Текст книги "Запах разума (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Стереотипы, блин блинский! Развидеть бы теперь это хоть как-нибудь...

Цодинг Нгилана послал, а Нгилан нас позвал в эту лабораторию. А там у них уже толпа собралась, чебурашек пять приезжих и из местных кое-кто: две старых тётки, которые нас ещё в лесу встречали, и напарник Нгилана, седоватый. А в самой лаборатории какая-то муть творится. Медузы в банке переливаются, огоньки от них идут, то голубые, то розовые. На доске этой, сопливой, тоже что-то моргает, побулькивает. Штуковина какая-то выстроена, из трубочек, то ли палочек, то ли чего... а про неё Тёмка сходу сказал:

– А вот это, мне кажется, микроскоп, джентльмены.

И Цвик сказал это слово, "гдинз". Гдинз-лац. Так сказал. А "лац" – значит жизнь.

А "гдинз" – значит делать. Работать, в общем.

Витёк перевёл:

– Биология, пацаны.

И сам первый подошёл. Поговорить с Цодингом. Ну, на чебурашечьем, конечно, еле-еле балакает, но ясно, что хотел объяснить, ёлки. Мол, вы же хотите нас изучать? Так вот, нате, меня и берите.

Динька с Тёмкой даже не мяукнули. Он им слова не дал вставить. Командир, ёлки. Как Тёмка любит говорить, слуга царю, отец солдатам. На себе, типа, эксперимент решил сделать.

Я думал, они будут кровь брать. Осами. А ни хрена, ёлки, у них, наверное, наша кровь уже была. Или Нгилановы осы как-то уже всё рассказали. Или они Нгилану рассказали, а он уже остальным, хрен поймёшь. Но, в общем, кровь им оказалась не нужна.

Они устроили ГМОшный рентген. Ошизденеть.

Раздели Витьку, усадили на этот специальный стул, где хоть зубы рви, хоть что – и достали ещё одну банку с медузами. Те медузы, которых мы с Динькой выгружали, какие-то хвостатые, ёлки, бахрома на них в рассоле развевается, а эти – бесхвостые, круглые, плоские. Типа лепёшки прозрачной, такой полиэтиленовый студень тонким слоем. Только четыре кружка в середине, с монетку, синеватых.

Цодинг полез лапищей в рассол – и выловил оттуда медузу. И – ляп её на Витьку!

А Витёк – трёхэтажным, от неожиданности.

Холодная она же, ёлки. Мокрая.

И Динька ахнул. А Тёмка, вроде, как-то подался вперёд, будто что-то сказать хотел. Но не сказал, не успел.

Потому что Витька под медузой начал исчезать! Таять, блинский-то блин! Сперва сама медуза исчезла, а потом – евонная кожа! До мяса – и видно, как оно там всё...

Я уже собрался начать орать. Ну, ясно: вашу ж мать, вы что с человеком делаете-то? – всё такое... только Витька-то не орал. Охренел – да. Но – по морде видать, что больно ему не было. И кровь оттуда не текла, вообще говоря.

У него только глаза растопырились по пятаку – он на себя смотрел. Себе на бок. И все смотрели. А на боку у него уже мясо потихоньку исчезало. Сосуды виднелись, по которым кровь течёт, ещё какие-то штуки... а под этим всем уже рёбра просвечивали.

Тёма только и выговорил сипло:

– Виктор, ты как?

А Витёк так же сипло и ответил:

– Холодная, паскуда.

А в боку – дыра. Прям дыра. В форме медузы. И уже видно, как под рёбрами сердце вздрыгивается. Жуть. Прямо ком к горлу, ёлки – и блевать тянет.

А мы стоим, как три барана. В шоке, бляха-муха.

Только Цодингу, наверно, было плохо видно, или что – и он эту медузу взял и подвинул. Всего-навсего. Повыше.

И за медузой вся дыра съехала наверх – там постепенно начала исчезать Витькина шкура. А внизу – всё пошло обратно: сперва рёбра, потом мясо, а потом стало кожей затягиваться.

Динька осторо-ожненько палец протянул и потрогал. И выдохнул.

А Тёмка сказал:

– Да, господа, неожиданно. Мощная иллюзия.

– Мощная, – говорю. – Я тут им чуть всю лабораторию не разнёс, ёлки. Так тонну кирпичей, блин, можно отложить.

Только тут заметил, что чебурашки, вроде, удивились. Вроде не ожидали, что мы распсихуемся.

Нгилан говорит чё-то, типа:

– Разве страшно? – и ещё что-то там про посмотреть на то, что внутри.

Я себе по черепу постучал кулаком:

– Понимать надо, док, – говорю. – Мы же не видали таких медуз, ёлки! – а дальше перешёл на ихний. – Я, – пальцем на себя, – думал, что она, – на медузу пальцем, – его ест. Ясно?

Они как расхохочутся.

– Мудачьё, – говорю. – Козлы. Предупреждать надо.

И тётка Видзико меня погладила по морде своей обезьяньей лапкой. Запахла цветочком.

– Зергей, – сказала, жалостливо, вроде, – нельзя так. Ужасно-страшно. Как можно съесть Вигдора живьём? Как можно так думать?

– Кто вас знает, – говорю. По-русски. А потом – на ихнем. – Ценг-ро.

В смысле, "бывает". Или "случается". Сами говорят "ценг-ро", если чего-то такое выходит непредвиденное. Болезнь-ураган, дрянь какая-нибудь.

И вдруг вижу – уже и не смеются. Смотрят на меня. И Цодинг с Витька медузу снял и в банку пустил.

Чего-то удивил я их, ёлки.

Они, главное дело, сразу перехотели нас изучать. Вообще. Пожилой стал банки с медузами закрывать плёнкой, Цодинг потянулся трубки вытаскивать – всё, в общем, кончен бал. И Динька прям чуть не плачет, губы кусает.

Тёмка чего-то заикнулся:

– Наверное, вы не так...

И тут Витёк себе пузо потёр, где от медузы мокрое, встал – и Цодинга так приобнял, за плечики, как они тут друг с другом ходят. И говорит:

– Слышь, док, вы, в натуре, не так поняли. Мы же видим, что вам интересно – так и нам интересно. Мне интересно. А на Серого не смотри, он просто медуз боится. У нас дома медузы... это... с зубами.

Забыл слово "кусаются". И, вроде, Цодинг ухмыльнулся малость, что медузы с зубами.

А Витька – дальше:

– Ты не кипишись. И другим скажи, пусть не дёргаются. Мы просто нервные. У нас это... мир такой, опасный. Там все с зубами. Шуточки у нас глупые: "я тебя съем!" – никто людей не ест, а шуточка осталась... с бывших времён. С этого... с дикости...

Смотрю – слушают. Перестали оборудование сворачивать.

А Витька – ещё:

– Артик, скажи, мы глупо шутим? Эта... как её? – традиция. С древности. Мать младенцу говорит: "я тебя съем!" – ну не собирается же, в натуре! Или... это... что зверь придёт, зубами схватит... Не придёт, просто, ну, это... с дикости. Как это слово, пацаны?

И Тёмка говорит:

– Фольклор эпохи До Книг. Црен нге-зо, – и улыбается. – Да, это так.

Тут Нгилан ухмыльнулся.

– Зергей, – говорит, – это как... – и слово не помню. Но понять – понял: жук, которым достают водяных червей из-под шкуры. – Безвредно-безопасно, – и пахнет детёнышем. Это не понял. То ли намекает, что, мол, безопасно, как младенчик, то ли – что я молокосос.

Только я спорить не стал.

– А я что, – говорю, – я же ничего. Я так... глупые шутки, как Витёк говорит.

Они продолжили. Мы хотели, чтоб они продолжили – и они продолжили. Но всё равно...

Они как напряглись, так и остались. Все. Даже Нгилан.

А что я такого сказал-то? Никогда не знаешь, на что обидятся. Сами, небось, руконожек со стола кормят. Или вот – блоху у себя выловят, на другого пересадят. Без штанов ходят. Им можно.

А как что-нибудь скажешь – обижаются на всякую хрень.

А как мы ушли из лаборатории – ещё и наши насели, приспичило им морали читать.

Тёмка выдал:

– Сергей, я тебя очень прошу, думай, что говоришь. А лучше молчи.

– Да чё, неправда, что ли? – говорю. – Нехрен ко мне вязаться! Можно подумать, ты сам не пересрался!

А Витёк:

– Да пшёл ты со своей правдой! Молодец, ёпт, объяснил ушастым, что у нас человека могут заживо сожрать в экспериментальном порядке. Ошизеть, что они теперь о Земле думают. Врубился, нет?

– А что, – говорю, – не правда?

У Витьки аж щека дёрнулась. И он как рявкнет:

– Да конечно правда! Господи, Боже ты мой, как же ушастые жили-то до сих пор без этой правды?! Кишки у нас интересно устроены, понимаешь? И бабы детей носят не снаружи, а внутри – вот обалдеть! И шкура, вот, голая – тем мы от них и отличаемся! И хватит пока! Или ещё что-нибудь расскажем? Что у нас и жрут, и режут, и медуз кормят, и баб насилуют, и атомная бомба, чего там?! Слишком вольно живётся, да, салага? Сбегай, расскажи им, расскажи! Они про твой нож забыли – ты напомни, ты им подробно объясни, что у нас делают такими ножиками, гопник хренов! Пусть нас в клетку запрут, а ключ выкинут!

– Я, вроде, ничего такого... – говорю. Даже растерялся.

И Витёк – зверем:

– Вот и молчи! Заткни хлебало и молчи, пока не спросят, раз не соображаешь ни хрена!

Тёмка говорит:

– Ты впрямь думаешь, что они могут полностью пересмотреть отношение к нам, Витя?

А Витёк только вздохнул и лоб потёр. Типа устал.

– Как нефиг, – говорит. – Как два пальца об асфальт. Так что вы погодите пока с этой... с правдой. Успеете. Мне надо кое с кем перетереть и подумать.

А с кем – не сказал.

Но не с нами и не с Цвиком даже. Просто ушёл и всё.

Трындец, какой независимый и таинственный.

Вигдор

И вся беда – в том, что поговорить, считай, что не с кем.

Вернее, я пораскинул мозгами и решил: можно перетирать только с Артиком. С Калюжным, с мудачиной, разговаривать – только время терять, а Диньке я в этих вопросах не очень верил.

Потому что Динька своему Цвику чересчур доверял. Они плотно так скорешились, всё вместе да вместе. Ягоды ходили собирать в сад, чего-то там помогали на фабрике-кухне. Цвик Диньку учил паука кормить слюной с пальца. А раз человек скорешился с инопланетянином – тут ясно, сложно его заткнуть. Ему захочется потрындеть с приятелем.

Тем более – он совсем лошок, Динька, хоть и талант в своём роде. Развесистый такой, доверчивый.

Я понимаю, что Цвик-то от него недалеко ушёл – но эти два дурака могут ведь и дров наломать. Запросто. Сказали не то, не тому...

Вот ведь, японский бог, как всё вышло-то некстати. А так хорошо вырисовывалось! Я уже надеяться начал, что мы постепенно так научимся говорить как следует и разберёмся помаленьку. Шиш мне, шиш! А надо было думать. Вот из-за таких долбоклюев, как Калюжный, всякая точная техника и взрывается – и падает с неба или на дно идёт.

А Артику верить можно. Артик умный и надёжный. И я его толкнул вечером, когда Серёга с Динькой и Цвик с Чероди уже спать легли. Мол, пойдём, пройдёмся. Воздухом, что ли, подышим.

Не облажался. Артик мигом понял.

И мы с ним вышли и пошли погулять, можно сказать, за околицу.

Частичное новолуние пришло. Большой луны вообще не видать, маленькая – серпиком. Дорожки из литопсов светятся, как будто реклама какая – голубым, а цветы – разноцветным. Как по Москве или по Питеру идёшь, по центру. Красиво. Но у меня просто камень на душе.

Артик рядом шёл, молчал. Думал.

Я ему дал подумать, а потом спросил:

– Ведь не поверили они, а, Тёмка?

Он на меня посмотрел то ли грустно, то ли устало, не поймёшь. И сказал:

– Ты всё сделал правильно, командир, – без стёба, похоже. Серьёзно. – Но поверили они или нет, трудно сказать. В любом случае, Витя, всё, чего мы достигли за это время, сегодня поставлено под сомнение.

– Они ведь думали, что мы вообще безобидные, да? – сказал я. – Поэтому и без санкций? Решили силами учёных обойтись, да? Только Чероди – спецушник, по ходу...

Артик то ли кивнул, то ли так головой мотнул.

– Чероди – очень непрост, безусловно. Спецушник...Не знаю. Не уверен... Но полномочия у него особые. Мне кажется, ещё у Цодинга особые полномочия. Они собирают всю информацию, которую можно собрать здесь, на месте – а Чероди готовит нас к настоящему контакту, со специалистами, обитающими где-то ещё. Это я сумел уловить из разговоров лицин; скорее всего, мы проживём в усадьбе Кэлдзи до конца лета. Во всяком случае, так предполагалось до... до этой истории.

Тогда я сказал:

– Погоди, не части. Тут меня волнует что... Тём, а ты понял, что их ТОЧНО дёрнуло? То, что мы их боимся и не верим толком? Подозреваем? Или они решили, что мы можем учудить что-нибудь?

Артик задумался. Долго молчал, потом заговорил медленно:

– Знаешь, Витя... может, с моей стороны это и наивно, и сентиментально... но мне показалось, что им просто не уложить в голове саму возможность. Им не представить себе, как можно в экспериментальном порядке, как ты говоришь, скормить хищнику разумное и живое существо. Их это ужаснуло. Подход ужаснул.

– Да ладно! – говорю. – Прямо уж, такие белые и пушистые! Ушарики...

– Они нам бескорыстно помогают, – сказал Артик.

И я вдруг сообразил, что злюсь.

– Конечно! Бескорыстно! А изучали?

Артик зыркнул – и тоже зло:

– Когда они поняли, что нам страшно и мы не верим – готовы были свернуть всю программу исследований. Пойми: мы можем сказать, что – не хотим. И от нас отстанут. Будут адаптировать, учить, кормить, лечить – но не станут досаждать экспериментами, которые нас травмируют.

Закончил прямо с ядом. Цианид с клыков капал.

И я почувствовал, как у меня морда кривится.

– Ага. Мы в рай попали. Не надо "ля-ля", Тёмка, я помню, как Лангри взъелся, когда Калюжный...

– Здесь не рай, – отрезал Артик. – Здесь другая этика. Выстроенная на других биологических принципах. Могу поделиться кое-какими соображениями – если успокоишься.

А что мне беспокоиться... спокоен я, чего там! Как позавчерашний утопленник.

– Хорошо. Итак, – и голос у Артика сделался, как по телевизору. – Я пытался расспрашивать Чероди о некоторых понятиях, очевидных для любого землянина. Для любого, подчёркиваю.

– Про секс?

– Не начинай.

– Ну и что очевидно для любого?

– Родина в смысле "страна". Государство. Правительство. Границы. Армия. Полиция. Закон.

Ага, думаю, ты простой такой! Как он тебе объяснит? А Тёмка продолжил:

– Смутный аналог понятия "Родина" у них есть. Скажем, Родина Цвика – этак с заглавной буквы, как принцип – это усадьба Кэлдзи. Осознай. Усадьба Кэлдзи. Не шире.

– Не понял.

У Артика морда сделалась безнадёжная. Я, мол, бреду по колено в идиотах. Но я не стал перебивать, а он начал объяснять, тоном замученной няньки:

– Родина Чероди – дом, где родился Чероди. А всё, что ассоциируется у него с понятием "власть" – это матриархи. Я перепробовал все мыслимые способы объяснить, что такое правительство, правление, государство. Он не понимает. Вообще не понимает, ты это можешь себе представить?

Я честно сказал:

– Нет.

– Именно. И я не могу. Вчера после ужина, когда Динька ушёл с Цвиком, а вы с Калюжным рассматривали сороконожек на стенах, я убился об Чероди, Витя. Расшибся. Я перебрал все способы, он перебрал все слова из своего немалого словарного запаса. Он очень плохо представляет себе, что такое принуждение, Витя. А что такое насилие, похоже, не представляет совсем.

– Так не бывает.

– Не бывает, – кивнул Артик. – У них есть слово "заставить", ты знаешь. Цженг. Я выкрутил все контексты. Цженг ди цор. Заставить... ну, скажем, расти. Применительно, по-моему, к генной инженерии. Заставить литопсы расти дорожкой с помощью биохимического воздействия. Цженг ди цве. Заставить принять – с помощью аргументов – какую-нибудь мысль. В споре. Ченд ор цженг. Обстоятельства заставили. Обстоятельства заставили пойти проверять линию грибного телеграфа в метель. Всё.

– А заставить человека?

– Вот здесь-то и порылась собака, Витя! У них вообще нет такой грамматической формы. То есть... в принципе, сказать можно. Но... как по-русски сказать "задуматься мухами" или "чихнуть слоном". Это фраза без смысла. Человека, видишь ли, заставить нельзя.

– Опа! – ляпнул я. – А почему?

– А как? Он же уйдёт!

У меня челюсть отвисла. Я протормозил аж минуту, может, две.

– Э... куда уйдёт?

– Не знаю, – и я услыхал в Артиковом тоне прямо-таки насмешку. – Мало ли, куда можно уйти.

– Не понял.

– Мне сказал Чероди, – Артик уже улыбался.

– А в чём тогда власть у матриарха? – я вдруг почувствовал, что тоже устал до ужаса.

– Она может "хен" и "хен-кер". Наложить табу. Или вето. На женщин и детей своего рода. На мужчин – не может. Мужчине может только отказать от дома. "Хен-кер" – ты тут табу. Всё.

– Слушай, Артик, – сказал я, – ты издеваешься, да? Хочешь сказать, что тут – полная анархия? Никто никого не заставляет, всем всё можно? Так, по-твоему, да, ёпт?!

Мина у Артика сделалась, я бы сказал, жалостливая.

– Трудно, Витя? Нет, не анархия. Абсолютный порядок. Потому что табу нарушить нельзя.

– Да почему?!

– Потому что это – запах. Биохимический приказ. Попрёшь буром – умрёшь.

Меня впечатлило. Я, оказывается, всё-таки, не ожидал. И сказал:

– Ничего ж себе делишки! Хочешь сказать, кто не подчинится – секир башка?

Артик вздохнул.

– Они не убивают, Витя. Убийство – "хен-кер" с детства, жесточайшее табу. Они об убийстве себе подобного даже помыслить не могут. Ты же видел – намёк вызвал у них шок.

– Взаимоисключающие параграфы – такие взаимоисключающие...

– Ничего подобного. Представь: вот важный объект, который – табу. Он окружён проводами под током, и на них висят таблички "Не прикасаться! Смерть!" Некий злобный и упрямый идиот наплевал на предупреждение и полез. Кто его убил? Автор табличек, конструктор забора – или он сам себе схлопотал премию Дарвина?

У меня в голове появились какие-то проблески.

– "Хен", значит – предупреждение? Лангри...

– Да, Витя. Лангри предупредил Калюжного, что угрозы стальным клинком тут – "хен", табу. Как я понял, "хен" – одновременно и предупреждение, и наказание тому, кто слишком приблизился к запретной территории. Так здесь воспитывают детей. Нарваться на "хен" в полную силу – никто не хочет. И нам, подозреваю, в полную силу его ни разу и не демонстрировали. Это по-настоящему больно.

Логично, что. И, пожалуй, понятно. Только уж очень не по-нашему.

– И что, старуха может что угодно объявить табу? А если бабка из ума выжила?

Артик пожал плечами.

– Наверное, что угодно. А может, тут тоже есть какие-то ограничения. И у матриарха, по-моему, есть что-то вроде свиты. Совет. Всегда женщины.

– Ни хрена ж себе! Выходит, у мужиков вообще права голоса нет? Хороши порядки...

Артик задумался. Стоял, трогал босой ногой литопсы, чтобы свечение мигало... потом сказал:

– Мне кажется, что права у мужчин есть. Но я ещё не понял, как эти права реализуются. У них тут совсем другие отношения – и к клану, и к имуществу, и друг к другу. Табу – это сравнительно просто. А вот прочее – это довольно сложно. Но на биохимии завязано буквально всё: и отношения между детьми и родителями, и отношения между пришлыми и местными. И секс. И те дела, которые они совместно ведут. Иерархия тоже определяется по запаху... Но я не знаю, не понимаю, как. Может, потом пойму. Пойдём спать, Вить?

Я тут возражать не стал. Но кое-что запланировал.

Мне хотелось поговорить с чебурашкой.

Но Цвик в принципе не подходил. Я уже себе составил мнение: Цвик – мелкий гвоздик, салага. Типа духа. Он жизни ещё не видел. Потому что их пацаны в совершеннолетие уходят, потом как-то себе мыкаются, устраиваются – и в конце концов остаются жить в какой-нибудь другой усадьбе. Важно, чтобы там не было родни среди девиц, за этим у них матриархи следят – ну, среди парней может быть родич, это неважно.

Но я это к чему.

Цвик ещё дома сидит. А, значит, опыт у него нулевой. Может, потому он и тютя такая – жизни не нюхал. "Хен" ведь тоже "хену" рознь: никто своей родной деточке настоящий "хен" показывать не будет, потому что настоящий – как хук в челюсть, а ребёнку в худшем случае прилетит поджопник.

А из нас, между прочим, "хен" сделали не только Калюжному. Я вспомнил, как Нгилан сделал Артику, когда Артик хотел пришлёпнуть осу. Но там был совсем другой коленкор. Я даже и не понял, насколько это серьёзно. Это был даже не поджопник, а так... ну, скажем, рявкнули. Не больше.

Что это доказывает? Что они разбирают, кому влепить со всей дури, а кого пожалеть, только предупредить. И деток наверняка с размаху не бьют, жалеют.

Другое дело – чужого. Пришёл в чужой монастырь, там, может, и "хен" по другим поводам... И я ещё подумал, как провентилировать всю эту байду с Родиной. У них что, стран нет? И границ нет? А что, так можно?

Ну да ладно. Не об этом речь пока что.

Мне надо было поговорить с Лангри. Вот что.

Лангри шарил во многих вещах – и он был пришлый. И, я так замечаю, не особо-то и боялся вмазать кому-нибудь от души – никаких тебе политкорректностей и деликатностей. То есть, наш человек, без притворства.

На следующий день я с утра пошёл Лангри искать. Боялся, что он смотался в лес, с телефонистами – но нашёл в саду. И тормознул.

– Приветик, Лангри. Есть разговор, – всё простые слова.

Он меня нюхнул в нос, как у них тут положено по вежливости – и мазнул запахом "тепло и хорошо". И остановился в пределах запаха.

– Ну так вот, – говорю. – Скажи мне, будь добр, вот что: "хен-кер" соблюдают все всегда? Вообще, в принципе, без исключений? Везде?

Он себе кончик носа облизнул, как пёс. И ухмыльнулся:

– Люди – не цветки-розанчики, – ну, я так понял, если по схеме "слово-запах". – Всё пахнет по-разному. И все.

– Но если нарушишь – окочуришься?

Он фыркнул. Имел такую манеру – не по-кошачьи, а по-собачьи фыркнул. И сказал:

– Можно уйти.

Ага, думаю себе.

– Я понял уже, понял. Но – куда?

Он ответил уклончиво:

– Смотря что "хен-кер".

– А не одно везде?

Не ответил, но всем телом и запахом изобразил "нет".

– А что бывает? – говорю. – Перечислить можешь?

И он смерил меня взглядом. Испытывающе.

– Могу. Не поймёшь.

– Попробуй.

– Долго. Главное – вот, – и, чтоб мне сгореть, выдал то самое, самое то! Железо-кровь-кишки. Наверное, что-то ещё, но я не понял, там были нюансы. А суть – смерть. Вот что. Насильственная смерть. Убийство. Или даже не смерть, но рана, боль, насилие – всё вот это вот.

– И куда можно уйти? – спрашиваю тогда. – Если вот так?

Он промолчал, только изобразил. Характерный такой запах. Могила.

– Без вариантов? – уточнил я. – Только кирдык?

– С вариантами, – сказал он явно нехотя. – Можно жить одному. В глуши, где нет людей. Близко не подпустит никто.

– Ну ладно, – сказал я. – Допустим. Понял. А ещё что "хен-кер"?

Он опять фыркнул. И сказал:

– Спроси Чероди. Мне не объяснить. Спроси завтра, на празднике.

Ново дело. И я спросил, не Чероди, его:

– А что празднуем?

Тогда Лангри сунул мне ладонь под самый нос, с запахом "младенчик" и ухмыльнулся весело:

– Ребёнка Чероди. Родит Нганизо. Придёшь?

Я офигел и кивнул. И Лангри ушёл с видом абсолютно исполненного долга, а я остался стоять с отвешенным хлебалом.

Он так круто заложил, что я даже забыл про "хен-кер".

Нет, ну они простые такие! Нганизо я, положим, не помнил в лицо... в мордочку. Но Чероди приехал, вроде, меньше месяца назад! И уже.

Говорят, скоро кошки родятся – ни фига! Скоро родятся чебурашки! И если у меня были какие-то проблески насчёт их семейных дел – то все они совсем накрылись медным тазом.

Вроде Чероди не собирался оставаться тут жить.

Я что-то не заметил, чтобы он особо крутил с кем-нибудь любовь.

Никаких там свадеб-несвадеб за это время точно не было. Нет, девицы вокруг него вились, ночевать он чаще уходил куда-то, чем оставался в нашем гетто для сексуально негодных – но когда успел, я всё равно не понял. И сам факт...

И тут в сад прискакал Динька с довольной мордой. И с разбегу высказался:

– Вить, а я тебя ищу везде! Знаешь, Нганизо завтра собирается рожать, будет праздник – и мы все приглашены. В общем, нас звали прям присутствовать при родах. Артик сказал – это веха.

– Итить-колотить, – говорю. – Веха... Ладно.

Пойду, конечно. Куда я денусь. Но – вот никогда не мечтал смотреть на все эти роды и прочий мрак. Праздник нашли. Младенец – это хорошо, кто спорит, но, японский-то бог, роды им что, театр?

Только, как говорится, пригорюнился заяц, да делать нечего.

Дзениз

Конечно, Цвик пришёл ко мне разговаривать! Ещё бы он не пришёл...

А я именно тогда и задумался, как мы за это время изменились. И даже не заметили – я бы и сам не заметил, если бы разговор не зашёл.

Вот посмотреть на нас... Форму целиком носит только Калюжный, да и тот по дому ходит босиком, потому что по мху, который на полу растёт, приятно босиком ходить. Остальные – в чём попало: мы с Артиком – в лицинских пончо, Витя – в шёлковой распашонке, трусах и гетрах, которые на нём выросли. И босые. И волосы у нас начали отрастать. Совсем мы на испытателей не похожи, а на солдат – и тем более. Но это – внешнее.

А внутреннее – мы как-то успокоились, что ли. Даже Серёга, в общем и целом, успокоился. Грызться мы перестали, орать друг на друга, раздражаться... То ли тут такой воздух, то ли лицин на нас так действуют.

Воздух, кстати, действительно прекрасный. Лето в разгаре; о чём я жалею – так это что купаться нельзя. А купаться тут нельзя категорически: в воде ци-гзонг живут, твари, которые личинок откладывают под кожу. Местные, если уж очень надо идти по воде без защиты, выделяют секрет, который тварей отпугивает – а мы ничего выделить не можем. И Серёге ещё повезло, что тварь рано захватили. Нгилан объяснял, как бывает, если не лечить сразу – и заражение крови может получиться, и язва, которая будет очень долго заживать, и ещё хуже. А лицин не купаются, они после воды очень зябнут, даже заболеть могут, поэтому им активная борьба с этим гадством ни к чему. И мы приспособились, когда стояла жара, набирать воды в таз, из водосбора, и в саду обливались – лицинская детвора прямо визжала от восторга, но не участвовала.

Из-за этого у биологов разделились мнения насчёт нас.

Цодинг считает, что мы – околоводный вид. Прибрежный. Спрашивал, не питаемся ли рыбой, и когда узнал, что питаемся, очень радовался, потому что свою теорию подтвердил. А Дченз, его научный оппонент, пожилой, уже седоватый по всему носу, и на голове, на гриве есть седые пряди, считает, что не похожи мы на водный вид, даже на околоводный – не очень, хоть рыбу и едим, и носы у нас какие-то особенные. Он думает, мы – вид подземный. Типа голых кротов. Он узнал у Артика, что наши предки жили в пещерах, и сильно впечатлился, потому что лицинские предки никогда в пещерах не жили.

Но больше всего их интересует, как у нас получаются дети. Мы – не сумчатые; в здешнем мире тоже есть не сумчатые животные, но они ходят на четырёх лапах, и с родами там как-то совсем иначе устроено, легче. У местных учёных, как я понял, была такая гипотеза, что разумное прямоходящее существо может быть только сумчатым.

Цодинг меня спрашивал про роды, но я ему ничего не смог объяснить. Артика они потом тоже спрашивали, но и он оказался в этом вопросе совсем не специалистом. И лицин всё никак не могли взять в толк: мы что ж, дожив до наших лет, никогда не видали, как рожают наши женщины, что ли?

А мы им никак не могли объяснить, что кто бы нас пустил смотреть, вообще-то?

А они смотрят, ушами шевелят – и никак не понимают, почему. Ну что такого-то? Дело-то житейское. У вас же мамы-сёстры были? Ну?

Чтобы объяснить, надо очень много слов. Мы ещё не знали столько.

И ещё Серёга им сказал про медузу. Цвик тоже там крутился, он повсюду ходит с нами – собственно, со мной – и Цвик меня потом спросил:

– В вашем мире – ужасно?

У нас с ним уже очень особые отношения получились, это точно. Мы друг друга теперь звали "цзитинг-до", "сводный брат"... ну, я не знаю, как объяснить! С людьми иначе. Люди друг к другу принюхиваются гораздо дольше. Я думаю, что лицин могут как-то донюхаться до сути, быстрее – или запахом вообще врать нельзя, или труднее соврать. В общем... да что говорить! Если я брал в руки его любимого паука, как котёнка! Прошёл месяц – и я брал громадного ядовитого паука в руки и давал ему каплю слюны с пальца!

Правда, не уверен, что рискнул бы взять не Цвикова, а какого-нибудь чужого, незнакомого паука, или, скажем, постороннего. Но в данном конкретном случае – страха у меня не было совсем. Я держал паука, а Цвик его гладил пальцем по спине и мне объяснял, какой паук чудесный. И, кстати, да. Чудесный. Пушистый – и глаза, как глянцевые бусинки.

Ему брат подарил. Ушедший. Ну всё ведь ясно...

В общем, отношения между нами вышли очень доверительные. И поэтому он заговорил на крыше фабрики-кухни, где никого не было, и спросил у меня, а не у всех – потому что ужасно тактичный и не знал, как остальные отреагируют.

А про меня знал, что я ему скажу правду.

Я правду и сказал:

– Я не знаю. Мы привыкли.

– Люди смотрели, как человека ест хищник, и не пришли на помощь. И даже сами выпустили хищника. Так может быть?

И вид у него был напряжённый. Он о дико ужасных вещах говорил. Тяжело показалось согласиться, но – что поделаешь!

– Бывало, – сказал я. – Бывало и хуже.

– Как – хуже? – и уши нацелил вместе с усами, а в глазах зрачки расширились.

Я не смог ему сказать, как – "хуже". Но я придумал, как это немного смягчить – для него и для себя.

– Слушай, Цвик, – сказал я, – давай, ты расскажешь самую ужасную историю, какую знаешь. А потом я расскажу самую ужасную историю. Ладно?

Цвик как-то нахохлился, взъерошился... но моргнул согласно.

– Останови, если не поймёшь слово.

– А ты говори медленно, – сказал я, и Цвик согласился.

Получилось, что он первый с кем-то из нас заговорил о таких вещах. О том, что мы в их мире ещё не видели и видеть не могли.

– Это было давно, – сказал Цвик, ероша шерсть на руках. – Но не До Книг. Вы выучили названия чисел? Давно – двести лет или немного больше. Там остались развалины. Лес никак не хочет их поглотить. Место – цанджач.

– Что?

– Это делает ненависть. Помнишь это слово?

– Да.

– Тот, кто ненавидит, может цанджач. Это когда хен-кер – весь клан и вся земля вокруг. Для большинства живых существ.

– Проклятие? – сказал я по-русски. – Не повторяй, ты не выговоришь. Это ужас, правда. А за что их – это... цанджач?

Цвик начал рассказывать очень медленно – выбирал слова, которые я смогу понять. Иногда дорисовывал смысл запахом, как картинкой. Я расшифровывал эту историю, может, час, а может, и больше – но, в конце концов, понял примерно так.

Лет двести или больше тому назад из-за какого-то природного катаклизма случился голод. Я думаю, это была засуха, потому что запах был – сена и дыма, но по-любому – горели леса, где все лицин и живут. У них пропали их, наверное, посевы и сады... я не видел полей, но это сейчас, а тогда, может, и были поля... ну, в общем, у них стало очень худо с едой.

И они занимались поиском средства от этого бедствия. Тут я не очень понял, но, по-моему, все генные инженеры включились в работу, пытались найти, может, суррогат еды, а может, вывести что-нибудь, что быстро размножается. Но из-за природной катастрофы это было тяжело сделать.

Я понял так, что женщины и дети в кланах жили запасами – ну, у богатых кланов были запасы. Кланам победнее и поменьше приходилось туго. Цвик сказал, что женщины перестали рожать. Тут я не понял: как будто, "остановили развитие жизни внутри" – это надо будет потом прояснить. Мера отчаянная – но не так уж она сильно и помогла, я думаю.

А странствующим мужчинам, "семени мира", оказалось просто совсем фигово: у них-то не было никаких запасов, и молодые ребята, по возрасту не очень крутые профессионалы, да если ещё и без набора особо ценных генов – оказались никому особо не нужны.