Текст книги "Ровесники Октября"

Автор книги: Любовь Кабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

IX.

КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ

1. КОРОЛЕВА АСЕНЬКА

Когда вышла Ася в свое время на привокзальную площадь – кожаная тужурочка, кепка на стриженых кудрях, – когда увидела Триумфальную арку и нацеленно устремляющийся в нее трамвай, когда услышала все это дребезжание, шум, столичное разноголосье, она так и подумала: все! Ни в какой Витебск она не вернется, так и будет, вместе со всеми, строить социализм. Ни секунды не сомневалась: и собственную судьбу устроит сама. Как в "Интернационале" поется: "Не бог, не царь и не герой..." Не сомневалась ни тогда, когда ходила, голодная по московским улицам, копейки считала. чтоб добраться до биржи: ни тогда, когда возвращалась в Марьину Рощу, к сапожнику, в закуток, где даже койку вторую поставить было невозможно, так и спали с Бронькой на одной, ни даже тогда, когда в мастерской у Блюменкранца работала, штамповала примусные иголки. Подумаешь: всем трудно – и ей трудно, только и всего!.. А каково это было – ночи подряд высиживать в промерзающем, кишащем мышами подвале! Ася придумала однажды: поставила в ноги горящую керосинку. Левая рука на колесе, правая – подсовывает под штамп кусок жести-тупо, механически: не сразу заметила, что мастерская наполнилась дымом, разом вспыхнула промасленная табуретка. Как они тогда колотились в двери, три перепуганные насмерть девчонки, кричали, звали на помощь, но Блюменкранц в свое время все хорошо продумал, ни одна живая душа не могла их услышать. Вот тогда и пропала тужурочка, когда они, поняв, что погибают, сбивали, тушили пламя чем только могли. А потом, плача от дыма и от пережитого страха, ждали, когда рассветет и придет наконец Блюменкранц с ключами, и только одной мыслью утешались: вот наступит социализм – и накажут, убьют они окаянного буржуя!.. Развязка приблизилась неожиданно. В одну прекрасную ночь все та же Ася, задремав, опустила себе штамп на пальцы. Перепуганный Блюменкранц сам вызвал "скорую"; наложили гипс, поднялась температура, начался бред. Верная Бронька не выдержала, сдали нервы, – позвонила Асиному родственнику, крупному военачальнику Аркадию Берлину: Ася знать о нем не желала, пока не станет стоящим, самостоятельным человеком. Что тут было! Подъехала к жалкой халупе сапожника сверкающая машина. Аркадий кричал, только что ногами не топал: "Как ты могла, как посмела!.." Вспомнил некстати, что Асина мама его, молодого комиссара, от махновцев прятала. При чем это здесь: ведь не Ася прятала, прятала мать!.. Уезжать от Броньки отказалась наотрез. Скрепя сердце, пошла на работу в Реввоенсовет: работенка непыльная, приличный оклад, военные поклонники один завидней другого,– для этого Ася в Москву приехала? Потихоньку продолжала отмечаться на бирже. И вот настал долгожданный день: пришла ее очередь! Все сбылось в свой черед. Стала Ася револьверщицей на заводе "Авиахим": пролетарка, активисточка. Такая, как Маришке рассказывала: красная косыночка по крутым бровям... Вот теперь могла она, знатная аристократка конца двадцатых годов, могла позволить себе бывать у Берлинов, приходить как равная в устроенную и обеспеченную семью. Вот там и вошел в ее жизнь Артур – у Берлинов. Аркадий и Галя большая, его жена, знали Артура еще по Пятой дивизии. О нем – так говорила словоохотливая Галя большая – легенды складывать можно. Сын лодзинского фабриканта всю свою жизнь посвятил революции. Мог быть выдающимся музыкантом, а ведет подпольную работу на Пилсудчине, скрывается под видом скромного учителя музыки; его ищут, он погибнуть может не сегодня, так завтра. О таких людях Ася до сих пор только в книжках читала. Смотрела на фотографию, в добрые детские глаза, думала: какое это счастье – любить такого человека, помогать ему. Она его наверное, уже тогда любила – заочно. А однажды Ася, взрослая девятнадцатилетняя дылда, заразилась свинкой от Гали маленькой: здесь же, у Берлинов, и осталась болеть. Даже себе не смела, признаться, как хорошо ей не возвращаться на койку к сапожнику. Чистая постель на мягком диване, уход – всего этого и в детстве не было. В один из вечеров – Ася уже задремала – в передней раздался звонок, потом поцелуи, восклицания: "Смотри, кто приехал!.:" Сна как не бывало. До глубокой ночи слушала приглушенные голоса из столовой, исступленно молилась: "Покажись! Зайди!" Зашел. Пожелал посмотреть перед уходом, как спит Галя маленькая. Крупная голова, широкие сутуловатые плечи в густой полутьме. И – одна секунда: глаза в глаза. Ася поспешно отвернулась, притворилась, что спит. Рядом -разговор шепотом: "Кто это?"-"Двоюродная сестра, Ася". Наутро дурака валяла: "Приехал кто-нибудь? Да что вы, Артур! Надолго?"-"Ненадолго, как всегда." Тянула с выздоровлением, сколько могла. Потом – неожиданно – пришлось его форсировать. Аркадий сказал: "Какая жалость, что ты больна! А нас всех приглашают обедать, тебя, Артура..." Болезнь как рукой сняло. А что толку! Ну пообедали, ну гулять пошли – с обыкновенным человеком из обыкновенной легенды. Вдвоем. Ночь ходили – мимо храма Христа Спасителя, мимо Новодевичьего монастыря, по Воробьевым горам. Наутро Ася вернулась в Марьину Рощу, к перепуганной Броньке, вся в слезах: "Зачем я ему?" Целый день плакала: Я ему дура, я ему девчонка!.." Потому что она ему всю свою бесхитростную жизнь рассказала, поторопилась, выложила, а он ей– забавные истории,– первой встречной! Вот так и на завод в понедельник пошла – замкнувшийся в себе человек, навсегда расставшийся со своими иллюзиями. Так под вечер и с завода вышла: никаких иллюзий!.. А по ту сторону проходной – Артур! Шел день за днем, время не стояло, мчалось. Вот так и будет: то оно будет мчаться, время, то мучительно, неповоротливо ползти. В последний свой вечер в Москве Артур пригласил Асю к себе в кое-как обставленную казенную квартиру на Чистых прудах. Стал говорить, что вся его жизнь не ему принадлежит – и нет в ней места любви, не имеет он права связывать свою судьбу с другою. И так он растерян был, так беспомощен перед лицом охватившего его чувства! Ася только одно отвечала: "Посмей! Свяжи!.." Ничего не было между ними, кроме нескольких поцелуев, в этот памятный вечер их обручения. А наутро он взял ее за руку и привел к своей приятельнице, немецкой коммунистке Марте Гаузман: "Вот моя Асенька, о которой я тебе говорил". Осталась Ася жить у Марты – с огромной библиотекой на разных языках, с друзьями Артура и интересами Артура, – осталась "проверять себя", только об этом он ее и просил. И потянулось время, мучительно потянулось, как не раз еще будет тянуться: год, другой... И все это было только началом. Вся совместная жизнь их была только началом, только приготовлением к настоящей семейной жизни. Сколько они были вместе? Считанные дни. Он приезжал – и жадно, как дело делал, начинал баловать ее, наряжать. Удивительная, странная начиналась жизнь. Ася прибегала с завода – потому что она все еще работала револьверщицей на заводе – и со смехом натягивала на себя заграничное шмотье, и они весело решали с Артуром, куда пойдут: Артур смертельно соскучивался по своим друзьям, по человеческому общению. И они шли в громадный дом на Малом Каменном, где жили члены правительства, или в тесную квартиру знаменитого поэта– где-то возле Таганки. И Ася, дружески неизменная и в доме на Малом Каменном, и в своем цеху, и со знаменитым поэтом, и с подружками по мастерской Блюменкранца, – Ася считала, что нет ничего естественней этих ее преображений в течение дня, этой головокружительной свободы. И потом, когда ее отозвали с завода и перевели на работу в МК, и даже сделали там немалой шишкой, Ася не удивилась: просто воспользовалась первой же нешуточной комсомольской мобилизацией и ушла из МК на строительство метро – так же, как когда-то на завод из Реввоенсовета. Потому что мечтала только об одном: приносить реальную пользу. И опять торопилась, на этот раз из сырой и вязкой шахты метро, где осваивала одну строительную специальность за другой, опять прибегала веселая, оживленная,– лишь бы ее Артур был с нею! – сбрасывала тяжелую робу, преображалась, и Артур горделиво вел ее к своим друзьям, истинную королеву, рабочую косточку. И только одно омрачало ее жизнь: то, что Артур, вернувшись с нею из гостей или с концерта, мог, как это уже бывало, сказать – с такой небрежностью, словно собирался выбежать на угол за папиросами, – "Детонька, уезжаю". И уехать – на год, на месяцы, на несколько лет. Уехать, чтоб, может быть, никогда не вернуться. Щедрая королева, дорого платила она за счастье. Весь ее благополучный мир был неустойчив и зыбок, вздрагивал под ногами, как корабельная палуба. Все оставалось прежним: никуда не девалась приносимая ею "реальная польза", не менялись его друзья, которые давно уже были ее друзьями, мир вокруг нее был так же густо населен, как и раньше. Все оставалось с нею, но среди беззаботности и довольства она одна жила судорожной жизнью солдатки, ежеминутно готовой получить похоронную. Все жили мирно, а в се существование вошла война. Уже вошла-задолго до той, которая, может быть, будет. Бесшумная, никому не видимая война грохотала в ее сознании, не давая минуты передышки. Кому пожалуешься, на что? Сама избрала эту участь, – сама и платила. Вяло донашивала или оживленно раздаривала тряпки, в которые Артур ее нарядил. Кому-то улыбалась – в отчаяние, сведенными тревогой губами. Вот и мальчик родился, как в войну рождаются, – без отца. Вместе с ребенком в "Люксе" появилась и тетя Паша. Ася вышла на Тверскую и с обычной своей легкостью и участливостью разговорилась с первой попавшейся на глаза крестьянкой – встречалось их в городе в эти годы немало, – с немолодой уже женщиной, жавшейся к стене и затравленно озиравшейся среди городского шума. Привела ее в дом, накормила, – женщина умирала от голода. "С детьми имели дело?" – "Родненькая, а то!.." Угрюмая, неразговорчивая, тетя Паша раскрылась не сразу. Однажды, торопясь домой к очередному кормлению, Ася увидела, что "Люкс" окружен людьми, стоят пожарные машины, по тротуарам бежит вода. Не взвидела света, кинулась. В подъезде успокоили: ничего страшного, загорелись плотницкие леса – "Люкс" в это время надстраивался. Спохватились вовремя, никто не пострадал. Вестибюль заполнен был взволнованным, разноязычным народом. Здесь же находилась и тетя Паша с Юркой: у ног Паши стоял ее деревянный, кованный железом сундук. Минула тревога, взялась тетя Паша за сундук – и не смогла оторвать от земли: переволновалась. Бог весть как спустилась она часом раньше и с сундуком, и с грудным ребенком! Сундук пришлось открыть. На дне его лежала семейная реликвия, спасенная от большевиков,– огромная, в тяжелом окладе икона. Так и выяснилось, что тетя Паша – раскулаченная. Потрясенная старуха рассказала все. Рассказала, что мужик ее сослан в Сибирь, да там и пропал, а дома три – доченьки, старшей едва четырнадцать, ходят "в кусочки"; Ася рассердилась, расстроилась. Кричала – как Аркадий на нее в свое время кричал: "Как ты могла, как смела!.." Немедленно затребовала девочек к себе. Поселила в "Люксе", откормила, приодела, как-то растолкала по училищам и общежитиям. Она же счастливая была! При всех своих тревогах-счастливая!.. А когда приехал Артур – малыш уже ходил, уже лепетал свое первое, милое. Артур был на себя не похож, говорил такое, чего не говорил никогда: не могу больше без тебя, без ребенка – выдохся, устал. Буду просить длительный отпуск, искать замену... Искать замену!.. Даже страшно было мечтать об этом. Артур постепенно повеселел, успокоился. Потащил Асю по магазинам, со вкусом устраивал новый, оседлый быт. Осуществил давнюю свою мечту: купил отличный концертный рояль. Потом, так же неожиданно, как всегда, сказал: уезжаю. Уверял, что на этот раз уезжает ненадолго, на несколько месяцев: введет нового человека в курс дела – и вернется. Навсегда. Очень тяжелая была эта разлука – перед возвращением навсегда. Шли – для Аси и для ее малыша – последние недели войны. Ложились последние шальные снаряды. Уцелел, вернулся!.. Приехал тяжело больной, с двусторонним воспалением легких. Сразу же угодил в Кремлевку. Даже не поверишь, что вернулся навсегда: был угнетен, томился. Чуть не каждый день сызнова расспрашивал об одних и тех же друзьях. Однажды сказал Асе: "Если денег не будет, продай рояль". Ася ответила: "Что с тобой делается, Артур! Так когда-то мечтал о рояле..." А однажды Ася пришла из института домой – она в это время уже в институте училась,– а тетя Паша говорит: "Артур Яковлевич наверху у себя". Работникам Коминтерна давали еще и отдельные кабинеты наверху, в надстроенных этажах, – чтоб семья не мешала работе. Ася тревожно кинулась туда: почему его выписали из больницы до срока? Он вчера только делал попытку подняться с Асиной помощью – и не мог. Ворвалась, не постучав. Артур был не один, сидел у его изголовья Аркадий Берлин. Что-то было – в выражении их лиц. в самых позах, в том, как сразу оборвалась их беседа, – Ася остановилась в дверях: "Мешаю?" – "Что ты, детонька? – отозвался Артур. – Мы уже кончили, входи, ничего". Аркадий поторопился уйти. Асе кивнул рассеянно – то ли поздоровался, то ли простился. Ася села на его место, взяла потные, больные руки мужа, в свои – и тут же выпустила: увидела под подушкой револьвер. Артур не сразу понял, на что она смотрит. Догадался, задвинул револьвер поглубже: "Ах, это? Это Аркадий подарил, ничего".– "Зачем тебе револьвер?" – "Ты права: зачем он мне? Но, знаешь, подарил..." Странный это был вечер. Артур отмалчивался в ответ на все вопросы, словно не слышал: почему выписали, почему не долечили? Все переводил разговор на нее, на Юрку: как собирается сына воспитывать, как – жить? Пошучивал со слабой улыбкой: вот придется ему ехать опять – может, все-таки придется, возьмет Асю с собой в Париж. Именно в Париже скрывался в это время ЦК компартии, с которой Артур был связан. И, наверное, в этой связи, вспомнил вдруг, попросил: "Детонька, позови ко мне Владека". Большая семья друга его Владека Марцельского жила с ними внизу дверь в дверь. Ася попробовала позвонить им – телефон не отвечал. "Тебе очень нужно?" "Очень". Пошла вниз сама, вернулась в смятении: в разоренной комнате Марцельских сидели одни женщины, Владека только что увели. Арестован. Артур выслушал невозможную эту новость сидя, тяжело опершись на подушки, не поднимая головы, – и так. словно именно в этом и хотел убедиться: в. том, что Владек – арестован. Сказал спокойно: "Вот, Асенька, и все". Что-то, наверное, знал про Владека. Ничего не объяснил, да Ася и не спросила – привыкла не расспрашивать ни о чем. Отправил Асю спать пораньше, хотел отдохнуть. "Ничего тебе не нужно?" "Спасибо, милая, ничего". ...Проснулась Ася оттого, что в комнату без стука вошли какие-то люди. Сразу – и много. Под руку ввели Артура в пальто и шляпе; он едва стоял, все норовил головой прислониться к чужому плечу. Вошедшие начали выбрасывать белье из ящиков, швырять с полки книги. Ася взглянула ненароком на тетю Пашу, застывшую у стены,– и вздрогнула. Вот так, наверно, смотрела тетя Паша, когда ее мужика уводили,– обреченно, с угрюмой покорностью неизбежному злу. Это чужое, это невозможное для Аси выражение покорности -злу– которое – неизбежно! – здесь, сейчас, в ее доме!.. Проснулся ребенок, радостно подскочил в кроватке: "Праздник, да? Света сколько, людей сколько!.." Захлопал в ладоши. Ася подошла, уложила маленького, снова прикрыла одеяльцем: "Спи!.." Артур успел сказать: "Ничему плохому про меня не верь",– его уже выводили. Ася кинулась вслед, крикнула несвойственным ей обычно сорванным, плачущим голосом: "Куда вы его ведете, больного, – люди вы? Он же на ногах не стоит..."-"Ничего,-отвечали ей.-У нас там больница, подлечим".

2. ВАРЮХИНЫ ВЫСОТЫ

Года не прошло, как Варю в вузовский комитет выбирали. Опять пришлось рассказывать про все свои выговора. Первый Варька получила еще в тридцать первом,– кто-то из ребят принес листовку троцкистскую. Второй – за то, что про подружку кое-что скрыла, когда та в комсомол поступала: отец у подружки был земский врач, но вот дед – одна Варька это и знала, – дед был дворянином. Третий – Варька уже на шорноседельной фабрике работала, разоблачили у них в организации одного, а Варя была не только подсобницей в цеху, но и комсомольским секретарем, она за все отвечала. Ну, потом-то, когда забирали ее с фабрики в райком-потому что не хватало тогда в райкоме путных работников,– выговора эти срочно сняли. Как выносили когда-то, так и сняли – за здорово живешь. Время от времени приходилось про них вспоминать: когда в кандидаты принимали, когда из кандидатов переводили в члены, когда партчистку проводили после убийства Кирова, в тридцать пятом. "Были взыскания? "Были. Выговор, выговор с предупреждением, выговор с занесением в личное дело. Сняты – все". Но такого, как здесь, в пединституте, никогда не бывало. Очень уж они молоденькие, новые Варькины товарищи, ровесники Октября, – жизни не видели, мыслят обо всем прямолинейно, по-школьному. Накинулись, как голодные волчата, в клочки рвут. Друг перед другом, стараются. Будто не в вузкомитет выбирают, не особую честь оказывают, а решают, в тюрьму ее засадить или прямо уж голову ей отрубить, чтоб другим неповадно было. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не Глеб Масленников с исторического факультета. Вышел на трибуну большой, уверенный в себе, с тяжелыми мужицкими руками: подмял трибуну под себя, лег на нее. оглядел не торопясь возбужденную аудиторию. "До каких пор.– сказал,– будем мы на прошлые ошибки оглядываться? Перед вами живой человек – вот. пожалуйста! а мы только его анкету видим. Учителя, просветители! Какие будут из нас учителя, если мы со студенческих лет привыкаем себе глаза бумажками застилать?.." Было что-то в его насмешливой речи – аудитория затихла сразу, он и голоса-то не напрягал. "Вы же видите, – продолжал Глеб, литераторы за Свиридову горой. Уж литераторы-то Свиридову знают..." А это верно: литераторы все были за Варьку, только перекричать никого не могли. Варя у себя на факультете и пропагандистом успела поработать, и факультетским секретарем. В общем, прошла Варька в вузкомитет почти единогласно. А когда собрались они, все пятнадцать, чтоб распределить между собой обязанности, Варя сразу поняла: влипла! Потому что только они с Глебом и были "старички", лет на восемь, что ли, постарше других, остальные мелкота зеленая. И опять Глеб все повернул, как хотел,– такой человек! "Ну что ж,– сказал он, пока другие только еще приглядывались да раздумывали.– Предлагаю секретарем Свиридову..." И убедительно доказал, что институт в основном девчачий и очень нужна во главе организации женщина, извините, девушка, "Ну, вы понимаете, я не в том смысле...". Дескать, Варька и молодая, и энергичная, – чертушка он! Его тут же предложили заместителем, он задумчиво кивнул головой: заместителем – это ничего, на это Масленников согласен. Ребята с исторического рассказывали про Глеба: грешник! Что выпить, что девку какую-нибудь окрутить. Девчонки с исторического так и шли, как овечки, под хозяйскую Глебову руку. Варьке до этого дела не было. Варька не из таких. Она свое думала, когда Глеб смотрел на нее в упор или руку задерживал: "Валентин!" Валентином Варькиного мужа звали. Варя не отбивалась от нового назначения, хоть и понимала: почет почетом, а ответственности, а мороки – не расхлебать. Но в том-то и дело, что не боялась Варюха ответственности. Не боялась – и все! Вот они какие оказались, ребята в институте: неопытные, наломают, гляди-ко, дров. А время – трудное. Очень трудное время. Товарищ Сталин недаром говорил: чем победа социализма отчетливее, тем ожесточеннее сопротивляется враг. Вот ведь враждебные влияния куда проникают – в армию, в правительство, страшно сказать– в ЦК! Что значит хорошая жизнь!.. Народ доверил, народ все условия создал, а люди ответственность перед народом теряют, им все мало: продаются исконным врагам,– просто в голове это все не укладывается. Ну, конечно, и подозрительность излишняя развивается, дураков-то заставь богу молиться! Вот и в тридцатом товарищ Сталин лично указывал: перестарался кое-кто с коллективизацией. И сейчас, в январе тридцать восьмого, опять ему пришлось одергивать: враги врагами, но нужен в решении всех этих вопросов индивидуальный подход. Чуткий он человек, недаром партия ему доверяет!.. В общем, когда Варьку попросили подготовить к партийному собранию вопрос (а Варька, комсомольский секретарь, была и членом парткома тоже),– когда поручили ей подготовить вопрос об Асе Берлин. Варя согласилась тут же. Потому что Ася тоже была членом парткома, и Варя ее знала, конечно, и очень симпатизировала ей; с таким человеком и проявить сталинскую-то чуткость!.. В чем она виновата, Берлин, – мужу верила? Так все мы, бабы, верим, на том свет стоит. Тем более он в такой авторитетной организации работал – в сети Коминтерна! Думать немыслимо, что и в сети Коминтерна тоже враги!.. И вот они сидят друг против друга: быстрая, хваткая в движениях скуластая Варя, вовсе некрасивая с этими прямыми под гребенкой волосами, но вся энергия, вся – немедленное действие и живой интерес, с изготовленным к пониманию сочувственным взглядом, – а против нее безулыбчивая, горько сосредоточенная на своем, погасшая красавица Ася, не поднимающая или почти не поднимающая на собеседницу глаз. – Изменилась как! – не могла не отметить Варька. С этого она начала. не столько спросила, сколько себе ответила: – Переживаешь... Ася пожала плечами. Что она могла объяснить – что не спит ночей, слушает шаги в коридорах "Люкса"? Каждую ночь – шаги, каждую ночь – уводят. Остановятся шаги у двери – и слышишь гулкие удары собственного сердца. А потом шаги удаляются – и ты слушаешь их с облегчением – и с новой тревогой. Ася очень хотела бы все это рассказать. В Варьке все располагало к доверию, все отдавало простецкой бабьей участливостью и подкупающим ощущением физической свежести и чистоты: женственно выглядывала из грубого джемпера нежная шея. Но что могла Ася сделать, о чем говорить?.. Варька не слушала шагов ночами! Это совсем разные люди -те, кто слушает шаги ночами, и те, кто не слушает их, спит спокойно. – Вот что, Варя,– через силу сказала Ася.– Давай договоримся сразу: ничего плохого мой муж не сделал, не такой он человек. Я за него, как за себя, ручаюсь. – Как ты можешь ручаться! – воскликнула Варя, все так же не сводя с лица собеседницы свой изготовленный к пониманию взгляд.– Что ты можешь знать?.. – Я все знаю. Рассказать? Ты представь: сын фабриканта, а пришел к нам. Талантливый музыкант. Зачем, что ему надо было? Он все имел... "Сын фабриканта",– мысленно отметила Варя. Этой подробности она не знала. Ася, поднявшая было глаза, словно угадав промелькнувшую у Вари мысль, отвела их снова. Что и кому могла она доказать? Каждое слово ее свидетельствовало против Артура. Варя осторожно напомнила: – Слушаю тебя. – В общем, я тебя предупредила,– сказала Ася.– И не будем больше об этом говорить. – Хорошо, не будем. – Может, оклеветали его, я же не знаю! Может, документы какие-нибудь выкрали!.. Что могло произойти? Взять больного человека, прямо из больницы... Судорога сжала Асино горло, как и всегда, когда она вспоминала этот беспомощный жест Артура, изнеможенно прислонявшегося головой к чужому плечу. Ася резко отвернулась, упавшие волосы почти вовсе закрыли ее лицо. Варя торопливо ждала. – Всю ночь! – глухо воскликнула Ася. – Всю ночь – уводят. За две недели целая гостиница, сотни людей. Все – виноваты? – Но ты же ничего не знаешь! – убеждающе повторила Варя. – Ты подумай умом: ведь не арестуют же зря!.. Забываешь, в какой стране живешь... Целая пропасть! Безнадежно. Один считает, что в такой стране, как наша, несправедливости нет и быть не может, другой точно знает: несправедливость – есть... Варя в свою очередь мысленно соглашалась с Асей: да, безнадежно. Ничего между ними так не получится, ни в чем ей Асю не убедить. Бедная девка, как убивается!.. С зыбкой почвы, уходящей из-под ног, Варя все больше склонна была свернуть к вещам простым и реальным – и к собеседнице поближе, и Варьке полегче: хоть какое-то дело, а не изнуряющее, бесплодное сочувствие, которого Варька терпеть не могла. Может, Асе перейти в общежитие? Может, ребенка устроить в детский сад? – Нет!.. – Почему "нет"? – Я помочь хочу, послушай... Одни думают, что в силах помочь, другие твердо знают, что помочь невозможно. Пропасть!.. Ребенка в детский сад, с ума сойти! Именно оттуда его и возьмут – из детского сада!.. На днях Ася продала рояль. Вырученные деньги зашила в ладанку, повесила тете Паше на шею. "Паша, – сказала, – клянись! Доставай свою береженую икону, крестись, обещай, что не .бросишь маленького – что бы со мной ни случилось! Никому не давай, спрячь. в деревню к себе увези..." Тетя Паша и перекреститься-то не успела. Лицо ее мелко задрожало, она неловко ткнулась головой в грудь Асе. Поплакали вместе. Единственный человек, с которым довелось поплакать вместе, – раскулаченная крестьянка... – А зачем – в общежитие? – Не знаю. Ну, не знаю; не спрашивай ты меня. – Варька как-то закручинилась даже. – Сама говоришь, забирают всех. Загребут ненароком. Пока суд да дело, пока разберутся, а ты – мать... Ася внимательно посмотрела на Варю – впервые за это время. Вроде человек. Нерешительно спросила: – Комнату не дадут же? – Попробую. Не на койку же тебя – с ребенком... – И с няней. – Зачем тебе няня? Отдай малыша в детский сал... – Нет!.. Человек Варька: не раздражается, терпит. Кажется. и впрямь желает добра. Ася решилась: – Как ты думаешь – исключат меня из партии? Наверное, исключат. Наверное! Варя промолчала. Из института бы не отчислили – и то хорошо. Потому что Рябоконь, секретарь парткома, ужасно принципиальный и в людях вовсе не разбирается. Чудак он. Его послушать: враги все, у кого завелось хоть какое-то пятно. Как он, спросить, подмоченную Варьку терпит – с ее тремя давно снятыми выговорами?.. – Ты чему улыбаешься? – настороженно спросила Ася. – Никто тебя так вот просто не исключит,– неохотно ответила Варька.– Ты постановление последнее читала? Видишь! Это, считай, кончилось: вот так, огулом, ни за что ни про что исключать. Попробуем отбиться... "Попробуем"! Ася опять быстро, благодарно взглянула на Варю. Варя продолжала озабоченно: – Только веди себя умненько. – Как это – "умненько"? – Покайся. Ошибки свои признай. – Какие ошибки? – Проглядела, мол. Не заметила, обманулась. Знаешь, что в этих случаях говорят... Пропасть!.. Ася опять отвернулась. – Проси прощенья у партии. . – В чем? – В этом. В том, что обманулась. – Лучше уж я молчать буду. – Ох, не молчи! Не поможет, не молчи... – Не могу же я... – Можешь! Никто тебе не полезет в душу – можешь! Говори: виновата, каюсь... – Не каюсь я!.. Безнадежный разговор! Это и Варя чувствовала: безнадежный! Больше всего саму ее удивляло, что никак она не может рассердиться на чудачку эту всерьез. На чем стоит, за что, спросить, держится... Ну, с одним человеком, ошибка, с двумя, но сотни человек, сама говорит!.. Уперлась. Словно муж ее – лучше других... – Ну, хоть в чем-то виноват он? – Ни в чем не виноват. – А ты сказала: сын фабриканта! Потянуло на старое, на буржуазный комфорт... Ася даже взглядом не удостоила. Ну. черт с тобой! Будет Варьке с нею хлопот, влепят четвертый выговор, как пить дать... – А я – каялась, было дело.-добродушно сказала она.– Не в таких, правда, масштабах... Ася не ответила. – Ну, вот что,-вслух размышляла Варя.-Ты тогда и в самом деле молчи. Спросят – ответишь, а так – молчи. И еще посоветую... – – Да? – Не обидишься? Ася опять пожала .плечами: до обиды ли тут! – Не одевайся ты так. Курточка замшевая, чулочки... – О господи! – Люди всякие есть. Прицепятся к этому. На собрание оденься попроще... – Варя!.. Это восклицание и решило все. Для Вари – решило. Такая тоска была в этом Асином восклицании, такая тоска, – Варя все поняла без лишних слов. Поняла: вот сидят они, две рабочие девахи с одинаковой, в общем-то, судьбой, и весь этот мир, который обеих их окружает, это собственный их мир, в котором им было всегда естественно, просто. Были они всегда такие, как есть, все на виду; жили – как песню пели. Варька сочувственно ждала, пока Ася справится с подступающими слезами. Она уже все знала. Знала, что будет отстаивать Асю до конца, чем бы это ей самой ни грозило. К коменданту общежития пойдет сегодня же. Потому что нечего всех подряд дегтем-то мазать! Все – разные, все – живые. – Ну, обо всем договорились? – грубовато спросила она. – Не знаю. – Я зато знаю: обо всем. Пойдешь в общежитие? – Если можно. – Ну и ладно. Посидели. – Варя с облегчением открыла перед Асей дверь. За дверью, в опустевшем громадном вестибюле, трижды опоясанном галереями, у массивной мраморной колонны стояла Маришка Вяземская – как знаменосец у знамени. – Тебя, что ли, ждет? – спросила Варя. В измученном лице Аси мелькнуло подобие улыбки, она притянула к себе Маришку за плечи: – Есть еще на свете хорошие люди... "Не то что ты!" – мысленно продолжила Варя Асины слова. Легко погасила мелькнувшую было обиду: откуда знать Асе, что у Варьки сейчас на душе!.. Дружески кивнула обеим, защелкала каблуками по выложенному плитами полу, заторопилась к выходу – поспеть в общежитие, захватить коменданта. – Ну, что? – нетерпеливо спросила Маришка. – Господи, Маришенька! – безнадежно вздохнула Ася. – Что она может сказать! Партийная кукла!..

3. КОНЕЦ ПЕРВОЙ ОПЫТНОЙ

А в знакомой нам Первой опытно-показательной школе происходили в это время события тоже немаловажные. Дмитрий Иванович Сухоруков, который все еще совмещал работу словесника с должностью завуча, сделал очередной полугодовой отчет. Ему бы вывести цифирь – и все: столько-то неуспевающих, такой-то процент,– никто не требовал с него большего! – а он все не мог отрешиться от давней своей привычки размышлять и анализировать. "Если ученик такой-то,– писал он о сыне известного поэта, – если он выходит из школы культурным, интеллигентным человеком, мы не можем приписать это целиком своему влиянию: нам помогала семья. Но школа гордится такими выпускниками, как Горбунов, Леонов, Щетинина, – это все ребята из многодетных, малокультурных семей, ответственность за них школа взяла целиком на себя и, как видите, преуспела..." Вот так он писал. По старой памяти Дмитрий Иванович довольно подробно рассказывал и о работе с окружающим населением – работа с окружающим населением всегда была, как мы помним, коньком Первой опытной школы. "Конечно,– писал Дмитрий Иванович, – сельская школа по сравнению с нашей сохранила в этом отношении возможности большие, только на школу зачастую падает ответственность за всю культурную работу на селе. Городская же школа это значение свое понемногу утрачивает. За последний год в одном только нашем микрорайоне построено столько-то клубов, кинотеатров, читален, открыто столько-то новых школ..." Отчет как отчет. Дмитрий Иванович прочел его сперва на педсовете, потом на районной конференции. И на конференции, и на педсовете учителя слушали традиционный отчет уважительно – уважение их относилось к Дмитрию Ивановичу лично – и так, как слушают учителя все на свете отчеты, рассеянно и скучливо. Единственным человеком, проявившим к отчету напряженный интерес, был освобожденный комсорг, с недавнего времени прикомандированный к Первой опытной школе, с непонятными в общем-то функциями, – потому что, согласитесь, зачем нужен освобожденный комсорг школе, самой маленькой не только в районе, но, кажется, и во всей Москве? Мрачноватый юнец, откровенно руководствующийся только указаниями извне, не скрывал и того, что так называемый "сигнал" послал именно он, кажется, он этим даже гордился. Школе было предъявлено обвинение в том, что она – а! пренебрежительно относится к рабочим семьям и – бэ! – недооценивает культурного роста нашей, советской деревни. Клавдию Васильевну Звенигородскую пригласили срочно приехать в районо. Молоденькая, крутобедрая заврайоно вынуждена была сообщить Звенигородской, что ей, как заведующей школой, предписано срочно принять оргмеры: уволить учителя Дмитрия Ивановича Сухорукова. Клавдия Васильевна, которая привыкла сама распоряжаться своими кадрами вдохновенно брать людей на работу или непререкаемо с ними прощаться,– даже побледнела при одной мысли, что ей кто бы то ни было может хоть что-то в этом отношении предписать. Больше всего хотелось ей тут же встать и уйти и тем пресечь нежелательную и недопустимую беседу. Но Клавдия Васильевна, многому в последнее время наученная, через силу сидела. Потому что понимала, что позиция ее сейчас в тысячу раз более уязвима, чем позиция заврайоно: самое существование Клавдии Васильевны Первая опытная школа, а молоденькой чиновнице этой Первая опытная безразлична так же, как и любая другая школа, и не безразлично только собственное кресло, только этот вот кабинет, кокетливо украшенный зеленью – то ли собственными ее женственными усилиями, то ли стараниями ее подчиненных. – Вот, пожалуйста, здесь, – привстав, заврайоно протянула Звенигородской заранее заготовленный приказ; от Клавдии Васильевны требовалось только поставить под ним свою подпись. Клавдия Васильевна вздрагивающими пальцами надела пенсне – обычным своим, очень уютным жестом – и начала, далеко отодвинув от себя. читать бумагу. Заведующую школой в этом приказе не обвинял никто, заведующей ставили все это на вид – и только; прямым виновником обнаруженных упущений, носителем и распространителем недопустимых идей объявлялся увольняемый данным приказом учитель Сухоруков. – Мы посоветовались и решили, что так лучше, – миролюбиво сказала заврайоно. – Предстоит реорганизация школы, вы знаете, и мы ждем, что вы, Клавдия Васильевна, с вашим колоссальным опытом... Клавдия Васильевна, откинувшись в кресле, решительно сдернула пенсне. – Этого приказа я не подпишу,– сказала она.– Что это. за что? Увольнять квалифицированного, заслуженного работника по навету молокососа... Заврайоно уклончиво подняла брови. – Вы – как младенец, – сухо сказала она. – При чем тут молокосос! Вы подпишете приказ? – Ни в коем случае! Я вынуждена буду беспокоить Владимира Петровича... – Как хотите! – Заврайоно, всем своим видом показывая, что разговор исчерпан, углубилась в лежащие перед нею бумаги. – Идите к Владимиру Петровичу. Зачем вы так, не понимаю! – не выдержала она, и Клавдию Васильевну даже тронуло на какой-то миг искреннее, человеческое звучание слов: "Не понимаю, зачем!" – Нам с вами работать... – До свидания. – До свидания! – Заврайоно опять обратилась к лежащим перед нею бумагам. ...Когда Звенигородская приходила на прием к Андрею Сергеевичу, тот всем своим видом подчеркивал, какая это для него огромная честь. Нарком! – не заврайоно, не фитюлька. Не было случая, чтоб, прощаясь, не проводил до дверей. Надежда Константиновна разговаривала тоном доверительности и совета. Нет Надежды Константиновны, отстранена, не у дел. Андрей Сергеевич оказался врагом народа. Как все-таки сложна и бескомпромиссна партийная жизнь! В области просвещения, на взгляд Клавдии Васильевны, Андрей Сергеевич был безукоризнен. но что могла знать она, беспартийная, о политических его связях, о партийном его лице?.. Клавдия Васильевна душевно отступилась, да, да, отдала его мысленно, – и только в такие минуты, как сейчас, ловила себя на непозволительном сожалении: отлично работалось с таким наркомом, как Бубнов! Уходила в прошлое громадная часть жизни. Вместе с готовящейся реорганизацией, о которой упомянула сейчас заврайоно, – с ликвидацией образцовых и опытно-показательных школ и переводом их в обычные номерные школы,– вместе с этим умирала и какая-то часть собственной души: тот энтузиазм исследования, который Клавдия Васильевна испытывала сама и умела разжечь в других. Она уже позвонила Владимиру Петровичу, выяснила, что ни сегодня, ни завтра, ни вообще до конца этой недели он ее, к сожалению, принять не сможет, и теперь, совершенно успокоившись и никуда больше не торопясь, сидела у себя в кабинете и, рассеянно поигрывая пенсне, составляла мысленно ту речь, с которой рано или поздно к Владимиру Петровичу обратится: скажет ему о том, сколь многое видит в предстоящей перестройке и как много может ему обещать, если ей, конечно, сохранят в неприкосновенности лучшие ее кадры. В дверь кабинета постучали. Клавдия Васильевна и не поворачивая головы знала, кто именно вошел,– по этому мелкому, деликатному стуку. – Можно? – Конечно. Что скажете, Дмитрий Иванович? Садитесь. Смотрела на него словно издалека, из глубины всех этих пройденных рядом лет: Все тот же, только седины побольше, но худое, изможденное, как и в самые голодные годы, лицо, исполнено достоинства и печали. Так же сдвинуты колени, чуть вывернуты ступни, смиренно лежат на коленях руки. – У меня к вам просьба, Клавдия Васильевна... Только этого ей сейчас не хватало! – Очень прошу вас,– это Дмитрий Иванович сказал.– Не надо ничего... – То есть как это – ничего? – не сразу поняла она. – Ничего не надо. Я же знаю, вы считаете себя обязанной что-то предпринять, спасать... – Вы знаете о приказе? – Знаю. – Так что же вы говорите, не понимаю! – Клавдия Васильевна не считала нужным скрывать свое раздражение.– Кто может примириться с этой нелепицей? В конце концов, честь школы... – Ну при чем тут честь школы! Какая честь? – Дмитрий Иванович говорил утомленно, бледно.– Слава богу, Клавдия Васильевна, достаточно вашей школе чести... Нашей, нашей школе! – поправился он, предупреждая негодующий жест заведующей.– Клавдия Васильевна, вы послушайте меня... – Не обязана я все это слушать! – Послушайте! – Дмитрий Иванович оглянулся на дверь и придвинул свой стул поближе.– Вы же видите, что творится, не можете не видеть. Никому никакого дела нет до того, что нам с вами дорого, уверяю вас... – Дмитрий Иванович! – Клавдия Васильевна в свою очередь чуть отодвинулась, не желая ни вникать в то, что говорит Дмитрий Иванович, ни тем более разделять его мысли: Что, собственно, "творится", что значит "никому ничего не дорого"?.. – Вы все знаете лучше меня,– терпеливо продолжал Дмитрий Иванович, ни малейшего внимания не обращая на этот ее очевидный протест.– Все знаете, не спорьте! Подумайте: к чему приведет ваше упрямство? К тому, что начнут чистить школу, вы увидите! Переберут каждого, разгонят коллектив, пострадают многие люди. Вас снимут. – Ну, это! – Снимут, Клавдия Васильевна! Я о школе думаю, не о вас. Вы и есть школа! Вы обязаны сейчас уступить, не спорьте:.. Я волен, кажется, сам распорядиться своей судьбой... Клавдия Васильевна молчала. Угрюмо задумалась, постукивая пенсне по столу, коротко взглядывая на Дмитрия Ивановича и вновь отводя глаза. – Что же вы собираетесь делать? – спросила она наконец. – Искать работу.– Дмитрий Иванович сразу успокоился.– Хорошо, конечно, если бы дали довести год... Это возможно? – Это я вам гарантирую.-Клавдия Васильевна все еще колебалась.Характеристику напишу – без всех этих формулировок... – Очень хорошо. – Да и какие характеристики! Вас превосходно знают. – Спасибо, Клавдия Васильевна. Клавдия Васильевна продолжала колебаться, голос ее звучал неуверенно: – Может, вам в другом месте будет лучше. Может быть! С другим заведующим. Я крута, деспотична... Дмитрий Иванович смотрел на нее понимающе, с сочувствием. Не говорил ничего. В дверь опять постучали. Вошел новый комсорг,– вошел так, словно разговор в кабинете не мог иметь к нему ни малейшего отношения. На Дмитрия Ивановича он и не глядел. – Клавдия Васильевна,– буднично сказал он,– нужен план общешкольных мероприятий на третью четверть... – Возьмите, вон он,– Клавдия Васильевна кивнула головой на лежащий в сторонке план. – Мы с вами виделись сегодня? – Кажется, нет. – Здравствуйте! – с нажимом сказала она. Комсорг кривовато усмехнулся: экая стариковская блажь! – Здравствуйте, – ответил он, дернув плечом. – Я соберу групоргов в среду. – Пожалуйста. – Надо говорить о бдительности. Вы знаете, новый процесс... – Как хотите. Комсорг вышел. – Видите! – без всякой, казалось бы, связи с предыдущим сказала Клавдия Васильевна. Думала она сейчас о ребятах, которым в среду комсорг будет говорить о бдительности. Она уже не сомневалась ни в чем, голос ее звучал, как всегда, уверенно и властно.– Вы были правы. Дмитрий Иванович, благодарю вас. Другого выхода, видимо, нет. – Другого выхода – нет, – грустно отвечал Сухоруков.