Текст книги "Афинский яд"

Автор книги: Маргарет Дуди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

XIV
Охотник за беглецами

Хотя день был влажный и туманный, я проделал долгий путь в Ликей, желая признаться Аристотелю, что не смог ничего выяснить о Клеофоне. Философ принял меня благожелательно, совсем как в былые времена. При виде Аристотеля, который находился в прекрасном расположении духа, снял, наконец, траур и сидел, окруженный книгами, в своей изящно обставленной комнате, я на какое-то мгновение подумал, что вернулись старые добрые дни, когда мы только-только познакомились.

– Я не смог… – начал я.

– Ничего страшного, – прервал меня философ. – Присядь и отдохни.

Он повернулся к служанке, которая уже была в комнате, когда я вошел.

– Принесешь нам что-нибудь, Герпиллида?

Я постеснялся сказать, что уже отведал блинов на кухне публичного дома и не хочу есть. Рабыня вышла и вскоре вернулась с водой, слегка подслащенной слабым вином, и свежими орехами.

Аристотель не разделял взгляды тех, кто утверждал, что рабы должны ходить в грязи и лохмотьях, дабы никто не перепутал их с господами. Напротив: он всегда позволял и даже советовал своим рабам содержать себя в чистоте. Герпиллида была тщательно умыта, а ее короткие, вьющиеся от природы волосы причесаны. Я и раньше встречал здесь эту миловидную, круглолицую женщину с терпеливой улыбкой. Сперва она принадлежала матери Аристотеля, а позже стала любимой рабыней его жены Пифии. Герпиллида ходила за своей смертельно больной хозяйкой, а когда та умерла, стала присматривать за дочерью Аристотеля, маленькой Пифией. Теперь же она сделалась его домоправительницей. Как бы я хотел найти такую же рабыню: надежную, с бесшумными движениями и золотыми руками.

– Я все думаю, какой мне нужен раб… Наверное, лучше покупать женщину и постарше, – заметил я. – Такая стоит недорого, очень трудолюбива, и будущая супруга ревновать не станет.

– Да, это ты хорошо придумал, – рассеянно отозвался Аристотель. – Герпиллида, может быть, юная Пифия захочет прийти? Повидается со Стефаном и поест с нами орехов.

Герпиллида просияла и послушно привела в комнату свою маленькую хозяйку, которая с криком «Папа!» кинулась к Аристотелю. Шестилетнему ребенку уже не полагается лезть к отцу на колени при посторонних, поэтому она встала возле его кресла и, жуя грецкие орехи, без всякого стеснения предложила новую тему для разговора.

– Пап, а что такое верблюд? Герпиллида говорит, бывают верблюды.

– Сейчас объясню. Или нет, лучше вот что, – Аристотель взял восковую табличку. – Я видел верблюдов и нарисую тебе. Этот зверь живет в пустынях Востока, и люди ездят на нем, как на лошади. У него длинные ноги и горб, вот такой! О боги, у Эвдемия или Деметрия получилось бы лучше. И все же…

– Я тоже хочу на нем поездить. Ты купишь мне верблюда?

– Нет, детка. У нас в Афинах нет верблюдов, их дорого содержать.

– Но в войске Александра верблюдов много-много, – прибавил я. – Наверное, сотен пять.

– Говорят, Александр сейчас на Кавказе, так что, вероятно, пришлось ему с ними расстаться. Едва ли верблюд сможет одолеть горные склоны, – сухо проговорил Аристотель.

Пифия с удовольствием забрала рисунок и, решив, что получила вполне достаточно сведений о верблюдах, попросила отца с ней поиграть. За играми и разговорами мы ненадолго забыли о своих бедах, по крайней мере – Аристотель. Герпиллида посматривала на нас, сидя за прялкой на стуле возле двери. Она следила за Основателем Ликея и, по знаку его руки, увела юную Пифию.

– Я решил преподать тебе наглядный урок, восхваляющий семейную жизнь, – виновато проговорил Аристотель. – Надеюсь, это смягчило впечатление от визита в публичный дом. Итак, что там произошло?

– Я и правда был у Манто, – ответил я. – Честное слово, я очень старался, но, видимо, не смог правильно построить беседу и ничего не узнал.

– Вести расспросы в публичном доме – задача, надо думать, не из приятных, – заметил Феофраст, входя в комнату. Я не мог представить, чтобы хоть какая-то надобность могла привести этого сухого и добродетельного ученого мужа в бордель.

– Не переживай, – повторил Аристотель. – Уверен, ты сделал все, что мог.

Распространяться о чудесном раннем завтраке было бы, кажется, неуместно, кроме того, я не любил говорить о таких вещах в присутствии величественного – и острого на язык – Феофраста.

– А у меня новая забота, – неожиданно объявил Аристотель. – Я хотел поделиться с тобой, Феофраст, по большому секрету, но не вижу причин не доверять Стефану. Я получил странное послание от Антипатра. Вот оно:

Аристотель, сына Никомаха, привет тебе от Антипатра, правителя Эллады.

Надеюсь, ты в добром здравии. Посылаю тебе человека, наделенного необыкновенными талантами. Возьми его в услужение, а об оплате позабочусь я. Ты узнаешь его, упомянув Ленеи.

– Очень сухое послание, – заметил Феофраст. – Автор явно не теряет время на пустую болтовню.

– О, это вполне в духе Антипатра: он вечно в делах, а прямота – вообще его обычная манера, – ответил Аристотель. – Тон не имеет большого значения. Правитель избегает многословности в письмах, опасаясь, что они могут попасть в чужие руки. Видите, он даже не написал, как зовут человека, которого я должен принять на службу.

– Он велит упомянуть Ленеи, – добавил я, – но не объясняет, почему. Этот зимний театральный фестиваль – не столь значительное событие, как Великие Дионисии, которые проходят весной. И потом, тыникак не мог там быть.

Чужеземцам не дозволено присутствовать на ритуалах и представлениях Ленеи – более древнего и закрытого фестиваля, чем Дионисии. Но поскольку он проходит в студеные дни гамелиона,послы и прочие чужестранцы не слишком переживают, что лишены возможности просидеть весь день под дождем или на морозе, наслаждаясь театральным действом. Хотя отдельные ленейские пьесы ничуть не хуже дионисийских.

– Мы поймем цель этого упоминания, как только увидим самого человека, – сказал Аристотель. – Но если читать между строк, становится ясно, что слухи о последних афинских событиях дошли до ушей Антипатра и встревожили его. Вот он и посылает к нам свое доверенное лицо. Как бы это не вышло боком! Для некоторых патриотов появление в Афинах македонского шпиона может оказаться последней каплей.

– Вероятно, их и так полно, – заметил Феофраст. Я с ужасом понял, что это замечание, скорее всего, правдиво, хотя и мало утешительно.

– Да какой же афинянин захочет, чтобы по его городу разгуливали македонские шпионы! – вскричал я. – Антипатр ни слова не говорит о том, что этот человек – македонец.

– Да, но ясно же, что он посылает своего сторонника. Только зачем? Он должен уметь делать что-то такое, чего не умею я. «Необыкновенные таланты». Он обладает умением, которого лишены все остальные. Надеюсь, это не какой-нибудь смутьян.

– Думаю, скоро мы все узнаем, – сказал Феофраст. – Я слышу шаги твоего слуги Фокона, который кого-то ведет. Кого-то с очень уверенной поступью.

Мы устремили взгляды на дверь, которая вскоре открылась.

– К тебе посетитель, господин, – провозгласил Фокон. – Он не пожелал назваться.

– Впусти его, – решительно велел Аристотель. Дверь распахнулась, и в комнату вошел человек.

Как описать того, кто явился к нам спасителем и в то же время олицетворением зла? Того, кому суждено было сыграть важную роль в истории Афин, хотя немногие историки желают упоминать об этом.

Стоящий передо мной мужчина казался гораздо выше своего среднего роста. Держался он очень прямо и обладал хорошо развитым телом, с широкими плечами и мощными грудными мускулами, игравшими под тканью простого хитона. Мужчина был длинноног и гибок, казалось, в любой момент он готов пуститься в пляс. Темно-каштановые волосы мелкими кольцами обрамляли красивой формы голову, большую и очень круглую. Лицо тоже было круглым, с благородным носом и большими карими глазами. «Какой красивый юноша!» – хотелось сказать, увидев его. И все же в присутствии этого человека мне было немного не по себе: слишком уж странно совмещались в его облике гибкость, бычья шея, круглая голова, напоминающая здоровенный валун, и длинные жилистые руки. Эту необыкновенную смесь силы и грации, Геракла и Аполлона, нельзя было назвать красивой, и впечатление складывалось не слишком приятное. Наш гость двигался с неторопливым изяществом человека из общества, но в его осанке чувствовалась уверенность воина, который, попав в беду, без колебаний воспользуется мечом.

– Приветствую тебя, Аристотель Стагирит, – молвил посетитель. – Антипатр писал обо мне. – Он взглянул на восковые таблички, лежавшие на столе. Они были сложены, но казалось, его острый взгляд способен проникнуть сквозь дерево.

Юноша обежал глазами комнату.

– Кто эти люди? – требовательно вопросил он.

Аристотель поднялся.

– Я Аристотель, сын Никомаха, – церемонно ответил он. – Это Феофраст, можно сказать, моя правая рука. И, наконец, Стефан, сын Никиарха, гражданин Афин и мой добрый друг.

– Быть может, вы меня уже знаете, – непринужденно заметил гость. – По крайней мере, ты, Стефан Афинский, ибо ты не чужеземец и посему имеешь право посещать Ленеи. «Куда гонят нас сквозь соленые брызги дышащие дождем ветра».

– Да, правда, – согласился я. Теперь, услышав этот голос и строчку из недавно виденной драмы, я понял, кто стоит перед нами.

– Ты играл на последних Ленеях, – воскликнул я. – В тот день, когда шел проливной дождь. Конечно, я не знал тебя в лицо, ты ведь был в маске. Но я узнал голос, и движения тоже показались смутно знакомыми.

– И это все, что ты запомнил из моего выступления на Ленеях?

– О, ты был очень хорош. И… да, тебе дали награду.

– Совершенно верно. Я получил награду как лучший актер, – самодовольно заявил юноша. – Я Архий, актер. Сам Антипатр – поклонник моего таланта. Я могу сесть, не правда ли?

– О, мои извинения. Прошу, садись. – Аристотель вернулся за свой стол, а Архий занял лучшее кресло в комнате. Смотрелся он в нем внушительно.

– Итак, Архий, актер, чем мы можем быть полезны? – с легкой улыбкой вопросил философ. – Боюсь, я не пишу пьес, так что мне нечего тебе предложить. Но сейчас распределяются роли для следующих Дионисий, и я замолвлю слово…

– Было бы мило, конечно, – сказал Архий, отвергая предложение Аристотеля грациозным взмахом руки, – но об этом позаботятся без вас. Мой профессиональный успех, если можно так выразиться, вполне устойчив. Однако жизнь актера полна опасностей. Многие мои собратья снискали славу, некоторые – богатство. Но век наш недолог. В этом смысле актерское мастерство не похоже на прочие искусства и ремесла.

– И правда, не похоже, – согласился заинтересованный Феофраст. Архий поднял бровь.

– Тем не менее, это искусство и ремесло. Способности нужны необычайные, а мастерство трудно совершенствовать. Оно подразумевает хорошую память, выносливость спартанца, сильный голос – все это не подлежит сомнению. Вдобавок, актер должен постоянно и неутомимо наблюдать за людьми и обладать редким даром проникновения в чужую личность и чужой характер. Это может быть человек другого пола и другого народа – или вовсе не человек, а, к примеру, птица.

– Да, – не совсем уверенно согласился я. – Конечно, маски и костюмы – это большое подспорье. И мастерство драматурга, который так много может рассказать о героях. Не представляю, что бы актеры стали делать без масочника и текста.

– Весьма прискорбно, – отозвался Архий, – что чудесный дар, способный спрятать что угодно и даже сам себя, затмевают дешевые поэтические трюки драматурга и нудная работа масочника. На самом деле, лишь огонь, горящий в душе актера, творит спектакль. Без умения вдохнуть жизнь в образ нет театрального действа.

– Но, – вмешался Аристотель, – мы не должны забывать о хоре, который, вероятно, стоит у истоков театра. В давние времена обряды и пение…

Но Архия не интересовали академические тонкости.

– Мы говорим о настоящем,а не о прошлом, – перебил он Аристотеля. – Гений Антипатра, командующего и регента Александра, отчасти проявляется в его восприимчивости и дальновидности. Он услышал обо мне от знакомого. Ленеи закрыты для македонцев, но, разумеется, им нужно знать, что там происходит. И вот Антипатр призвал меня, когда был в Коринфе. С помощью каких-то бездарей я сыграл кое-что из своих ролей, приготовленных для Ленеи, но на этот раз – лично для регента и двух-трех его близких друзей. Антипатр был восхищен, он завалил меня комплиментами и дарами. Но самой большой неожиданностью стало его предложение: употребить мои выдающиеся таланты на благо государства.

– Иными словами, шпионить, – прямо сказал я.

– Не совсем, – ответил Архий, выпрямляясь в кресле и не сводя глаз с Аристотеля. – Возьмем семью: очевидно, что любому из домашних – будь то супруге, наложнице, ребенку или рабу – всегда следует быть в распоряжении хозяина дома. Он должен знать, где они, чем заняты, чтобы в любой момент призвать их к ответу. Он велит: «А ну, привести мне черного коня!», или: «Пусть немедля явится мой младший сын!» – и его приказы беспрекословно выполняются. Подобным же образом любой человек в государстве должен быть в распоряжении царя или правителя. Если он не знает, где его подданный, он должен найти человека, который знает. Мои способности позволяют выследить и захватить жертву, когда она – или он – даже не подозревает о моем приближении. Ибо я никогда не охочусь в собственной личине, если вы понимаете, о чем я.

– Так ты наемник! – с отвращением воскликнул я. – Да, некоторые зарабатывают на жизнь охотой за беглыми рабами, но это – презренное ремесло, и…

– Охота за беглыми рабами – не самое подходящее для меня занятие, – терпеливо согласился Архий. – Антипатр имел в виду не это. Вижу, он уже послал вам рекомендательное письмо. Я отказался от участия в следующих Дионисиях, чтобы поработать с ним. Меня обучали военному искусству и даже послали в Пеллу, а потом в Дион. Там я провел весну и лето и брал уроки у лучших македонских воинов.

– Но что же именно хочет от тебя Антипатр? – мягко поинтересовался Феофраст.

– Антипатр хочет – точнее, мы хотим – иметь возможность найти и задержать тех, чье исчезновение и дальнейшая деятельность угрожают благосостоянию государства. Я говорю о вражеских шпионах, беглецах, ссыльных, похищенных.

– Серьезная задача, – пробормотал Феофраст, выражая свое неодобрение легким покашливанием. Гость не обратил на это никакого внимания и продолжил увлеченное самовосхваление:

– Возьмем для примера твою работу. – Архий взглянул на Аристотеля. – Пропадает наследница. Ты ищешь ее – и вскоре находишь. Антипатр хорошо осведомлен об этом деле, и плоды твоих трудов, о Аристотель, сын Никомаха, впечатлили его. Но ты, Основатель Ликея и известный человек, едва ли можешь уехать, когда пожелаешь. И ты стареешь, уж прости мне эту откровенность. Я молод. Ты сам видишь, что я в прекрасной физической форме. Я могу плавать, бороться и бегать. Я отличный наездник, могу даже управлять колесницей. Теперь, получив военную подготовку, я владею мечом, копьем и сарисойне хуже любого солдата.

– Надежный защитник, – заметил Феофраст.

– Да, ты прав, это всего лишь физическая сила – дар весьма полезный, однако в той же мере, что и я, им наделено немало юных пустоголовых атлетов. Я не такой, как они.

– Они не читают пьес, – рассмеялся я.

Архий даже не улыбнулся. Он встал, дабы перечисление его способностей произвело надлежащее действие на аудиторию:

– Я брал уроки у лучших риторов. Я знаю законы логики и красноречия. Но я не просто хороший оратор. Я обладаю уникальным сочетанием разнообразных способностей. Мое искусство основано на постоянном и внимательном наблюдении за человеческими поступками, страстями, особенностями и так далее. Я способен перевоплощаться. С помощью примитивного костюма – и, разумеется, без всякой маски – я превращусь в другого человека.

– Не уверен насчет последнего, – с сомнением проговорил я. – Я узнал тебя, едва ты открыл рот.

– Да, Стефан, сын Никиарха, но лишь потому, что я сам этого захотел. Пожелай я остаться неузнанным – и ты никогда бы меня не вспомнил. Я заговорил голосом своего героя и даже процитировал строчку из драмы, которую ты видел. Но стоит мне захотеть – и я стану другим человеком, изменив голос и движения. Вы слышите, я говорю с чистейшим афинским выговором. Но на самом деле я родом из Фурий – далекой западной колонии в Великой Греции. Если бы я покорился своей природе, я бы заговорил как фуриец.

– Кажется, мне не приходилось слышать о такой колонии, – сказал я.

– Она знаменита, – возразил Архий. – Стоит на месте древнего Сибариса. В числе основателей был сам Геродот. Плодородная почва, чудесные вина. Теперь Посейдония кишит варварами, но мы– греки. Мы чтим традиции греческого искусства и гончарных ремесел и изучаем греческую литературу. Мы зовемся италиотами. Наши города объединились в Союз Италиотов. Когда-нибудь мы выгоним карфагенян с Сикилии и вернем ее Греции. Тогда можно будет захватить Карфаген. Распространяя свое влияние на восток, Греция не должна забывать о западе.

– Но ты-то не остался на западе, – заметил Феофраст. – На наше счастье, ты решил употребить свой дар на благо Афин.

– Верно. Я уехал из западных колоний и решил поискать счастья в Греции. И здесь, в этой колыбели искусств, я достиг успеха. Антипатр оказал мне честь, послав в Афины. И вот я перед вами. Используйте мой дар ради мира и спокойствия Афин.

– Я правильно понял, – уточнил Аристотель, – что ты готов выполнять мои задания?

– Да.

– Но в то же время ты будешь выполнять просьбы Антипатра, о которых не собираешься рассказывать?

– Да. Некогда ты сам был шпионом в Азии. Думаю, ты хорошо меня понимаешь.

– Ты опасен, Архий. Боюсь, – Аристотель тяжко вздохнул, – боюсь, после твоего появления Афины никогда не будут прежними. Подумать только, шпионить не за врагом, а за собственными соотечественниками! Афины – яркий пример свободного государства, где любое дело решается открыто. Наша сила – в гласности, ни один закон не будет принят без обсуждения, а суд вершится по законам, принятым гражданами…

– Все это прекрасно, – перебил Архий. – Никто и ничто не разрушит ваше государственное устройство. Но если против Афин плетут заговор, это должно быть известно властям. И если кто-то исчез, я могу его найти. Для вас я прежде всего искусный охотник на самую чуткую дичь – человека. Иногда я ухожу в леса, так что имейте в виду, я не всегда буду рядом. Поиски могут увести меня в самые дальние уголки страны.

– Это очень кстати, – сказал я. – Почему бы не рассказать Архию о пропавшем мальчике, Аристотель? А там поглядим.

– Ах! – воскликнул Архий, раздувая ноздри. – Желаете устроить мне проверку? Что ж, ничего не имею против. Но помните, – он поднял палец, – ни слова об этом разговоре. Для вас и для всех прочих я просто актер и знаток поэзии.

XV
Златая дева

– Опасный человек, – сказал Аристотель, качая головой, когда за Архием закрылась дверь. Разумеется, он ушел не сразу. Основатель Ликея предложил юноше поесть и выпить и, пока тот подкреплялся, рассказал ему об исчезновении Клеофона. – Опасный человек, – повторил Аристотель.

– Но он на твоей стороне, – заметил я.

– На моей стороне? Интересно, что это за сторона? Есть ли у меня выбор? О Стефан, я так дорожу Афинами. Здесь мой дом, дом по зову сердца. Я ликовал, когда македонцы пощадили этот город, и желаю, чтобы он еще долго жил в мире и благоденствии. Но постоянный шпионаж и доносы – не слишком высокая ли это цена за то, что мы зовем «миром»? Они не положат конец разногласиям, о которых мы говорили. Напрасно ты рассказал ему о Клеофоне, Стефан.

– Я и сам подумал, что это было несколько опрометчиво, – признался я. – Но согласись, наши поиски зашли в тупик. Мы не знаем ни где мальчик, ни кто его помощники или похитители. Без показаний Клеофона не видать Гермии справедливого суда. А может, мальчика придется вырывать из лап какого-нибудь злодея?

– Что сделано, то сделано, – спокойно проговорил Феофраст. – Теперь Архий знает о пропаже Клеофона и, словно ищейка, пустится по его следу, в чем есть, по крайней мере, одно преимущество: пока фуриец расследует это дело, он не будет совать свой прелестный нос в другие.

Я подумал (но не сказал), что одно из этих «других дел» касалось Фрины и клиентов дома Трифены. Я был не настолько опрометчив, чтобы поведать фурийскому актеру о заботах Ферамена.

– А между тем, – продолжал Аристотель с поразительной проницательностью, – суд над Фриной все ближе и ближе. Они будто позаимствовали часть обвинений, предъявленных Сократу, и часть обвинений, предъявленных Алкивиаду. Сократа судили за неуважение к городским богам, главным образом за введение нового божества – его собственного дэймона,и развращение молодежи. Алкивиада обвинили в глумлении над Мистериями. Фрину же обвиняют не только в глумлении над Мистериями, но также в развращении молодежи и введении нового божества. Обвинение в святотатстве так легко предъявить, оно вызывает столько волнения, гнева и страха. Провести такой суд, опираясь на разум и порядок, еще сложнее, чем суд над убийцей.

– Алкивиад бежал от суда, – заметил Феофраст, – оставив командование Сикилийской кампанией. Если бы этого не случилось, кто знает, может, попытка захватить Сикилию увенчалась бы успехом? Кое-кто не желал, чтобы Алкивиад получил слишком много власти. Что же касается Сократа, он, в отличие от своего изнеженного ученика, отказался бежать и в награду за верность своим убеждениям был осужден и казнен. Гнусные намерения и политические страсти движут вперед подобные суды.

– Но женщины редко имеют отношение к политике, – я вздохнул, вспомнив, как прекрасна и жизнерадостна Фрина.

– Гетеру Аспазию Милетскую, возлюбленную Перикла, тоже обвиняли в святотатстве, – напомнил Феофраст. – Была ли тут виной ненависть врагов Перикла или расположение Аспазии к Сократу – сразу и не скажешь. Потом афиняне смягчились, оправдали ее – вы народ переменчивый – и даже внесли сына Перикла от Аспазии в списки граждан. Но Фрину обвиняют не просто в дружбе с преступником, и ее новый бог равенства едва ли придется по нраву двум высшим слоям афинского общества. Гиперид будто создан для роли ее Защитника. Говорят, Аристогейтон и Эвримедонт надеются не только взять над ним верх, но и как следует унизить.

– Дела все хуже и хуже, – проговорил Аристотель. – Совершенно очевидно, что этот суд – своеобразная атака на Гиперида, а также хороший урок для всех, кто излишне самоуверен или не в меру говорлив. Дело не просто в желании казнить богатую гетеру. Нам с Гиперидом никогда не стать друзьями, после… после осквернения памятника Пифии. Его жестокость во время того ужасного эпизода в Керамике…

Аристотель прикрыл глаза рукой и какое-то время хранил молчание.

– Никогда не думал, что у меня появится охота еще раз побеседовать с этим человеком. Но даже я признаю, что Гиперид – последний оплот против надвигающейся бури. Ибо, если Эвримедонту и Аристогейтону удастся осудить Фрину, они пойдут дальше. Победа откроет этим благородным патриотам прямую дорогу к олигархии, нужно только устраивать побольше таких судов. – Он поднялся. – Нет, этому не бывать. Я пошлю за Гиперидом и повидаюсь с ним.

– Что нам это даст? – спросил я.

– Возможно, ничего. Но нельзя же сидеть, сложа руки. Быть может, я смогу дать Гипериду совет.

Вспоминая, как Гиперид обошелся с Аристотелем, я не допускал мысли, что этот человек, который сам пользовался репутацией выдающегося оратора, последует советам философа. Для меня суд над Фриной был темой неприятной и даже опасной. В минуты отчаяния мне казалось, что я сам не буду в безопасности, пока гетеру не казнят. Лишь тогда люди перестанут болтать о ночи в доме Трифены. Пока же я жил в вечном страхе, каждый день ожидая, что мое имя всплывет в связи со скандальной историей. Это грозило не только вызовом в суд для дачи показаний, ведь мое долгое молчание наверняка сочтут подозрительным. Обвинить меня в соучастии и даже святотатстве не составит большого труда. А сознание собственной виновности, с ужасом понял я, будет единственным объяснением того, что я не заговорил раньше. Выдав себя за македонского воина, я совершил еще одну большую ошибку: и у македонцев, и у афинских патриотов это вызовет одинаковое отвращение. Каждую минуту во мне могли признать одного из гуляк на знаменитой – точнее, печально знаменитой – пирушке. Посетители борделя, прекрасные гетеры, жалкие рабыни– порны,слуги Трифены – меня мог вспомнить, кто угодно. Я скрыл свое имя, но не лицо. Как жаль, что в бордели не ходят в маске!

Я ходил к брадобрею и неустанно укорачивал волосы и бороду. В конце концов, я даже начал опасаться, что переборщил и стал слишком похож на солдата. Лучше бы я отпустил волосы и завил их в локоны: воин, тем более македонский, никогда не стал бы носить подобную прическу. Правда, тогда я выглядел бы как завсегдатай борделей. Нет, приобретать такую репутацию тоже не годилось.

– Я слышал, ты теперь завтракаешь в обществе шлюх, – издевался мой старый школьный приятель Никерат. – Наслаждаешься блинчиками с медом, да? Вот сладкоежка! Тебя не обделили медом?

– Просто удивительно, как в Афинах любят все переврать, – презрительно ответил я. – Ты, должно быть, сам побывал у Манто, раз слышал об этом.

– Ого, так это был бордель Манто!

– Мальчики, – со смехом взмолился отец Никерата, – разве можно говорить о таких вещах в присутствии родителей? Пощадите мои седины!

– Да ладно, отец, – сказал Никерат, – будто ты никогда не слышал таких разговоров!

– Слышал, – согласился тот. – Бесстыжие юнцы, вы учите жить своих отцов и дедов, а мы делали такое, что вам и не снилось! Афинские девушки уже не те, что прежде, не так изящны и обольстительны. Теперь в моде дерзость. На мой вкус, не к липу это женщине.

– Отец! – вскричал Никерат. – Неужели ты станешь отрицать, что Фрина – прекраснейшая женщина на свете? Кузнец Хрис отлил ее статую из чистого золота!

– О, Фрина, – проговорил старик. – Да. Она исключение из правил. Эта девушка расцвела внезапно, словно летний цветок. Я помню ее совсем крохой: босоногая, со ступнями, израненными о колючки шиповника, носилась она по полям и лугам, собирая на продажу каперсник. Ее семья жила совсем бедно. Но даже тогда она была хорошенькая, как картинка, с голосом звонким, словно пение соловья. И вот ее краса стала распускаться, как бутон.

– Ты становишься поэтом, отец, – с нежностью сказал Никерат.

– Нет, я не поэт. Но… о, малышка Фрина! Она была приветлива со всеми и всегда напевала, перепрыгивая канавы да пробираясь сквозь заросли шиповника и папоротника. То, что происходит, – позор, да, ужасный позор! Малышка Фрина!

Престарелый отец Никерата был не одинок. Самые разные люди вспоминали жизнь Фрины: ее детские годы, юность, зрелость. Кузнец, который задолго до обвинения взялся отлить золотую статую гетеры, решил было, что его усилия пропали даром. Он напрасно тревожился. Интерес к Фрине, и до того немалый, лишь возрос. Фрина – женщина, которая готовилась предстать перед судом, – стала своеобразной диковинкой, будоражившей всеобщее любопытство.

– Я думаю, – сказал мне Аристотель, – поправь меня, если я не прав, но, чтобы помочь Гипериду, я должен сам увидеть Фрину.

– И ты туда же, – рассмеялся я, внутренне похолодев. А вдруг Фрина разболтает Аристотелю, что я был у Трифены? Нет, ерунда, она же не знает моего имени.

Аристотель неверно истолковал мое молчание.

– Я не собираюсь глазеть на нее, Стефан, – возмутился он. – Мне нужно понять, что она из себя представляет, прежде чем давать советы Гипериду. Он в таком отчаянии, что с радостью согласился встретиться со мной, правда, совсем ненадолго и без свидетелей, но я хочу проверить, так ли хорош мой совет.

– Фрина будет не одна, – предупредил я. – С ней все время какая-то старуха, а также друзья и покровители.

– Что ж, думай обо мне, как о Сократе, который решил поговорить с прославленной гетерой Федотой. Услышав, что любые слова меркнут перед красотой этой женщины, он отправился к ней, сказав: «Тогда я должен увидеть ее собственными глазами, ибо невозможно судить о ее красоте по рассказам». И он непринужденно говорил и шутил с ней.

Я не понял, шутит Аристотель или говорит серьезно, а он добавил:

– Я не жду и не требую беседы с глазу на глаз.

– Ты слышал, что Фрина в тюрьме? – спросил я. – До недавнего времени ей было позволено оставаться под домашним заключением. Но по настоянию обвинителей, за три дня до судебного разбирательства ее посадили в тюрьму под усиленную охрану, объясняя это тем, что хотя Фрина свободнорожденная, все же она не является ни афинянкой, ни женой или матерью гражданина. У нее нет ни собственности, ни земли, которые были бы залогом, ни знатных родственников, желающих за нее поручиться. Так что Фрина сейчас в тюрьме.

– Знаю. Ты хочешь пойти со мной?

– Я? Нет! Суди сам о красоте Фрины. Я лучше погляжу на золотую статую, – заявил я.

Итак, в тот день мы разошлись в разные стороны: Аристотель отправился в тюрьму, дабы узреть Фрину во плоти, а я – в лавку кузнеца, дабы полюбоваться на ее золотую копию. Нынче, за два дня до суда, здесь собралась огромная толпа любопытных. Те, кто знал Фрину, и те, кто ни разу в жизни ее не видел, стекались в лавку кузнеца, желая насладиться зрелищем. Среди зевак попадались женщины, причем не только представительницы определенной профессии, но и плотно закутанные в покрывала добродетельные жены, которым удалось уговорить супругов позволить им это развлечение. Мне пришлось подождать, народ валом валил в маленькую лавку и весьма неохотно выходил обратно. Наконец, я тоже смог войти и как следует рассмотреть чудесную статую. Кузнец Хрис, раздуваясь от гордости, демонстрировал свое творение. Правда, строго говоря, творение было не совсем его: за основу кузнец, непревзойденный мастер своего дела, взял бронзовую статую одного прославленного скульптора и не поскупился на материал.

Бронзовая позолоченная статуя была высокой. Разумеется, не в натуральную величину, однако достаточно крупной, чтобы мастер смог передать статную фигуру знаменитой гетеры, красоту ее длинных рук и ног, изящный поворот тела, скрытого ниспадающими складками одеяния – ибо Фрина всегда выбирала такую одежду, чтобы ни одному мужчине не удалось бесплатно поглазеть на ее прелести. Но никакие покровы не могли спрятать красоту ее форм. Стремясь передать поворот головы на грациозной шее, скульптор превзошел самого себя. В чертах лица ясно узнавалась Фрина – оживленная, любопытная, готовая рассмеяться.

– Ах! – восклицали вошедшие, глядя на статую.

– Словно нимфа на рассвете! – проговорил поэтически настроенный господин.