Текст книги "Избранное"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

– Элекеш Ирэн, – Балинт обращался к ней так, как в школе было принято обращаться к ученикам. – Элекеш дочь Абеля Элекеша. Пусть будет так, уходи наверх. Оставь меня здесь. Я буду кутить один. Ступай спать, спокойной ночи.

Он повернулся к девушке спиной, снова налил, потом уронил стакан, стакан покатился по земле, вино пролилось. «Пьяный, – подумала Ирэн, чувствуя, что не выдержит, закричит, разбудит весь дом. – К нам забрался пьяный солдат и теперь буянит у нас в погребе». И она пошла к выходу. Она еще не дошла до порога, когда услышала, как Балинт выкрикивает ругательства, потом снова заходится в плаче. Она знала, что он плачет не по ней, не по ним обоим. И бросилась по ступеням вверх, а когда уже выбралась из погреба в сад, столкнулась с Бланкой.

Бланка была в саду, стояла, накинув поверх ночной рубашки ее, Ирэн, халат, подавшись вперед, по всей видимости, прислушиваясь. И то, как она стояла в раме из душистых кустов, просилось на картину.

– Почему ты оставила его там? – спросила она тихо, едва шевеля губами. – Зачем ты вылезла?

Ирэн не ответила. Младшая сестра скользнула взглядом по ее волосам, платью, на котором вверху не хватало пуговиц.

– Что он там делает? – спросила шепотом. Ирэн показалась забавной мысль, что та может знать все, что только что произошло в погребе.

– Пьет и плачет.

Потом уже ей вспомнилось, как Бланка выдохнула: «Бедняга». Нежно подтолкнула ее и движением подбородка указала в сторону спускавшихся в сад ступенек.

– Иди спать.

Позже она поняла и то, что ей следовало бы снова вернуться в погреб, отослав Бланку. Но она этого не сделала. Бланка глубоко вздохнула, словно погружаясь в воду, потом нырнула в крохотную дверцу, и Ирэн слышала, как она задвигает засов.

Когда она стала его женой, они не дожидались ночи, Балинт тотчас лег к ней, и во время объятий ей все еще казалось, что Балинт торопится, будто хочет поскорей миновать нечто. Она и сама не хотела ничего другого – только бы поскорее кончить, и с легким удивлением подумала, что с Пали ей было, пожалуй, лучше. Стоял яркий полдень, наверное, три четверти третьего. Разжав объятия, Балинт повернулся на бок и, растянувшись голый на кушетке, погрузился в газету.

Год тысяча девятьсот пятьдесят второй

Балинт еще в Пеште попал в плен, из Пешта его увезли за пределы страны, и он вернулся на родину с самой последней партией в сравнительно более приличном состоянии, нежели остальные военнопленные; уже в плену его через некоторое время послали работать в больницу. Я не знала о нем ничего, до нас не дошло ни одного извещения, хотя, как выяснилось, он послал не одно письмо; другие уже вернулись, а от него еще несколько лет не было никаких вестей, мои родители и Темеш совсем уже смирились с мыслью, что его нет в живых. По-настоящему и без сомнений его ждали лишь я да Бланка, только Бланка всегда готовилась к самому лучшему, а я просто не допускала мысли, что жизнь может лишить меня того, чего я так жажду. Старикам казалось естественным, что и он пропал вместе с другими, ведь прекратил же свое существование сам дом Биро; майор пал в бою, и, после того как попал в плен Балинт, их дом забрали. Темеш сумела спасти для Балинта только два чемодана пожитков, соврав, будто они принадлежат ее покойному мужу. В послевоенной неразберихе, когда Темеш тоже пришлось оставить дом, даже присутствие Балинта не могло ничего изменить, едва ли тому удалось бы доказать, что за офицер был его отец, кому он помогал, какую роль сыграл в жизни других людей; те, кто принадлежал к его кругу или пользовался его покровительством, погибли, замыслов своих он осуществить не успел, поэтому непосвященные не знали про него ничего другого, кроме того, что он погиб на фронте, и даже носить по нем траур было не совсем удобно.

Хозяйство Биро ликвидировали, дом отдали людям, пострадавшим от бомбежек, мебель увезли и распределили по решению Комиссии Оставленных Ценностей [62] , а Темеш перебралась к нам. Один жилец нам как раз требовался, у нас был слишком большой дом, такого количества комнат нам по инструкции не полагалось. Переселение Темеш ничего не меняло, никто из нас даже и не заметил, что в квартире живет посторонний, да Темеш, собственно, и не была для нас посторонней.

Помощь ее оказалась очень кстати, к тому времени уже и Бланка работала в приемном отделении той самой больницы, где работал Балинт, устроилась туда по протекции майора тотчас после получения аттестата, более чем за полгода до того, как Балинт попал в плен. На работе Бланка чувствовала себя лучше, чем можно было ожидать, и хотя печатала скверно, как попало раскладывала, а порой и теряла учетные карточки, но иногда получала и премии, – родственники многих больных писали в больницу, как помогли им ободряющее слово Бланки, неизменный оптимизм, светившийся в ее улыбке, когда она утешала своих подопечных: не надо бояться, у нас тут все непременно выздоравливают.

При троих работающих на жизнь кое-как хватало. В школе, где я впервые начала трудиться, меня окружала такая естественная атмосфера, словно я тут и родилась, отец был счастлив, когда выяснилось, что я унаследовала от него надежные приемы преподавания, что считаюсь хорошим воспитателем, хотя на первых порах из-за неопытности мне приходится туго. Как новорожденные мальки тотчас осваиваются с водой, так и я скоро освоилась со школьной жизнью. Дел было много, но меня это не смущало, работать я любила, и к тому же почти не оставалось времени задумываться над тем, где теперь Балинт, что делает и как сложится наша жизнь, если он вернется.

В сорок девятом году, к вечеру, когда я возвращалась из школы и возле церкви свернула на улицу Каталин, я уже издали увидела, как он идет по улице. У него был сверток, который он, вместо того чтобы нести за веревочку, держал под мышкой. Он шел впереди, я видела только его спину, но все равно его узнала. Бросилась следом и догнала как раз в тот момент, когда он остановился – какая-то женщина обратилась к нему с вопросом, наверное, хотела узнать о муже или сыне. Я оторвала его чуть ли не силой, женщина еще некоторое время шла рядом, словно не понимая, что Балинт не может дать ей никакой справки, что у нас у самих тоже есть дело друг к другу. Так она и шла, теребя Балинта за рукав, что-то кричала, уж и не помню, что.

Мы все еще не поцеловались, шли и шли, я уцепилась за его свободную левую руку, и слезы мои капали ему на рукав. Лицо его оставалось неподвижным, но он тоже радовался, хотя и сдержаннее, чем я. Он держал путь к своему дому, хотел войти в него вместе со мной, и первое, что он от меня услышал – помимо своего имени, произнесенного громким, прерывающимся голосом – были не слова «вот ты и вернулся», «я так люблю тебя», а известие, что дом уже не его, что теперь он тоже будет жить у нас. В тот момент мы уже стояли возле их ворот, он молча поглядел на ручку калитки, потом отвернулся и пошел вместе со мною к нам.

У нас его ждал теплый прием, теплее невозможно и пожелать. Госпожа Темеш, женщина очень суровая, рассудительная и сдержанная, поцеловала и обняла его, – пожалуй, впервые с тех пор, как он сделался взрослым, да и мама, хоть и подняла шум, старалась сдерживаться, не стала надоедать Балинту тревожными слухами и глупыми вопросами. О том, как счастлив отец, говорило его тихое шебуршанье; всех скованнее чувствовала себя, пожалуй, я, потому что с первой минуты встречи Балинт держался со мной еще скованнее, чем с остальными. Когда вернулась из кино Бланка, Балинт попробовал было подбросить ее вверх, как прежде, но не смог оторвать от земли, пожаловался, какая она тяжелая, будто мешок с солью, а у него мускулы уже не те. Я оставалась сдержанной, застенчивой, старалась держать себя в руках. Если я чего-нибудь очень хотела, то в конце концов добивалась, а чтобы обрести наконец естественность, всегда требовалось время.

Положение Балинта определилось довольно быстро,.личность его удостоверили, вскоре он вернулся в больницу, и жизнь потекла дальше. Утром мы все четверо отправлялись на работу, Балинт и Бланка – в больницу, а я с отцом – в школу. Когда мы расспрашивали его о жизни в плену, он рассказывал в основном забавные эпизоды, я никогда не слышала от него жалоб, однако месяц проходил за месяцем, а Балинт все не становился прежним. Он почти не целовал меня, а если и поцелует иногда, то только в волосы или в щеку, случалось, пожмет руку или погладит плечи, как будто для половой близости достаточно такого кроткого прикосновения. Спустя некоторое время мне этого стало уже мало. Когда я избавилась от давящего страха, что мы, пожалуй, можем и не увидеться вновь, и осталось позади воспоминание о его первом появлении, тело мое, которое в ночь после гибели Генриэтты так категорически его отвергло, жаждало уже большего. Мне было двадцать пять лет, а телесную любовь я переживала только в воображении и ни разу еще не испытала по-настоящему. Мы жили в одном доме, по закону принадлежали друг другу, и я ждала, что однажды, когда мы случайно останемся одни, он наконец подступится ко мне, как когда-то в прошлом. Но мы жили как брат и сестра. Большую часть получки он отдавал моему отцу в счет уплаты за стол и квартиру, н мы принимали его деньги, потому что при наших заработках просуществовать было отнюдь не просто, и, если бы не гениальность Темеш по части ведения хозяйства, мы питались бы еще хуже. Он жил у нас, среди нас и вместе с нами, но никогда не заговаривал о женитьбе.

Я свое обручальное кольцо сохранила, а он свое потерял. Сперва я не хотела объясняться, потом мне было стыдно, а в последнее время я уже и не осмеливалась с ним заговорить. Как-то усевшись вместе – я, Бланка, родители и Темеш, – мы попытались выяснить, какая муха его укусила. Отец считал, что разузнавать об этом неприлично, он и Бланке запретил заводить речь на эту тему, только Темеш в конце концов решилась вызвать Балинта на разговор. Сразу по окончании разговора она зашла к нам, а Балинт тотчас ушел из дому, словно чувствуя, что теперь мы начнем обсуждать услышанное. По словам Балинта, положение его в больнице довольно шаткое, его затирают, не дают подходящей работы, в то время как линия моей жизни идет, видимо, по восходящей, я в этом мире прочно стою на ногах, меня считают «своей». Он не знает, как сложится его судьба, вероятно, никак, ему еще нужно сориентироваться, дадут ли ему вообще жить, принимая во внимание, кем был его отец. Следует подождать, но теперь он ни по своему душевному состоянию, ни по положению не считает возможным возобновлять наши отношения с той точки, где они были прерваны, а если это мучительно для моих родителей и у меня есть лучшая возможность, то мы спокойно можем указать ему на дверь, он не обидится.

Я не смотрела ни на кого, сидела, уставившись себе в колени, словно удивлялась, что у меня есть руки и ноги. Мать была вне себя, поносила Балинта всячески, Бланка кричала, что он трус, самыми хладнокровными оказались отец и Темеш. Отец как мужчина, наверное, лучше разбирался в чувствах Балинта, Темеш без колебаний стала на его сторону. Ее предложение состояло вроде бы в том, что мы должны оставить его на время в покое, характер у него тяжелый, как и у майора, ему трудно свыкнуться с тем, что его берут в мужья, а не он женится, и вместо того, чтоб увести Ирэн в дом майора, сам вынужден жить у Элекешей. Вечером, когда Балинт наконец вернулся, мы вышли с ним после ужина в сад. Я сказала ему, что Темеш, как мне стало известно, уже посвящена в наши дела, пора бы и нам самим обсудить их. Я могу терпеть – на самом деле я изождалась, но из гордости не могла в этом признаться, – и буду ждать, если он считает, что так лучше, пусть его не беспокоит, что он живет у нас, значит, ему хорошо и так. Он посмотрел на меня, положил мне на колено руку. Куда девался мой солдат, солдат тех давних лет, который той ночью в убежище поцеловал меня так сильно и больно, а потом повалил на дощатые нары? Теперь он прикасался ко мне так, словно я была милый ребенок, оказавшийся рядом, а я от его прикосновения вся дрожала, ждала, вдруг он все-таки скажет что-нибудь еще, не только то, что передал через Темеш, ведь должен же он почувствовать, как я, в сущности, несчастна и унижена, и, что бы там ни объясняла Темеш, я не понимала одного – зачем ему эти увертки, почему я не нужна ему, ведь он же мой жених? Чего я только ни ждала, пока его пальцы отдыхали на моем колене, ждала, например, вдруг и мне, как некогда Генрику, он расскажет сказку о том, что, когда его положение на работе станет более прочным, он повезет меня в Зальцбург или Рим, и папа будет очень опечален, что не может на мне жениться, но он промолчал, то есть заговорил, но совсем не про это. Слова, произнесенные им, скорее напугали меня, потому что он сказал только: «Ты очень сильная, Ирэн, и чувствуешь себя уверенно во всем».

Отец воспитал меня так, чтобы всегда и в любой ситуации я могла найти себя, чтоб прочно стояла на собственных ногах, не кричала, как Бланка, и не позволяла себе визжать, как мама. Балинт не стал продолжать свою мысль, и из этого я поняла, о чем он хочет промолчать, какие слова не решается выговорить: что сам он, напротив, человек слабый и неуверенный, ему непонятным образом мешает то, что я считаю своим главным достоинством. Внутренний голос говорил мне еще и другое, – но этого я, действительно, не желала слушать, – что для того душевного состояния, в котором он находился, без дома и без отца, без прочного места в своей больнице, ему больше подошла бы другая женщина, которая смогла бы лучше понять его, – скорей всего, именно Генриэтта. Тогда они колебались бы оба, оба боялись бы самих себя и еще чего-то, чего я не боюсь, потому что не знаю, что это такое, и не думаю, что мне хоть что-нибудь угрожает, а они оба думали бы о смерти, одна – потому что уже мертва, а второй – потому что видел слишком много мертвых и в плену освоился с таким миром, из которого я выпадала, а Генриэтта нет, потому что она тоже жила пленницей, хоть и короткое время, причем не где-нибудь, а в доме его отца.

Мы сидели молча, как брат и сестра, и тогда я впервые в жизни догадалась, что мертвые не умирают, и если кто хоть однажды в каком-либо образе жил на земле, его уже нельзя уничтожить, и еще я почувствовала, что если бы Хельды и майор жили в эту минуту по-настоящему, и Генриэтта тоже могла бы стоять рядом с нами, Балинт вновь поцеловал бы меня так, как когда-то; я понимала теперь, – Генриэтта, Хельды и майор отняли у Балинта и унесли с собой нечто такое, что я, пожалуй, никогда не сумею ему возвратить, не потому что я мало люблю его или не стала бы стараться, а просто потому, что это не в моих силах и вообще невозможно.

Мы все сидели. Я только на картине видела жену майора, и на той картине Балинт, совсем крошечный мальчик, прильнул к ней, опершись о ее колено. Точно так же сидел он теперь рядом со мной, и я знала, что не смогу сделать для него ничего больше, кроме как послужить опорой, чтобы ему было к чему прислониться на минуту, ничего большего он от меня не хочет. Я все еще любила его, даже когда поняла про него и про других все то, что ясно предстало моей душе как раз в этот вечер, и однако я по-прежнему хотела выйти за него замуж, хотя меня уже пронзила догадка, что, наверное, никогда, ни в какое время я не смогу быть для него настоящей женой, во всяком случае, такой, как Леонора для Вильгельма, ведь Балинт пал в своей собственной битве за Прагу, и если я выйду за него, то и для меня он будет мужем таким же своеобразным, и отношения у меня к нему будут такими странными, лунатическими и тревожными, как у этой девушки из баллады Grant ' s Liebchen auch ?» [63] Нет, этого я, в сущности, не боялась. Я хотела его, но знала, что желаю себе беды, я хотела его еще и тогда, когда он просто так, без всякого повода, громко заявил, что женится на мне, хотя в то время я была уже женой Пали, уже родилась Кинга и я давным-давно разлюбила его.

В последующие годы у отца появилась причина особенно гордиться мной, я оказалась фантастически молодой заместительницей директора, причем одной из первых, во мне осуществились все неудовлетворенные амбиции отца, и он был счастлив. Мать мало чего понимала в моей жизни, однако и она тоже глядела на меня с сияющим лицом, а когда я приходила домой и отчитывалась о результатах прошедшего дня и своих успехах, то она слушала разинув рот. Насколько она тоже гордилась и радовалась за меня, можно было судить по тому, что она снова начала следить за собой. К нам домой из школы или из отдела приходило много моих сослуживцев, они заходили поговорить, обсудить за чашкой кофе какое-нибудь волновавшее всех дело, и мама, выбегая навстречу гостям, подтягивала вечно спущенные чулки и старалась говорить умные вещи. Будь я даже более откровенной от природы, делиться с ними своими трудностями мне все равно не хотелось. Моим поверенным была Бланка.

В эти годы моя сестренка часто влюблялась, а потом во всех подряд разочаровывалась. Я смутно подозревала, что она живет свободнее, чем мы думаем, но помалкивает; при всей своей болтливости Бланка, когда хотела, умела молчать. Она не была уже такой упрямой и резкой, как в детстве, и, если мне случалось ночью разбудить ее, чтобы дать волю признаниям, которые днем я обнаружить стыдилась, она всякий раз выслушивала меня с большим вниманием и сочувствием. Сперва она уверяла меня, что этот лунатик еще опомнится, а потом, по мере того как эта ее уверенность слабела, пока в конце концов не иссякла совсем и мои жалобы и опасения за Балинта уже не находили ответа, я пришла к выводу, что за рассказами, которые я слышала от самого Балинта, кроется что-то неладное. Я ждала объяснений, одно время безрезультатно, но однажды все разъяснилось. Как-то ночью – это было в пятьдесят втором году, Балинт жил у нас уже третий год, я преданно носила обручальное кольцо, а он вместо своего потерянного еще не приобрел другого и так вот жил с нами и среди нас как вежливый старорежимный квартирант – Бланка наконец заговорила со мной. Посоветовала мне вызвать Балинта и силком принудить жениться. У него есть любовницы – распоследние потаскушки, да и вообще в больнице – а народ там попадается всякий – не осталось такой дряни, какой бы он пренебрег. Балинт ведет себя словно с цепи сорвался, потерял стыд и контроль, а ему пора бы взять себя в руки, ведь его карьера висит на волоске. На службе его несколько раз переводили с места на место, каждый раз на новую должность. Теперь он работает в том же приемном отделении, где она, и ей легче, чем прежде, следить, что он днем делает.

Я всегда верила Балинту и терпеливо ждала. Если и плакала, то не при нем. Пока мне казалось, что меж нами стоит лишь проклятье бюргеровской баллады, травма, нанесенная войной и пленом да далекая тень майора, который, пока был жив, всегда помогал Балинту, а теперь только вредил, – до тех пор ничто не возбуждало моего любопытства; как бы ни обращались с ним в больнице, думала я, не в их власти изменить мои чувства. Какое мне дело, что ему не дают ходу и никогда не доверят серьезных задач, мне-то что до этого? Но что у него есть любовницы, что на мне он и не хочет жениться, этого я вынести не могла. Бланка пыталась удержать меня, что-то кричала, но я, набросив на себя халат, уже вскочила и через столовую, мимо спавшей Темеш, кинулась в кабинет, где жил Балинт, и включила свет. Одним из выключателей зажигали большую люстру, и, случайно схватившись за него, я, кроме бра, нечаянно засветила и эту люстру. В комнате вспыхнул такой яркий свет, словно пылал дом. Балинт вздрогнул, проснулся, рывком сел на кровати и уставился на меня, а сверху, сзади и вокруг горело все, что только могло гореть.

Я разразилась громким воплем, разбудив весь дом, мне уже было безразлично, что за дверью мог спрятаться и подслушивать кто угодно из домочадцев. Не помню, в чем был смысл моих речей, наверное, в том, что мне известно про его любовниц, из-за них он и не хочет жениться на мне, а с меня этой мерзкой жизни довольно, я готова его простить, но на этой же неделе мы обвенчаемся, а потом уж я позабочусь, чтоб все пришло в порядок, пора кончать с этим унизительным и идиотским прозябанием.

Я кричала, рыдала, слезы застилали мне глаза. Потом кое-как пришла в себя, Балинт уже поднялся, стоял, тоже набросив халат, и смотрел на меня. Никогда прежде он не смотрел на меня так, и я твердо знала, что так он не смотрел ни на Бланку, ни на Генриэтту. Это было что-то новое.

– Выходи замуж, Ирэн, – сказал он. – Ты такая порядочная девушка, у тебя непременно все сразу образуется. Выходи за кого-нибудь замуж, роди детей. А я съеду от вас, как только найду комнату. Я так надеялся, что ты снимешь наконец это кольцо и вы вышвырнете меня вон. Ужасно, как вы безжалостно мучили меня своим бесконечным терпением. Тебе уже давно пора понять, что происходит.

Что такое? Я остановилась и только в изумлении глядела на него. Он закурил, и только теперь, впервые после возвращения, я увидела его спокойным и раскованным. Он выглядел почти счастливым, таким, как прежде, когда мы были еще детьми или совсем молодыми.

– Все будет в порядке, – сказал он и поцеловал меня. Наконец-то поцеловал. – Все уляжется и образуется. Когда-нибудь снова можно будет получить паспорт, и ты отправишься путешествовать, ты ведь еще никуда не выезжала. Посмотришь, что тебе захочется, будешь кормить в Валенсии голубей, увидишь Неаполь.

Все это продолжалось до тех пор, пока я не сдернула с пальца кольцо и не швырнула ему на стол. После чего вышла из комнаты; квартира была пуста, пустовала даже постель Темеш; наверное, все в отчаянии, не одеваясь, собрались в кухне. Одна только Бланка уже вернулась к себе и снова улеглась в постель. У меня не было ни слез, ни слов. Я присела к ней на кровать. Думала о том, какая я в их глазах бесхитростная мещанка и как просто от меня отделаться. Генриэтте он прописал папу и Зальцбург, мне путешествие в Неаполь: дешевая романтика.

– Этого человека я в порошок сотру, – неожиданно произнесла Бланка.

Я взглянула на нее, но на месте лица увидела лишь пятно, и другое пятно – вместо тела. В первый раз, с тех пор как я начала себя сознавать, жизнь без Балинта показалась мне такой ненастоящей, что от ужаса этих минут чувства мои мне отказали. Я не поняла, что она такое сказала, словно это было предложение на каком-то чужом языке, в котором я даже не могла бы найти сказуемое. Бланка плакала вместо меня, я не могла уже плакать.

Позже, когда об этом зашел разговор, он так и не смог объяснить Ирэн, каким большим облегчением явилось для него дисциплинарное дело, благодаря которому было окончательно распутано то, чего собственными усилиями он никак не сумел бы распутать. Ирэн посмотрела на него непонимающе, потом поцеловала, Балинт вытерпел поцелуй с раздражением, словно получал награду, которой не заслужил. Его злила собственная неспособность убедить ее в том, что отнюдь не в рыцарстве дело, он и впрямь не сердится на Бланку и вообще – он ни на кого не сердится, даже на директора больницы, который председательствовал на слушании дела и которого бог весть куда унесло с тех пор течением истории. Всего этого Ирэн была не в состоянии постичь, и чем старше становилась, тем меньше понимала. Однажды, в сравнительно мирный период их брака, Балинт попытался рассказать ей, что на самом деле представляла собой жизнь в плену. Ирэн зажала уши и закричала, что она не в силах слушать о его страданиях. Балинт удивился, ему и в голову не приходила мысль о страданиях, от времен плена и тех четырех лет, которые ему пришлось провести в провинции после дисциплинарного дела, память его сохранила нечто совсем-совсем иное.

Ирэн, становясь старше, все больше походила на своего отца, чувства ее становились все более прямолинейными, по-школьному гладкими и обтекаемыми. Балинт мог бы, не дослушав до конца, наперед сказать, какими словами она закончит свое высказывание: несчастный пленник, голодный узник, жертва клеветы. Своими воспоминаниями о днях плена ему следовало делиться с кем-нибудь из мужчин, ни одна женщина не допускала и мысли, что можно обрести какой-то покой даже в неволе и унижении, найти избавление от тягот ответственности в том состоянии, когда у человека отбирают право на самостоятельность и кто-то думает за него, пусть без жалости и по-дурацки, дает ему еду, определяет рабочее время, судит о его пригодности и даже не очень плохо с ним обращается, просто вновь объявляет его несовершеннолетним, лишая как раз того, чего взрослый Балинт уже и так боялся – права решать и свободы воли. Когда его отпустили, ему стало еще более странно, чем когда взяли в плен; он почти с ужасом думал о том, что теперь ему нужно ехать домой, где, конечно, уже все по-другому и где от него ждут, что он добьется благополучия, женится, будет заботиться о детях. Ирэн он все равно бы не признался, что в плену мало о ней думал, и хотя действительно скучал по женщинам и плотским утехам, но эти воображаемые женщины не походили на Ирэн. Мысль об Ирэн, если она и посещала его за границей, то лишь как напоминание о том, что дома от него ждут особой выдержки, особой твердости, что уже утомило его, и он не был даже уверен, хватит ли его на это. Во время слушания дела его уже ничто не удивляло, только личность обвинителя и само обвинение. Он предполагал, что вызван по причине безнравственной интимной жизни, на это он не стал бы обижаться, полагая, что к его врачебной работе не имеет никакого отношения то, с кем и в каком качестве проводит он свое свободное время, однако этот факт фигурировал только среди побочных обстоятельств, чтоб оттенить главное обвинение. Увидев в зале Бланку, Балинт сперва решил, что у заведующего приемным отделением попросили отпустить ее в суд вести протокол, и даже посочувствовал – сколько раз ей, бедняжке, придется его переписывать, ведь она такая неряшливая, никогда не умела сосредоточиться. И все-таки ему было приятно знать, что она рядом, вот уже четвертая неделя, как он ушел от Элекешей, и когда в отделении он как-то окликнул ее, хотел поинтересоваться, как дела в семье, девушка посмотрела мимо, оставив его расспросы без ответа, по всей видимости, не могла простить ему уход от Ирэн. Но пусть даже Бланка дуется, она принадлежит ему, и он был бы рад успокоить ее, пусть не думает, будто Ирэн или Элекеши не принадлежат ему по-прежнему, речь идет не о том, что они воображают, сидя у себя дома, а о вещах гораздо более простых. Все, что он узнал в плену о самом себе и увидел вокруг по возвращении, произвело на него достаточно сильное впечатление, чтобы отказаться от мысли стать грузом для Ирэн, да и самому взвалить на себя ее бремя.

Директор предложил ему выслушать, какое против него выдвинуто обвинение, Балинт закурил, подождал, пока перечислят всех медсестер, молодых врачей и выздоровевших больных, с которыми он за прошедшие годы имел дело. Лишь из-за женщин он чувствовал легкое неудобство, однако надеялся, что у них, верно, не будет неприятностей, если кому и попадет, так только ему. Услышав, кто и в чем его обвиняет, он рассмеялся. И тогда на него посмотрела даже та, которая до сих пор избегала его взгляда.

Бланка никогда не умела выражаться понятно, а теперь еще и заикалась, глотала слова, сказуемые в ее фразах не согласовывались с подлежащими. Все же из ее речи можно было понять, что его обвиняют в том, будто он принимал от больных деньги. Она сама несколько раз это видела, заявила Бланка, ведь он работает в том же приемном отделении, а в последний раз он получил взятку от больной Имре Карр. Имре Карр, требовавшая, чтоб ее положили немедленно и притом в палате, где меньше больных, сунула ему в руку конверт; до этого Балинт ничего ей не обещал, а взяв конверт, сказал – там посмотрим, что можно сделать, и этой Карр действительно досталось место у окна, причем в удобной палате на четверых, куда он в, виде исключения никого, кроме нее, не положил.

Бланка продолжала тараторить, лицо ее раскраснелось. Балинт смотрел, – какое у нее ладное игрушечное ружье и штанишки пузырями, на кургузенькой фигурке куртка, а на прическе, завитой щипцами госпожи Хельд, – твердый картонный шлем. В течение всего заседания Бланка маячила перед ним в этом маскарадном костюме, а Генриэтта, которая пришла как раз на ее выступление и разыскивала их, увидев, удивилась и задумалась, почему это для больницы Бланка надела маскарадный костюм и почему на Балинте гусарский ментик, тот самый, что и тогда. Она не долго раздумывала над увиденным, ведь с каждым возвращением впечатления ее становились все более далекими от реальности: слепой Элекеш, пишущий пьесы о жертвах фашизма, Темеш, приютившаяся в семье Ирэн и с трудом переносящая утрату самостоятельности, госпожа Элекеш, щебечущая с коллегами Ирэн на темы социалистического воспитания; ожесточившаяся, несчастная Ирэн, так и не вышедшая замуж, или полысевший, гоняющийся за женщинами Балинт, – такое настоящее казалось ей невероятным, словно всех их она видела на костюмированном балу или на сцене, в пьесе, которая явно не шла их характерам. Впрочем, если уж им так хочется, пускай Балинт снова носит красные гусарские рейтузы, а Бланка сидит с игрушечным ружьем и пусть их развлекаются.

Балинт припомнил женщину с фамилией Карр. Эта женщина попала в больницу недели две назад, она в самом деле просила поместить ее в маленькую палату, ей было противно жить табором. Карр была полная, улыбчивая женщина, она пришла на собственных ногах и принесла от участкового врача направление с явными симптомами воспаления слепой кишки. Балинт принял ее и, даже не думая о ее просьбе, ответил, что в отделении решат, куда ее положить, все зависит от того, какая койка в данный момент свободна, – и уже перешел к очередному больному. Карр ушла, Бланка в той же комнате, как всегда, стучала на машинке. Кто-кто, а Бланка могла расслышать, что он сказал. Если бы ему раньше передали, что Бланка хочет его погубить, это скорее позабавило бы его, чем потрясло. Только теперь до него дошло, почему Бланка выбрала именно Карр.

Вскоре после операции Карр умерла, это была одна из тех пока непонятных смертей, которые порой случаются при аппендиците. Дело расследовали, вещи переслали родным, Балинт уже почти забыл, что она лежала у них, больных проходило очень много. Бланка смотрела ему прямо в глаза, и, пока она тараторила, дуло игрушечного ружья торчало за ее спиной на одном уровне с ее головой. В ее обвинении не было ни слова правды, но в том-то и дело, что госпожа Карр не могла ее опровергнуть, Бланка ссылалась на человека, которого уже не было в живых, и тем самым ее обвинения, сколько потом он ни доказывай обратное, будет достаточно, по-видимому, чтобы уволить его из больницы. В дополнение к своим словам Бланка сделала несколько нескладных, лицемерных, псевдосоциалистических заявлений, призывая комиссию обратить внимание на необходимость бдительности в вопросах врачебной этики. И тут-то Балинту наконец вспомнилось то, над чем он ломал голову с самого начала заседания, – фраза из давней роли Бланки, и он совершенно неожиданно для всех произнес: «Я иду на тебя и, тебя одолев, отрублю тебе руки и ноги!» Кадровик решил, что он сошел с ума. А Балинт теперь вспомнил и то, какую отчаянную борьбу пришлось ему выдержать с Бланкой на сцене, пока Элекеш не поспешил к нему на помощь, какой сильной, не по-девчоночьи сильной и храброй она тогда оказалась. Бланка села, сняла с плеча игрушечное ружье.