Текст книги "Запах разума (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Девушки примолкли, наблюдали за мной. А я смотрел на них и думал.

Цвик, Гзицино и Дзамиро были более-менее одного цвета. Рыжие, золотистые. Цвик – самый рыжий, потом шла Гзицино, а Дзамиро – со светлыми пятнышками у бровей, там, где у Цвика и Гзицино – тёмные. Но Ктандизо – просто блондинка, вообще не из той колоды.

А вот Дзидзиро – тоже рыжая...

И самая старшая.

Ктандизо – её дочка?

И тут меня осенило. Цвик же хочет сказать, что Цицино – его мама! Всего-навсего. Его и его сестрёнок. Дценг – мама. А у Ктандизо – Дзидзиро мама. Ясно.

А гриб при чём?

Тогда я в первый раз и подумал, что, наверное, лицин нельзя понять, если ты человек. Даже если выучить слова – останутся запахи. А в их жизни ничего похожего на нашу жизнь нет.

Как в фантастических романах это просто! Землянин тыкает пальцем: "Звездолёт! Бластер! Компьютер!" – а инопланетянин называет по-своему. А здесь – что тыкать? Как называть?

Дом. Еда. Мама. А остальное? Если дают нюхать гриб, а говорят о матери?

Почти что отчаяние.

– Дценг, – говорю, – ага, – и случайно посмотрел на Гзицино – а она хихикнула и сделала совершенно безумную вещь.

Она задрала свою блузку-сеточку и сунула руку себе в живот. В шерсть.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять. У меня в голову не вмещалось. Это не в живот. Это в меховой карман на животе. Не в одежде, вот в чём самая дикость – а на самом животе!

У неё на животе был карман. Как у кенгуру. И она улыбнулась хитренько и сказала:

– Дзениз, дценг ми, – вытащила руку и пахнула молоком и детским теплом.

Прямое, чёткое, конкретное объяснение.

Я мотнул головой и взглянул на Ктандизо – кажется, мне хотелось, чтобы она меня разубедила. Но она посмотрела, пожалуй, кокетливо – и тоже сунула ладошку себе туда. Прямо сквозь этот свитер из отдельных побегов. А Дзамиро распахнула шаль и тоже показала.

У них были сумки. Как у кенгуру сумки. Меня бросило в жар и даже стало тошно.

Я понял, почему у их девушек нет бюстов. Потому что они носят детёнышей в сумке – и соски там. На животе.

"Дценг" – не "мать". "Дценг" – "сумка". Вот что Цвик сказал. Что он с сестричками – "из одной сумки". Из "сумки Цицино".

Я посмотрел на Цвика. Он наблюдал – и, кажется, догадался, что мне не по себе. Чуть улыбнулся, по-моему, смущённо – и показал мне на живот и себе на живот. Под свитером из зелени было не видно, но я догадался, что у него там... ну... соски тоже там. На животе.

– Да, – говорю. – У наших девочек дценг – хен.

Но они, похоже, не поняли. Они налили в чашку компота из ягод – и дали мне попить. Очень хорошо сделали, потому что в горле пересохло.

Они – не чебурашки. Они – кенгурушки.

Мы попали в мир сумчатых людей.

Испытатель N25

За этим обедом я отлично понял, чего в действительности стою. Я не получил образования. Я ничего собой не представляю. Мой информационный багаж ничтожен. Я не могу сделать никаких толковых выводов. К тому же я – совершенно бездарный контактёр.

Я, конечно, мечтал, мечтал, читая фантастические романы: уж я бы договорился и с жукоглазыми, и со всеми прочими, да... Нет, к сожалению, не договорился бы. Всё это – инфантильные фантазии, бред подростка, не знающего жизни. В сущности, мы все – ещё мальчишки, а как психологи или ксенологи – и вовсе ничто.

Кроме Дениса.

Я наблюдал, как Денис общается с сообществом лицин, и понимал: в нашей компании всё это время находился гений, а мы – ни сном, ни духом. Я первый думал, что Диня простоват до глупости – и что с меня взять? Я – сноб и дурак. Впервые в жизни я ощущал собственную психическую неуклюжесть – как физическую, до стыда и горящих ушей.

Вот как это делается, господа. Человек просто начинает общаться. Выхватывает, понимает, запоминает, использует чужие слова. Зеркалит чужие жесты – и, видимо, точно попадает в местные традиции. Наш простоватый Динька...

Но остальным моим, так сказать, сопланетянам, кажется, не было никакого дела до этой невероятной работы, которая происходила прямо у них на глазах. Вот и отобедали с ксеноморфами... юрьев день тебе, бабушка. И к моей досаде на себя добавились ещё и стыд за Калюжного и раздражение, вызываемое Виктором.

Кудинов не глуп. Но такие парни дома читают о всевозможных псевдоисследованиях, принимают всерьёз натуральные фальшивки, смотрят телепередачи, "раскрывающие глаза" мирному населению – и обожают рассуждать о происках мировой закулисы. Верят не глазам, а впитанным в кровь и плоть газетным штампам.

Вот ты встретился с потрясающе чужеродной культурой. Смотри же теперь, смотри внимательно, делай выводы и пытайся понять! Но нет – любая непонятная диковинка объясняется с позиций давно устаревших газетных страшилок.

– Зачем, скажи, – пытался я выяснить, – им нужно создавать летающие наноботы в виде насекомых, да ещё и таких достоверных? Объясни мне хотя бы это.

– Да Господи, Боже ты мой! – раздражался Виктор в ответ. – Это же секретность! Азы ведь! Да кому я объясняю, салага... у них ведь весь этот гадский лес под колпаком. Ты сам сказал: лаборатория...

– И повторю: биологическая.

– Значит, биологическое оружие. Скажешь, эти осы – не оружие?

– И эксперименты, – добавил Калюжный. – На людях.

Я еле сдержался.

– Сергей, – сказал я как можно спокойнее, – они людей впервые в жизни видят. И ещё вчера... ладно, пусть позавчера даже представить их себе не могли.

– Так потому и эксперименты!

– Ша, пацаны! – вдруг дёрнулся Кудинов. – Динька свалил.

– Может, отлить пошёл, – буркнул Калюжный.

– Не думаю, – щурясь, сказал Виктор. У него на лице вдруг нарисовалось немало интересного из нашего исторического наследия: "враг народа", "предатель", "власовец" – весь этот ассоциативный ряд. Он запахнул на себе одеяло, как плащ с пурпурным подбоем, и сделал шаг к дверному проёму.

В этот момент ко мне вернулось ТПортальное ясновидение. Я отчётливо увидел Диню, дружелюбно беседующего с Лангри и незнакомцем-лицин в чёрно-серых тигровых полосках – и схватил Виктора за локоть.

– Оставь Багрова в покое. Он ушёл работать, пока мы тут... дурью маемся.

Виктор посмотрел на меня с тем же выражением.

– Работать?!

Я про себя недобрым словом помянул "Иглу" – даже не за то, что она загнала нас сюда, а за то, что в группах испытателей не продумана психологическая совместимость. Впрочем, на такое долгое и безумное путешествие никто и не рассчитывал.

– Джентльмены, – сказал я и попытался улыбнуться. – Я понимаю: все устали, все психуют. Но давайте уже, мать вашу, перестанем играть в войнушку, ладно? Опомнитесь, вы, милитаристы! Никто из нас не шпион и не изменник Родины. И никто из лицин, если Динька прав и они так себя называют, пока не объявлял землянам войну, хоть некоторые земляне и выделываются, как мухи на стекле. Если хоть кто-то из нас может выяснить у местных что-то полезное – так это Багров. И не надо его дёргать, хорошо?

Виктор ощетинился, смерил меня взглядом – но сходу не нашёлся, что возразить. Я взглянул на Калюжного – и вдруг понял, что он едва держит себя в руках, причём хочется ему не подраться, а закатить истерику со слезами и воплями. Его губы дёргались, глаза покраснели, он тискал клок одеяла на груди, будто хотел его оторвать.

С его точки зрения, подумал я вдруг, война, вероятно, не так страшна, как абсолютная неопределённость, непонимание и тоска.

– Серёга, – сказал я, – ты напрасно не поел. Довольно вкусно – и вообще, тут ведь можно жить, могло быть и хуже...

Он взглянул на меня жалобно и яростно – беспомощно:

– Артик, твою мать... да я просто домой хочу. Ёлки, я не могу, я домой хочу – вот и всё...

– Да заткнись ты! – рявкнул Кудинов. – Домой не выйдет! Ты больше всех вопил: Марс, Марс – вот, получи, распишись и жри его с кашей, свой Марс! Доволен?!

Калюжный даже не попытался возразить – ему было слишком плохо, плохо всерьёз, он был занят утрамбовыванием воплей и слёз в глубину души. Возражать Виктору пришлось мне.

– Ну что ты на него рычишь? – сказал я, надеясь, что это не прозвучит слишком высокомерно. – Он просто и честно сказал о том, что мы все чувствуем, а ты орёшь на него. Тебе не так страшно, когда ты на кого-нибудь орёшь или когда кто-то кажется тебе виноватым?

Они оба уставились на меня поражённо, будто я выдал какую-то невероятную дикость. А я вдохнул и продолжил светским тоном:

– Между прочим, осиный яд отлично помогает, вы заметили? Совершенно не тянет кашлять... и спать хочется, джентльмены. Нам посоветовали отдохнуть – между прочим, дельный совет. Может, поспим?

И Виктор взял себя в руки. Грамотно взял, я восхитился.

– Совет дельный, это да, – сказал он уже нормальным тоном. – Только учтите, салаги, мир чужой – и спать будем по очереди. На всякий пожарный.

– Хотите, я покараулю пока? – предложил я. – Сергею нехорошо, да и у тебя замученный вид. А мне легче – лекарство действует.

– Стрёмно как-то, – сказал Виктор и сел.

Мы с Калюжным присели рядом с ним. Мох на полу был мягок, как роскошный иранский ковёр – и совершенно не казался влажным, как почти всегда ощущается мох или трава. Только запах и выдавал в нём растение. Я выдернул тоненькую прядку мха – она подалась с большим трудом, оказалась удивительно прочна, но мы получили возможность рассмотреть длинный и тонкий, упругий, как кручёный металлический тросик, корешок.

– Ничего ведь тут не сделано попросту, ёлки, – задумчиво проговорил Калюжный. – Ничего по-людски не сделано. Рубанком, там, топором... или ещё как. Оно же всё выросло. Весь этот дом вырос. Весь этот ковёр, ёлки. Стены эти. Как?

И это уже было почти похоже на нормальный тон. Нормальный тон нормального человека, изучающего окружающий мир. Гораздо лучше, чем накручивать себя, думая о доме, матери, Ришке...

Тут и мне пришлось дать себе ментальную оплеуху. Я втянул дикую тоску внутрь и заставил себя сказать:

– Мне представляется, что они влияют на обычную программу роста здешних растений. Видел мост? Лицин заставили два дерева расти не так, как им велит природа, а так, как архитекторы решили...

Виктор фыркнул:

– Дерево, расти! Расти, кому сказано!

– Не так просто. Быть может, это воздействие на ДНК. Может, на что-то иное... Простите, ребята, я не биолог, я сам не понимаю – но мне кажется, что это не механическое воздействие, а что-то намного, намного более сложное...

– ГМО, что ли? – хмуро спросил Сергей.

Вряд ли, я думаю, он имел представление о том, что такое ГМО, но по телевизору часто говорили, какая это ужасная штука. Будь ему хоть немного морально легче, я бы, наверное, его высмеял, но ему было так паршиво, что у меня не повернулся язык его пинать.

– Мы ещё ничего толком не знаем, – сказал я. – Может, да, может, и нет.

Виктор поймал на стене зеленовато-бурую сороконожку, взял её через одеяло. Ему явно было отвратительно, а гадость с длинным суставчатым тельцем извивалась у него в пальцах. И Сергей нагнулся взглянуть.

– Думаешь, она искусственная? – спросил Сергей.

– Почему бы и нет, – сказал Виктор с гримасой предельного омерзения. – Противная. Если не искусственная, то зачем она? На фига они таких гадин в доме держат?

– Видимо, у неё тоже есть какая-нибудь важная роль, – сказал я. – Как у ос. И неужели ты до сих пор думаешь, что это – робот?

Виктор взглянул мне в лицо:

– Разумовский, давай, придумай тест для неё. Ну, давай. Как узнать, настоящая она или нет?

– Витя, – сказал я, – отпусти букашку, она настоящая. Ну, посмотри, рассмотри внимательно. Ты можешь себе представить технологию, которая позволит создать робота в три сантиметра длиной, с головёнкой меньше булавочной головки – и чтобы он себя вёл в точности как живая тварь? И зачем делать такую тонкую, трудоёмкую и дорогую вещь, если каждый дурак может её случайно раздавить?

Калюжный потыкал сороконожку прядкой мха. Сороконожка извивалась и дёргала лапками в точности, по-моему, как любое пойманное насекомое – Сергей, как и я, усомнился в её искусственности.

– Это тоже ГМО, наверное, – сказал он неодобрительно. – Да, Тёма? Вить, она, наверное, вредная, ёлки, но на робота не похожа ни фига.

– Не думаю, что она вредная, – сказал я. – Во всяком случае, не для хозяев дома. Вспомните ос... Я уверен, что все здешние насекомые им зачем-то нужны. Их не просто не уничтожают – их разводят специально. Быть может, эти сороконожки борются с паразитами... или ещё что-нибудь... В общем, в этом мире насекомые имеют огромное значение. Даже блохи.

Виктор отбросил сороконожку подальше, и она тут же полезла на стену и закопалась в густой мох.

Калюжный хмыкнул.

– И нафига им блохи?

Что я мог сказать?

– Сергей, я не знаю. Просто не знаю... допустим, блохи – такое же лекарство для их шерсти, как осы – для внутренних органов. Может такое быть?

Сергей скривился:

– Совсем не по-людски... но у них тут всё так.

– Именно.

– А жрать охота, – признался Сергей печально. – Но не могу я жрать, когда прямо рядом сороконожек изо рта кормят и блохи ползают. Блевануть впору.

– Сочувствую. С такой чувствительностью надо что-то делать, а то с голоду помрёшь.

– Небось, на армейке жрал любую дрянь, – заметил Виктор.

Калюжный хмуро, искоса взглянул – и пожал плечами:

– Ну и что. Там была наша дрянь. Не знаю, как там у вас, а у нас никто тараканов не обсасывал.

Виктор неожиданно осклабился.

– Ха, салаги, кстати – о тараканах. Я не рассказывал, как у нас ещё в другой части, до "Иглы", один оставил в тумбочке открытую сгущёнку? А туда стасиков этих, тараканов – уйма налезла. И один мудачина стырил и столовой ложкой – хвать! "Мужики, – говорит, – никогда не видал сгущёнки с изюмом!"

У Калюжного вытянулась физиономия. Виктор рассмеялся – и я следом:

– Виктор, садистская морда, ты это только что придумал, признавайся! Надеешься, что мы с Сергеем проблюёмся? Обломись, ничего не выйдет!

Тут хохма дошла и до Калюжного. Он заржал басом и выдал:

– Э, знаете анекдот про зелёную волосатую расчёску в супе?

– О! – воскликнул я пафосно. – Вашему деликатному сиятельству полегчало-с? И не тянет блевать даже от волосатой расчёски? Или вы блюёте-с только от членистоногих?

Виктор повалился на мох, хохотал и всхлипывал. Калюжный бил себя по коленям и повторял сквозь смех:

– Точно! Точно, ёлки!

А я думал, что это – неслучившаяся истерика. Что мы ржём над фигнёй, чтобы не реветь. Ну и пусть, не худший случай.

Мы впервые смеёмся вместе, над одним и тем же. Диня, конечно, гений контакта – но, быть может, и я на что-то сгожусь?

Моя упавшая под плинтус самооценка приподнялась на пару сантиметров.

Мы посмеялись и расслабились. Разжались какие-то внутренние тиски, стало легче дышать – и все тут же начали зевать. В комнате было тепло и сухо; окно сплошь завешивали какие-то зелёные нити, но потолок слегка светился – мягким, рассеянным желтоватым светом. Такой уютный полумрак... а за окном дождь шуршит...

Мы улеглись на мох и сделали вид, что травим байки, но я видел: у всех слипаются глаза. У нас вчера был чудовищно тяжёлый день, потом – ночь, во время которой нам удалось подремать только по паре часов, наши болячки, контакт, ворох безумных впечатлений нынешнего утра... Наши бедные организмы, ещё не потерявшие надежды адаптироваться в здешнем мире, просто настаивали на отключке.

Я не помню, как вырубился. Я точно не думал о безопасности – кажется, надеялся, что о ней позаботится Кудинов. Впрочем, я не верил, что нас прикончат во время сна: моё ТПортальное dИjЮ vu запустило калейдоскоп ярких, как вспышки, мгновенных снимков нашего будущего.

Я успел отловить воздушный шар, медленно плывущий в тихом предзакатном небе цвета лепестков чайной розы. Кишащих красных сороконожек в чьей-то протянутой обезьяньей – точнее, лицинской – ладони. Гирлянды из живых белых цветов. Шествие громадных, ростом с небольшой огурец, муравьёв, несущих что-то вроде кукурузных початков. Аквариумы в человеческий рост, полные какой-то спутанной зелёной и бурой травы... на них я, кажется, окончательно заснул, но карусель цветных картинок неслась и во сне – я смутно помню ощущение от мелькающих кадров, но напрочь забыл и сами образы, и свои впечатления от них.

Потом сон превратился в тёплую тёмную воду. На дне этой темноты было замечательно, не надо было спешить, дёргаться и бояться, мельтешня микропророчеств отступила – но я блаженствовал в полунебытии, кажется, очень недолго. Из него меня выдернули: кто-то потряс за плечо.

Веки разлеплялись тяжело, словно склеенные. Но, увидев Дениса, я рывком вернулся в реальный мир.

Одеяние Диньки было рыцарское: кроссовки, чудесным образом чистые белые форменные труселя – и пончо-сеточка из каких-то кручёных золотистых нитей, с кисточками понизу, с бусинами и узелками. И всё. А простецкая его физиономия сияла.

Денис сидел на полу, а рядом с ним стояло большое стеклянное блюдо с, кажется, чипсами. С золотистыми ломтиками, от которых пахло жареным маслом. Но чипсы никто не ел: Кудинов и Калюжный уставились на Диньку спросонья, очевидно, так же оторопело, как и я.

– Вы выспались? – весело спросил Денис. – Вас звали ужинать, но Гзицино сказала, что вы, может быть, не пойдёте – и прислала печенья сухим пайком, – и рассмеялся. – Они думают, что вам надо прийти в себя до вечера, а уже ведь вечер, на самом деле. Хотите подняться на крышу? Там круто, увидите, как мать Цвика сюда едет – ну и ещё кто-то с ней, кого мы не знаем...

– Так, ша! – окончательно проснулся Кудинов. – Ты, салага, почему в таком виде?

Денис смущённо ухмыльнулся и пожал плечами.

– Я Цвику сказал, что в одеяле ходить неудобно. Трусы уже очистили, а остальные шмотки – ещё нет.

– Как это – увидим, как едет? – спросил Калюжный. – Это сколько ж времени она будет ехать?

– Не знаю, – сказал Денис невозмутимо. – Мне кажется, воздушный шар приземлить – это не быстро. Там, на крыше, у них причал для воздушных шаров... Знаете, мужики, Цвик не может сказать "шар", у них буквы "ше" в языке нет, а "аэростат" – может. Только у него получается "аэроздад", – и хихикнул.

Не знаю, как прочие, но лично я ощутил, как мой ум заходит за разум. От всей этой обстановки, от того, что трусы уже очистили, а прочие шмотки – нет, от того, что мать Цвика едет сюда на воздушном шаре, а на крыше причал, от того, что Денис так обо всём этом болтает, будто рассказывает, как покупал в ларьке банку "колы"...

Он был феноменально спокоен. И весел. И отчего бы ему грустить? – человек спокойно общается с инопланетянами, объясняет им, что ему надо, а они дружески делятся собственными планами. Почему бы и нет?

– Погоди, – сказал Виктор и потряс головой. – А откуда ты знаешь, что на возд... на аэростате – его мамаша? Он тебе сказал?

– Ну да, – кивнул Денис. – А ему – Лангри и Золминг полосатый. Золминг – из взрослых мужиков, их ещё человек пять пришло, они что-то делали в лесу. А про воздушный шар и про Цвикову мамашу они узнали по грибам.

– Чё? – спросил Калюжный.

У него было такое лицо, что я снова его пожалел.

– У здешних, кстати, по-моему, нет слова "мамаша", – сказал Денис. – Или у них "мама" и "сумка" одно слово, я недопонял.

– Мама и что? – спросил Виктор. Его лицо сделалось таким же потерянным.

– И сумка, – повторил Денис. – Они сумчатые, мужики. Как кенгуру. У их девушек маленькие сумочки на животе, понимаете? Совсем маленькие и плотно прижаты, поэтому не очень заметные. А соски – там, внутри, поэтому и фигуры такие странные...

И тут у Калюжного случилась-таки истерика. Он заржал с привизгом и навзничь завалился на мох, размахивая руками:

– Сумки! Кенгуру! Кенгуру, ёлки! Сиськи в сумке! – всхлипывал он и колотил по полу кулаками. – Мамка с сумкой! Охренеть!

Виктор наблюдал с растерянной ухмылкой и, когда Калюжный немного успокоился, спросил:

– Ладно. Мамки с сумками – это я понял. А как они узнали по грибам, Динь?

Калюжный приподнялся на локте:

– Ясно как. Нажрались, ёлки, и заторчали! – и снова гыкнул, уже устало.

Денис посмотрел на него с укоризной:

– В подвале у них – грибной муравейник, – начал он объяснять, и тут пробило меня.

Я сам не пойму, почему это было так дьявольски смешно. Видимо, это тоже был выход эмоционального и интеллектуального шока: Динька, с серьёзным видом говорящий дикие вещи. Единственное, на что меня хватило – это попытаться быстрее взять себя в руки. Денис смотрел хмуро, почти сердито, с выражением: "Я серьёзно, а вы ржёте, как идиоты", – и был в своём роде прав.

– Ты начал про муравейник, – сказал я, отчаянно пытаясь не расхохотаться снова. Я вдруг оказался в том состоянии, которое вызывает смех от любого пустяка. Только палец покажи...

– Муравейник, – терпеливо продолжил Денис, – а вокруг грибница. За ней ухаживают муравьи. Ребята спустились в подвал, а муравьи принесли Золмингу два грибочка, вот таких, с ноготок. Он их понюхал и догадался, что мать Цвика собирается приехать...

– Стоп, – Виктор прищурился. – Ты сам-то понял, что сказал?

– А что? – удивился Денис. – Я говорю, они узнали по грибам. Понюхали – и догадались. И Цвику давали нюхать. Он обрадовался.

Мы переглянулись.

– Это технологии, да? – спросил Виктор. – Какие-то здешние технологии, что ли? Чтобы гриб понюхать и...

– Надо быть Диней, чтобы всё это спокойно воспринимать, – сказал я. – Очевидно, технологии. Только не спрашивай, как именно можно догадаться о чьём-то приезде, понюхав гриб.

– Давайте поднимемся на крышу, мужики? – снова попросил Денис.

Я потрясённо понял, что ему, в сущности, пока всё равно, каким именно образом его приятели-лицин получают новости, нюхая грибы. Он просто собирает информацию о мире. И, пожалуй, он прав. Инопланетянин видит, как человек смотрит на термометр за окном и говорит: погода нынче тёплая – наверное, инопланетянину в первый момент не особенно важны строение и принцип работы термометра. Вещь, с помощью которой здешние жители узнают температуру воздуха – и предовольно пока. Ну, так грибы – вещь, с помощью которой здешние жители узнают новости. И хватит.

Обычное дело для этого мира, к чему суетиться?

– А ты нюхал? – спросил Калюжный.

Денис кивнул.

– Но я не понял. Лицин переговариваются запахами, а я понимаю с пятого на десятое, – грустно сообщил он. – Некоторые вещи не понимаю вообще, даже когда они – медленно и раздельно. У них вот тут – такая складочка, чтоб убирать запахи, а вот тут...

Вот что принципиально, думал я. Язык. Местная артикуляция. Речь запахами, которую надо попытаться, если уж не воспроизвести, то понять.

– Денис, – сказал я, – ты просто молодец. Тебя бы взяли в любую космическую экспедицию.

– Нет, – грустно сказал Денис. – У меня девять классов, кто взял бы?

– Пойдём на крышу, – сказал я. – Я видел этот аэростат во сне.

– Слышь, это, – сказал Калюжный. – Пусть хоть трусы отдадут. Что мы будем в одеялах – как идиоты?

– Можно зайти за трусами по дороге, – с готовностью сказал Денис. Ему не терпелось вытащить нас из этой комнаты и показать всё, что он успел тут изучить.

Я встал, а за мной – остальные. Кудинов отодвинул занавеску из зелёных нитей на окне: уличный свет уже стал мягким, вечерним, и я подумал, что мы ухитрились проспать почти целый день. Дождь перестал. Лес стоял вокруг дома зелёной стеной – и сам дом был частью леса, а увидеть из этого окна воздушный шар нам не удалось.

Впрочем, я уже знал, как он выглядит.

Испытатель N6

До того, как мы отрубились, мне еще верилось во всякий пацифизм. Я ведь думал, что покараулю, пока салаги дрыхнут. Разумовский сам предлагал – но я подумал, что сделаю надежнее: слишком уж его сильно лечили – и глаза у него прямо сами собой закрывались, заметно.

Калюжный просто сразу отключился – и всё. Я от него на секунду отвернулся, что-то говорил Артику – и готово дело: Серый уже в отрубе и храпит. А Разумовский еще некоторое время трепыхался, чего-то там втирал еще про дружбу народов – но было видно: надолго у него запала не хватит.

И точно. Разумовский начал что-то там про китайцев, которые всё едят, что по полю ползает, кроме танков, хотел еще сказать что-то про водоплавающих – но умер и не договорил. По нему самому могло ползать все, кроме танков – все равно ему было, умнику.

А я стал прислушиваться, только зря. Было тихо-тихо, деревня же! – только дождь еле шуршал. Дождь меня и добил. Я провалился в сон, как в западню.

В кошмар.

Потому что во сне была лаборатория типа той, что у Нгилана, только побольше раз в десять. И дела там творились грязные и жуткие.

Они прикрутили Калюжного, голого, к креслу, вроде прозрачным скотчем. Рот залепили, но глаза оставили – и взгляд у него был отчаянный, нестерпимый, как у приговоренного. Они содрали листок с его щеки – и из разреза полезли громадные мухи, синеватые блестящие трупоеды с мохнатыми лапами. Один полоснул Серегу ниже ребер чем-то острым, блестящим – целый поток мух хлынул из раны вместо крови.

А Динька и Артик стояли на каких-то невысоких подставках. Они были будто из пластилина; из них вытягивали куски тела, кожа вместе с мясом тянулись, как пожёванная жвачка...

Вот тут-то Динька меня и разбудил.

Первая мысль, ясно, была: живы, салаги. Такое облегчение, что камень с души просто. Прямо как родне им обрадовался. Но чуть погодя я пришел в себя и оценил обстановку.

А по обстановке-то выходит, что всё хреново! Сумчатые – это ладно, но кого они там вызвали "по грибам", а? И у Диньки вид, как у перевербованного: счастья и радости – полные штаны. Так и ждёшь, что сейчас агитировать начнет за какую-нибудь хрень.

"Пойдемте наверх", "пойдемте наверх"! А на фига? Воздушный шар смотреть или ещё зачем-нибудь?

И тут мне как врезало, аж задохнулся: а вдруг на меня тоже ясновидение нашло? Как на Разумовского? И сон этот кошмарный – наше будущее, а?

Но идти, понимаю, надо все равно. Куда деваться-то. Вот же не хотелось мне идти в этот дом, безопаснее казалось в лесу. Просто так, что ли?

Мы же все ушибленные ТПорталом, все чуток с приветиком. Интуиция обостряется. Надо ее слушать, или нет?

А Калюжный, дубина, ихние чипсы жрёт. Прямо за ушами пищит. И Разумовский горсть прихватил. И что им скажешь? Не жрите, там любая наркота может быть?

Тоска на меня напала – просто хоть волком вой. Ещё и Динька рядом лыбится, как деревенский идиотик. Чему радуется-то?

Но ладно, пошли. Я только тарелку отобрал у Калюжного.

– Хорошего помаленьку, – говорю. – Кончай жрать в три горла, дорвался.

Он на меня зыркнул, как Сталин на врага народа.

– Чё, тебе жалко, что ли? Вы там нажрались хрючева этого, которое Нгилан давал, а я вторые сутки нигде ничего, ёлки!

И Разумовский вдруг вступился за своего бойфренда:

– Правда, Виктор, пусть он доест. Это какая-то белковая пища, а не фаст-фуд, по вкусу чувствуется – а он голодный.

А Калюжный на него глянул, можно сказать, миролюбиво, чуть не благодарно. Хохма-то! То черепушки друг другу готовы оторвать, а то чуть не целоваться собираются. Не иначе, их, типа, трудности сплачивают.

Только вышли из нашей спальни – Динька радостно сообщил:

– Во, мужики, тут у них химчистка, вроде прачечной! – и ткнул пальцем вниз по лестнице. – Трусы можно забрать.

Планировка у чебурашек в доме, кстати, совершенно ненормальная – закутки какие-то, коридорчики... Три ступеньки вниз – и занавеска, за занавеской – химчистка эта, странное местечко.

Воды – вообще ни капли. Сквознячок – два окошка напротив друг друга, без занавесок, из них – вечерний свет; видно, что дождь давно кончился. И решётки растут из стен, вроде сквозных стеллажей из веток. А на решётках – какие-то серые кучки, как зола. Много.

– Круто, – говорю. – А шмотки где?

И салаги глазеют по сторонам, ничего понять не могут: не прачечная же и не похоже! Тогда Динька сделал цирковой вид, прямо фокусник Копперфильд:

– Крекс, фекс, пекс! – говорит. – Трах-тибидох! Последняя гастроль! – и хватает одну кучку руками.

И с нее тут же взлетает целая туча мелких-мелких серых мошечек! Просто – ну, я не знаю! – меленьких-меленьких, но густым столбом, целая метель! Мы все шарахнулись.

А под мошками оказались чьи-то трусы, факт. Причем чистые до удивления. Калюжный даже присвистнул:

– Не, ну ничё себе! Они, чего, грязь сожрали, что ли?

А Разумовский отобрал у него труселя:

– Во-первых, это мои, вот номер. А во-вторых, не удивлюсь, если наша одежда фактически стерильна. Продезинфицирована. Сам не знаю, почему, но такое впечатление.

А Калюжный:

– А мои где тогда? И как эта гнусь соображает, что жрать, а что оставить?

Артик встряхнул еще одну шмотку, но это оказалась почти чистая майка. Моя, я ее забрал. Пришлось перетряхнуть все небольшое на этой решетке, чтобы найти все трусы. Мошки, которых мы согнали, постепенно оседали обратно.

Разумовский встряхнул большое – оказались Динькины штаны, еще слишком грязные, чтобы их надевать – и сказал:

– Как соображает... Ну, как... Как осы Нгилана соображают, кому вводить легочное, а кому желудочное? Предположу, что у лицин есть способ им объяснить.

– Фигово объясняют, – хмыкнул Калюжный. Он крутил пуговицу на Динькиных брюках.

– Не оторви, – сказал я. – Иголок с нитками у них, может, и нет.

– Да стой ты, потрогай! – сказал Калюжный.

И точно: пуговица была чуть-чуть шероховатая на ощупь, будто мелко-мелко обкусанная: в круглых таких вмятинках.

А Динька все тянул:

– Ну мужики, ну без нас же приземлится шар-то... Охота посмотреть!

А Калюжный:

– Не, вы видали, ёлки? Они же пуговицу обгрызли! Они её, бля буду, обгрызли! Решили, что грязь присохшая...

А Динька:

– Надо же, пластмассу едят... Ну, ладно, пойдёмте наверх-то!

Ладно. Трусы и майку я надел. Калюжный нож носил засунутым под завязанное одеяло, как за пояс, а теперь хотел в трусы пихнуть, только нож провалился – и он стоял, как балда, с ножом и пустой тарелкой. Артик все одеяла свернул и сложил – и на них тут же мошки насели. И уже ничего не оставалось, как идти туда, наверх.

Ужасно не хотелось. Подстава там ожидалась, просто живот крутило. Но я просто не видел разницы, идти или не идти. Не пойдём – они, если захотят, сами потащат. Я опять думал, что вообще не надо было сюда соваться, и опять думал, что иначе сами в лесу сдохли бы. В общем, очень паршивые вещи крутились в голове, пока мы из этой мушиной прачечной поднимались на самый верх.

А когда вышли, оказалось, что там много народу. Ихнего народу – попадались незнакомые, видимо, те, кто утром в лес уходил. Некоторые смотрели наверх, где громадный воздушный шар, золотистый, блестящий, медленно плыл по розоватому вечернему небу прямо на нас, как парусный корабль; несколько, видно, мужиков возились с какими-то скобами и канатами – наверно, чтобы его привязать, когда причалит. Скобы были вделаны, похоже, давно и насовсем: нормальное тут дело – принимать воздушные шары.

Крыша была широкая, во мху и с бортиками. Чисто по размеру на неё и вертолёт бы поместился без проблем – правда, не факт, что выдержала бы вертолёт. Никакой черепицы, никакого рубероида, никаких вообще таких вещей, которые удерживают воду – я ещё подумал, что, по идее, течь должна такая крыша.