Текст книги "Запах разума (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Это была чистая жесть, но лицин не понимают, что такое "стыдно" там, или "неловко". Им неловко не бывает – они очень легко и просто рассекают почти что нагишом. И я, наплевав, что тут кругом девушки, и дамы с детьми, и пожилые тётеньки, скинул с себя все шмотки.

Пусть нюхает.

Уши, правда, горели ужасно, но это уже не шло в счёт.

За моей спиной случилось какое-то шевеление, заминка. Я догадался, что Витя хотел меня одёрнуть, чего, мол, делаешь, салага – но Артик одёрнул его самого, а Серёга решил, что не надо лезть. Они все были молодцы, особенно Серёга, потому что я отлично знал: ему не лезть – в сто раз тяжелее, чем полезть.

Но мы за эти дни удивительно научились друг друга понимать без слов. Если и не по запаху, то по нашим человеческим сигналам – но тут уж каждому своё.

А бабушка поняла быстрее, чем я ожидал. Она не стала меня долго мучить. Быстренько вынюхала всё, что ей было интересно – и показала на моё тряпьё, прикройся, мол. И улыбалась, невероятно мило.

Она была не злая и не думала, что в нас вселился дьявол. И поняла по запаху гораздо больше, чем можно себе представить – лицин же.

К тому же оказалась такая умная и тактичная, что не стала особо обнюхивать моих ребят. Скорее, для проформы – в нос, там, виски, ладони... Гладила нам руки и лицо – и запах от неё был неопределимый, какой-то немного смолистый, терпковатый, но не резкий, а... Не знаю, как сказать. Надо быть лицин, чтобы объяснить. Мне кажется, она что-то на нас написала или печать поставила: "Пригодно. Пусть пока живут". И это было страшно важно, потому что на этом церемония кончилась, и началось всё более обыкновенное.

Наша жизнь в этом посёлке.

Потом уже я узнал, что это не посёлок. Это усадьба. Усадьба Кэлдзи, а "Кэлдзи" – значит "Говорящие грибы". Вот такая вот хохма.

А бабулю звали Радзико Кэлдзи Дценг, Радзико Сумка Кэлдзи, общая матушка, старший предок.

Но это нам разъяснили уже потом.

Арди

После того, как государыня Радзико Кэлдзи Дценг выдала нам всем временную визу, мы храбро могли считать себя гостями семьи Кэлдзи. Правда, я не уверен, что почётными.

Зато могу гарантировать, что виза – временная. Хотя бы потому, что нам выделили отдельное помещение для жизни. Это однозначно говорило о том, что государыня не сочла нас потенциальными членами семьи – нас отделили от прочих, в частности – от женщин. Никаких вечерних оргий обнимашек, да... На секунду меня это огорчило – но, с другой стороны, я прекрасно понимаю, почему госпожа Радзико приняла именно такое решение.

Мы им чужды.

Как, в действительности, интересно складываются наши отношения с этой цивилизацией! Ведь лицин, работавшие в лесу, приняли нас так, что мы почти уверились: в нас смогут увидеть своих. Не иномирную диковинку, не материал для исследований, не опасный объект, а потенциальных товарищей и братьев по разуму. А матриарх, хозяйка, большуха – как бы это ещё назвать – поразмыслила и изменила положение дел. Жаль, хотя решение безупречно рациональное.

Зачем нам привыкать к братишкам-сестрёнкам Кэлдзи? Не надо нам к ним привыкать. Нам ведь предстоит их покинуть – зачем кому-то лишние печали? Всё логично...

Впрочем, обо всём этом мы узнали позже.

В самом начале настоящего контакта нам просто определили место – место гостей. Точка.

И государыня не возражала против нас в принципе, подозреваю, почти исключительно из-за самоотверженности Дини. А я очередной раз поразился его чутью на правильное поведение – и стандартно подумал, что сам бы не рискнул.

Всё-таки для человека ситуация чрезвычайно неловкая: при большом скоплении очень заинтересованной публики устроить этакий лихой стриптиз и позволить пожилой, крайне всеми уважаемой даме внимательнейшим образом обнюхать тебя с головы до ног, не исключая весьма интимных мест. А вокруг – хихикающие барышни.

Положение слегка смягчило лишь понимание, что барышни, покрытые шёрсткой, хихикают не над той обнажённостью, которую имел бы в виду землянин. Для них Динька был голый, как Маугли для волков был голый – не покрытый мехом. Что, разумеется, не может не веселить.

И ещё отлично, что веселит, а не раздражает и не вызывает отвращения.

Хотя, полагаю, отвращение, как и стыд – не те эмоции, которые распространены в лицинском просвещённом обществе.

Впрочем, всё это – лирика и отвлечённости. Факты же таковы: государыня Радзико дала нам аудиенцию, выдала благоухающие временные визы, с нами знакомились её младшие родственники, оставляя на нас автографы, всю ароматическую радугу, нам устроили шикарный завтрак с пирогами, и блинами, и сушёными грибами – а потом наш милый товарищ Цвик предложил нам следовать за ним. Туда, где нам жить надлежит.

А все прочие, по всей видимости, разошлись по своим делам. И моих товарищей-землян это, кажется, оскорбило.

– Я ни черта не могу понять, – говорил по дороге Виктор. – Вот на фига нас сюда привезли? Показать бабке?

– Бабка, Витя, – сказал я, – очень важная особа. Ей нас показали, чтобы она приняла решение о том, что с нами делать. Она приняла. Теперь мы ждём.

– Сколько можно ждать хрен знает чего? – раздражённо вступил Калюжный.

– А ты уже заждался, Сергей? Мы общаемся с ними чуть больше суток.

– А он прав, – сказал Виктор. – Я вот понять не могу: к ним ведь инопланетяне прилетели, ёпт, не жук нагадил же! Ну что они не телятся? Одной бабке показали, другой бабке показали...

– А! Вот ты о чём, – я очень старался не раздражаться в ответ. – Где телевизионщики и прочие журналисты? Служба безопасности? Международные представители? Конференция у них в ООН, если у них есть? Как-то так?

– Ну да, – Виктор, похоже, даже не понял сарказма. – К ним не каждый день прилетают инопланетяне же...

– Витя, погоди, – сказал я уже серьёзно. – Скажи, с чего ты решил, что всё это будет?

– Им что, по фигу инопланетяне?! – возмутился Виктор, а Калюжный закивал согласно.

– Джентльмены, – сказал я, начиная закипать, – а не зажрались ли вы часом? Нас подобрали в лесу, подыхающих от голода и неизвестных земной науке инфекций. Вылечили. Накормили. Приютили. Представили тем своим гражданам, которые тут наиболее уважаемы. Очевидно, собираются работать с нами дальше. Но вам мало. Вам хочется славы, интервью и софитов? Или тебе лично, Витя, хочется допроса на местной Лубянке?

Они оба замолчали и, по-моему, слегка устыдились.

– Вам совсем не интересно, что обо всём этом думают хозяева здешних мест? – спросил я. – Или у вас в головах не укладывается, что другой мир может быть и устроен по-другому? Что тут, быть может, нет ни ООН, ни Лубянки, ни журналистов? Что жители другого мира вправе вообще не знать, кто такие инопланетяне и как, по земным меркам, с ними принято общаться?

Виктор скинул обороты:

– Я не говорил, что не интересно. Ну да, они нам помогли, спасибо... Но что, и все?

Тут вступил Диня:

– Мужики, вы не торопитесь, – сказал он с примирительной улыбкой. – Просто лицин – они не спешат. У них порядок такой – не спешить. Это мы, люди – торопыги...

– Похоже, – согласился я.

Цвик, остановившись у входа в один из жилых, по всей вероятности, домов, развернул к нам ладони, создал запах, напоминающий аромат сандала, и приглашающе мотнул головой. Он тоже улыбался, и мелкая шерстка топорщилась в ямочках на его щеках.

Мы вошли за ним и моментально поняли: вот оно, жилище лицин – а то сооружение в лесу предназначено не столько для проживания, сколько для работы.

Дом изнутри выглядел корзиной с цветами.

Цветочных горшков лицин не признавали в принципе и не нуждались в них: цветы всевозможных видов росли прямо на стенах, каскадами спускались вдоль лестниц, гирляндами обрамляли потолки. Но при всём изобилии форм и цвета местные комнатные растения почти не пахли: видимо, запах цветов не должен был перебивать ароматических бесед хозяев дома.

Цвик показал нам спальню. Я ожидал увидеть пустую комнату, но у стены, в нише, заросшей мхом, мелким, как плюш, лежали аккуратно свёрнутые в валики спальные мешки из очень толстой, мягкой и рыхлой ткани – если, конечно, можно назвать тканью их странный материал. На мешках возвышалась целая стопка подушек.

Назначение спальни не вызывало сомнений, но для чего использовались остальные помещения небольшого коттеджа, понять было не так легко. Спальня начинала анфиладу комнат – и комната, соседняя с ней, нас удивила и озадачила.

В этой просторной комнате, выходящей широкими окнами на солнечную сторону, цветы свешивались с потолка этакой пышной барочной люстрой. Ветки, растущие из стен, как кронштейны, держали стеклянные полки, образуя стеллажи. Стеллажи предназначались для хранения артефактов, чьё назначение мы не могли объяснить с первого взгляда.

Стеллаж, затенённый бахромой побегов, спускающихся с потолка, был заполнен коробками или шкатулками самых разнообразных размеров и расцветок. Некоторые украшал тиснёный орнамент или нечто вроде инкрустации из тонких блестящих нитей. Виктор взял одну такую шкатулку – и она легко открылась в его руках.

Мы почувствовали лёгкий странный запах. Внутри шкатулки обнаружились желтоватые прямоугольные листы, похожие на пеноплен – из такого делают мягкие пазлы для малышей. Каждый лист испещряли столбцы иероглифов.

– Книжка! – восхитился Диня. – Библиотека!

– А чего все страницы отдельно? – Калюжный вынул один лист, перевернул. – Как китайцы пишут...

Цвик деликатно потянул страницу у него из рук. Калюжный как будто удивился, но отдал. Цвик согнул большой палец и сгибом нажал на иероглиф вверху страницы. Запахло сильно и знакомо, чем-то вроде влажной, свежевскопанной земли. Цвик убрал запах прикосновением ладони и нажал рядом, вызвав неожиданно резкий дух мокрой звериной шерсти.

– Охренеть, – пробормотал Виктор. – Типа книжка с картинками, только с запахом, да?

– Возможно, это и не иллюстрации, – сказал я. – Может, так они передают оттенки смысла.

– Забавно, – ухмыльнулся Виктор. – Воняет псиной... то есть, написано типа "собака", а по запаху они уже разбираются, овчарка или болонка, так, что ли?

– Прикол! – неожиданно восхитился Калюжный. Когда на него накатывало понимание, удивление или восхищение, его туповатая физиономия высвечивалась изнутри чем-то трогательно детским, становясь неожиданно обаятельной. – А ещё?

– Хорошего помаленьку, – строго сказал Виктор и закрыл книгу. – Каждый неграмотный будет лапать – быстренько всё выветрится. Сперва научимся читать, а потом уже будем хвататься.

В это время Диня разбирал мелкие вещицы на стеллаже напротив.

– Артик, – окликнул он меня, – иди сюда, посмотри. Вот так растут страницы.

Он ткнул пальцем в нарост на стене между полками. Этакий слоистый древесный гриб, диаметром с суповую тарелку.

– Туалетная бумага у них в сортире так растёт! – хохотнул Калюжный.

Я ещё не пользовался их туалетной бумагой, но Виктор был в курсе дела:

– Не такая. Там слои отделяются тоненькие, как бы сразу мятые, а тут – вон! Как картон для коробок, только мягкая.

– Для книжек ведь, да, Цвик? – спросил Диня. – Гзи-ре?

Цвик мило улыбнулся и открыл широкую плоскую коробку в неглубокой выемке на средней полке. Мне показалось, что письменный прибор напоминает тот, каким пользовались китайские чиновники: явная тушечница, несколько очиненных стерженьков, пара стеклянных ножей со скошенным лезвием – как ножи для декупажа...

– Похоже, ты прав, Диня, – сказал я. – Этим ножом страницу обрезают, потом наносят на неё иероглифы тушью, а после – запах... А может, и сперва ароматизируют, чтобы не размазать написанное.

– Интересно бы почитать, – задумчиво сказал Виктор. – Жаль, мы неграмотные и научиться шансов нет.

– Может, и есть, – заметил Диня.

Виктор вздохнул.

– И говорить-то ни хрена не выходит...

Следующая за библиотекой комната, в которой, похоже, располагалась мастерская, не произвела на наших орлов должного впечатления. Резцы, куски дерева, разноцветные, в прекрасных разводах, и начатые фигурки на стеллажах и низеньком столе осмотрели бегло – ну, безделушки и безделушки. Недовязанную шаль, лежащую в сплетёной из золотистых прутьев корзине вместе с клубками ниток и кручёных шнуров, и вовсе обозвали "бабским рукоделием". К тому же разряду "девчачьей забавы" отнесли и прозрачные сосуды с бисером, бусинами и ещё какими-то мелкими пёстрыми вещицами.

– Кружок "Умелые руки", – хмыкнул Калюжный презрительно.

Виктор, кажется, молча согласился, Диня обиделся – но только на тон.

А мне пришло в голову, что при изобилии всевозможных незаконченных штуковин, которые местные жители делали тут своими руками – тут были и резные фигурки местных животных, и посуда из чего-то вроде терракоты, и стеклянные ножи с наборными ручками, и вязаные шали – нам не попалось ни одной паршивенькой картинки. Ни на стенах, ни в книгах, ни на предметах быта – ни малейшей попытки украсить вещь росписью, не говоря уж о живописи как о самоцели.

Из всех изображений на плоскости – только иероглифы и геометрические орнаменты.

Не означает ли это, что портретной живописи и даже рисунка наши друзья-лицин просто не знают?

Вот удивительно...

Цвик позвал нас в кухню на первый этаж: «дгон» – еда, все уже усвоили; легко предположить, что «лзир-дгон» – место для приготовления пищи. Но ниже типовой здешней кухни, сплошь покрытой стеклообразной субстанцией, видимо, предохраняющей от перегрева живые стены дома, было нечто, значительно более интересное.

Кэлдзи. Вернее, "кэл-дзи" – грибной коммутатор.

Он располагался в круглом зале без окон. Его освещали цветы – собственно, это освещение, таинственно зеленоватое, меня и привлекло.

Цветы росли на потолке. Сами цветки напоминали формой граммофончики петуньи или ипомеи – и каждый светился зеленоватым светом радиоактивного циферблата.

Более того: стоило нам войти в комнату, как свечение цветов заметно усилилось. В их зелёном атомном сиянии мы увидели горб или холм посреди круглого зала – и этот холм состоял из бледных нитей грибницы, сверху – тонких, как обнажённые нервы, постепенно толстевших внизу. Под мох, покрывающий пол, уходили нити грибницы толщиной с палец, не меньше.

В грибнице возились муравьи. Они сновали между нитями, как в муравейнике, с обычной даже для наших земных муравьёв деловитостью – но мне вдруг померещилось, что именно они и есть главные операторы этой невероятной системы.

– Ни фига се... – пробормотал Диня. – А в лесу другое было. Цвик, а это как?

Цвик скорчил мину, какая бывает у весёлого и продвинутого юнца, который демонстрирует отсталому деду из деревни Малые Дубки работу сложного гаджета – чуть-чуть снисходительная и страшно самодовольная. Он подошёл к грибнице и протянул к ней руку.

Я заметил, что Цвик только чуть-чуть касается её кончиками пальцев – но на пальцы тут же набежали муравьи, облепившие ладонь нашего пушистого приятеля, как шевелящаяся чёрная перчатка.

Видимо, муравьи что-то и сделали. Спустя несколько мгновений – по-моему, и минуты не прошло – в комнате вдруг тонко и явственно запахло тёплым молоком. Запах сгустился, стал слаще – и странным образом превратился в сильный дух унавоженного поля. Навозную вонь перебили и уничтожили запахи какого-то масла, дыма – и, неожиданно, то ли мазута, то ли бензина...

– Слушайте, мужики, – прошептал Диня, будто боялся заглушить запахи голосом, – а в лесу было совсем не так. Там муравьи приносили грибы, надо было гриб разломить и понюхать, а вот так, на всю комнату, не пахло...

Цвик непонятным образом, не шевеля пальцами, согнал муравьёв с руки – и запахи из грибницы как отрезало.

И тут громко, восхищённо заржал Калюжный.

– Ёлки! – ревел он, хлопая себя по коленям. – Это ж приёмник! Это ж радио, ёлки! Ты поэл, да?!

– Ты, Калюжный, совсем рехнулся, да? – спросил Виктор озабоченно и тревожно.

Я думал почти то же самое.

Но Калюжный тряс головой, махал руками и пытался найти слова, чтобы объяснить слишком сложную для самого себя мысль.

– Ка-азлы, ёлки! Чё, не дошло, нет?! Ну, ка-азлы! Радио! Цвик врубил – и все слушают, ну, нюхают, на хрен! А там, в лесу – там телефон!

Тут меня осенило.

– Сергей, ты молодец! – вырвалось у меня. – Ты отлично мыслишь. Ты хочешь сказать, что здесь мы видим, то есть, обоняем нечто вроде общего вещания? А там информация шла приватно, в своего рода запечатанных пакетах?

– Ой, да! – сообразил и подтвердил Диня. – Точно.

– Я хренею с вас, пацаны, – качая головой, сказал Виктор. – Радио... Серёга как ляпнет...

– Радио – это фигурально, – сказал я. – Можно было бы обозвать это аромавизором или теленюхлером каким-нибудь. Важно, что это – средство для массовых коммуникаций, общего вещания.

– Тёма дело говорит, – ухмыльнулся Калюжный.

Цвик слушал нас – и улыбался, будто догадался о нашей догадливости. Калюжный от избытка чувств хлопнул его по спине. Цвик сделал шаг вперёд, чтобы не упасть, взглянул на него удивлённо – но тут же сообразил, что Калюжный не хочет ничего дурного.

Сторожевой паук Цвика высунул лапы из его волос, но Цвик жестом отослал его обратно – и врезал по спине Калюжного со всей дури, с широченной понимающей улыбкой.

Сергей разулыбался вовсю, будто ему сделали изысканный комплимент – и понюхал пальцы Цвика, протянутые к его носу.

И тогда я подумал, что контакт, пожалуй, кое-как идёт. И даже Калюжный постепенно начал кое-что понимать.

Зергей

На самом деле, привыкать я начал только тут. У Кэлдзи в доме.

Тёмка это называет "усадьба".

А всё почему? А потому, что чебурашки, в смысле – лицин, нам отвели жильё и дали момент подумать. Всё, безопасно, не сдохнешь, думай спокойно – как-то так. И кто как, а я думал.

Я, в общем, перестал напрягаться.

Всё. Никуда мы из ихнего мирка, Марс он там или нет, не денемся. Навсегда застряли. Почему-то, именно тут я до конца усёк: навсегда. Хоть ты трещи крыльями, хоть нет, хоть ори, хоть башкой о стенку бейся – всё, ёлки. Приплыли.

Не на что надеяться.

И почему-то это меня очень успокоило.

Смешно даже. Надо было бы, вроде, наоборот – начать психовать. А у меня в голове будто кто сказал: "Серый, ша. Расслабься", – я и расслабился. Начал вокруг смотреть, не как на экскурсии какой-нибудь, а – будто мы в новый дом переехали. По-хозяйски, что ли. Спокойно.

Просто признал, что жить теперь с чебурашками. Ну да, с ними. Никаких женщин, потому что их тут нет. А какой из этого следует вывод?

А такой, что придётся, может, даже жениться на чебурашке. А куда ты денешься! Вот Тёмка вышел умнее нас всех: пока народ метусился и что-то там переживал, Тёмка просто тискался с шерстяными девками, как у них тут положено. Нормально, да? Если ему припрёт, он закадрит шерстяную, как нефиг делать. А других баб нет – все наши остальные, придурки, так и останутся при снах и дрочилове.

Сейчас ещё никто не понял. Кроме Тёмки, он ужасно ушлый и умеет договориться жестами с любым бабьём, гнида питерская. А мы тут думаем про сиськи, блин, про сумки, шерсть там... Ну-ну.

Через годик любой будет готов на что угодно. А чебурашки нам припомнят... ну, мне уж точно припомнят, если себя в руки не взять.

Сначала кажется – всё, ужас-кошмар... А как поразмыслишь... Другие, вон, когда попадут куда-нибудь в место, где не ступала нога человека – и коз дерут, и что похуже. Куда денешься.

Вот и выходит, что надо с аборигенами общаться, иначе нифига не выживешь.

И я что ещё думаю: ведь могло быть и хуже, ёлки. Ну шерстяные, ну сумчатые. Но по сути-то – такие же люди: руки, ноги, голова... глаза там, нос... А бывает, как в кино: жабы разумные, тараканы... Чужие – из одной пасти другая высовывается, а из той – третья. С кислотой вместо крови, ёлки.

Нет, могло быть гораздо хуже, вот что я скажу.

А раз дело такое, надо присматриваться. Перестать кипишить и присматриваться.

Вот взять Цвика... ну чего, неплохой же парень, в сущности. Спокойный, простой. Не выпендривается, ёлки. С Динькой подружился. Всё объясняет, всё показывает. Ну чего, с нами – по-хорошему, так и мы – по-хорошему.

Или Тёмкина подружка, рыженькая. Ведь из леса приехала прямо на следующий день. Не просто так, ёлки, а тусить. Так-то к нам взрослые тётки приходили, еду приносили – блины, всякое разное в баночках и эти ихние чипсы, которые лучше наших чипсов по вкусу – а тут она пришла, рыженькая. И сперва к Тёмке ласкалась, как кошка, блин, а он её гладил.

Угар, если влюбилась. Даже Витя сказал: "Привадил ты её, Артик, не иначе", – Тёмка, правда, огрызнулся, но – чего там, всем всё ясно.

Понимаю, что удачно по здешним местам – но хохма же, ёлки!

Правда, жить в этом домике не осталась, только забегает. Домик – для мужиков, чётко. Я так понял, что для всякой пришлой публики, для гостей или как-то так.

Двухэтажный. На первом этаже – кухня и грибное радио. Называется "кэл-дзи", и семейство у них – Кэлдзи. Занятная, надо сказать, фамилия. Как у русского была бы – Радиоприёмников.

Жалко, мы тут ничего понять не можем, потому что по грибному радио передают только запах. Разве что – Цвик бы мог переводить, но тут надо больше слов, чем мы знаем.

На втором этаже – спальня, библиотека и типа мастерской. Дом освещается цветами. Очень, кстати, отличное освещение – и на плате за электричество они экономят, кстати. Днём – цветы как цветы, начинают светиться, когда темнеет. Где радио – там зелёным светятся, в спальне – тускло, розовым, а в библиотеке и в мастерской – почти белый свет. Яркий. Вернее, как: пока в комнате пусто, светятся слабо, а войдёшь – прямо сияют. Как лампочки.

Я же думал, что они электрические, дурак. Мы с Витей это перетёрли, решили, что надо слазать поглядеть. Но в доме-то – ни одной табуретки, ёлки! И стремянок нет. А потолки высокие, не достать рукой. Только в библиотеке эти цветы свисают пониже. Люстрой.

Вот в библиотеке я и решил вывернуть один, поглядеть, какая там у них система. Только взялся рукой, а он – пук! – и оторвался от стебелька. Никаких проводов, цветок – и цветок. И на ощупь – цветок, как все, влажный такой, смялся в руке. Как он светится, как узнаёт, когда ему ярче, а когда тусклее – мы так и не поняли.

Тёма говорит:

– Это направленная мутация. ГМО, как ты это называешь. Видимо, фонарики-тыквы у них используются там, где нельзя постоянно присматривать и ухаживать за светильниками. А может, такие цветы – симбионты дома. Ведь дом – тоже продукт генной инженерии. Или селекции, не знаю.

– Так чего, – говорю, – мы тут прям в ГМО будем жить, что ли?

Лыбится, урод.

– Попробуй понять, – говорит, – ничего в этом страшного нет. В сущности, когда на дикую яблоню прививают черенок культурной – это тоже модификация. Люди это делали с глубокой древности, и никто, заметь, от модифицированных яблок не умер.

Всё у него так легко выходит, главное дело! Я фигею с него.

Но тут ему Витёк сказал:

– Ну ты жопу-то с пальцем не равняй, вообще-то! То яблоко модифицируют с яблоком, а то – курицу с апельсином. А людям – жрать.

А Тёмка ещё больше ржёт. Ну как это назвать!

– Виктор, – говорит, – а что тебя смущает? У человека с бананом больше половины генов – общие, без помощи генетиков, от природы. Уверен, что и у курицы с апельсином общего немало. А почему тебя смущает, что людям – жрать? Ну, представь, что ты кусок курятины съел и долькой апельсина закусил. Думаешь, у тебя в желудке курица с апельсином разложатся по разным ящичкам?

Витёк, вроде, немного растерялся, не знает, что сказать. А Динька, дурень, хихикает. Ну, меня-то не собьёшь так просто!

– Я, – говорю, – по телику видел, что одна девка жрала таблетки с кактусным ГМО и вся иголками поросла. А ты говоришь!

А он ржёт, ёлки, прям до слёз.

– Сергей, – говорит, – светоч научной мысли, скажи, ты когда-нибудь курятину ел? А почему не покрылся перьями и не кудахчешь до сих пор?

– Да пошёл ты на хрен! – говорю. – Сдурел, блин, совсем.

А он только ржёт, хоть бы хны.

– Нет, – говорит, а сам просто смотреть на меня не может спокойно, так ему смешно, идиоту. – Нет, ты мне объясни, чем курица так принципиально отличается от кактуса?

– Как – чем?! – говорю. Уже, ясно, завожусь слегка, ёлки. – Да всем!

– Ладно, – говорит. – А текилу пил?

– При чём тут? – спрашиваю. – Ну – пил, раза три. Угощали. А чего?

А этот козёл скорчил сочувственную морду и говорит:

– А знаешь, что текилу из кактусов гонят? Удивительно, что ты, интеллектуал, иголками не порос.

Теперь уже и Витька с Динькой ржут, гады. И Тёмка лыбится, да так ядовито, главное дело, сучёнок.

– А те были не ГМО, – говорю.

Сделал бровки домиком:

– А кто тебе сказал? Ты сертификат читал? – и опять морда расплывается.

– Козлина ты, – говорю. – Я с тобой, как с человеком, а ты – как падла...

Вижу, ему ржать очень хочется, но он как-то взял себя в руки.

– Сергей, – говорит, – не бесись. Просто – по телику врут. И про ГМО – врут напропалую: почти всё, что в газетах и по телевизору – враньё, причём очень глупое и смешное. А специальных книг ты не читал, поэтому и веришь. Повторяешь за дураками глупости...

– А ты читал, – говорю. Ещё злюсь. – Читатель хренов.

Он вздохнул – и только.

– Объяснять – долго, – говорит. – Да ты, наверное, и слушать не захочешь. А это жаль. Видишь ли, за время нашего пребывания в этом мире я успел убедиться, что ты вовсе не дурак. Если ты начинаешь думать – додумываешься до замечательных вещей. Мне искренне жаль, что ты удивительно редко это делаешь.

Витёк скривился и говорит:

– О! Опять они воркуют, наши голубки! Вы уже достали, в натуре, сраться постоянно! Брэк уже!

И тут меня что-то дёрнуло.

– А мы и не срёмся, – говорю. – Мы перетираем за жизнь, что к чему. А не нравится – не слушай.

Тёмка на меня смотрел – и я ему сказал:

– Я могу чаще. Как нефиг.

А у него даже эта улыбочка, блин, педрильская с морды пропала.

– Отлично, – говорит. – Надеюсь. И уверен, что тебе надо делать то, что у тебя хорошо получается: смотреть вокруг и делать выводы. Если сумеешь повторить своё озарение с запаховым радио – мне останется только восхититься.

Под конец, натурально, не удержался, ёлки, и снова оскалился. Ну что ты будешь с таким делать...

Но, если это отмести, то, в общем, дело сказал.

А раз это дело, я решил, что – да, надо оглядеться, чего там. Повнимательней.

Чего мне в этом доме никак не покатило, так это – что всяких тараканов везде навалом. Раздражает, а давить, вроде, неловко. Все говорят: специальные. Так надо. Тьфу, пропасть.

Нет, есть занятные. Как Цвиков паук. Вот – кайф, даже завидно.

Я ему говорю, Цвику:

– Дай зверя подержать, – и показываю, а он лыбится, руки мои отодвигает. Не хочет.

– Да ладно, – говорю. – Дай подержать чуток. Может, не укусит. Ядовитый?

А Цвик "укусит", по-моему, догадался, а "ядовитый" не догадался. Но, в общем, согласился. И все собрались смотреть, даже Динька.

Цвик меня за руку взял и своими пальцами мне натёр посредине. Самую ладошку. Запах оставил, чтоб паучина не мандражил. А потом мне пальцы выпрямил, ладонь вытянул – и чирикает что-то. "Держи так", наверное. Или, там, "не дёргай". Не спугни, мол.

Лады. Держу.

Он тогда паука из своей гривы достал и чуть ли не поцеловал его в рыло, ей-богу! Прямо "ми-ми-ми" – поднёс к самому носу или ко рту. Может, сказал чего неслышно или подул – хрен знает. И протянул зверя ко мне.

А паук поглядел, делово так, как и не паук, как, прямо, собачонка какая – и пошёл ко мне на руку.

Я чуть кучу кирпичей не отложил, ёлки! Главное дело, он так осмысленно чапал! Насекомая – она же безмозглая, глупая. Не полагается ей так осмысленно.

А он ещё, охренеть – остановился прям и лапой меня потрогал. Будто что понимает. Только что на Цвика не обернулся.

Я как к полу прирос. А паук перешёл, не торопясь, лёгонький такой, мохнатый – и давай трогать меня за руку. Сперва лапой, а потом – вот этими, под глазами. Уссаться, ёлки! Потому что – ну чего, я не видал пауков? Не ведут они себя так.

Изучал он меня. Вдумчиво так, тля, изучал, внимательно.

Жуть, в общем.

Цвик на меня посмотрел – и забрал зверюгу. По морде мне мазнул чего-то, вроде мятного. Я не понял, то ли, мол, держись, а то ли – что я слабоват в коленках оказался.

Но Динька на меня смотрел, как на я не знаю что. Как на супермена какого-то. Сам – бледный, аж зеленоватый.

– Ты, – говорит, – крутой, я бы так ни в жизни не смог.

Не, мне нравятся пауки. Только этот что-то...

Витёк говорит:

– Псих и не лечишься. Кусанул бы – и поминай, как звали.

А Тёмка:

– Нет, не укусил бы. Цвик его контролирует. Ты же видел – он принял меры для того, чтобы Сергею ничего не угрожало, – и поворачивается ко мне. – Эксперимент смелый. А вывод?

И лыбится, в натуре.

– Чё вывод?! – говорю. – Оно – не паук. В смысле – не совсем. Получился вывод?

Витёк сразу прям вскинулся:

– Искусственный? – говорит. – Нанотехнологии?

А Тёмка:

– Почему думаешь, что он – не паук?

И Цвик глядит с интересом.

– Нет, – говорю, – по-моему, настоящий. Не нано-это-самое. Но не паучиный какой-то, ёлки. Чё, мужики, нормальная насекомая думает, что ли? А этот...

Тёмка на паука посмотрел, а паук – из Цвиковых рук – на него. И Тёмка говорит:

– Может, это иллюзия? Хотя... любопытно он себя ведёт.

Витя только головой помотал, типа не согласен. У него прямо бзик, ёлки: думает, что тут все букахи – сплошные нанотехнологии. А – нет, они тут ГМО.

Уродились живыми. Только ненормальные.

Тут всё такое. Радио-гриб – ГМО, зуб даю, вместе с муравьями. Светящиеся цветы – а красиво вечером, ёлки! Чистый Париж, как тут все горит, только не реклама, а цветы. На улице везде светятся, как фонари прямо, хоть газету читай. И плитка, по которой идти, тоже светится. Дверные проёмы светятся. А уж сами ихние домики так светятся, что – как такие домики глиняные со свечками внутри. ГМО же, ёлки, сто процентов!

Опять же, сад.

Сад – он за посёлком. Мы думали, там лес, а нас Цвик показывать повёл. Анекдот такой есть, про Мичурина, у которого всё мичуринское, ёлки, так он на берёзу за укропом лазал – и его арбузом убило. Я к чему – вот и тут всё мичуринское, только ещё злее.

Сад здоровенный, но деревья, не сказать, что высокие. Чебурашке рукой достать – вот такие. Но широкие, ёлки. Зонтики. И на них – дофигища плодов.

И вот эти плоды – они прямо на двести уже процентов ГМО. Тут даже Тёмке было нечего сказать, а остальные просто расстегнули варежки.

Деревья – все усыпаны. Но плоды – везде разные. На одном дереве – несколько сортов, ёлки! Ветка жёлтых, ветка красных, ветка синих – рядами. Цвик сорвал каждого по штучке – разные же, разные вообще! В жёлтом – две косточки, мелких, сам – типа яблока, с кислинкой. В красном – одна косточка, волосатая, как в персике, а по вкусу похоже на арбуз. А в синем – до фига мелких косточек, просто набито. Как в инжире.

Не ГМО, можно подумать! Да форменное, блин!

Но это ладно ещё.

Там целый ряд деревьев, а на них тесто растёт. Вот это – как?