Текст книги "Запах разума (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Смешно ему. Унизили нас до предела: придурки в одеялах, жесть! – и развлекаются. Уроды. А наши и довольны, лыбятся в ответ. Даже Витя, хотя уж он бы и мог понимать кое-что.

Купились. На гражданке, небось, в Интернете котиков постили, мимишечек. Тьфу, блин.

Серый – Лангри, Лангри, ага – и рыжий Цвик нас всех проводили из подвала наверх.

Комната большая, вся мохом поросла. Посредине – стеклянная столешница, большая-круглая, на тоненьких низких ножках, а стульев нет. Ушастые прямо на полу сидят, как чурки какие-нибудь, во мху.

На стол здешние бабы притащили всякого-всего – непонятная отрава, ёлки. Но, кроме непонятного, и понятное есть: блины.

Нормальные блины, прямо как у нас. Лежат на круглом стеклянном блюде. А вокруг всякое в маленьких мисках. Мазать на блины? И высокие стаканы с питьём – ни спиртом не пахнет, ни чем-нибудь другим знакомым.

А нам белый, здешний док, подвинул мисочки с зеленоватой бурдой. Я взял, поболтал – не очень жидкое, но и не густое. Пахнет... не разобрать точно. То ли грибами, то ли сыром каким-то, то ли – как "Доширак" в коробке.

Цвик Диньке дал такую мисочку – а Динька, дурак, отхлебнул через край глоточек. И разулыбался во всё хлебало, сообщил радостно:

– Мужики, знаете, на что похоже? На картофельное пюре, только жидкое.

Витя стал принюхиваться к миске. А Артик сказал доку:

– Нгилан, эта пища не входит в ваш обычный рацион, да? Адаптационная диета? Или просто щадящая? Как же объяснить...

Как ты им объяснишь, если они только чирикают не по-людски, ёлки?!

Но белый-то понял. Они слишком здорово понимали – и я даже подумал: а если они телепаты? Прикидываются дурачками... В общем, Нгилан сообразил. Он из Артиковой миски сделал крохотный глоточек, отдал Артику назад – и грабку ему на живот положил. И что-то такое, с "видзин-дзин-дзин".

Артик кивнул.

– Всё верно, – говорит. – Я так и подумал. Джентльмены, это еда, которая должна привести в порядок наши желудки. Лекарство, если хотите.

Может быть. Но с чего бы им нас лечить, вообще-то, а?

На самом деле, совершенно не с чего. И нажраться такой крохотной мисочкой – сложно. Жратвы нам пожалели. Но мужики изобразили из себя натуральных джентльменов – сделали вид, что блюдут правила. Стали хлебать эту дрянь.

А я не был уверен, что надо. Мало ли, что они туда плеснули, ёлки.

Рыжая сучка в сетке – всё наружу, а смотреть всё равно не на что, помесь собаки с обезьяной – Артику намазала кусочек блина чем-то, вроде тёртой свёклы. Плоской штучкой, не ножом. Боятся они ножей, чебурашки.

Артик белого спросил:

– Можно это, Нгилан? – а док показал пальцами, совсем как человек, даже удивительно. Мол, можно, чуточку.

И волосатые девки вместе с Цвиком стали угощать наших мужиков – по чуть-чуть. Пикник прямо. А я сидел с миской, не жрал и слушал, как они обсуждают это хлёбово.

Динька говорил:

– Не пойму, это икра что ли, мужики?

А Артик:

– Не похоже. Вернее, похоже на зародыши, но не рыбьи... может, нечто, вроде муравьиных яиц? Вкус странный...

Витя:

– Вкус ничего. А это – просто рубленые яйца, пацаны. Нормальные яйца.

– Где-то тут несутся птеродактили...

Динька тут же кинулся выяснять:

– Цвик, это яйца птеродактилей? – и руками машет. И Цвик помахал. Девкам на смех. А Витя прикопался ко мне:

– Калюжный, ты чего не жрёшь, особого приглашения ждёшь?

Может, я чутка и откусил бы, да напротив сидит одна, вся в цветочках, и громадную сороконожку кормит какой-то пережёванной отравой. Прямо изо рта. А у неё ножки шевелятся. Сил нет.

Ну нравится тебе сороконожка – держи её в банке какой-нибудь, ёлки! Как можно за столом сюсюкаться с насекомой тварью? Это же – как муха на котлете, на них же всякая дрянь налипает, микробы! Да что! Чебурашки и руки не моют никогда, им нормально жить по уши в тараканах и с сороконожками лизаться, но я-то человек...

– Знать не знаю, – говорю, – из чего эта фигня сделана.

– Господи ты боже мой! – выдаёт. – Да какая разница! Тут это – жратва, вот и привыкай. Борща не подадут, спасибо, что такое есть.

– Не нанимался, – говорю, – жрать что попало за одним столом с чебурашками.

У Артика морда окаменела:

– Лично ты мог бы сюда и не лезть, – говорит. – Сам выбрал. И хватит выделываться, веди себя, как человек. Противно, когда за своих стыдно.

– Ну и с каких пор, – говорю, – ты мне свой?

Смотрю, ушастые пришипились – и уши прижали. И смотрят, зырят глазищами – нехорошо. А этот серый – как его, дьявола – сжал кулаки. Не видали, как люди отношения выясняют. Дать бы Артику между глаз – так чебурашкам ещё понятнее было бы...

И тут Динька как завопит радостно, как пацанёнок на детском утреннике:

– Мужики, глядите, что! Цвик, это кто?

Наши поглядели – и ушастые поглядели. Было на что: вошла в комнату какая-то фигня на четырёх длинных руках, как мартышка, только морда вроде крысиной – а на ней ещё таких же, только мелких, три штуки. Хвост у неё лысый, как у крысы, чешуйчатый, на спину завёрнут – и она мелких хвостом, вроде как, придерживает. Размером – что-то с лайку, наверное, но такая вся тонкая, одни руконоги, шея и уши. Кажется небольшой.

Волосатые девки к ней руки потянули, запахло, вроде, тестом – и от этой штуки запахло. Непонятный запах, невкусный, но и не очень противный. И она уселась около стола, а эта мелочь с неё полезла, ёлки, прямо на столешницу!

Как они все засюсюкали! Чебурашки щебечут, кормят эту гадость – и наши не отстают. Артик мелкого в руки взял, разглядывает, а тот руконоги растопырил, облизывается. Динька большую наглаживает, а она мурлычет, ёлки! Или хрюкает – хр-хр, хр-хр...

Мамани моей на них нет, на засранцев – чтобы полотенцем по мордасам. Это ведь даже хуже, чем кошку на стол поставить, рядом с тарелками – прямо погаными лапами. Вот как можно одновременно жрать и какую-нибудь животину трогать? Ну, ещё оближите её, для полного счастья!

Я, главное дело, отвлёкся. Я отвлёкся на эту хрень, потому что не наша хрень и потому что на животину всегда отвлекаешься – а меня потрогали за локоть. Меня аж передёрнуло всего.

Оборачиваюсь, а это светленькая сучка. Бровки белые, круглые, как у собачонки, и нос собачий, мокрый. Глаза зелёные, кошачьи, уши прижала, грива блеклая, цвета песка, свитер жёлтый, а руки-ноги в своей шерсти и только. И по пёсьей морде блоха ползёт.

Последняя капля, ёлки. Всё. Тошно.

– Всё, – говорю. – Я пошёл. Сыт уже по горло.

Витька на меня зыркнул:

– Ну, мудило, Господи, прости... – но мне уже было наплевать. Я встал.

И тут Нгилан что-то сказал – и Цвик тоже встал, подошёл ко мне. Не самый противный из всех чебурашек; я не стал его шугать.

Он мне показал: "Цин-цин, зин-зин!" – что проводит, если хочу уйти. И он мне... как это... напах – спать.

Я не знаю, ёлки, как это объяснить. Он свою обезьянью ладошку мне к носу поднёс, а от ладошки пахло – спать. Люди так не могут, я даже не могу описать, как оно пахло, на самом деле – но он запахом сказал "спать", а я понял.

Главное дело, я не такой уж прям чувствительный к этим ароматам. Плевать мне всегда было. И я не думал никогда, что можно вот так выговорить запахом – чтоб можно было догадаться.

Но ведь не только я понял-то, ёлки! До всех дошло, все учуяли. И Артик стал с чебурашками сюсюкаться, что правда надо поспать, а блохастая потрогала Витю за лицо, а Динька мелкую полукрысу эту посадил назад, на стол. И просто – все встали и вышли.

Пошли молча. По лестнице наверх, по коридору, где пол вроде как паркетный, но это переплетённые корни. Комната без дверей – только зелёная занавеска в проёме, из каких-то, как водоросли. Ничего там мебели не было, только мох – и на мху лежала куча подушек, из того же мохнатого, из чего у нас одеяла. Цвик показал и ушёл.

А мы остались.

Пока чебурашка не ушёл, все молчали. А как ушёл, так Витя тут же сказал:

– Я такое мудло, как ты, Калюжный, впервые в жизни вижу!

– Да пошёл ты, – говорю. – Командир лядов. Всё, хорош командовать. Не видишь, в какой мы жопе?

А Артик тут же сказал:

– В основном, мы в этой жопе из-за тебя, – и я еле удержался, чтобы не двинуть ему в морду.

А Динька чуть не со слезами в голосе выдал:

– Никакие они не чебурашки, ясно?! – и мне в самом деле стало ясно. Даже больше, чем наполовину.

Испытатель N 23

Мне было стыдно – просто душа болела.

Я раньше думал, это только так говорится – "душа болит", ведь на самом деле никакой души нет, болеть-то нечему. А вышло, что есть, и болеть может, как зуб. От стыда.

Они нас приютили, лечили и угощали. А мы ведём себя, как сволочи, как свиньи. Допустим, Артик их не обижал, он очень воспитанный, и Витя тоже, хоть и не особо вежливо держался – но Серёга ведь с нами, значит, мы все отвечаем. И если лицин подумают, что мы все – такие сволочные хамы, то будут правы в своём роде.

Они – лицин. Вернее, ли-цин, в два звука, с двумя, как бы, ударениями – человеку так сказать трудно. Мне объяснили Цвик и Гзицино: они – лицин, лицин – всё равно, что люди у нас. Потому что речь шла не о нациях, я думаю, а о всех здешних жителях вообще. Мы – "люди", они сумели это сказать, а они – "лицин".

Если бы ребята не мешали так ужасно, я бы уже больше лицинских слов понимал. Я и так уже потихоньку начинал врубаться в их язык. Запах очень много помогает, оказывается. Вот еда вообще – "дгон-го", например, а блины – "ви-дгон", похлёбка наша – "ндол-дгон", зато начинка для блинов – "дзинг-ви". Ну всё же понятно! Или, может, у меня способности к языкам!

Мне уже казалось, что оно пошло. Между словами и запахом – понятнее и понятнее. И я просто шалел от обстановки: ну, какие они спокойные ребята, лицин – до невозможности. Всё равно, что у нас на Земле спустилась бы в посёлке где-нибудь летающая тарелка, оттуда вышли бы гуманоиды зелёные – а какой-нибудь дядя Вася-тракторист пригласил бы их на чаёк к себе домой. С женой, тёщей и детьми знакомить.

Невероятная ситуация, на самом деле.

Что никто не позвонил в полицию там, на телевидение или ещё куда. Хотя у них и телефона нет – то ли в деревне нет, то ли вообще нет. И телевизора нет. И вообще непонятно, есть у них полиция, или её тоже нет.

Фишка-то в том, что они не боятся вообще. Когда Серёга схватился за нож – не испугались, удивились, по-моему. А у него был вид...

У него был такой вид, будто он собирается Лангри ударить. Ещё тогда, из-за шмоток. Даже, наверное, не из-за шмоток и не из-за ножа, а из-за того, что они нас разглядывали, когда мы мылись. Они очень спокойные, лицин, но стыда у них нет совершенно, они его не понимают. Одежда у них – пустая формальность, вот и не понимают, что людям может быть неловко...

Да и это не главное. Просто – нервы сдали.

А лицин как будто не обиделись. Они даже из-за этой выходки в столовой не обиделись, или сделали вид, что не обиделись. Всё это так устроили, что будто нам надо отдохнуть – а нам надо, не в том суть. Просто – они не хотели соваться в наши разборки.

А мне было стыдно до смерти, что у нас бывают разборки.

Стоило оставить нас всех своей компанией, как парни тут же начали выяснять, кто первый сдурил. У Вити щека дёргалась, когда он говорил Серёге:

– Ты что, козлище, не понимаешь?! Они нас встретили, как люди – хочешь, чтоб просто прикончили к чертям?! До тебя ещё не дошло, что раз плюнуть при их технологиях?!

А Серёга тут же окрысился:

– Да какие, нахрен, у этих блохастых технологии? Если ихние кошки или кто с ними из одной тарелки жрут...

И тут меня понесло.

– Никакие, – говорю, – они не блохастые, ясно?! – почему-то ужасно за них обиделся.

А Серёга:

– Блохастые! На них всяких тараканов полно, ёлки, внутри и снаружи, ясно?! Бляха-муха, ну почему, почему не люди-то, а?! Ну хоть бы плохонькие людишки, хоть поганенькие, хоть какие...

Витя раздул ноздри, сказал, как сплюнул:

– Тебя не спросили, Калюжный, кого тут развести.

А Артик вдруг тихо сказал, как-то задумчиво:

– Блохи есть, кстати. Но мне кажется, что это не блохи... не совсем блохи. Эти существа – тоже часть местных технологий, если... ну, если это вообще можно назвать технологиями.

И на него посмотрели. А он продолжил, так и не повышая голос:

– Это не деревня. Они очень компетентные. Спецы. И те существа, которые живут у них в шерсти – живут там не просто так, это не паразиты. Как, ты сказал, они себя зовут, Диня?

– Лицин, – говорю. И он повторил:

– Лицин. Совершенно не наша цивилизация. Не как на Земле, не похожа. И не надо искать аналогий – мы только запутаемся и сами себе наврём. Но орать за столом в любом случае было глупо и противно, Сергей. У всех нервы, а истеришь только ты.

И Витя тут же вставил:

– Вот его и замочат первым.

– Да с чего ты решил, – говорю, – что они кого-то замочат?!

Витя усмехнулся. Как в кино усмехается герой, когда его спрашивают о якобы пустяках, а на самом деле там мафия замешана.

– А как ты думаешь, Динька, – говорит, – почему тут у них ни охраны, ничего – а они нас спокойно впустили и даже не удивились вроде? Ах ты ж Господи, пацаны, вы смешные такие – я уссусь с вас. Вы чё, ещё не поняли, что нас тут ждали? Нет?

Теперь на него уставились все. И я. А он начал тоном отца-командира, который рассказывает про вражеские козни:

– Букашечки, говорите? Ага, щас, букашечки. Эти осы у Нгилана – не осы ни фига, и блохи – не блохи, тут Разумовский верно сказал. Это оружие. Ихние осы – они многофункциональные, я таких ещё у реки засёк, на них датчики или что. Нгилан их посылал, чтоб за нами, баранами, следить. У него под свитером зарядное устройство, аптечка и ещё ляд знает, что – а осы... Это охрененная штука, пацаны. Это такие продвинутые технологии, что я не могу...

Серёга перебил:

– Хрень это всё! – но на него взглянули, как на недоразвитого, и он сам осёкся.

И Витя с Артиком стали обсуждать, насколько возможно, чтоб на осах были микрочипы или датчики, и Серёга перестал лезть на стену и стал прислушиваться, а на меня перестали обращать внимание.

И я вышел.

Мне не хотелось ни с кем спорить, да я и доказать не мог – но я чувствовал, что всё не так. Меня бы не послушали: когда говоришь, что кто-то хороший – тебе говорят, что это наивно.

Как я сказал бы, что Нгилан хороший, потому что я так чувствую? Или что Лангри – вспыльчивый, но хороший? Никак. Лангри у них теперь был – как опасный элемент: он Серёгу остановил запахом, очень мерзким – ясно, мог бы и убить вообще.

Витя и Серёга мешали Артику думать. Он пытался, но они его сбивали. Я бы мог попробовать встрять – но меня бы заткнули, и делу конец. Я не такой умный, как Артик, даже не такой, как Витя – мне бы тут же сказали, что я ничего не понимаю.

Ну и ладно.

Я хотел поговорить с лицин. Хоть с кем-нибудь. Лучше всего – с Цвиком или с девушками.

Я вышел из комнаты и стал искать кого-нибудь. Услышал, как кто-то мягко спускается сверху, с крыши, наверное – сунулся к лестнице и увидал Лангри.

Он остановился и сжал кулаки.

Будь он человеком, я бы сказал – злится и драться собрался. Но он был лицин, а лицин пахнут кончиками пальцев – чтобы не пахнуть, прячут эти кончики в ладонь. Я уже давно заметил. Парни считают, что показывать кулаки – к драке, а по мне – у лицин это как покерфейс. Я, мол, тебе ничем не пахну.

Лангри стоял, нацелив на меня и уши, и усы, и раздувал нос, и щурился. Не очень был рад меня видеть. Но я подошёл.

Я сказал:

– Лангри, видзин, – улыбнулся и руку к нему протянул.

Как незнакомому псу. Собаки тоже живут запахами – я подумал, может, ему надо понюхать. Может, если он меня обнюхает, то поймёт – я ничего дурного не хочу, вообще.

Он как-то хмыкнул: "Дзениз, гхен-ре, чен", – но взял меня за руку и принялся сперва рассматривать, потом обнюхивать ладонь. И я сказал:

– Я никак не могу менять запах. Прости.

Вот с этого и началось. Лангри меня обнюхал, как Цвик – но крайне тщательно. Руки, шею, виски, около ушей, углы губ – потом подмышки и пах, и я стоял, не шевелясь, чтобы ему не мешать. Он будто хотел собрать всю информацию, какую можно – а я помочь-то не мог, жалел, и просто не дёргался.

Минуты полторы он меня изучал. Читал, можно сказать, сканировал – прямо было такое чувство, что пронюхивает насквозь. Цвику до него далеко было. В том, как меня Цвик нюхал и как Лангри, разница была – как между болтовнёй и допросом.

Не знаю, как точнее сказать.

И когда Лангри закончил меня нюхать, поднёс свою ладонь к моим глазам. Показал на кончики пальцев – они как будто чуточку увлажнились, запахло мятой, ещё какой-то травкой. Показал на ладонь. На ладони, как у людей, виднелись линии – ну, как гадают по руке. Линии жизни, души, чего там ещё – но на поперечном сгибе оказалась не линия, а трещина, складочка. В эту складочку он упёр кончики пальцев, сжимая ладонь в кулак – и запах исчез, как отрезанный. Махнул ладонью перед моим лицом – от неё не пахло вообще ничем.

Пальцы – слова. Ладонь – точка. И всё это – химия, хитрая химия.

Он меня учил – и я понял.

– Да, – говорю, – да, Лангри, – и тоже показал и на кончики пальцев, и на середину ладони. – Только у нас нет...

И он мою руку сжал в кулак своими пальцами. Чуть-чуть улыбался – шёрстка в уголках рта встопорщилась.

– Ага, – говорю. Киваю. – Мы можем только так, как вы – когда у вас сжаты кулаки. То есть – никак.

И тогда Лангри выкинул отменный фокус. Он запах нами.

Я обалдел. Просто замер – потому что запах вышел совершенно точный. От нас так разило, когда мы завалились к ним в дом: потом, грязным телом, пропотевшим тряпьём, наверное – казармой...

И я показал на себя. И он показал на меня. Но на этом не закончил.

Он убрал этот запах в кулак. Схлопнул. И сделал другой. Он разговаривал со мной запахами, как с малышом – простыми словами: "бибика", "ав-ав", "кака". Медленно и раздельно – и я понимал, сам от этого ошалевая.

Потому что он сделал запах Серёги, уже чистого. Не знаю, как описать... запах угрозы. Адреналина? Снова убрал – и сделал запах стали. Поднёс к самому носу мне – запах металла. Ножа?

– Сергей? – говорю. – Нож?

– Зергей, – сказал Лангри. – Зергей, гзи-ре.

– Он дурак, – ляпнул я. – Убери, фигня, он ничего такого, – и сжал ему кулак. – Это не считается.

А Лангри тронул меня за щёку. Оставил след запаха, тонкого-тонкого. Почти одного тепла – я не сообразил, что он имеет в виду.

– Это что? – говорю. – Вот тут – не понимаю?

И тогда он опять – раздельно. Железо – нож. И вдруг – тоже железный, густой, тяжёлый запах, тошный. Я сперва подумал – что за хрень? – и вдруг дошло.

Кровь.

– Нет, нет, – говорю. – Хен. Так нельзя. Нет.

Лангри посмотрел мне прямо в лицо, внимательно. Испытывающе. И убрал запах крови, медленно, как гаснет свет в кино – мне показалось, что какой-то следок его в воздухе остался.

– Ты ему не веришь, – говорю. – До конца поверить и мне не можешь. Ну, что... ты прав. Он слегка чокнутый. А мы – люди. Иногда и сами не понимаем, что выкинем в следующий момент. Но, ты знаешь... я очень постараюсь, чтобы ничего плохого не случилось. Честное слово.

Тогда Лангри чуть-чуть усмехнулся. Кажется, он, как наши мужики, меня не очень принимал всерьёз. Ну да, занятые люди, а я у них гирей на ногах висю. Или вишу.

– Дзон, – говорит. – Дзениз, чен-ге...

И пошёл вниз. "Дзон" сказал, позвал – и я тоже стал спускаться. Я решил, что постараюсь всё понять, я нашим буду переводчиком, если надо, и для лицин тоже буду. Ведь правда же, надо, чтобы хоть кто-то из наших понимал, что происходит. И как тут всё устроено, кстати.

Мы спустились в прихожую – и тут вдруг в неё с улицы вошёл парень в дождевике. То есть, мне показалось, что парень, потому что девушки у их народа гораздо мельче, а он был довольно крупный. А может, дело в запахе... в общем, создавалось впечатление, что мужчина.

Ручаюсь, я его ещё не видел – и на обеде его не было. Он был очень уж приметный – полосатый, как бродячий кот: по серому шли чёрные фигурные полоски, чёрная чёлка торчала из-под капюшона. И одет почти что по-человечески: дождевик-распашонка, с рукавами, с капюшоном, из серебристой непромокаемой ткани – вода по ней скатывалась каплями – и серебристые высокие сапоги... ну, да, штаны лицин не носят. Поэтому дождевик ниже бёдер, а дальше просто ноги.

Он скинул капюшон, встряхнулся, как пёс – и увидел меня. Или учуял. Поразился так, что замер на месте, только нос раздувался – люди смотрят во все глаза, а лицин нюхают во все ноздри.

И спросил, вслух. А Лангри ответил словами кратко, но целой волной запахов. Я не успевал следить – как за быстрой речью на чужом языке не успеваешь следить – но кое-что понял.

Лангри иногда передавал запах, чуть не сказал, дословно. Нас – как мы пахли на самом деле. Обед – тоже так, как он в действительности пахнул. Но ещё, как я думаю, там были и всякие абстрактные вещи, этакие комментарии, примечания – и это мне уже было не расшифровать.

Я себя чувствовал, будто учил их язык по книжке с картинками. Простые конкретные вещи понимаю, а посложнее – шиш.

Яблоко можно нарисовать. Кошку – можно. А вот доброту или тревогу – попробуй!

Но, с другой стороны... я ведь понимал, что Лангри взвинчен и тревожится. И я понимал именно потому, что запахи он выдавал тревожные и недобрые – в смысле, вызывающие такие ощущения. А с третьей стороны, может, мне и казалось. Люди иногда додумывают.

Новый снял дождевик, остался в плетёной сетке, плотнее, чем у девушек, но всё равно сквозной; дождевик повесил на стену, на сучок, как на вешалку. Ага, он был мужчина. А тяжело привыкнуть, вообще говоря, к тому, что вокруг все ходят... не то что нагишом, нет. Лицин в нашем смысле вообще не могут нагишом – они же шерстяные. Просто штаны не носят.

И причиндалы странно выглядят. В таком шерстяном чехле, как у псов. Но всё равно.

Зачем же им одежда вообще, если она ничего не закрывает?

А полосатый подошёл и нюхнул меня в нос. Коротко, вообще ни о чём – так спрашивают на бегу "Как дела?", а ответ не слушают. Его не интересовал мой запах – ему Лангри всё популярно объяснил.

– Ген-дол, – говорит. – Дзениз, ген золминг.

Я несколько секунд тупил, пока Лангри не помог: хмыкнул – "Золминг, Золминг" – и ткнул в грудь полосатому пальцем. И в себя: "Лангри, ген-дол". Ага.

А Золминг слушал и... вроде, ему обязательно надо было что-то сделать, но хотелось дослушать. И они с Лангри пошли к лестнице, Лангри ещё кивнул мне – "дзон" – и по дороге разговаривали запахами и словами. Обо мне, потому что "Дзениз" и "люди", и ещё о чём-то, чего я никак не мог понять.

Вернее всего, что тоже обо мне. В смысле – обо всех нас.

И я решил, что Лангри как-то вызвал этого парня из другого места. Может, оторвал от дела. Но позвал, чтобы помочь что-то с нами решить.

А я даже не мог ничего сказать – ни согласиться, ни возразить. Я просто за ними шёл, а они спустились в подвал. Подвал оказался очень просторным и высоким, пропах зеленью, землёй, смолистым и ещё чем-то непонятным, был освещён тусклым светом – и я увидел, откуда растёт дом.

Там, внизу, были корни. Вот что. Всё в корнях. Я вдруг понял, что весь этот их дом – это громадное живое растение. Может, одно, может, несколько сросшихся, но живое – это совершенно точно. Сюда, в подвал, выходили их выгребные ямы, но дерьмом не тянуло, а тянуло раскопанной землёй – я заглянул краем глаза, походя, и мне показалось, что там живут какие-то существа, червяки или жуки. Я подумал, что они перерабатывают дерьмо в компост, а тем компостом дом постоянно удобряется.

В переплетении корней мерещилась система, которую мне было никак не понять. Гладкие толстые стволы, как колонны, вырастали из земляного пола, уходили в гущу корней, из которых сплетался подвальный свод. Некоторые корни слабо светились; по некоторым сновали шустрые многоножки.

Лицин тихо переговаривались и, наверное, перенюхивались. А мне вдруг пришло в голову... даже не знаю, как это вернее описать. Знаете, как бывает внутри сложного механизма? Я вдруг ощутил себя, как внутри ядерного реактора или ещё какой-то жутко технологичной штуковины, где происходят жутко сложные процессы – только тут всё было живое. Не знаю, как сказать вернее – всё живое, всё завязано друг на друге и друг от друга зависит. И корни – не просто так, и многоножки – не просто так, и червяки – не просто так: все они – части рабочей системы.

Это было ново – просто до озноба. А владельцы этой невероятной системы ничего от меня не скрывали – всё показывали. Я, положим, тупил – но это ничегошеньки не значило, потому что всё равно чувствовалось: от меня ничего не собираются скрывать.

Либо тут нет никаких военных тайн, либо мне верят всё-таки.

И тут мы подошли к сравнительно гладкой стене.

Нет, корни и из неё выступали, как вены – но она всё равно была более гладкая, чем прочие. А корни увиты тонкими белыми ниточками или волосками, а кое-где покрыты белёсым пушком – и всю стену покрывала путаница этих белых нитей. А в нише расположился громадный... скажем, муравейник. Только в нём жили не муравьи, а другие существа. Тоже насекомые.

А может, всё-таки, муравьи, только инопланетные. Чёрные головастые букашки с маленькими клещами на головках, на восьми тоненьких ножках каждая.

Они кишели, как в настоящем муравейнике. Самые крохотные бегали вдоль белых нитей и что-то с ними делали – то ли ели, то ли собирали с них невидимое простым глазом. Те, что побольше, перебирали лапами пушок и носили из него в муравейник какие-то капли.

А лицин пришли к муравейнику. Именно сюда и шли, по делу.

Золминг взял – и пальцы сунул туда, в самое это муравьиное кишение. Земные муравьи в таких случаях дико кусаются и прыскают кислотой – но здешние даже не подумали на него обидеться или испугаться. Зато облепили его пальцы сплошь, как кусок сахара.

Я подсунулся посмотреть поближе. Муравьи обирали пальцы Золминга – и уходили куда-то внутрь, в сплетение корней и белых нитей, но это ещё не всё. Пара муравьёв вылезла из маленькой чёрной дырочки под корнем – они несли что-то, вроде муравьиных яиц, только побольше, круглые, не очень правильной формы.

Не просто несли – а Золмингу! Они принесли ему в руки эти шарики!

В цирке такого не увидишь: у Нгилана – дрессированные осы, а у Золминга – дрессированные муравьи! Но Лангри, кажется, не умел дрессировать букашек; он просто стоял и перебрасывался с Золмингом непонятными словами.

Зато Лангри понимал, что Золминг делает. Даже взял у него один муравьиный шарик. Я думал – зачем бы? – а он ногтями разломил эту штучку и понюхал. Улыбнулся. Когда он разломил шарик, я вдруг понял, что это такое.

Это гриб.

Белые нити – грибница. А шарики – крохотные грибочки, вроде очень мелких дождевиков. Из дождевиков пыль не сразу сыплется, а только из старых – молодые как раз такие: белые, по форме похожи на бусины, покрытые вроде как меленькими пупырышками, а внутри мякоть, будто пенопласт на разломе.

Из грибочка довольно сильно пахло. Незнакомо.

Золминг тоже понюхал и кивнул. А потом разломил другой грибок, стал тщательно внюхиваться; держал одной рукой, а другая у него так и лежала на муравейнике. Муравьи ужасно суетились, но Золминга так ни один и не укусил.

Второй гриб пахнул резче и иначе, чем первый. Даже мне чувствовалось.

А я стоял рядом, совершенно ошалевший.

С одной стороны, всё было понятно. В подвале дома – муравейник. Муравьи – домашняя скотина, их дрессирует Золминг, дрессирует, надо думать, тем... не знаю, как назвать... тем, скажем, секретом, который выделяется у него из пальцев. Муравьи живут в грибнице, наверное, грибы едят – но некоторые грибы приносят своему Золмингу. Зачем?

К тому же я вообще не мог себе представить, как можно так надрессировать насекомых. Это же не кошки, не собаки – ума у них нет. Ладно, муравьёв можно пустить по дорожке из сахара – но чтоб они собирали для человека грибы?

И почему грибы пахнут по-разному? Это же одинаковые грибы!

Тут у лицин уши дрогнули и нацелились на вход в подвал. И я тоже услышал, как сюда кто-то бежит. Лангри сказал: "Цвиктанг, зген-лард", – и ещё что-то сказал, а Золминг усмехнулся, добродушно. Я подумал, что лица у них, в общем, не очень человеческие, но выражения – просто на удивление понятные. Или я уже привык, присмотрелся.

И я обрадовался, я хотел видеть Цвика. И он обрадовался – понюхал меня в нос.

То, как они нюхаются, конечно, немного непривычно, но надо понимать: руку лицин пожать не могут – у них запахи смешаются. Поэтому и я его понюхал – нос влажный и прохладный.

А Лангри протянул ему нюхнуть гриб. "Цицино дценг", – сказал, прозвучало, как подначка – но не зло. Цвик просто просиял – совершенно человеческая улыбка, зубы белые. Кивнул, всё улыбаясь: "Цицино дценг, гзи-ре!" – и на меня посмотрел счастливыми глазами.

– Цицино ланг мин! – сообщил потрясную новость.

Но я почти не понял. Я подумал только, что "Цицино" – это имя. Похоже на их женские имена. Но к чему тут гриб – я никак не мог взять в толк. Не гриб же так зовут...

И я сказал:

– Гзи-ре – хен, – а что ещё скажешь. Я не знал, как это выразить литературно. А лицин заулыбались все, даже Лангри. Кажется, догадались, что я хотел сказать.

Тогда Цвик взял меня за локоть и потащил к выходу из подвала: "Дзениз, дзон", – и ещё слова. Интересно: мне с ним было легче и веселее, чем с Лангри, но Лангри говорил понятнее. Цвику и в голову не пришло вот так пахнуть по слогам – а сейчас очень надо бы.

Я ему попытался объяснить по дороге наверх, но не уверен, что меня поняли. Хотя кое-какие выводы он, кажется, всё-таки сделал.

Он привёл меня на кухню – и я увидал, какая у них кухня. Такая же невозможная, как и подвал.

Стены тут были не во мху, а в коре. В грубой такой, конкретной коре, как на деревьях типа дуба. А эту кору покрывал слой стекла.

Может, это и не стекло, но выглядело так: блестящий прозрачный слой, совершенно гладкий и тёплый на ощупь. Вся кухня покрыта стеклом – и стены, и потолок. Полки из сплетающихся веток тоже все в стекле, на них – стеклянные сосуды с припасами. На полу большие глиняные горшки, закрытые пергаментом и завязанные верёвочками.

Плита стеклянная, из тёмного стекла, вроде обсидиана, такими же разводами – где посветлее, где потемнее. В стекле – дырочки, в дырочках горит газ: нам ли газ не знать! Сами на таком готовим. Даже удивительно, что у них тут тоже газ – и я подумал: значит, есть и газопровод. Или у них газ в баллонах?

Металлической посуды на этой кухне не было ни одной ложки: всё стеклянное, деревянное или глиняное. Стеклянная столешница на подставке из толстых веток – а на ней всякие штуковины.

Но Цвик привёл меня не кухню показывать: тут же что-то делали три девушки, они немедленно захихикали и запахли мёдом, как одуванчики. И Цвик хихикнул, но тут же сделал серьёзную мину.

Показал на Гзицино: "Цицино дценг", потом на Дзамиро: "Цицино дценг", потом – на себя: "Цицино дценг". И торжественно – на Ктандизо: "Дзидзиро дценг. Гзи-ре?"