Текст книги "Если в сердце живет любовь"
Автор книги: Люси Бродбент
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Глава 12
Закрытая частная школа всегда оставалась аварийным вариантом.
– Если не перестанешь хулиганить, отправлю учиться в Англию, – миллион раз предупреждал папа.
Случай с пропавшим ожерельем решил судьбу воровки. Преступницу посадили в самолет и отправили в Хитроу. В аэропорту Лос-Анджелеса меня со слезами на глазах провожала Бетти. После этого последовали десять часов томительной скуки в самолете, да еще и с биркой на шее. Бирка гласила: «Ребенок путешествует без взрослых». Из аэропорта Хитрру пришлось ехать на автобусе в графство Бакингемшир. Меня тошнило, причем впервые в жизни не от избыточного количества сладостей, а от угрызений совести.
– Вот твоя спальня, – объявила полная медлительная особа, представившаяся матроной «Мэндлвуд-Эбби», закрытой школы для девочек. – Распакуй чемоданы и аккуратно разложи вещи вот в этом комоде. Твоя постель здесь. – Она показала на кровать с белыми простынями и одеялом цвета хаки. – Ванная комната там. – Ободранная дверь с вырезанными перочинным ножиком надписями, судя по всему, недавно была грубо обновлена блестящей краской. – Через полчаса ждем тебя внизу, в общей комнате. Познакомишься с другими девочками. Сейчас они играют в хоккей. – Матрона удовлетворенно вздохнула. – Ну, не буду мешать. Располагайся.
Я осмотрелась. В комнате стояли шесть кроватей, как в больничной палате. Возле каждой – небольшой комод с непременной семейной фотографией в рамке. На одинаковых казенных одеялах сидели самые разные игрушки – отражение индивидуальности хозяек. У меня не нашлось ни фотографии, ни игрушки.
Я тяжело опустилась на кровать. Трудно сказать, что давило сильнее – чувство безысходности или усталость. За окном мягкое английское солнце уже окрасило листья в сентябрьские цвета: желтый, красный, коричневый. Внизу, у подножия холма, зеленела спортивная площадка, и по ней бегали девочки в белых рубашках и темно-синих шортах. Здесь было четыре часа дня, а в Лос-Анджелесе – полночь. В самолете я не спала, а потому положила голову на подушку и закрыла глаза, чтобы остановить слезы. Никогда еще не было так грустно, так одиноко.
По словам папы, английские частные школы превращали детей не просто в хороших людей, а в великих людей. Он и сам учился в таком же закрытом заведении со строгими порядками, и поэтому стал хорошим и великим. Добравшись в начальной школе Беверли-Хиллз до шестого класса и до одиннадцати лет, я оказалась почти чемпионкой по вынужденному сидению за партой после уроков; обогнать меня сумела только Лиззи. Домашние задания считала процедурой не только излишней, но и унижающей человеческое достоинство. То же самое относилось и к регулярному посещению уроков. Я отлично умела прогуливать, умела играть на электрогитаре и даже накладывать макияж. Но прилежно учиться? Нет уж, спасибо, этот вариант даже не рассматривался.
Любимым развлечением долгое время оставалась игра в «привидения». Заключалась она в том, что мы с Эшли и Лидией раздевались догола и прятались в кустах за невысоким штакетником в ожидании автобусов с туристами. Гиды обычно торжественно оповещали: «А вот особняк Гевина Сэша». Завидев очередную цель, мы с дикими криками выскакивали из засады и выставляли напоказ голые задницы. Ах, до чего же приятно было видеть изумленные, шокированные лица!
Безобразия возникали невинно, внезапно, словно сами собой. Мы с Лиззи вполне искренне видели себя Бучем Кэссиди и Малышом Сандансом и вели жизнь в духе любимых героев – великолепную, исполненную лихих приключений, хулиганских, а порой и опасных эскапад, в избытке наполнявших кровь адреналином. Иногда буйная фантазия выходила за рамки закона: например, ничего не стоило убежать, прихватив чужую сумку, и даже стащить что-нибудь в магазине.
К сожалению, нас ни разу не выследили, ни разу не поймали и не наказали. По-моему, преступных наклонностей никто даже не замечал. Если не считать безобидных отсидок после уроков, наша подрывная деятельность оставалась без внимания и наказания. Никому не было до нас никакого дела. Очевидно, равнодушие угнетало, потому что разоблачение кражи ожерелья я восприняла почти с облегчением.
– Просыпайся, – произнес над ухом резкий голос.
Я вздрогнула и выплыла из глубокого сна, не сразу сообразив, где нахожусь. Должно быть, случайно отключилась. По комнате сновали пять девочек. Все они смеялись и шарили в моих чемоданах, которые я так и не успела распаковать. Одна с издевательским видом разгуливала мимо кровати: она уже успела напялить поверх школьной формы мою чудесную кофточку в цветочек – модную, из элегантного магазина в Беверли-Хиллз. Что такое хорошая одежда, я понимала уже в детстве.
– Думаю, это отлично подойдет, – заявила девица с отвратительным аристократическим английским акцентом.
– Эй вы! А ну-ка отойдите от моих вещей! – закричала я.
– Ой, смотрите-ка, янки! «Отойдите от моих вещей!» – Она передразнила мое протяжное американское произношение. Остальные засмеялись. – Не надейся. Я в этой спальне главная и беру все, что понравится. Всего лишь небольшой гонорар за хорошее отношение.
Я попыталась подняться и схватить свою одежду, но от долгого перелета, усталости и резкого грубого пробуждения закружилась голова. Девочка толкнула меня обратно на постель. Она оказалась гораздо выше и сильнее, а длинное лицо напоминало морду породистой борзой.
– Как тебя зовут, кстати?
– Перл Сэш.
– Как? Перл Сэш? Ну конечно! Перл Сэш, крысу съешь! – Борзая тут же сочинила обидную рифму и, довольная собой, громко расхохоталась. Остальные принялись хором скандировать:
– Перл Сэш, крысу съешь! Перл Сэш, крысу съешь!
– А я знаю, кто ты такая, – объявила другая девочка. – Ты дочка Гевина Сэша, так ведь? Говорили, что ты должна приехать.
– Вам-то что? – огрызнулась я.
– Лично мне ничего, – фыркнула Борзая. – Ровным счетом ничего. Не покупала его пластинок и не собираюсь покупать. Его музыка – лошадиный навоз.
– Не смей так говорить о моем отце! – закричала я и тут же поняла, что попалась на крючок. – Мой отец – легенда!
Девочки покатились со смеху.
– Твой отец – дерьмо, – сердито заключила одна. – И все знают, что дети знаменитостей – настоящее дерьмо, как и их родители!
– Сами не знаете, что говорите! – Я уже едва не плакала.
– Не жди особого отношения, крысоедка, даже если твой папочка и знаменит, – предупредила Борзая и вытащила из разгромленного чемодана мои новые джинсы. – Очень даже ничего штанишки! – Приложила к себе. – Нам не нравятся модницы и воображалы. Папочка тебе здесь не поможет. – Голос злобно заскрипел. – Слушай, пожалуй, не буду тебя обижать. – Она показала кофточку и джинсы, а потом наклонилась почти вплотную и презрительно заглянула в глаза. – В обмен на это. И вообще, хочу дать добрый совет на будущее: здесь ты никто. Можешь раз и навсегда забыть папочку, потому что он давно забыл о твоем существовании. Можешь забыть и мамочку, потому что ей нет до тебя никакого дела. Иначе не отправила бы сюда. Здесь ты просто одна из нас. Точно такая же пешка, ничем не лучше. И, как все остальные, можешь надеяться только на себя.
Глава 13
Должно быть, на Луне что-то произошло. Или все хорошие планеты каким-то таинственным образом отвернулись от Бель-Эйр. А может быть, Меркурий отвернулся прочь от Бель-Эйр или мои чакры нуждаются в просветлении? Можно лишь догадываться, почему сегодня утром все идет вкривь и вкось. Тэкери хочет покормить Сноуи и рассыпает зерно по всей кухне; Стивен страшно недоволен, потому что я звоню и предупреждаю, что до работы заеду в госпиталь навестить отца; в тостере сгорает тост; Адам оставляет записку: уехал на работу пораньше, потому что сроки поджимают. И это еще не все. Звонит горничная и предупреждает, что на этой неделе не сможет прийти и навести в доме порядок; банка с арахисовым маслом оказывается пустой, а это означает, что не с чем сделать сандвич для Тэкери; ключи от машины куда-то подевались и решительно отказываются возвращаться. Одним словом, если космос и решил сыграть со мной шутку, то далеко не самую добрую.
Адам скептически относится к карме, астрологии и прочим полезным вещам, способным установить в нашем существовании причинно-следственные связи. Но ведь он никогда не бывал в институте Эсален. Эта знаменитая холистическая школа расположена в городке Биг-Сюр. Там можно обрести себя и просто сказать миру: «А вот и я!» Там каждый познает свою сущность, все обнимаются со всеми и чувствуют себя прекрасно. Адам говорит, что ему подобные заведения кажутся искусственными и надуманными: даже если ты родился и живешь в Калифорнии, вовсе не обязательно бросаться в объятия и брататься с каждым встречным-поперечным. Что ж, такая точка зрения заслуживает уважения, но, с другой стороны, если не принимать в расчет звезды, эти грандиозные, величественные творения, освещающие и направляющие наши крошечные жизни, то как же объяснить существование неудачных дней, когда все просто валится из рук?
Ключи от машины, наконец, обнаруживаются в ящике с игрушечными машинками: должно быть, Тэкери положил их на место. Хватаю сына за руку и выскакиваю на крыльцо, чтобы ехать в школу. Не успеваю запереть дверь, как звонит сотовый.
– Стюарт Уайс из «Дейли глоб». Только что с огромным сожалением услышал о вашей утрате.
– Я же просила больше не звонить… подождите, о чем?
– О смерти вашего отца. Хотел спросить, нет ли у вас каких-нибудь комментариев.
Чтобы не упасть, хватаюсь за дверной косяк. Он сказал «о смерти отца»? Нет, не может быть! Из госпиталя наверняка бы позвонили. Да и доктор вчера сказал, что папа прорвался.
Ищу подходящие слова и не нахожу. Неужели правда? Отключаюсь и набираю номер Хизер. Автоответчик. Черт! Звоню Эшли. Занято. Дьявол! Тэкери хнычет и просит оторваться от телефона.
– Мамочка, поедем! В школу опоздаем!
Звоню в госпиталь и снова натыкаюсь на автоответчик. Если бы речь шла о срочной медицинской помощи, надо было бы отбиться и набрать 911. А сейчас какой смысл? Наконец слышится человеческий голос.
– Я звоню насчет Гевина Сэша, – произношу я, пытаясь сохранять спокойствие. – Он… умер? – Слово-то какое страшное! Невозможно поверить, что только что произнесла его рядом с именем отца. Но это всего лишь регистраторша, и она ничего не знает.
– Сейчас я вас соединю, – говорит она. В трубке звучит Пятая симфония Бетховена. Терпеть не могу эту музыку. Тэкери тянет за руку и обижается, что я не обращаю на него внимания.
– Кардиология, – раздается бодрый женский голос.
– Я звоню насчет Гевина Сэша, – повторяю я.
– Боюсь, мы больше не в состоянии принимать звонки, – твердо отвечает голос. – Это больница, а не пресс-центр.
– Но я его дочь. Мне необходимо узнать, что он жив… – В душе зарождается уверенность. Им надоели вопросы прессы, а у меня готов ответ. – Не могу дозвониться никому из родственников. Вчера я провела в палате весь день и уехала с надеждой на лучшее. Пожалуйста, подтвердите, что все в порядке.
Тэкери уже нетерпеливо молотит кулачками по моей ноге. Сотрудница кардиологического отделения вздыхает, а когда снова начинает говорить, то голос звучит иначе – мягко и сочувственно.
– Гевин Сэш скончался сегодня утром, в семь сорок пять. Случился второй инфаркт, с серьезными осложнениями. – Она замолкает, чтобы я могла освоиться со страшным известием. – Милая, ваша мама, кажется, еще здесь.
– Это мачеха, – поправляю я машинально, почти не замечая: давно привыкла.
– Может быть, позвать ее к телефону?
– Нет-нет, не надо. Спасибо.
– Примите соболезнования.
Смотрю на часы. Двадцать пять минут девятого. Папа ушел из жизни всего лишь сорок пять минут назад, когда я завтракала. Неужели не мог продержаться хотя бы немного, не мог потерпеть до моего приезда? Неужели не понимал, что я собираюсь к нему? Почему не дождался? Почему не позволил попрощаться? «Папочка, разве тебе не хотелось сказать мне «до свидания»?»
Опускаюсь на крыльцо и крепко обнимаю Тэкери. Отчаянно хочется ощутить тепло маленького человечка, почувствовать рядом родную душу.
– Ну что, поедем? – ноет сын и старается вырваться на свободу. Почему-то всегда казалось, что в подобный момент должны прийти слезы. Но глаза абсолютно сухи. Такое чувство, что сквозь тело пропустили электрический разряд. Мозг отключился: в голове ни единой мысли.
В клумбе копается птичка – смешно подпрыгивает и старательно вытаскивает из земли червяка. Ветерок шелестит в растущих вдоль дорожки кустах камелий: они сейчас в полном цвету, и на фоне темно-зеленых листьев розовые и красные шапки кажутся еще ярче. Пчела мирно пасется на клевере, который мы не в состоянии вывести с лужайки. Как странно, что все в саду выглядит точно таким же, как и раньше. Где-то далеко звучит полицейская сирена, потом над головой пролетает вертолет. Разве без папы мир имеет право оставаться прежним?
Снова звонит телефон. Дрожащими руками нажимаю кнопку.
– Перл, это Эшли. Боюсь, у нас дурные новости.
– Знаю.
Эшли молчит, а я сражаюсь с внезапным приступом тошноты. Наконец нахожу силы задать вопрос:
– Почему мне никто не позвонил?
– Я сам только что узнал. С папой была Хизер. Наверное, слишком расстроилась и растерялась.
– По крайней мере, он был не один.
Эшли всхлипывает. Трудно припомнить, когда брат в последний раз плакал.
– Папа не захотел бы уйти в одиночестве, – добавляю я.
– Да, наверное.
Внезапно в голову приходит мысль, что все равно надо ехать в госпиталь. Да, наверное, это самое логичное действие. Ведь утром я встала именно с таким намерением. Но сейчас-то зачем? Ведь уже нет родного, близкого человека, который скажет: «Привет, детка!» Нет ворчливого старика, способного резко оборвать: «Хватит говорить ерунду». Нет скептика-северянина, регулярно напоминавшего о необходимости вернуться с небес на землю. Где теперь его тело? В той же палате? Вряд ли. Наверное, уже куда-нибудь увезли. Куда? Ответить не могу и начинаю беспокоиться.
– А куда они его отвезут? – спрашиваю Эшли.
– Наверное, положат в морг до тех пор, пока мы не организуем похороны. Если хочешь, можем поехать посмотреть на него. Да, пожалуй, поеду прямо сейчас. Может быть, встретимся в «Кедрах»?
– Не знаю. – Кости почему-то становятся страшно тяжелыми. Настолько чужими и непослушными, что даже непонятно, как встать с крыльца. – Эшли, неужели папа действительно умер? – Вопрос, конечно, странный, но почему-то необходимо выяснить истину. Где-то в глубине души все равно живет надежда, что случилась то ли ошибка, то ли какая-то грандиозная жестокая шутка.
– Да, Перл. Боюсь, что так, – медленно подтверждает брат. – Послушай, все-таки, наверное, тебе лучше приехать и увидеть самой. Тогда придет ощущение завершенности. Жду в госпитале через полчаса.
Эшли отключается. Что же делать с Тэкери? Заставляю себя оторваться от крыльца, к которому прилипла, и звоню Адаму. Ассистентка сообщает, что мистер Зисскинд на совещании. Вполне типично, иного ответа не следовало и ожидать. Звоню Белле. Она готова помочь, уже выезжает. Подруги – всегда подруги. Что бы мы без них делали?
К моему приезду папино тело уже успевает остыть. Не задумываясь, скорее по привычке, наклоняюсь, целую в лоб и ощущаю губами холод. Кожа серая, похожа на шелк, а тело напоминает кокон, из которого только что вылетела бабочка. Праздник закончился.
– Прощай, папочка, – жалобно шепчу я. Очень хочется взять его за руку, но холод пугает. Беру за руку Эшли, брат стоит рядом и едва сдерживает слезы. – Я тебя люблю. – Смотрю в далекое, спокойное, чужое лицо, уже очень мало похожее на папино. – Буду очень-очень скучать.
Наконец-то по щеке скатывается слеза и капает на простыню. За ней еще одна. На простыне остается мокрое пятно. Если бы папа был жив, вытер бы слезы и велел держаться молодцом. Да, так бы и сказал: «Будь молодцом, детка»: но папа умер.
Дома слышу, что Белла со мной разговаривает, но ничего не понимаю. Вижу, как открывается рот. Изо рта вылетают какие-то звуки, должно быть, слова. Не знаю, что они значат. Кажется, что-то о шоке или о шоколаде.
Как вернулась из госпиталя, не помню. Может быть, привез Эшли? Сейчас рядом и Адам, и Лиззи. Долетают отдельные слова – какие-то странные. Кажется, «горе». А может быть, «море» или «город»? Кто-то упоминает об исцелении, а может быть, о переселении – не знаю. Какой-то другой язык. Язык горестной утраты.
Вижу, как Белла разговаривает по телефону: отменяет все мои дела. Потом заваривает чай. Потом сообщает Стивену, что выйти на работу я не смогу, и приглашает няню к Тэкери.
Сижу в кухне, смотрю на крошки на столе и не могу сказать ни слова. Мир похож на детский калейдоскоп: все стеклышки на месте, но постоянно движутся, и от этого картинка то и дело меняется.
– Хочу лечь, – наконец произношу я и ухожу от всех, ныряю в темноту. Мечтаю остаться здесь навсегда.
Смерть уравнивает всех. Не важно, чего мы достигли в жизни, кем стали. Смерть просто приходит и забирает, а все остальное отступает за горизонт.
Смерть не спрашивает, сколько музыкальных альбомов вы записали и продали, какие богатства нажили, сколько ботокса вкололи, чтобы стереть следы прожитых лет. Я считала папу бессмертным – может быть, потому, что его любили миллионы, может быть, потому, что его песни выше времени, а может быть, потому, что все в Калифорнии считают, что будут жить вечно. Папа не собирался уходить и не был готов с нами расстаться. Это я знаю точно.
Все вокруг говорит о желании жить дальше. Загнутый уголок книги, которую папа читал: она так и осталась лежать на столике возле кровати. Специальный файл «Личные рекорды», который он завел на подключенной к телевизору игровой приставке. Отмеченная в ежедневнике и жирно подчеркнутая дата встречи с автором слов для новой песни. Ну почему, почему смерть не захотела подождать хотя бы немного, не позволила записать еще несколько хороших песен, познакомиться с будущим ребенком или хотя бы попрощаться со мной?
На пять дней превращаюсь в зомби из «Скуби-Ду» – лишенное жизни, оцепенелое и слегка испуганное создание. Пребываю в спячке, почти в летаргическом сне и не нахожу сил выйти из дома. Потом звонит Хизер и просит помочь разобрать папины бумаги. Цепляюсь за спасительную соломинку. Рада любой возможности оказаться в его доме. И вот сейчас сижу в кабинете, за рабочим столом. Но с чего начать?
Открываю верхний ящик и вижу записную книжку с тщательно отмеченными результатами матчей футбольной команды «Ньюкасл юнайтед» начиная с 1983 года. Здесь же хранится папка с газетными вырезками, посвященными любимому клубу. Папа не пропускал ни одной игры, ни одной статьи. Когда бывал в Англии, непременно отправлялся на стадион. Здесь же оказывается номер журнала «Модел рейлроудер»: папа увлекался игрушечными железными дорогами. Под журналом лежит приглашение в «Зал славы рок-н-ролла», датированное 1994 годом, еще ниже – оплаченные счета, письма от адвокатов, контракты звукозаписывающих компаний, налоговые декларации, уходящие в глубину восьмидесятых годов. Все хранится вместе, без намека на классификацию. Организованность никогда не считалась основным достоинством Гевина Сэша. Разбирать придется долго.
Пытаюсь вспомнить последний раз, когда общение с папой оставило особенно яркое впечатление. Прошлым летом, у подножия горы со знаменитой надписью «Голливуд», проводился крикетный матч. Папа выступал за «Крикетный клуб Беверли-Хиллз» – так назвали себя скучающие по родине выходцы из Англии, иногда собирающиеся в парке, чтобы погонять мяч и пообщаться. Мы с Тэкери пришли посмотреть, и папа был так доволен игрой и собой, что от радости начал танцевать на поле – точно так же, как делал это на своих концертах. Даже без наркотиков и уже десять лет без спиртного он не утратил ни живости, ни очарования, ни чувства юмора. Все смеялись и восхищались.
Откидываюсь на спинку кресла и смотрю на старательно расставленную на книжных полках коллекцию наград: «Грэмми», «Уорлд мьюзик эвордс» и даже футбольные кубки. Папа выиграл их, как он любил говорить, «совсем молодым» и радовался каждому ничуть не меньше, чем музыкальным достижениям. Здесь же хранятся фотографии в рамках: папа на сцене, папа на коленях на голливудской Аллее славы, папа получает какую-то награду, папа поет в микрофон, папа со всеми своими детьми, папа с Тэкери. Надо сказать, он не сразу смирился с ролью деда, но первым внуком страшно гордился.
«Папочка, что же я буду без тебя делать?»
В комнату входит Хизер и садится в кожаное кресло напротив. Толстый слой косметики не в силах скрыть решительного и целеустремленного выражения. Мачеха встретила меня сдержанно, даже прохладно. Я раскрыла объятия, предлагая разделить боль, но она лишь отмахнулась: не то чтобы враждебно, но достаточно красноречиво, чтобы понять, что лишние нежности ни к чему. Что ж, каждый печалится по-своему.
– Кошмар, правда? – Хизер обводит взглядом папин стол.
– Можно сказать и так.
– Спасибо за помощь. Мне хватило одного подхода, чтобы сдаться.
– Как Кейси? – спрашиваю я. Ему хуже всех: человек вырастет, даже не успев узнать папу.
– Растерян. Не понимает, что случилось, – бесстрастно отвечает Хизер.
– А ты как?
– Я… я… – На мгновение кажется, что сейчас панцирь косметики лопнет и она заплачет.
Готовлюсь вновь раскрыть объятия. За последние несколько дней сама я только и делаю, что принимаю искреннюю поддержку, а вот Хизер, должно быть, чувствует себя страшно одинокой. Не знаю, как у нее с подругами. Но сильная женщина умеет взять себя в руки.
– Я прекрасно, – заявляет она. Выпрямляется в кресле и слегка похлопывает себя по щекам, чтобы прогнать слезы и собраться.
– Знаешь, с удовольствием побуду с тобой, когда придет время. – Смотрю на ее живот. Почему-то кажется, что больше ей некого позвать.
– Спасибо, но со мной действительно все в порядке, – отказывается Хизер с болезненной категоричностью.
– Или могу взять к себе Кейси.
– Сама справлюсь, – отрезает она.
Бедная, бедная Хизер! До чего же, должно быть, ей тяжело!
– Я организую открытые похороны в церкви Всех Святых в Беверли-Хиллз, – деловито сообщает мачеха и берет со стола какие-то бумаги.
Вот это новость! Неужели придется делить папу даже после смерти?
– А разве церемония не будет частной? – горестно спрашиваю я. – Для родственников и ближайших друзей?
– Гевин наверняка захотел бы проститься со всеми, в том числе и с поклонниками, – спокойно отвечает Хизер.
– Но он мертв и не сможет ни с кем проститься, – возражаю резче, чем хотелось бы самой.
– Я так решила, – снова отрезает она. Тон не допускает компромисса. Никогда не видела ее настолько прямолинейной.
– Но разве мое слово ничего не значит? Может быть, стоило обдумать похороны вместе? Хотелось бы включить в траурную мессу один очень красивый гимн. – Хизер сидит с ледяным видом и молчит. – Он же был моим отцом, – умоляю я.
– А я – его жена. – Слова звучат безжалостным приговором, а взгляд заставляет встать из-за стола и повернуться лицом к окну. Господи, что же делает с людьми горе? Почему та, с которой еще недавно удавалось найти общий язык, внезапно повела себя враждебно? Сжав побелевшими пальцами одну из папок, неподвижно смотрю в окно.
– Я уже выбрала гимны, а мой отец согласился произнести прощальную речь.
– Твой отец?! – Резко оборачиваюсь и нечаянно задеваю папкой стоящую на столе лампу. Бумаги театрально разлетаются в стороны, а стеклянный абажур со звоном падает на паркетный пол и разбивается на мелкие кусочки. Один осколок впивается мне в ногу, течет кровь. – Но ведь твой отец его даже не знал! Может быть, все-таки Эшли? Разве прощальное слово не принадлежит по праву старшему сыну?
Вытаскиваю из ноги стекло и вытираю кровь бумажным платком.
– Ты просто очень расстроена, – спокойно заключает Хизер и начинает собирать с пола осколки.
– Но ведь мы его семья. Видит Бог, мы намного ближе ему, чем ты. – Не хотелось произносить жестокую правду, но пришлось.
Хизер принимает воинственную позу.
– Придется тебя разочаровать, Перл. Гевин давным-давно развелся с твоей матерью. С матерью Лидии расстался еще раньше. Совсем недолго прожил с Кимберли. И женился на мне.
– Да, но…
– Я стала той женой, которую он так долго искал. – Хизер явно не шутит. Переводит дух и продолжает атаку: – Конечно, Гевин хорошо относился ко всем своим детям, – голос на мгновение смягчается, – но настоящей семьей стали мы с Кейси. – Надо понимать, Эшли, Лидия и я были ненастоящими: менее любимыми и менее родными. Не знаю, как реагировать на неожиданный выпад. – Как только Гевин женился на мне, сразу приобрел новых родственников, так что вполне естественно, если последние слова произнесет мой отец.
Возвращаюсь в папино кресло и смотрю на разбитую лампу. После его смерти прошло всего лишь несколько дней, а жизненная география непоправимо изменилась. Этот особняк больше нельзя считать родным домом. Теперь это абсолютно ясно. Даже когда папа приводил сюда новых жен, я все равно чувствовала себя уютно и уверенно – благодаря его душевному теплу и заботе. А без него сразу возникли новые границы, которые прежде трудно было даже представить.
В комнате повисает напряженное молчание. Складываю папины бумаги в стопки: налоговые документы в одну сторону, финансовые письма – в другую, старые журналы отправляю в мусорную корзину. Работа приносит успокоение, и возникшая неловкость постепенно сглаживается. Мне очень нравится сам процесс организации пространства. Хизер рассеянно просматривает письма от поклонников и поклонниц. Я же тем временем добираюсь до дна ящика и обнаруживаю старые конверты, перевязанные ленточками. Рядом лежат три папки. На одной написано «Перл», на второй – «Эшли», на третьей – «Лидия». Открываю папку со своим именем. Внутри оказываются старые школьные табели, несколько школьных фотографий (я притворно и приторно улыбаюсь), несколько собственноручно нарисованных открыток с одной и той же оригинальной надписью – «Дорогому папочке в день рождения» – и письмо, присланное давным-давно, из английской частной школы.
«Дорогие мама и папа!
Только что узнала новость – увидела в газетах. Пожалуйста, не разводитесь. Мне очень жаль, что так получилось с ожерельем. Простите, пожалуйста. Обещаю никогда больше не поступать плохо. Прошу вас, только не разводитесь. Очень прошу.
С любовью, Ваша дочка Перл,
P.S. Наша хоккейная команда выиграла кубок».
– Твой отец обожал собирать всякую дрянь, – раздается голос Хизер. Очевидно, фразу следует расценивать как призыв к миру и возобновлению общения. – В жизни не видела столько бумаг.
– Прости, что ты сказала? – Заставляю себя вернуться из прошлого в сегодняшний день. Кажется, в этом хоккейном матче именно я принесла команде победу.
– Сказала, что Гевин собирал всякую дрянь, – повторяет Хизер.
– Да, папа был страстным коллекционером, – соглашаюсь я.
– Думаю, некоторые из вещей стоит выставить на мемориальный аукцион, – добавляет она, по одному отправляя в мусорную корзину письма восхищенных фанатов. Читать признания в любви и верности ей явно не хочется. – Можно выручить кое-какие средства.
– Что конкретно ты имеешь в виду?
– Ну, во-первых, наверху несколько шкафов забиты сценическими костюмами. Во-вторых, награды, мотоцикл, игрушечная железная дорога…
Нет, это уже поистине невыносимо. Не выдерживаю и срываюсь.
– Не смей продавать! Тэкери любит эту железную дорогу, а я с удовольствием сохраню награды. Дети и внуки имеют право оставить что-нибудь на память.
– Хорошо, подумаем, – уступает Хизер и встает с кресла. – Но особенно увлекаться старьем не стоит. Всем нам надо двигаться дальше. – Последнюю фразу она бросает уже через плечо, выходя из комнаты. Перди и Лаллабел плетутся следом, опустив головы и поджав хвосты. Знаю, что они тоже тоскуют.
Двигаться дальше? Но как можно двигаться дальше? Не хочу никуда двигаться. Двигаться – значит забыть папу. Оставить его, покинуть. Перевести в разряд воспоминаний. Нет, к таким подвигам я не готова. Укладываю содержимое стола в коробки, а коробки гружу в машину.
– Пожалуй, заберу бумаги домой и там рассортирую! – кричу, обращаясь к Хизер. Она сейчас далеко, в кухне. Не могу оставаться под одной с ней крышей.
– Хорошо! – кричит она в ответ.
На миг останавливаюсь в нерешительности. Может быть, подойти и сказать «до свидания»? Смотрю в открытую дверь. Хизер кормит собак.
– Пока, – говорю я неуверенно.
– Пока. – Мачеха даже не оборачивается.
