах. На прощанье лучше дарить браслеты. Или хотя бы поцелуи.

И прежде чем Аристотель успел уклониться, Фрина поднялась на цыпочки (хотя и была одного с ним роста) и наградила философа легким, словно касание крыльев бабочки, поцелуем в щеку, а потом в губы.

– Вот, – сказала она, – и долой грустные мысли. Нет, нет, юноша, ты слишком молод и пока не заслужил такую честь.

Она отвернулась и сделала знак слуге, который чинно проводил нас к выходу.

Выходя из дома Фрины, мы не встретили ни одного знакомого, и я уж решил, что Фортуна нынче к нам благосклонна. Однако, проходя через Агору, мы услышали властный голос, повелевающий нам остановиться.

– Аристотель! Стефан! Отлично! Как я рад, что нашел вас!

Голос принадлежал Архию, который из разносчика превратился в преуспевающего купца.

Его борода была причесана и пахла сандаловым маслом, а на плечи он набросил плащ из дорогой шерсти. Должно быть, подумал я, Антипатр снабдил актера не только деньгами, но и уймой одежды, чтобы тот мог свободно менять образы. Архий, верный своей роли купца, рассыпался в громогласных приветствиях, а потом театрально понизил голос и почти прошептал:

– Есть разговор.

– Может, отойдем к стенам и поищем тихое место?

– Там одни шлюхи, нищие и мусор. Пойдем к тебе, Стефан. – Это больше напоминало приказ, нежели просьбу. Я неловко пригласил Аристотеля и нашего мастера перевоплощений к себе домой и усадил в андроне.Архий прошелся по комнате и поджал губы, увиденное явно не привело его в восторг. Никогда прежде наш андрон,с трещиной в стене и слоем пыли на столике, не казался мне таким жалким.

– Итак, – молвил Аристотель, которому не меньше моего хотелось узнать, что нужно актеру. – Чем мы можем быть полезны, Архий?

– А я-то думал, вы хотите знать новости, – укоризненно сказал тот. – О мальчишке, Клеофоне, – он подозрительно оглянулся на дверь. – Думаю, я нашел его. Но – увы! – слишком поздно.

– Слишком поздно? – переспросил я.

Аристотель деловито осведомился:

– Где?

– Сейчас расскажу. – И Архий вновь перешел на свой поучающий тон. – Должен признаться, я напал на след совсем недавно. Есть некий старый фригиец, ранее принадлежавший Ортобулу. После смерти хозяина его пытали, но весьма небрежно, и он не сказал ничего, достойного внимания. Потом его купил Филин. Но я обнаружил, что Филин услал этого раба…

– Артимма, – словно невзначай вставил я.

– Да, этого Артимма. Мне сказали, он послал его в новый город, построенный Александром в Египте. Это очень важно! Я подумал, возможно, Артимма послали сопровождать Клеофона в дальнее странствие. Ах, выяснить бы мне это на день раньше! Ибо я все еще не терял надежды установить местопребывание Клеофона.

– Что же ты предпринял?

– Сперва я вернулся в придорожную лачугу, которую ты, Стефан, хорошо знаешь. Там я допросил этих слабоумных стариков, якобы действуя от имени городских властей. Но уверяю вас, я и пальцем до них не дотронулся. Люди часто говорят правду по собственной воле, иногда просто-напросто от испуга или волнения. Они рассказали, что какое-то время мальчик оставался у них и присматривал за гусями. Однажды по их просьбе он убил гуся.Свернул ему шею. Немаловажная деталь, как вы находите? Но зачем старикам понадобилось убивать гуся? Чтобы приготовить обед важному гостю – или гостям. Кого именно они ожидали, я узнать не смог, оба молчали, как глухонемые. Они заявили, что все время сидели в пристройке и ничего не видели, но обмолвились, что приходил «приятный господин», а «милая служанка» набрала воды и велела мальчику напоить гостей. По их словам получается, что потом в домике появился еще кто-то. Но вообще старики все время твердили, что, мол, не высовывали носа из пристройки, а потому и не рассмотрели посетителей. Неплохо же им, должно быть, заплатили!

– Очень интересно, – проговорил Аристотель.

– А как поживает барашек? – осведомился я.

– Я пошел добывать сведения, а не возиться с домашними животными. – Архий бросил на меня сердитый взгляд. – По двору, помню, бродила какая-то глупая овца, а гуси гоготали так, что впору оглохнуть. Но мы отвлекаемся от темы.

– Какой именно?

– Ну как же! Не исключено, что мальчик, находившийся тогда в лачуге, и есть убийца Эргокла. Я склонен полагать, что он же – наш пропавший свидетель. Скорее всего, встреча в этой хибарке была назначена заранее. Понятно, почему Клеофон не уезжал из Афин: он горел желанием прикончить Эргокла. Возможно, у него были сообщники. Есть люди, связанные с этим заговором, которых мы до сих пор не знаем. К примеру, «милая служанка». Или таинственный «македонский воин», мужчина с раненым плечом. Он появился лишь однажды, в доме Трифены, и никто не знает, кто он такой. Может, он имеет какое-то отношение ко всем этим странным событиям?

– На свете столько македонских воинов, – заметил Аристотель. – И уж конечно ни один из них не захочет привлекать к себе внимание, ввязываясь в темные дела. Едва ли Антипатр придет в восторг, если ты обвинишь македонского солдата, да еще без всяких оснований!

– Как бы то ни было, я упорно преследовал мальчика. Я снова напал на его след, кто-то видел мальчишку-конюха с угольщиком. А потом его видели вновь, он шел от Элевсина к Афинам, все еще под видом конюха, но с головы до ног в гусиных перьях. Но когда я вернулся в город, с угольщиком его уже не было. Мальчишка сбежал.

– И что же ты предпринял?

– Я всегда стараюсь мыслить, как моя дичь – мне, актеру, это несложно. И вот я подумал: «Что бы я сделал на месте Клеофона?» «Пошел бы в Пирей», – был ответ. Раз уж он передумал насчет Коринфа, остается Пирей – ближайший к Афинам порт. И вот я отправился в Пирей, но там всегда так людно. Сложно кого-то выследить. Другое дело, если бы я следил за ним всю дорогу. Впрочем, я и так увидел мальчишку на палубе отплывающего корабля. Правда, всего лишь мельком, но я совершенно уверен, что это был наш беглец. Клеофон, сын Ортобула.

– Неужели? Потрясающе. А тебе не кажется, что это мог быть другой мальчик? – с сомнением проговорил Аристотель. – В конце концов, с исчезновения Клеофона прошло уже столько дней.

– Да, и как ты мог его узнать? Ты же ни разу его не видел, – вставил я.

– Мне его описали. И потом, я видел его брата, – заявил Архий. – Для такого мастера, как я, этого более чем достаточно. Он, кажется, сел на корабль под видом раба, но – клянусь всеми богами! – это был младший сын Ортобула. Как жаль, что я опоздал! Совсем чуть-чуть, но все же опоздал, признаю. По крайней мере, мы знаем, куда направляется корабль. Пользы от этого, правда, никакой, разве что мы добьемся письменного приказа отослать мальчишку обратно.

– Очень сомневаюсь, что в погоню за Клеофоном пошлют трирему, – невозмутимо произнес Аристотель. – Куда, ты говоришь, направляется это судно?

– В Египет, – простонал Архий. – Какая уж тут погоня? Я еще понимаю, плыл бы он в Азию, с остановками на всех островах.

– Ах, в Египет, – сказал Аристотель. – Значит, не замерзнет. Может, он привезет нам благовоний? Или даже обезьянку.