Текст книги "Запах разума (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Но Лангри и не подумал обижаться.

– Ты понял, Нгилан, – сказал он и оставил на щеке Нгилана запах благодарности. – Аглоэ звали меня к себе, с моим кланом, Граа, у них нет ни одной пересекающейся родословной *им всегда нужны мужчины*. Мне было интересно, я пошёл.

– *Не остался*, – констатировал Нгилан.

– Даже не дождался разговора с их Прабабушкой, – сказал Лангри. – *Это делают женщины* дело привычки к запаху *кровь, боль, ужас, окровавленное железо* – тут ты прав, Золминг. Но я, оказывается, не выношу, когда от человека пахнет *готовностью убить* хищником.

Меня вдруг поразила совершенно безумная догадка.

– Лангри... тогда, в подвале, где чистились пришельцы *кровь, боль, ужас, окровавленное железо* – ты ведь об этом подумал?

Лангри посмотрел в костёр, сказал не мне, а куда-то в пространство:

– Запах был очень похож. И мне показалось, что для Зергея мы *прыгунчики* – животные. Опасные или съедобные. Вероятно, я ошибаюсь.

– У них нет Старшей Речи, – сказал Золминг. – Представляете, как им приходится защищаться от хищников? Я и представить себе не могу. *Железо – в плоть, кровь, боль, ужас*. Немудрено, что они всё время *ждут нападения* настороже.

Нгилан и Лангри переглянулись.

– Даже зная, что мы – не животные, – сказал Нгилан.

– Ты не представляешь, каковы *опасные* животные их мира, – возразил Лангри.

Старшие слушали молча и, видимо, делали какие-то свои выводы.

– А ты не перегибаешь, Лангри? – спросил Гданг. – Слишком ужасно *и красочно*. Мне случалось жить на Окраинном Севере: никто из местных не убивает животных таким диким способом. Все ведь знают Слово, верно? Если уж человеку приходится быть хищником *когда его заставляют климат и невзгоды* он стремится избежать *крови, боли, ужаса* лишних мук *совести* живого существа.

– Ты не видел, а я видел, – хмуро сказал Лангри. – Одну из Старших Аглоэ. Когда я спросил, она сказала, что Слово портит запах мяса. Но её собственный запах *хищника* *мертвечины* жестокости...

– Клан за неё не опасается? – спросила бабушка Видзико. – Это может быть симптомом болезни.

– Наверное, опасается, – сказал Лангри нехотя. – А может, и принимает какие-нибудь меры. Я не спрашивал.

Увлечённые разговором, наши отвлеклись от пришельцев – но я наблюдал за всеми сразу. Мне казалось, что пришельцы кое-что понимают – хотя бы потому, что Арди и Зергей пререкались вполголоса. Зергей отвечал раздражённо, а Арди, по-моему, пытался то ли убедить его в чём-то, то ли пристыдить. Перепалка грозила перерасти в ссору, но вмешался Вигдор, сказал пару слов – и оба замолчали, очевидно, оставшись каждый при своём.

Дзениз смотрел на них больными глазами. Я понюхал его в щёку, и он улыбнулся, но вид у него был усталый.

Это заметила Гзицино.

– *Послушайте*, – сказала она, но сообразила, что дым помешает понять её тем, кто сидит за костром. – Послушайте! У меня есть гипотеза *которая всё объясняет*, которая всё объясняет, – закончила она вслух, на всякий случай.

К ней обернулись.

– Они – беглецы, – сказала Гзицино и тронула руку Арди, оставив *девчачий медовый* запах *который означает и расположение, и поддержку*. – Каким-то образом они сбежали из своего мира в наш.

Арди погладил её по плечу, грустно улыбаясь.

– *Неправдоподобно*, – оценил Лангри.

– Что заставляет тебя сделать такой вывод? – спросил Нгилан.

Гзицино задумалась, подбирая аргументы.

– В их мире произошло что-то *эпидемия, катастрофа* ужасное, – сказала она. – Многие и многие погибли, остальным грозила постоянная опасность *оттого и настороженность, и тревога*. У наших пришельцев никого не осталось *или им некуда идти*... Ну как?

– Эпидемию исключи, – сказал Нгилан. – Они почти стерильны. Не вижу никаких организмов, способных вызвать эпидемию *или их неустановимо мало* – а ведь *если ты права* они должны бы быть носителями инфекции.

– А если их подвергли чему-то, что уничтожает всё живое снаружи и внутри тела? – предположила Гзицино. – Или это случилось во время перехода?

– Что-то в этом есть, – задумчиво сказал Золминг. – Пришли грязные, израненные и больные, вы говорите?

– *Нож*, – напомнил Лангри.

– На всякий случай, – тут же ответила Гзицино. – Они же не знали, что их тут может ждать.

– А мы напоминаем им хищников из их мира? – спросил Нгилан.

– Не знаю, – призналась Гзицино. – Возможно.

Вид у неё был печальный, Арди это отметил – ему очень заметно хотелось её потрогать, утешить, но что-то мешало. Тогда Гзицино придвинулась к нему вплотную и медленно, так, как показывал Лангри, прочла милый старый стишок, пряча запах каждой строчки перед тем, как выдать следующую:

– *В костре потрескивают дрова*

*День уходит, в небе – отсветы пламени*

*Из леса и с реки идёт ночь*

*Вечером родство крепче и дружба теплее*

Арди прикрыл глаза и явно пытался понять – а может, что-то и понял. Во всяком случае, он перестал опасаться Гзицино, а обнял её за плечи, будто хотел прикрыть от ночи собой. Жест выглядел трогательно *и по-нашему*.

Вигдор наблюдал, грызя кончик былинки. Зергей отвернулся и уставился в огонь – я подумал, что понял и он, только образы стихотворения вызвали у него мысли о доме, а с ними и тоску.

Дзениз улыбнулся, взял меня за руку и понюхал мои пальцы. Это означало: "Скажи что-нибудь, я готов воспринимать".

И как же объяснить простыми словами сложные вещи? Или стихи впрямь понимают все?

И я тоже стал читать классическое стихотворение, очень медленно, убирая запах не после каждой строчки, а после каждого образа:

– *Весь мир: великие чащи северо-востока*

*Океанский прибой, омывающий континенты*

*Сожжённые зноем южные степи*

*Джунгли на юго-западе и горные цепи -*

*Одинаково принадлежит всем, кто странствует по нему*

*Долгий путь приводит в эдем*

И, чтобы было ясней, что имел в виду Доглинг из клана Лэга, *эдем* я сказал, как *домой* – почти точно.

Я уверен, что Дзениз уловил, по крайней мере, главную мысль. Беда в том, что он не мог мне ответить. Он ответил бы, будь у него Старшая Речь, но нужны были слова вслух, которые очень отличаются в разных местах – а общих слов вслух у нас пока не было.

Поэтому он говорил то, что не понимал я, и гладил меня по щеке, будто хотел оставить свой запах – оставлял только фон, конечно. А фон у него был – печаль.

Тем временем Старшие, которые всё это время, конечно, не просто слушали, видимо, сделали выводы. Мне иногда кажется, что бабушки *дедушки тоже, но это не так заметно* умеют переговариваться вообще невербально, видимо, посредством прямой передачи мыслей. Моя мама тоже постепенно осваивает это умение – ведь она тоже скоро будет бабушкой: мой старший брат Дзиорн *из её сумки* живёт в клане Цдамели. Тётя – ещё нет, но это дело времени.

И вот они посовещались мысленно, не мешая нам размышлять – и сделали выводы, приняв во внимание всё: и наши гипотезы, и собственные наблюдения.

Бабушка Видзико сладко потянулась и сказала:

– Ну что ж, уже поздно, совсем стемнело, становится прохладно, да и роса выпала. Пора принимать решение. Думаю, так: завтра с утра мы возвращаемся в Усадьбу Кэлдзи. Гданг, что говорит твоя разведка?

– Попутный ветер на подходящих высотах – с первого до пятого часа росы, – сказал Гданг.

– Вот и хорошо, – удовлетворённо сказала бабушка. – Встанем в начале первого часа, во втором отправимся в путь. Балласт оставишь тут – пришельцев мы берём с собой.

За одно мгновение я успел ужасно огорчиться, но Видзико продолжала:

– Цвиктангу придётся немного отложить путешествие. Может статься, ему придётся провожать пришельцев – они хорошо его знают, выйдет удобно. Цвиктанг отправляется с нами.

У меня отлегло от сердца – и обрадовал будущий полёт. Редкое удовольствие.

– Золминг, – распоряжалась бабушка дальше, – вы наладили связь с Пущей и Янтарными Озёрами?

– С Пущей – уже, – отозвался Золминг. – С Янтарными Озёрами – только по запасной линии. Грибница растёт, но на полное восстановление связи уйдёт несколько дней.

– Хорошо, не к спеху. Мы сообщим соседям, а они сообщат своим соседям. Пока пришельцы приходят в себя, учат язык и обживаются, узнают все, кому будет интересно. Будет возможен диалог – будет конференция, может, и не одна. Но пока не проверить ваши смелые гипотезы, нет смысла собирать учёных. Разве что – специалистов по плацентарным млекопитающим пригласим уже сейчас. А гостей надо приютить, лечить и ласкать: они чужие здесь, у них никого нет, неизвестно, могут ли они вернуться домой.

– Так что же, мне придётся остаться до конца лета? – спросил я, делая вид, что здорово огорчён. – А может, даже и осенью?

– Тебя это так печалит, что я чую нестерпимый запах смертной тоски, – рассмеялась бабушка. – Всё к лучшему. Прибирайте, гасите костёр, пора спать. Завтра нам придётся встать спозаранок.

И ни у кого даже вопросов не возникло – всё ясно и всё правильно.

Мы залили огонь и выгребли угли для углеедок, а потом забрали посуду и остатки еды – пришельцы снова помогали, будто были уже совсем своими. Совсем стемнело; горели только фонари на доме, слабо мерцали колонии бактерий на дорожниках и чиркали светляки. Взошла луна, и планета Дзунг сияла рядом с ней.

Мир вокруг был так уютен, что казалось: ничего плохого в нём нет и быть не может.

Испытатель N25

Вечером я сообразил, что их имена – не просто сочетания звуков, но и слова с точным значением. Впрочем, любые имена, очевидно, не просто сочетания звуков – а в данном случае ещё и запахов.

Когда разгружали воздушный шар, я заметил... Ну, да, тех странных существ, похожих, в действительности, скорее, на сухопутных крабов, а не на пауков – с мхом, растущим на панцире, я тоже заметил. Но эти создания уже не удивили и не ужаснули меня – очередная материализация ТПортального dИjЮ vu, успевшая стать привычной. Зато я, пытаясь быть чем-то полезным в сложном деле контакта, отметил: наши любезные хозяева-лицин порой окликают друг друга запахом, а не звуком.

Доходчиво.

Душка Цвик – теплейший дух мокрого дерева, вроде сосны. Лангри – резкий запах, напоминающий запах камфоры, странно подходящий и к личности, и к имени этого серого парня с голубиного цвета гривой, завязанной в два хвоста. Нгилан – холодный и острый аромат перечной мяты. Полосатый, постоянно ухмыляющийся Золминг – свежий кисловатый запах, вроде того, каким пахнет мякоть только что разрезанного лимона. Дзидзиро – я бы сказал, запах насекомых; похоже пахнут соты, вынутые из улья. Вспомнил: "Снег, мята, тюльпаны, тафта"...

Но, по сути, это ведь пустяки... То есть, не пустяки, конечно – но не самое удивительное в лицин.

Самое удивительное – то, что мы помогали выгружать какое-то невероятное их имущество, а потом были приглашены на ужин с короедами так, будто в нас нет ничего принципиально необычного. Лицин посмотрели на нас, оценили – и решили, что мы – их гости. Вот так просто.

Пожилые дамы, матриархини, я бы сказал, безусловно, приехали по нашу душу. Не знаю, кто они – знатные дамы, учёные, чиновницы... хотя мадам Видзико, безусловно, врач... возможно, эпидемиолог... как бы то ни было, эти дамы приехали, чтобы посмотреть на нас. А посмотрев, вдруг решили, что мы годимся в СВОИ...

Я вдруг понял, что ничего такого, что было бы абсолютно нормальным с точки зрения любого из нас и, очевидно, кромешно ужасным – не произойдёт. Не будет стерильных боксов, видеокамер, охранников с автоматами и лаборантов в скафандрах. Не будет пресс-конференций: вокруг толпа с фотоаппаратами и камерами, а мы – в стеклянной клетке, в ослепительных лучах, в виде лабораторных животных. Не будет опытов, вивисекции, препаратов. Не будет военных, подозревающих в шпионаже, допросов, промывки мозгов и расщепления наших душ на атомы.

Госпожа Видзико сказала: "Откройте рот, скажите "А", молодой человек!" – расспросила Нгилана о нашем здоровье и, как видно, сделала вывод. Из чего сделала своё заключение мадам Нгидаро, я вообще не могу себе представить. Но следствием их выводов стала вечеринка с жареными гусеницами и долгая болтовня под вечерним небом – пикничок.

Во время которого, само собой, нас обсуждали – судя по запаху, несколько раз возвращаясь к теме ножа Калюжного – но постоянно давали понять, что мы – члены их общества. Гости, чужаки, пришельцы – но не пленные, не диковинные зверушки и не материал для диссертаций.

В нас опознали разумных существ – и дружно уважали наши уникальные личности больше, чем это делали дома наши собственные соотечественники.

Я сидел рядом с лицин и ел их жареных гусениц, которые стали неожиданно вкусной едой после обработки огнём, напоминая приготовленных на гриле королевских креветок с некоей странной начинкой. Ел и пытался уложить всё это в голове. Не укладывалось.

Сказать, что мы не интересны аборигенам – нельзя. Мы очень интересны, это очевидно. Но не настолько, чтобы нас кинулись изучать, забыв спросить нашего согласия.

Сказать, что лицин не могут понять, насколько уникален этот случай... скорее всего, тоже нельзя. Они за день, вернее, за несколько часов, разобрались и вызвали специалисток. Горячо обсуждают создавшееся положение. Но – почему мне кажется, что, если нам придёт в голову встать и пойти, то нас спокойно отпустят?

Я вдруг понял чудовищную вещь.

Вот, рядом с нами, у костра, едят гусениц с домашним кисло-сладким кетчупом хозяева здешнего мира. До такой степени хозяева, что вообще не умеют бояться.

В их мозгах отсутствует эта вечная настороженность землян. Наша родная постоянная недоверчивость, осознание, что человек человеку – lupus est, ожидание подставы и подлянки – вот это всё отсутствует. Мы общаемся с совершенно... я бы сказал, непугаными – но приходит в голову, скорее, бесстрашными созданиями.

И никуда они не торопятся. Успеется.

Никаких аналогий такому поведению и мироощущению на Земле я подобрать не мог. Лицин не походили даже на героев советских утопий – потому что у тех, выросших среди млека и мёда, всё-таки имелось представление о классовых врагах, к тому же где-то рядом всегда маячила война. Интересно, знали ли лицин, что такое "враг", классовый или какой-то другой?

Им очень не нравился нож Сергея – но никто из них не пошевелился, чтобы его разоружить. Слушая – и обоняя – их разговоры, я потихоньку понимал, что нож не нравился им, скорее, как некий принцип, чем как оружие в непрояснённых руках. Он удивлял, отчасти – возмущал, но не пугал.

Сергея раздражало внимание лицин к его особе и к его оружию. Они обозначали вопросы запахом металла, крови, сырого мяса; Калюжный рычал: "Ну хрен ли они привязались-то, ёлки?!" – но дальше это не шло. А Денис, больше внюхивавшийся, чем вслушивающийся в речь лицин, вдруг сказал:

– Им не очень нравится, когда мясо едят. Они думают, Серёга свежевал кого-то... зайцев, что ли. В общем, смысл в том, что им больно, зайцам. Поэтому ребятам не нравится, они жалеют.

– Чё? – поразился Калюжный.

– Каких зайцев? – вздёрнулся Виктор, который до того казался полностью погружённым в себя и собственные мрачные мысли.

– Лангри говорит, что где-то там зайцев резали, – перевёл Динька. – Ну, переживает, думает, что Серёга тоже. Не принято у них. Вот, и Ктандизо переживает, жалеет. А Золминг ел, но не понравилось... в общем, как бы им объяснить, что мы не режем зайцев?

– Денис, – сказал я, – ты превзошёл самого себя. Как ты додумался до зайцев? Остальное я ещё могу понять...

– Ктандизо показывала так, – Денис свёл руки. – Как котёнка держат. Не кошек же они резали!

– Может, нутрий, – рассеянно предположил Виктор. – Да неважно, салаги... Нас, значит, не собираются того... Артик, слушай, есть тема.

Я кивнул:

– Я слушаю.

– Как думаешь, – спросил Виктор вполголоса, – а может быть, что вот всё это нам кажется? Гипноз там, глюки... Типа, эксперимент.

– Странная идея, – сказал я. – И ответить сложно. Если мы все тебе только мерещимся, то какое значение имеет мнение твоих галлюцинаций?

Виктор нетерпеливо тряхнул головой:

– Нет, мы – настоящие. Вокруг – галлюцинация. Типа матрицы, не знаю...

– Бред собачий, – отрезал Калюжный.

– Странный сюжет, – сказал я. – Как ты думаешь, какова была бы цель такого эксперимента?

Виктор снова задумался. Денис фыркнул:

– Они – настоящие. И мы – настоящие. А то так можно с ума сойти.

– Согласен, – сказал я. – Оставим в покое всяческие солипсистские фантазии. Вполне достаточно и одного эксперимента над нами грешными: телепортации. А чтобы окончательно тебя утешить: сложные галлюцинации в виде запахов – редки. Обычно что-то очень простое: запах гнили, апельсинов, дерьма... Здешние ароматические симфонии тяжело внушить. Вот тебе когда-нибудь снились запахи?

– Нет, – сказал Виктор и улыбнулся. Кажется, эта мысль его успокоила.

– Это значит, что у тебя нет склонности к эпилепсии, – сказал я. – Я где-то читал, что запахи мерещатся перед эпилептическим припадком. Ещё никто из нас пока не забился в падучей.

Похоже, такой довод окончательно вернул Кудинова из дзенских размышлений о жизни как о сне, увиденном во сне. Удивительно, как странно устроена человеческая психика... разве галлюцинация – это хуже, чем безумная реальность, на которую совершенно невозможно повлиять?

– А чем глюк хуже? – неожиданно согласился с моими мыслями Калюжный. – В дурке-то – свои, небось. Да и в матрице этой подержат-подержат – да и выпустят... а тут... мрак же, ёлки!

– Нет уж! – решительно возразил Виктор. – Лучше где угодно, но в своём уме.

С этим мне показалось тяжело не согласиться.

Кудинов отвлёк от наблюдений за лицин меня, но не Диньку. Багров, видимо, решил, что с нами он всегда успеет переговорить – а вот ксеноморфы требуют самого пристального внимания. Заметив, что я смотрю на него, Денис тут же сказал:

– Гзицино не поверили. Интересно, а что она про нас сказала? Никак разобрать не могу.

Гзицино беспомощно взглянула на меня. У неё был вид растерявшейся девочки, которая о чём-то интуитивно догадалась, но не может подобрать аргументы. Это выглядело удивительно по-земному.

Такое выражение лица иногда бывало у Ришки. У меня сердце сжалось.

– Не торопись, – сказал я. – Подумай над формулировками. Очень может быть, что ты права.

Смысла в словах не было никакого – Гзицино не знала нашего языка. Но мою позицию она поняла.

И подвинулась ко мне. В первый момент она пахла, как маленький пушистый зверёк, вроде кошки – но её запах тут же потёк и стал меняться.

Чтобы я лучше распробовал, Гзицино поднесла ладонь к моему лицу – а дальше принялась объяснять запахами вещи, которым совершенно нет названия на нашем языке.

Для них требовались краски, а не слова.

Для начала она воссоздала костёр – но я тут же понял, что это не просто костёр. Вместе с костром тут было всё его окружение: вечерний лес с его густым, смолистым, прелым запахом, ветер с реки, несущий сырость воды и запах влажного песка, мокрая от росы трава... Запахи, которые создавала Гзицино, смешивались с запахами живого мира вокруг – это было, почему-то, похоже на песню под гитару.

В её ароматической балладе поражала достоверность. Когда мы, люди, пытаемся создать, я бы сказал, "ароматизатор, идентичный натуральному" – каждый догадается, что это не настоящий запах, а суррогат. Не альпийский луг, что бы ни писали на этикетке, а освежитель для сортира. Девочка-лицин создавала полную иллюзию – с той только разницей, что запахи казались подчёркнуто, щемяще прекрасными. Так простой вечерний пейзажик приобретает трогательную прелесть на акварели талантливого художника.

А вокруг розовел догорающий закат, лес темнел, становился чёрным и плоским, дорога из литопсов начала смутно мерцать в сгустившихся сумерках какими-то голубоватыми созвездиями или соцветиями – а в тыквах-фонарях, висящих у входа в дом, медленно разгоралось золотистое сияние. Реальные запахи этого мира дополняли фантазии Гзицино, как фон и фактура бумаги дополняют и высвечивают смешивающиеся краски. Ароматы брали за душу, как ноты.

А художница-парфюмер смотрела на меня вопросительно, выжидающе и вопросительно – и меня вдруг осенило. Я обнял её и прижал к себе – и она прижалась, как котёнок, как маленькая девочка – сестричка по разуму – я вдруг понял, что, в действительности, означает это расхожее словосочетание.

Моя сестрёнка-ксеноморф. Не очередная сексапильная аэлита из фантастической грёзы любителя экзотических сальностей, нет – Ришка другого мира. Я не мог понять, как ей это удаётся – быть может, сверхчеловеческим, собачьим, переутончённым чутьём – понять суть и смысл за несколько часов, ухитриться раскрыться и довериться, как на Земле умеют только совсем маленькие дети и маленькие зверёныши. Она вызывала именно родственные, братские чувства – сумчатая девочка, покрытая шёрсткой, с громадными подвижными ушами пустынной лисицы...

Я внюхивался в неё, как в цветок. Она пахла костром, сосной, сырым песком, ветром, растёртой в пальцах травинкой, диким мёдом, перьями лесной птицы – запах превращался в запах, а я опьянел и ошалел от ароматов. К Гзицино присоединился Цвик и добавил экзотики. Динька дал ему понять, что готов внимать, и Цвик распустил, как павлиний хвост, веер тропических ароматов, пряностей из неведомых стран, солёного морского ветра – я уверен, что эта поэма говорила о скитаниях и красоте их мира. Этакие жюльверновские грёзы, я бы сказал – наивные мечты о приключениях, то, что всем нам присуще, откровенно говоря...

Денис посмотрел на меня повлажневшими глазами:

– Я – как немой, – сказал он почти шёпотом. – Всё понимаю, а ответить не могу.

– Охмуряют, – мрачно буркнул Калюжный. Подозреваю, что от этих ароматических симфоний ему было даже тошнее, чем от жареных личинок. – Психотропное это самое... правда, Вить?

– Я не знаю, – сказал Виктор. – Но уши мы развесили знатно. Бери нас теперь голыми руками...

Тем временем небеса залились глубокой ночной синевой – и фрау Видзико благодушно отослала всех спать. Явно пожелала спокойной ночи; не могу понять, как они ухитряются ароматически изображать сон, но запах характерный – не ошибёшься.

Это было необыкновенно мило, совсем по-семейному. Госпожа Видзико вела себя, как добрая бабуля – и остальные ей отменно подыграли. Старая дама умела создавать теплейшее ощущение родства и дружелюбия не хуже, чем юная Гзицино – видимо, у здешних дам это общая особенность.

Мы помогли молодым лицин прибрать место пикника и вместе с ними пошли к дому. У входа, под ярким тыквенным фонарём, меня остановил Нгилан.

Он тронул мою грудь и показал двух ос, ползающих по его ладони. Ладонь Нгилана была нежно-розовой, не как человеческая рука, а как подушечка кошачьей лапы; осы, покрытые пушком, выглядели удивительно мирно. Я задумался, почему мы называем их осами, они же больше похожи на пчёл – и вспомнил: мне нужно ещё четыре осиных укуса. Точнее, четыре впрыскивания их яда.

Нгилан напомнил, что моё лечение ещё не кончено. А мне здорово полегчало – я совсем об этом забыл.

Я протянул руку. Осы ужалили почти одновременно – и дружно убрались под пышный Нгиланов пух; боль показалась не сильнее, чем от уколов. Я улыбнулся Нгилану, он чуть улыбнулся в ответ, тронул мою щёку – явно здешний ритуальный жест – и уже хотел идти, но тут мне в голову пришла мысль, то ли чудовищная, то ли блистательная.

– Нгилан, – сказал я, пытаясь придумать, как объяснить сложную вещь двумя простыми чужими словами. – Осы... видзин... скажи, где живут осы?

Я показал пальцем на его живот, на пух, под который ушли его живые шприцы. Он внимательно слушал, нацелив уши и раздувая ноздри.

– Осы, – сказал я.

– Озы, – повторил Нгилан, и оса вынырнула из шерсти, опустившись на его подставленную ладонь. – Озы?

– Осы.

– Цанг, – сказал он, показывая пальцем на осу. – Цанг-де. Гзи?

– Цанг, – сказал я. – Осы – цанг. Одна оса – цанг-де. Гзи-ре. Но где живут цанг? Здесь? – и снова показал на его живот.

Вокруг собрались и лицин, и земляне. Процедура контакта, попытки понимания – вызывают невероятный интерес, я уже заметил. Но Нгилан колебался – кажется, ему не очень хотелось распространяться на эту тему с чужаком.

Его попытались переубедить Цвик и Лангри – и Гданг, самый старший из здешних мужчин, тоже сказал своё веское слово. Более того: он протянул ко мне руку в "белой перчатке" – и я увидел ос, ползающих по его ладони.

Других ос.

Если в шерсти Нгилана жили пушистые существа, скорее, напоминающие пчёл, то осы Гданга были осами в квадрате: поджарые, гладкие, глянцево-чёрные, с металлическим блеском, опасного вида.

– Цанг, – сказал Нгилан. – Цанг-ланд.

Я ошибся. Слово "цанг", очевидно, означало ос вообще, а "де" и "ланд" – их конкретные виды. Но меня поразило, что под брезентовой, я сказал бы, ветровкой Гданга тоже обнаружилось осиное гнездо. Где?

Гданг подошёл ближе и стащил ветровку через голову. Под ветровкой была лишь его собственная короткая шёрстка – и я увидел, что и он имеет сумку. Кожная складка Гданга была не так велика, как сумки женщин, но вполне вместительна. Она не прилегала вплотную, как у девушек; в ней, похоже, находилось что-то, объёмом не меньше, скажем, карманного словаря.

Тем удивительнее, что под ажурным пончо я отлично видел живот Лангри – крохотная складка кожи на его пузе почти не различалась под шёрсткой. Похоже, не все мужчины-лицин имели хорошо развитую сумку; у некоторых она превратилась в пустую формальность, почти атрофировалась.

А у Гданга имелась полноценная или почти полноценная сумка.

Я увидел, как из сумки Гданга выползла оса; было не избавиться от ощущения, что он ей приказал. Показал: вот, мои дрессированные насекомые выполняют команды, любуйся. Оса взлетела, сделала маленький круг – и опустилась на подставленную ладонь Гданга. Тот поднёс её к лицу и осторожно подул. Оса взлетела снова, резко набрала высоту и скрылась в темноте.

– Цанг-ланд, – сказал Гданг весело и выдал несколько совершенно непонятных сложных фраз, сопроводив их свежим запахом – скажем, ветра.

Я покачал головой:

– Не понимаю... как сказать... гзи-ре – нет.

– Гронг-ла, – сказал Гданг, улыбаясь ещё шире и нарисовал руками в воздухе широкую сферу.

– Дзар! – вставил Цвик. – Э, гман... эроздад!

– Зе, – обрадовался Гданг. – Эроздад! – и принялся делать плавные жесты вверх-вниз, комментируя их волнами запаха, такого же непонятного, как и слова.

– Ты аэростатом управляешь, как цанг сообщат? – восхищённо уточнил Денис. – Типа метеослужбы? О, мужики, а мы-то думали, как он шар привёл так точно, тютелька в тютельку – как вертолёт... Слушайте: Гданг выпускает своих ос, а они уже ему...

– А охренительно вот что: как они сообщают-то? – задумчиво проговорил Виктор.

– Ос носить прямо там... – пробормотал Калюжный, и его передёрнуло.

Я понимал, что уже перешёл всякие границы, но меня несло. Я протянул руку к сумке Гданга – и он понял, что я хочу заглянуть внутрь. Невероятно, но он был готов показать.

Возможно, цанг или осы, живущие на Гданге и отслеживающие для него ветер на разных высотах, были не так чувствительны к чужому взгляду, как осы-целители Нгилана. Не потому ли Гданг носит ветровку, а Нгилан – свитер из побегов, растущих прямо на шерсти, костюм, который нельзя снять?

Нгилан оберегает ос – своих друзей и свои рабочие инструменты. Осы Гданга, вероятно, менее прихотливы.

Гданг протянул руку ладонью вверх и несколько раз согнул пальцы: совсем наш жест "подойди ближе". Я подошёл – и Гданг отодвинул верхний край сумки, позволяя мне заглянуть внутрь. Цвик поднёс ближе фонарь-тыкву. Я отчётливо увидел...

Бог мой.

Я увидел натуральный улей. Внутренняя поверхность сумки выглядела нежной, как лайка. Единственный сосок, вернее, еле выпуклый рудимент такого соска – мужской его вариант – располагался посредине живота, там, где у людей находится пупок. И в этот крохотный бугорок впилось ужасное существо – толстая бескрылая зверюга, глянцевито-чёрная, с брюшком, раздутым в виноградину.

Или – не впилась, а фактически приросла к соску.

Вокруг неё копошились осы, их было не очень много, но казалось, что они просто кишат. Ещё мне показалось, что на дне сумки я вижу белёсых, почти неподвижных личинок. И я вдруг понял.

Толстая зверюга, приросшая к телу Гданга – это матка роя. Через неё же, каким-то невероятным, возможно, биохимическим способом, рой общается со своим хозяином – а возможно, и симбионтом.

Зрелище было одновременно чудовищным и восхитительным.

Тут кто-то сзади мягко обнял меня за плечи. Я невольно вздрогнул и оглянулся: рядом стояла синьора Видзико и улыбалась, белые зубы поблескивали между тёмными губами.

Она запахла корицей и чем-то вроде пудры, и заговорила ласково и притворно строго – как бабушка, убеждающая лечь в кровать неугомонных внуков. Гнедая, темно-рыжая с черной с проседью гривой, мадам Видзико носила мохнатую плетеную шаль, а в прическе в качестве щегольской бижутерии – крупного, блестящего, иссиня-зеленого жука. Почему-то эта старая леди была мне очень мила, и я решил сыграть для нее послушного внука.

– Спасибо, Гданг, – сказал я и тронул пилота за щёку, как все они делали – ужасно смущаясь, но четко осознавая, что это верный жест. – Очень интересно, видзин.

Гданг ухмыльнулся, как весёлый пёс, и оставил на мне запах пряного мёда. Чёрные метеорологические осы ползали по его рукам – и он, вероятно, дал им мысленный приказ. Осы снялись одновременно – вылитая эскадрилья истребителей – и одновременно пропали в темноте. Гданг осторожно отпустил край сумки, закрыв складкой кожи и осиную матку, и сам переносной улей.

Молодые лицин направились к входу в дом, и мы, люди, пошли за ними. Глаза Дениса горели, он, кажется, сделал очередной сногсшибательный вывод, зато Виктор и Сергей выглядели потрясёнными, а Сергей, помимо того – раздражённым, почти злым.

– Как им не противно, – громким шёпотом выдал Калюжный, – что у них там насекомые... Тьфу, бля!

– Должно адски чесаться, – хмуро сказал Виктор. – Они должны скребстись, как вшивые, а терпят... Наверное, и не спят толком, чтоб не раздавить... Но... Ведь стоящее дело, салаги, стоящее... абсолют какой-то – эти осы у них, как собаки...

– А видали, мужики, как Цвик с Лангри на пилота смотрели? – сказал Диня задумчиво. – Так восхищаются, что даже завидовать западло. Как на советского героя...

– Все равно, – гнул свое Калюжный. – Это хуже, чем вши, ёлки! Они же и гадят туда...

– Да заткнёшься ты или нет?! – рявкнул Кудинов – но тут мы увидели спальню.

Альков.

Кроватей у лицин не было: они, как я заметил, вообще не любили мебели – и сидели, и спали на мху, мохнатом и мягком, как иранский ковер. Пледы и подушки лежали на нем же живописной грудой – не в них дело. Потрясающие светильники – мерцающие голубые огоньки, нити, свисающие сверху и унизанные льдистыми живыми звездочками – создавали в спальне волшебный, какой-то космический полумрак.