Текст книги "Запах разума (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Обычно, как я понимаю, только самый последний неудачник не сможет прокормить себя в мире лицин, который – сплошной лес, только кое-где переходит то в степь, то в горы, то в джунгли. Их дети учатся общаться с миром, как только выбираются из маминой сумки. К тому же любой клан готов придти на помощь бродяге: тот может сделать для клана что-нибудь хорошее – а клан за это накормит, напоит и даст семена одежды. И это даже в том случае, если гены конкретного бродяги клану не нужны.

Но в то время – Цвик назвал его "год пепла", если я правильно разобрал и слово, и запах – с запасами у всех было плоховато, к тому же никто не знал точно, как долго это бедствие продлится. И получилось, что каждый матриарх вместе со своим кланом должен был сделать выбор: либо сохранить всё для своих, либо делиться с пришлыми, настоящей пользы от которых может и не быть.

В общем, в тот год вышел момент истины: все узнали, какой клан чего стоит.

Так вот, на север от Светлого леса, который тогда ещё принадлежал не Кэлдзи, а кому-то другому, жил очень богатый клан, как я понял, специализирующийся на генной инженерии. И они в тот год разработали какой-то особый сорт растений, то ли суперкалорийный, то ли суперурожайный – в общем, не бедствовали. Но матриарх об этом не особо распространялась. Дело в том, что сорт был как-то хитро завязан именно на этом месте, то ли на почве, то ли ещё на чём, в общем, вряд ли мог бы расти где-то ещё – и члены клана решили, что вместо того, чтобы совершенствовать семена, соседи будут требовать у них долю урожая. Объедать их, короче..

И они благоденствовали потихоньку и молчали. А бродяг, которые время от времени добирались до них через обгоревший лес и дымящие торфяники, разворачивали – мол, самим жрать нечего.

А бродяги видели, конечно, что клан не голодает – но такая уж у них, у лицин, местная гордость: они не навязываются. Ничего хорошего они, правда, не думали, и это как-то сказывалось на обстановке, я не понял, как – но это было ещё не "цанджач", а просто вроде надписи "жлобы", которую кто-то накарябал на асфальте у ворот шикарного особняка.

Но в один прекрасный день к ним пришёл больной парень, очень молодой и, как тут говорят, друг народа. В смысле – маленького народца, ос. Вообще-то тут считается, что такое товарищество с осами – штука очень ценная, и свойство ценное, и гены ценные – но не в данном конкретном случае. Во-первых, парень был пилот, а пилоты тем генетикам ни на что не сдались. Во-вторых, он, наверное, попал в лесной пожар, обжёгся сам и потерял половину своего роя – в общем, ни с какой стороны не был для клана ценным.

В другое время его, конечно, приняли бы хоть для того, чтобы оказать помощь. Ради доброй славы. Но в данном конкретном случае генетики решили, что надо заботиться не о репутации, а о собственном благополучии – репутация, мол, дело наживное. Но, по-любому, все их мысли только вокруг этого всего и крутились – вокруг того, что скажет княгиня Марья Алексевна, вокруг имущества, вокруг того, нужен или не нужен клану пилот – а на самого бродягу им было плевать, по большому счёту.

"От него несло болью и бедой, – сказал Цвик, – а обонять эту вонь в своём ухоженном и тщательно оберегаемом саду они не хотели". И они его развернули. Сказали, что рядом – ну, часах в восьми пути, не больше – есть ещё одна усадьба, а там хорошие медики, а у них – так себе. И выставили. И в суматохе обсуждений и самооправданий даже не вспомнили, что ни кусочка еды ему не дали, выставили так.

Натурально, он не стал упрашивать. Потому что друзья народа тут – аристократия, и к другим, и к себе относятся особым образом. И унижаться он не мог себе позволить. Шёл прочь, пока не добрался до границы их владений, а там лёг и понял, что больше не поднимется.

И тогда они с маткой его роя и сделали "цанджач". А потом он умер.

А осы, которые на нём жили, сделали с его телом "дзингорг".

Я спросил, что это – и Цвик сказал, что это делают те самые осы, которые народ, со своими умершими друзьями-людьми, отчего тело превращается в статую. Такие статуи – под Деревом, мужчины, отдавшие свои гены, разум и любовь клану, предки, в общем. Объект любви и преклонения.

Типа мумий. А мы все видели их "дзингорги" – и нам в голову не приходило что-то такое.

Но не было времени размышлять, потому что Цвик продолжал.

Потом жители усадьбы, конечно, учуяли весь этот кошмар – этот "дзингорг" и запах его нестерпимой обиды, боли, предсмертной тоски, ненависти – только сделать уже ничего было нельзя. Как бы... ну... весь лес уже знал. Потому что "цанджач" впитался в почву, травой пророс, муравьи-осы его разнесли. Проклятое место, как оно есть.

И всё. Больше к ним никто никогда не пришёл. И их парни, от которых несло "цанджачем", так и остались неприкаянными, как этот несчастный бродяга. А дороги к усадьбе заросли травой, и их женщинам стало не от кого рожать детей, кроме своих братьев, что "хен-кер", зло-беда. И они жили сами по себе – все остальные смотрели как будто насквозь. Даже уже после того, как жизнь начала налаживаться, никто к ним не пришёл, никто у них ничего не взял, никто ничего не дал.

Цвик сказал, что они ещё довольно долго жили совсем одни, а потом растворились в лесу. И что он сам видел "дзингорг" этого парня и заросшие развалины – и место там жуткое, как страшный сон.

– Наверное, – сказал он, – бывали истории и пострашнее. Но о них узнаёшь из книг или из гриборадио. А эта... – и поёжился. И у него снова встала дыбом шёрстка на руках.

А я сидел рядом и совершенно не знал, что сказать. Просто слова с языка не шли.

Тогда Цвик меня ткнул в щёку носом и сказал:

– Тебе плохо? Ты слишком хорошо это себе представляешь, да? И теперь думаешь о нас...разное... а бывало и хуже. Во времена До Книг, да и не только, если честно...

Тон у него был отчаянный, даже глаза повлажнели. Врать мне он не хотел, но – он ведь искренне думал, что лицин теперь представляются мне какими-то жестокими чудовищами. Совершенно нестерпимо.

Я от стыда чуть не помер.

И мне всё равно пришлось говорить.

– Знаешь, Цвик, – сказал я, собравшись с духом, – я не могу тебе рассказать самую страшную историю. Потому что тебе будет ужасно плохо, совсем плохо. Я всё понял.

Он на меня взглянул больными глазами – и я его погладил по голове, как у них принято.

– Понимаешь, Цвик, – продолжил я через "не хочу", – если бы у нас кто-нибудь умел делать "цанджач", то я бы раньше жил в доме, где "цанджач-цанджач". И кроме меня, там ещё жило много народу – и никого это не заботило.

Он шевельнул ухом:

– Шутишь?

– У вас – осы, – сказал я. – Вы выделяете биохимию эту... как клеймо... А мы – мы просто... У нас в доме было пять этажей, четыре входа. Жило много семей – у нас семьи маленькие, так семей сто там жило... И там бывали такие штуки, как ты рассказал. И хуже. И никого это особо не тронуло.

Цвик чуть-чуть улыбнулся:

– Так не бывает.

– Это у вас не бывает, – сказал я. – Но – ты знай, откуда мы сюда пришли. У нас на соседней лестнице года три назад муж жену убил по пьяни. Ножом. Соседи говорили потом – ударил её больше двадцати раз. Она вырывалась, выбегала из квартиры на лестницу, кричала, говорят, на помощь звала – но ей никто не помог толком. Полицию кто-то вызвал, потому что им спать мешали. А они поздно приехали – она была уже мёртвая.

Цвик сказал шёпотом:

– Дзин, я половину слов не понимаю, – но, судя по лицу, ему хватило тех, которые он понял.

Мне надо было заткнуться, но меня понесло.

– А той зимой во дворе алкаш замёрз. И никто даже не удивился особенно. Просто утром приехала труповозка, подобрала – и всё. А в высотке напротив какой-то парень с крыши сбросился – или сбросили его. Разбился вдребезги. В девяностые у нас во дворе у братков разборки были, так они по машине дали очередь из автомата – всех в мясо там... Двор – "цанджач" целиком, понимаешь?

Цвик смотрел на меня во все глаза и всё повторял тихонько:

– Нет, Дзин, нет, я не знаю все эти слова. Я не понимаю, – ну, а я-то понимал хорошо: у него просто не укладывалось между ушей.

Ему было никак не составить правдоподобную картину из этого бреда. Тогда я сказал попросту:

– Пока я жил в том доме, в доме и вокруг убили человек пять. И ещё, может, столько же умерли сами по себе, но нехорошо. У вас ведь не пьют...

Цвик удивился:

– Почему? Пьют...

– Спирт не пьют. Чтоб окосеть... чтоб весело стало, ну... – и я ему скорчил пьяную морду. – Чтобы – вот так.

Он здорово меня удивил – похоже, понял.

– Вот так – лгин-го, весело и глупо. Скорпионы, красные сороконожки... – и я видел, как ему отвратительно. Как законченный синячина отвратителен породистому трезвеннику. Но Цвик понял, это было удивительно и, пожалуй, грустно.

– К сороконожкам можно так привыкнуть, чтобы ошалеть до полной дури? – спросил я, и Цвик грустно согласился.

– Значит, ты понимаешь про алкашей?

– "Алгаж" – это тот, кто привык к сороконожкам или скорпионам? Потерял "я"?

– Да.

– Им тяжело помочь. Они умирают. Это неверный выбор.

– Но среди Кэлдзи таких нет?

– В хорошем доме таких быть не может. Это – порченые гены.

– Значит, у вас алкаш тоже может замёрзнуть на улице? – сказал я. Не порадовало, но... я же – человек, мне уже было стыдно до острой боли где-то под рёбрами, стыдно за людей. А раз у лицин тоже попадались такие фрукты – можно было не стыдиться хотя бы этого.

А Цвик печально шевельнул ушами и утвердительно моргнул. У них веки демонстративно опустить-поднять – как у нас кивок. Я увидел, что он этим тоже не гордится.

И ещё я понял, что мир лицин – тоже не эдем, а они – не ангелы ушастые. Мне даже стало на секундочку полегче – пока я не вспомнил про войны.

Цвик в это время тоже что-то обдумывал. И спросил, ужасно смущаясь – от него пахло младенцем и цветочным мёдом, "я – неопытный птенец или весенний цветок, не сердись, если ужасно ошибусь":

– Дзин, а Зергей кого-нибудь убивал? В вашем мире?

Я аж задохнулся.

– Нет, конечно! Что ты!.. а, ты про нож? Нет, не убивал, конечно. Он... ну, как тебе сказать... он пугает. Делает вид, что может и убить. Чтобы те, кто вправду может, к нему не цеплялись. Как-то так.

Цвик расслабился, и очень заметно: у него даже усы больше не нацеливались вперёд, а распустились в стороны. Я его успокоил.

– В вашем мире бывают такие тяжёлые конфликты... – сказал Цвик медленно, будто пытался что-то обдумать или представить себе. – Убить – не "хен-кер"...

– Вообще-то, убить – "хен-кер", – сказал я. – Но... как бы... ну... у нас же нельзя наложить биохимическое табу. А словами многим и не объяснишь.

– Есть такие глупые? – удивился Цвик. – Или такие злые? Или чарг... не чуют чужую боль? Тупые? Каменные, деревянные, как те генетики, которые "цанджач"?

Но тут мне пришла в голову ещё одна мысль.

– Цвик, – сказал я, – а вот если... Ну, вот Кэлдзи принадлежит эта земля, да? Сад. Лес вокруг. А если она кому-нибудь другому понравится, и её захотят отобрать? Ну, какие-нибудь бродяги соберутся вместе и решат...

Цвик удивился до глубины души:

– Это же "хен-кер"! Есть "до-рди", защита. Её ставят "гзинз-рди", как Лангри. А все... – наверное, он сказал "разрешения" или "пароли", – всегда у матриарха. Ты думаешь, может прийти кто-то злой? Кто может забрать чужое без спроса – вор?

Ему это было даже смешно. Думая о том, как забавно, что я простых вещей не понимаю, Цвик немного развеселился, а я чувствовал себя виноватым, что сейчас снова его огорчу. Но хотел договорить.

– Понимаешь, – сказал я, – у нас защиты нет.

И умница-Цвик сразу всё понял. Ему даже не потребовалось объяснять. Но радости ему эта мысль не прибавила.

– Я догадался, зачем Зергей носит этот нож, – сказал он. – И зачем он ходил с дубиной. Вы можете только драться, да? Если кто-то нарушает табу, вы ничего не можете сделать, только бить его. Палкой. Или ножом. Чтобы остановить.

– Да, братишка, – сказал я. – И вот представь: какой-нибудь клан живёт бедно, а твой – богато. И те, кто бедно, думают: надо пойти к этим жирным и всё у них забрать. И идут толпой. И можно только драться. Не хочешь, чтобы твоих сестрёнок и маму убили и всё отобрали – надо пришлых убить.

Цвик поднял страдающие, но понимающие и даже сочувствующие глаза.

– Ты ходил?

– Ты почти угадал, – сказал я. – Меня уже начали учить. Нас всех уже начали. Ну это... отбиваться, если кто придёт. Или пойти с нашей толпой. Мне это не нравилось и Артику не нравилось, но нельзя у нас отказываться, "хен".

И Цвик сделал радостный вывод:

– Так вы сбежали! А я так и думал.

– Почти, – сказал я. – Почти что сбежали.

Я чувствовал себя таким уставшим, будто целый день грузил кирпичи. По-моему, Цвик тоже устал, но старался не подать виду.

Цвик ткнул меня носом в нос. Улыбнулся:

– Ты пахнешь мыслями. Грустными мыслями. Хочу, чтобы стало веселее – завтра праздник. Нганизо родит ребёнка Чероди, это славно, да? Будем радоваться, Дзин – и делать что-нибудь хорошее.

– Насчёт хорошего – пойдём в сад? – предложил я. – Может, надо кому-нибудь помочь?

Цвик сделал запах "хорошо", и мы вместе пошли вниз. У меня на душе стало чуть-чуть легче. Мне не надо было рассказывать, как на самом деле выглядит война. Цвик как-то представил её себе – и ладно. Пусть так – в общих чертах.

Иначе – как объяснить, что у нас вся планета могла бы быть "цанджач", если бы мы умели так вот биохимически проклинать? По части ненависти лицин до нас, землян, явно далеко.

Я шёл рядом с Цвиком и не знал, завидовать лицин с их хитрой системой или радоваться, что у нас нет этого встроенного биохимического оружия. Потому что, подозреваю, у любой тётки в автобусе, у любого гопаря с похмелья – хватило бы ненависти к соседям по планете на целый "цанджач", запросто.

А та ненависть, которую наши СМИ поливают бензином, как костёр, – ненависть, вспыхивающая перед войнами, делёжка территорий, выяснение, кто прав, всякий нацизм и прочая дрянь, – просто сожгла бы весь наш мир к чёртовой матери. И всё.

День был очень тёплый, солнце светило – но мне было зябко от этих мыслей.

Арди

Я беседовал с Чероди о политике. И о дипломатии. Масштаб поражал воображение.

Я догадывался, но не мог себе представить до конца: нити грибницы, соединяющие поселения лицин, сплетались в глобальную информационную сеть, в живой Интернет, через который шли новости – и через который договаривались друг с другом кланы профессионалов.

Грибница соединяла жителей целого континента. Между четырьмя материками мира лицин держали связь иначе, но с имеющимся словарным запасом ни Чероди не был способен это объяснить, ни я – понять. Транспортное сообщение оказалось исключительно воздушным – лицин не доверяли кораблям и боялись их, как вообще боялись воды, зато воздух был для многих желанной и любимой стихией. Мы довольно часто видели серебряные и пёстрые аэростаты и золотистые дирижабли, даже с земли огромные, неторопливо проплывающие над землями Кэлдзи в неведомые дальние края.

Грибная связь имела много каналов. По одному каналу шло общее вещание, которое транслировали кланы, специализирующиеся на собирании новостей. По другим отправлялись сообщения коллегам, личные письма и просьбы о помощи. Торговых директорий в грибной сети не было – местные торговые сделки традиционно совершались при личных контактах.

Я выяснил, что политика в представлении Чероди – это умение договариваться с кланами других специализаций о сложных совместных делах. Дипломатия – способность составлять долгосрочные генетические прогнозы и культивировать генофонд клана, отбирая самых лучших юношей и мужчин. И политика, и дипломатия представлялись ему делом сугубо женским, требующим дружелюбия, эмпатии и материнской просветлённости. Мужик, боец и пахарь, с точки зрения лицин, должен был заниматься более рискованными вещами: ставить опасные эксперименты, осваивать новые земли, переносить гены родного клана на другой конец земли. Творчество лицин в отдельное понятие не выделяли; им казалось, что творчество – это самое естественное состояние любого живого существа.

Лицин, видите ли, всегда было не слишком много. Они жёстко контролируют рождаемость, чтобы... как бы это перевести? Скажем, чтобы не обременять собой сверх меры окружающий живой мир. Мир лицин и остальной мир должны пребывать в незыблемом равновесии. На определённой территории должно жить столько обитателей, сколько территория может прокормить – и, соответственно, сколько требуется, чтобы поддерживать территорию в порядке. Больше – это плохо. Поэтому никаких трудовых порывов громадными трудящимися массами: лицин всю свою историю думали, как сделать нечто максимально эффективно и минимальными силами.

Я расшифровывал реплики Чероди и думал не о лицин, а о нас. О наших взлётах, требующих гор трупов и морей крови. О цивилизации, вылепленной войнами. И о том, что бы стали делать мои соотечественники, имей они встроенное в тело универсальное химическое оружие, плюс инструмент для преобразования всего живого, плюс намертво вмонтированный в мозг моральный кодекс творца...

И наблюдательный Чероди быстро понял, что я отвлёкся. Он сделал вид, что сейчас дотронется до моего носа пальцем с запахом "улыбнись", похожим на слабый аромат яблочного мусса. Не дотронулся – это было бы грубо с их точки зрения.

– Ты сравниваешь? – спросил он.

– Ты догадался? – удивился я.

– Это просто, – сказал Чероди. – И я сравниваю.

После того, как Калюжный открыл лицин глаза на то, что мы можем заподозрить их в желании убить кого-нибудь из нас, а Динька имел срывающую все покровы беседу с Цвиком, в этом "сравниваю" я не усмотрел ничего удивительного.

– Не в нашу пользу... – сорвалось у меня.

Запах Чероди потёк, меняясь от "невозможно" к "поражён" – и дальше, в аромат, который можно обозначить, как "смешная ошибка".

– Вы – парадоксальное совершенство, – сказал Чероди вслух и подкрепил слова запахом. "Совершенство" – безошибочно: ландыш и молодая женщина. "Парадокс" – сладковатый насекомый запах, который я не могу определить и назвать.

– Ты шутишь, – сказал я. Не спросил. Я не мог представить себе контекст, в котором эти слова не звучали бы шуткой.

Чероди возразил краткой фразой, построенной как "наше вот это – таково, а ваше – таково", но уловить суть мне не удалось, и я снова принялся разгадывать ароматический ребус. Иногда в такие моменты я зверски завидовал парням, ограничивающимся в беседах простыми и конкретными словами, именами вещественного мира – им удавалось договориться легче. Я, общаясь с лицин, вечно увязал в отвлечённостях – хоть, подозреваю, эта затянувшаяся угадайка и позволяла лучше узнать и их язык, и их мировоззрение.

Чероди давно понял, что я пытаюсь докопаться до сути. Наши диалоги, переходившие то в его ароматические шоу, то в обоюдные кукольные представления, порой продолжались часами. Меня восхищали его терпение и изобретательность... впрочем, я уже успел узнать, что Чероди, как сказали бы на Земле, педагог-дефектолог, из клана, специализирующегося на обучении речи детей с физическими недостатками. Лично он работал с теми малышами, у которых либо плохо с обонянием, либо недоразвиты ароматические железы – заболевание, очевидно, встречалось не чаще врождённой слепоты у людей Земли, но случалось. Он имел, как я понял, большой опыт, обучив говорить множество больных малышей – и я привык думать, что Чероди в душе считает нас своими дефективными воспитанниками.

Но, похоже, я ошибся.

Через полчаса мучений я расшифровал его хлёсткий афоризм: "Наша цивилизация строится на поведении, а ваша – на поступках". Чероди вывел его из нашей доброй воли, которая заставляет нас вести себя дружелюбно вопреки внушающим страх и злобу бессознательным инстинктам нашего вида.

– То, что лицин делают, не задумываясь, для землян – тяжёлый выбор, – сказал он. – И меня восхищает цивилизация существ, разумных и дружелюбных вопреки собственной природе.

– Мы примитивны и тщеславны, – сказал я по-русски и тут же попытался перевести. – Хочу сказать: очень просты и любим похвалу сверх всякой меры. И дружелюбны не всегда.

– Все любят похвалу, даже насекомые, – весело возразил Чероди. – И полагаю, что вы сложнее, чем ты говоришь. И мы тоже дружелюбны не всегда. У нас много общего.

Пока я пытался это осознать, Чероди заговорил о женщинах. Похвастался:

– Радзико очень меня обрадовала: она сочла мои гены полезными для клана Кэлдзи. Моя работа не позволяет мне остаться здесь надолго, но я оставлю тут ребёнка. Его родит Нганизо, завтра. Я ведь ещё не говорил тебе?

Это сообщение, признаться, меня немного ошарашило. Конечно, девицы восхищались нашим великолепным наставником безмерно, и в его романе с Нганизо, пушистой кудрявой блондинкой, специалистом, похоже, по цветам, в общем, не было ничего невероятного. Но подход...

– Ты влюблён в Нганизо? – спросил я.

– Она – мёд для меня, – сказал Чероди. – Она, Илинго и Гзицино.

Не та любовь. Чувства, скорее, братские. Не страсть.

– А в кого-нибудь ты влюблён? – спросил я.

Чероди улыбнулся.

– Есть клан, где я принят. Цэнди, – слово мне ни о чём не сказало, но Чероди сопроводил его запахом фруктового торта. – Есть женщина по имени Дзинцизо, – запах того белого клевера, который у нас дома называют "кашкой", – родившая мальчика с моими генами. Есть женщина, которую зовут Гвиро, – солоноватый, свежий запах моря. – Она родила мальчика и девочку. У меня есть дочь в клане, где я принят, – сообщил Чероди с мускусным ароматом гордости.

– Девочка – это возможность когда-нибудь стать отцом матриарха? – спросил я, улыбаясь в ответ.

– Девочка – это особое доверие клана, – уточнил Чероди. – Мальчик – это подарок клана мужчине, который принят и многое для клана делает, – запах "отец" – "сын" – "одуванчик над полем". – А девочка – особое доверие, потому что она останется в клане навсегда вместе с генами своего отца. Нганизо тоже родит дочь, потому что старшие клана Кэлдзи сочли мои гены ценными. Я польщён, – "сердце тает", тонкий запах льда и, видимо, подснежников.

– А с Илинго и Гзицино ты тоже был? – почему-то прямое местное словечко "гзерд" у меня с языка не идёт, кажется слишком физиологичным.

– Был где? – а Чероди так и не научился понимать эвфемизмы, не понимает даже, зачем они нужны.

– Гзерд?

– Да, – удивился он. – Но генетическая совместимость с остальными оказалась не идеальной.

Спать – можно с кем угодно – кроме, разве что, нас, непонятных не вполне людей. Но рожать – только с разрешения матриарха и её советниц-генетиков. В семейных установках лицин всё чётко оговаривается: забота о здоровье клана – прежде всего.

– А твои подруги из клана Цэнди не обидятся, если узнают, что ты ласкаешь тут чужих женщин? – спросил я, пытаясь передать интонацией факт подначки.

Чероди ожидаемо не понял:

– С чего бы им обижаться? Они порадуются: мои гены считаются принадлежащими их клану.

Лицин не знают ревности. И крутить любовь могут прилюдно, и втроём могут, и сообщить одному мужчине о другом могут. И весь клан в курсе, кто, с кем и что – дело житейское, а отношения обычно очень дружеские, настолько дружеские, как почти никогда не бывает на Земле. Только вот рожать без разрешения матриарха женщинам – табу. Гзицино даже пыталась объяснить мне про биохимический замок, который снимает матриарх или кто-то из её свиты – но это оказалось для меня слишком сложным.

Я понял только, что всё, связанное с детьми, планируется очень жёстко. Уточняя, спросил у Чероди:

– А женщинам Кэлдзи можно родить от тебя только одну девочку?

– Да, – сказал он с тенью удивления: элементарная вещь, которую мы уже обсуждали. – Матриарх Радзико планирует на ближайший год трёх девочек – мою дочь и ещё двух от тех, кто прибыл помогать вам знакомиться с лицин. Больше девочки не нужны, у клана ещё есть планы на мальчиков.

При их отношениях с миром точное планирование семьи – необходимая вещь.

– А у Нганизо мог появиться мальчик? – спросил я. – Ну, вдруг?

Чероди, улыбаясь, махнул ладонью:

– Она была открыта для дочери, а не для сына.

– А она тебе об этом сказала?

– Конечно, – и Чероди любопытно развил мысль фразой и запахом, которые мне не удалось перевести точно. Нечто, вроде "её внутренним воротам пришлось выбирать из моих семян подходящие" – смущающая непосредственность.

А потом поразил меня приглашением прийти к Нганизо, чтобы взглянуть на рождение его дочери.

– Матриарх хотела бы вашего присутствия на празднике – твоего и твоих родичей, – сказал он.

Я понял, что отказываться нельзя, нетактично, восхитился и поблагодарил – но приглашение меня не обрадовало. Если начистоту – мне было почти страшно. Я оказался совершенно не готовым морально.

Женщина-лицин раскрыта настолько, что может рожать в окружении толпы родственников и друзей. А я – землянин, для меня все эти женские дела – табу, табу и табу. Стыд тут смешан со страхом и ещё с чем-то – мне и самому не разобраться толком, почему так коротит в спинном мозгу и встаёт дыбом весь мой земной небогатый волосяной покров.

Я помню, как пытался объяснить биологам, насколько тяжело и опасно рожают наши женщины на нашей родине – а они требовали подробностей. Им, видимо, тоже было не уложить в голове, как можно ассоциировать такую радостную и замечательную вещь с болью, страданиями и смертельным риском. Они попросту не понимали, как мы вообще дожили до цивилизации с квалифицированной медицинской помощью, если так непутёво, так опасно размножаемся...

И я не сумел объяснить, какими кромешными вещами окружена в нашем мире вся эта сфера, всё то, что у лицин так радостно и просто. Некоторые вещи никак не шли у меня с языка; возможно, владей Калюжный языком лицин лучше, он мог бы... но я до сих пор не уверен, что это нужно было сказать нашим очень искренним и очень откровенным друзьям.

Я не посмел возразить Чероди, но после поделился опасениями, почти страхами, с Гзицино, моим ближайшим другом здесь.

– Я думала, что они тебе нравятся, Чероди и Нганизо, – сказала Гзицино слегка огорчённо. – И ещё: ведь это матриарх позволила тебя пригласить. Это намёк.

– Конечно, нравятся! – возразил я, обнимая сестрёнку – сказал тихонько, в самое плюшевое ушко, которое дёрнулось, как кошачье. – Но намёка я не понял.

– Матриарх полагает, что к вам надлежит относиться как к детям клана Кэлдзи, – ошарашила меня Гзицино. – Как к родным, а не принятым детям. Поэтому вы и живёте в этом доме. Вы уйдёте отсюда, как наши... – и рассмеялась. – Не знаю, как сказать. Родные приёмыши!

Я зарылся лицом в её роскошную рыжую гриву, чуя, как с каждым моим вдохом меняется её запах, ускользающий запах девушки-поэта, которая мыслит ароматическими балладами. Родной дом – летний дождь – светящиеся цветы – мёд, обозначающий и любовь, и тепло – печенье из плодов местного хлебного, вернее, печеньевого дерева – молоко и чистая шёрстка юной матери...

– Милая, – сказал я по-русски, чувствуя, как горят мои щёки, – не постигаю, зачем мы вам сдались... – и, когда она повернула ко мне свой настороженный носик и вопросительный взгляд, перевёл: – Мы ведь не нужны Кэлдзи. У нас нет профессий. Мы вам ничем не помогаем. У нас негодные гены.

Гзицино тихонько рассмеялась.

– Как нам жаль, что вы – другой вид, – сказала она, ткнувшись влажным носиком в мой висок. – Нам – женщинам. Мы чуем ценные качества в вас.

Кто бы дома чуял в нас ценные качества... Бедное мы пушечное мясо, расходный материал опасных экспериментов, те самые жалкие мальчишки, которыми всегда и за всё расплачивались во все времена существования нашей цивилизации!

– Ты ошибаешься, – сказал я. – Мы – просто бродяги.

Бродяги – не ругательное слово. Бродяги – мужчины в поисках воли и доли, юноши в поисках счастья... Однако, возможно, расходный генетический материал, лотерейные билеты этого мира. Надо думать, и здесь выигрывает не каждый.

– Мы все – и матриарх – чуем в вас упрямую силу, – сказала Гзицино, ласкаясь, как котёнок. – Силу воды, сметающей все преграды... силу стихии. Никто не понимает, как вам удаётся обуздать её правилами.

– А нам и не удаётся, – сказал я грустно. – Далеко не всем. Скажем, Сергей...

Гзицино прыснула, совсем по-человечески, вернее, по-девичьи.

– О-о! Зергей великолепен! Мы все огорчаемся, что он настолько чужд. Сила-сила-сила! Как у хищного зверя! Поразительно и интересно.

Ну да. Как и везде – дикарь вызывает интерес определённого рода.

– Не только он, – сказала Гзицино, лукаво улыбаясь. – Какой ты смешной! У тебя такое лицо, будто я сказала, что ты – хуже. А ведь ты знаешь, что именно ты нравишься мне больше всех пришельцев. Вы сильные и ранимые. Очень сильные и очень ранимые. Как это совместить?

– Нужен совсем другой мир, – сказал я.

– И ещё, – продолжала Гзицино, поправляя в волосах цветы, – ты не должен говорить, что вы ничего не делаете. Вы заняты постижением мира – и позволяете нам постигать вас. Ваш разум и вот это, – она сорвала две былинки и скрутила вместе.

В первый момент я не понял – но довольно жалкие остатки dИjЮ vu, которые проявлялись всё слабее и реже, вдруг выдернули то ли из памяти, то ли из будущего стеклянную модель... Впрочем, в попытках найти с нами общий язык Чероди скрутил два цветных шнурка в вот такую же плетёнку, безмерно узнаваемую спираль ДНК.

Ох, ты ж, подумал я восхищённо и почти испуганно. А ведь вы же придумаете, как использовать "вот это", мастера биотехнологий! Вы же всё сделаете, чтобы нас присвоить – именно сделать своими, совсем своими. Вам интересно, вы нашли в нас ценные качества – и вы уж постараетесь забрать и использовать нашу стихийную дикарскую силу...

Кроме изучения, Чероди, Цодинг и их группа ищут способы нас ассимилировать. И не просто включить в жизнь местного социума, но и использовать нас как биологический материал.

А Витьке с его конспирологическими бреднями такое даже в голову не пришло! И никому из нас не пришло! О, этот мир лицин, мирный-мирный, дружелюбный до предела, безопасный по определению...

И тут же мне стало смешно. Мы должны цепляться за свои бесценные гены, как патриоты неизвестно где находящейся Земли? Мне что, стало жаль для наших радушных хозяев генетического материала?

А вы довольно пошлый человек, предводитель!

– О чём ты думаешь, так улыбаясь? – с любопытством спросила Гзицино.

– Глупости, пушистенькая, – сказал я и поцеловал её в переносицу. – Уморительные глупости.

***

Разумеется, мы пошли.

Правда, Калюжный ожидаемо заявил, что его-то ноги на этом шабаше полного бесстыдства точно не будет. Мол, лицин, бездуховные создания, окончательно потеряли всякую совесть, а он человек приличный. Не знаю, убедил ли его я, пытаясь объяснить, что не стоит мерить мерками земных и довольно сомнительных правил нравственности поведение иномирных существ, или Витя, пообещавший "дать Серому в нюх", если он немедленно не прекратит выпендриваться – но, так или иначе, вопрос был решён.