Текст книги "Земную жизнь пройдя до половины (СИ)"

Автор книги: Любовь Ковшова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

VIII

Все так прочно давно, что и плакать не о чем.

Но вот как-то ехала в автобусе. Теснотища и озверение народа. Такое время на дворе! Но какая же от этого беспросветная тоска!

Меня прижали лицом к двери. Перед глазами оказался протаявший кусок в стекле и сквозь него город: мрачный, с грязным снегом и множеством темных окон, с тусклыми фонарями.

И вдруг где-то на Северном переулке мигнул стеклянный магазинчик, и сразу вспомнилось кафе-стекляшка на Блони. И все кругом исчезло. Может быть, я бегу в свое прошлое от того, что есть сегодня?

Нет, так было и десять и двадцать лет назад в доперестроечной надежно-доброжелательной, спокойной, благополучной жизни.

Но все так давно, что плакать не о чем.

Я и не плачу. Разве что в снах. Они у меня подробные, широкоформатные, цветные, говорят, такие у шизофреников.

Это даже не сны, это все время один и тот же сон: в чужом и ненастном городе я ищу тебя. Ты здесь, близко, вот люди, которые только что говорили с тобой, но тебя нет. Ты словно ускользаешь от меня. Идет порывистый дождь, улицы, улочки и гонящая вперед надежда.

Иногда сон заканчивается иначе. Я нахожу тебя, но ты чужой и издевательский, как этот ни разу не виденный наяву город. Я больше не нужна тебе, совсем не нужна. Вот тогда я плачу неостановимо, навзрыд и просыпаюсь от собственных рыданий.

Редко, но бывает иное окончание. Его я люблю и боюсь больше других. Уже отчаявшись, я вдруг на каком-то углу прямо натыкаюсь на тебя. Ты тоже ищешь меня. Мы стоим напротив друг друга, ошалевшие от радости, такие, как в восемнадцать лет, и тут вдалеке начинает звенеть будильник. Я цепляюсь за твой рукав, я кричу: «Не отпускай!» – но сон истончается, уходит, звон становится явственней, ближе, я плачу и просыпаюсь.

Потом сны как-то разом кончились. Два последних отличались от всех. Они приснились с промежутком в год, и тот и другой метельной завывающей ночью на исходе февраля.

В первом мне ужасно плохо и для этого у меня какая-то веская причина, но какая – неясно. С ней я кидаюсь к друзьям. А они все вдруг против меня. Почему? За что? Передо мной закрывают двери, не хотят разговаривать, и мне некуда больше податься. Остаешься только ты. И на этом месте чей-то совершенно незнакомый голос равнодушно произносит: «Но он же умер».

Я не проснулась, я вывалилась из сна с рвущимся наружу сердцем.

Если б мне было восемнадцать-двадцать, я бы той же ночью уехала к тебе. А так, утихомирив сердце, до утра прослонялась на кухне, уговаривая себя, что верить снам – дикость и темнота.

Выл февраль, швырял в форточку рваный снег, и ныло-ныло, не переставая, что-то внутри.

Утром навалились дела, неприятности, работа, и сон забылся.

Второй сон был почти бессодержателен. Я вытираю пыль с мебели, мету пол и при этом, как давно пережитый факт, знаю, что тебя нет на свете.

А на неделе пришло из Тамбова письмо. И еще не открыв конверта, я уже знала, что в нем.

Затяжной, черной, слякотной тянулась весна. Улицы примораживало и тут же распускало в непролазные лужи. Лихорадочно перепадало давление. И моя душа словно повторяла барометр.

Одновременно и сразу после письма твоих друзей из Тамбова взбаламутилось и перемешалось самое разное: пьяный в Горьком похожий на тебя; старые счеты и обиды, за то, что ты так жестоко мстил мне когда-то – бросал назло институт и живопись, без которой не представлял жизни, глупо ломал собственную судьбу; кораблик из щепки, что пускали с тобой у Москва-реки по первым, проталым в снегу ручьям, смешной кораблик с названием «Шмокс», который застревал на каждом повороте, куда он делся? и куда девалась твоя жизнь? и что мне делать со своей? – вопросы, на которые некому ответить; и стук, стук твоего сердца, подслушанный однажды.

Какие смешные открытия бывают в жизни!

Оказалось вдруг, что я могу нормально жить только потому, что ты есть на свете, и все мое благополучие, включая семью и работу, держится на той тонкой ниточке между тобой и мной.

Она оборвалась, и рухнуло все.

Спасая, пришло неверие. Нелепое письмо с оборотами вроде: «…извините за наше вторжение, может быть, оно и не к месту…» стало казаться одной из твоих вечных шуточек.

А что? Ты мог.

Я даже представила, как ты, задумываясь на минуту, прикусываешь губу, затем усмехаешься и диктуешь очередную высокопарную фразу почти из девятнадцатого века. И причину нашла. Я была в отпуске в твой последний звонок, а тебе на переговорном сказали: «Абонент не явился». И, что письмо писано якобы в годовщину смерти, объяснила: а вдруг бы я приехала?!

Я убедила себя, что письмо – это розыгрыш. Грубый, безжалостный – пускай! Зато стало можно жить.

И снова услышалось, как сползает с крыши мокрый снег и пахнет во дворах оттаявшая прогалами земля.

И письмо в Тамбов я послала тебе.

 
Я жду письма, как ждут, наверно, чуда.
И верю, верю, сердце разодрав, —
Придет конверт и выпадет оттуда:
«Я жив,
            я пошутил
                            и я не прав».
 

Но выпало другое.

Прекрасно-нервное лицо смотрело на меня с карандашного портрета размером с открытку. Оно было все то же, что и раньше. Только слишком тяжелые тени обводили глаза и скулы, да легкая прежде усмешка знакомых губ стала жестче. И еще была она горькой-горькой, словно ты насмехался над собой.

«Дорогая наша незнакомая Любовь, – было в письме. – К несчастью, это правда, невыдуманная, нелепая, безвременная…»

Тут что-то случается у меня со зрением. Буквы не резки, плывут, я их почти не вижу.

«Он заболел в воскресенье… в понедельник наши пошли вечером… дверь была заперта, окно… темным… ждали жену… он лежал, – я напрягаю глаза до крайности: – он лежал на полу в неудобной позе около двери на балкон, но не по направлению к ней, а поперек… Жена объяснила, что вызывала врача, но это не подтвердилось… Чего от нее ждать, она самая что ни на есть пьянь, синюшная вся… Кто знает, сколько он так лежал…»

Дальше я уже ничего не вижу совсем.

Иногда мне приходит в голову, что я, как те атланты, держу на плечах мир. И стоит схалтурить, попустить себе, как все обрушится.

«Если б было надежнее рук твоих кольцо», – повторял ты мне когда-то. И опять был прав. Это я отпустила нитку, когда не отозвалась на твой звонок. Когда он был? Год – полтора – два назад? И никакая перестройка, корежившая тогда страну и жизнь, меня не оправдывала. Мы ведь за все отвечаем сами. Я отпустила – ты умер.

Я зачем-то пишу всем нашим с тобой знакомым, даже Любе, она, правда, не отвечает, отправляю в Тамбов деньги на цветы, а в Тамбовскую милицию официальный запрос о тебе, читаю твои письма, записки, куски дневников, в которых еще мелькает «лопоухий мальчишка, что любил рисовать зверье и птиц».

Лихорадочная деятельность. Я словно пытаюсь удержаться на краю. И не могу. Как в той давней ссоре, я чувствую, что меня нет. Что-то умирает во мне.

Как оно было раньше?

То, чего не хватало в реальности – счастья, безоглядности, полета, – дополнялось внутри. Там существовал целый мир, сплетенный из вымыслов, воспоминаний, чувств, вызванных чем-то прекрасным: будь то строчка стихотворения или вперебой стучащая капель, сочетание красок в закате или на полотне, музыка, стриженый ребячий затылок под рукой… Да мало ли из чего он сплетался!

Но его, как и тебя, больше нет.

«Душа не выстрадает счастье, но может выстрадать себя…» А может и надорваться…

Мартовские, напоенные водой ночи темны даже в городе. И я почти натыкаюсь на этих двоих, стоящих в обнимку посреди лужи.

Но что им до лужи?! И до случайной меня?! Так отрешенно они замерли. Так бережно паренек прижимает к себе девочку за узкие лопатки. И – вся порыв! – так тянется она на цыпочках, чтоб не разошлись руки, закинутые ему за шею.

Они не целуются, просто стоят, составляя одно целое.

И, боже мой, как щемит у меня сердце при виде этих городских озябших воробьят, у которых еще меньше надежды быть счастливыми.

Ну, что я могу сюда добавить: будьте благословенны! Только любовью держится наш взбесившийся мир, и она бессмертна. Кто-то да выстоит, не мы, так другие.

Тебя больше нет. Люба благопристойно преподает что-то из живописи. А я пишу и пишу свою повесть, к которой невозможно найти названия.

Сколько их перебрала, и ни одно не подошло. Не считая знаменитого «Ты и Я», их было около десятка. От скучного «Один год и вся жизнь» до красивого, аж тошно, «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу».

Долго примерялась к такому: «Я плачу по тебе», пока не поняла, что плачу не по тебе и даже не по себе, а по той огромности чувства, что поразила воображение. А как это назвать?! Нет для этого названия, и нет его у моей повести.

И, значит, так тому и быть.

Эпилог

«Все прошло, а память осталась. Хочу забыть и не могу», – было врезано в деревянную глубь скамьи в парке городской психиатрической больницы. Я прочла и вздрогнула. От сочувствия ли к неизмеримости чужой, неизвестной мне трагедии? От схожести ли с моей болью?.. Не знаю. Ничего-то я не знаю о жизни, проживши ее бо́льшую часть.

Что это было – ты в моей жизни? Благодеяние? Проклятие? До сих пор пытаюсь понять… Иногда думаю так, иногда иначе. Но чаще просто закрываю глаза и одно или другое из того нашего времени приходит ко мне. И я кусаю губы, то ли от того, что оно было, то ли от того, что его нет больше и никогда не будет.

Пустырь за общежитием. Узкая дорожка в снегу, глубокая как ущелье. Поземка крутит снег, рвет его с боков ущелья, снег висит в воздухе, как дым. Я иду по дорожке тихо-тихо, потому что ты смотришь на меня. Я не могу этого видеть и потому, что снег, и потому, что твое окошко на третьем этаже. Я просто безошибочно знаю, что смотришь. Во мне что-то вздрагивает и звенит словно струна. Хорошо, что пустырь большой, а дорожка кривая, она огибает каток, сейчас занесенный снегом, петляет возле неясных канав и между поленниц. Здесь можно идти долго. И ты догоняешь меня. Ботинки не зашнурованы, пальто внакидку, у шапки одно ухо торчит, другое свисает.

– Ты куда? – говоришь ты.

Я что-то отвечаю, не помню что, да и не важно – что.

– Сегодня идем в кино, – не то спрашиваешь, не то утверждаешь ты, но это тоже неважно. – «Цепная реакция». Там Окуджава поет.

Я согласно киваю.

Какие синие у тебя глаза! Разве могут быть небольшие, подпертые скулами глаза такого нежного, ясного цвета?

– Ну, я пойду, – говоришь ты и не уходишь.

Снег лезет в твой не застегнутый ворот, заставляет ежиться. Холодно, и тебе ужасно хочется обнять меня, забрать под полу. Я опять знаю это совершенно точно. И меня тянет прижаться лицом к ворсу твоего пальто, ощутить его шершавость щеками, губами, лбом, почувствовать его запах, отдающий зимним зверем.

Но мы не делаем шага друг к другу. Стесняемся? Жалеем чего-то? Боимся разрушить неназванное, невесомое между нами, принизить его? Так и стоим две черные фигурки на белом, уменьшающиеся, уходящие теперь от меня фигурки посреди огромной снежной зимы в старом-престаром Смоленске.

Из истории Салемских ведьм

Дикая «охота за ведьмами» прославила в американских колониях Англии городок Салем, где в 1692 году было обвинено десять девочек и две старухи в ведовстве, а в течение ближайших 4 месяцев сотни других несчастных были по столь же нелепому обвинению подвергнуты мучительным пыткам и 19 из них повешены.

Всемирная история

Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня.

Под счастливой звездой родился критик Латунский – она спасла его от встречи с Маргаритой, ставшей ведьмой в эту пятницу.

Михаил Булгаков

I

Все-таки нас плохо учат в школе. Или мы сами так учимся? Остаются одни обрывки, ничем не связанные между собой. Первобытный человек, потом сразу Древняя Греция и Рим, потом мрачное Средневековье, за ним Возрождение, дальше что-то мутное, неопределенное и, наконец, революции: английская, французская. А где-то сбоку, как бельмо на глазу, непонятно из какого времени – Урарту. И только начиная с первой мировой более или менее последовательно до наших дней.

Те еще знания!

Впрочем, мы прекрасно обходимся и такими. Помните: «Мы все учились понемногу…»? Ну, если не все, то большинство, а, стало быть, своего невежества все равно не видать.

Наверно, поэтому лет через двадцать после школы я сделала «великое открытие» в области истории. А именно: что мрачное Средневековье, в моем понимании, с его тесными улочками, калеками и слепыми, с нагими ведьмами, виселицами, кострами, всеобщим суеверием, гарротой, инквизицией, и Возрождение в ореоле величайших имен – это одно и то же, верней, это две стороны одного времени.

Действительно. XIII век: образована инквизиция, сожжена леди Лабарт, первая женщина, обвиненная в «ведьмовстве». И тогда же «Божественная комедия» Данте и бессмертные фрески Джотто – начало Возрождения.

XIV век. Охота на ведьм разгорается, на костер идут не поодиночке, отправляют целыми партиями. Но разгорается и Возрождение: Петрарка, Боккаччо, великий зодчий Брунеллески, скульптор Донателло.

XV–XVI века – вершина в истории Европы. Ее слава – Высокое Возрождение, где Мазаччо и Боттичелли, Леонардо и Рафаэль, Микеланджело и Джорджоне, Тициан и Дюрер, Гольбейн и Кранах, Босх и Брейгель, Эразм Роттердамский и Рабле, Вийон, Монтень, Джордано Бруно, великие географические открытия – Васко да Гама, Колумб, Магеллан… Всего не перечислишь.

И одновременно самый ее большой позор. Европа сошла с ума в эти два века, повсюду чудились еретики и ведьмы, повсюду их пытали, вешали, жгли. Сто тысяч жертв – очень примерная цифра, большинство из них – женщины. Позорнейшая булла папы, в которой он, узнавши «не без мучительной боли», что в некоторых частях Верхней Германии не преследуют ведьм, распоряжался исправить положение, «дабы названные местности не остались без должного обслуживания инквизицией». Знаменитая, но не менее позорная инструкция для допросов и пыток «Молот ведьм» – детище двух профессоров богословия.

Нет, не укладывается в голове.

И XVII век. Возрождение стремительно сходит на нет, и вслед, словно связанные с ним, иссякают суды над ведьмами. Последний всплеск происходит уже не в Европе, местом последней массовой трагедии становится американский городок Салем. Дальше лишь единичные случаи, да и в тех чаще оправдывают, чем казнят.

Все. Два процесса начались, достигли пика и кончились совершенно синхронно.

Вот такая интересная вышла картинка! Но разобраться в ней или объяснить у меня получалось не лучше, чем у того сапожника, что изобрел дифференциальное исчисление и потом не знал, куда его приткнуть. Мне только ужасно жалко было несчастных ведьм и абсолютно непонятно, зачем их жгли.

С еретиками все было просто. Их истребляли от века, и, наверно, так будет впредь, пока на земле существует это паскудное явление – власть предержащие.

Но ведьм-то за что?

Еретиками они считаться не могли. Ересь, по церковному определению, – проповедь новых вероучений и отстаивание ложных религиозных взглядов. Обвиняемых же в колдовстве никаким боком под эту статью подвести было нельзя. Колдуны и ведьмы, хоть и «служили» Сатане, еретических взглядов не отстаивали и не проповедовали, то бишь власть церкви не подрывали. Кстати, речь надо вести только о ведьмах, колдуны особого значения не имели, как утверждал «Молот ведьм».

А вообще, что такое ведьмы? Были они на самом деле или являлись лишь порождением горячечного бреда застоявшихся в воздержании инквизиторов? (Мужик – всегда мужик, что он там ни исповедуй.)

Современники не сомневались, и более того: поскольку Библия гласила, что ведьмы существуют, отрицание этого становилось ересью. А вот высказывание английского судьи, достопочтимого сэра Мэттью Хейла: «В существовании ведьм не может быть никаких сомнений. Мудрость многих народов создала законы против таких личностей, что может служить аргументом их уверенности в существовании таких преступлений…»

Смехотворный, конечно, довод, но что-то в нем есть. Пять веков гонения на ведьм – какой-никакой, но аргумент. Дыма без огня все же не бывает…

И что они дались мне, эти ведьмы?! Ну, поудивлялась бы странному совпадению да забыла. Так нет. Они приходили ко мне то в стихах, то во снах. «Вот инквизиция, костра тугое пламя. Проблема выбора остра и между нами…» И с треском полосовал на мне холщовую рубашку мордатый служитель церкви, заламывал руки и вскидывал на позорную телегу. И я просыпалась от собственного крика.

Так в чем же обвинялась ведьма? Официально «в сношении с Сатаной». Неофициально, что «знает вещи, которые не положено знать христианам». Очень изящная формулировочка и что-то напоминает…

Сразу надо отбросить за полной глупостью «превращение в животных, полеты, шабаш с дьяволом». Они из того разряда, что и «шпионаж на семь иностранных держав» в нашем 37-м году.

А если исторической параллели мало, то есть и другие доказательства, что все это ерунда.

Взять, к примеру, шабаш.

Перво-наперво, полтораста лет ведьм жгли безо всякого понятия о нем. Оно возникло в жеребячьем воображении инквизиторов только к концу XIV века. И такого они тогда насочиняли, что любая нынешняя «порнуха» в сравнении бледнеет.

Второе доказательство связано с первым. Родившись в недрах инквизиции, шабаш пошел в народ. Дело известное – влияние искусства на жизнь. Человек часто даже в любви себе не верит, старается подогнать ее под литературные образцы, а уж в таком необычном занятии, как ведьмовство, и подавно. С шабашем, однако, вышла заминка. Просто было церковникам расписывать гульбища с дьяволом, бумага все стерпит, а в реальности дьявол являться не желал. Никоим образом.

Но народ на то и народ, что выход найдет. Он и нашелся в виде колдовских мазей и питий, где в разных сочетаниях были намешаны экстракт опия, белена, болиголов, белладонна, конопля, цикута, черный паслен.

Автор XVI века писал о черном паслене: «Отвар его корня погружает в сон с приятнейшими видениями – мерещатся празднества, цветущие сады, балы. Если же давать его три дня подряд, можно впасть в буйное помешательство, влекущее за собой смерть».

Остальные компоненты не хуже. Яды, галлюциногены. Любой шабаш привидится, от настоящего не отличишь и, когда придется, во всем сознаешься.

Так что можно не сомневаться, что вся чертовщина в истории ведьм объясняется весьма земными вещами.

Но были и еще обвинения, которых я отмести не могла, да и не хотела. Их, по крупному счету, всего три: в наведении порчи и, что то же самое, в лечении; в ясновиденьи, то есть в предсказаниях, «вещих» снах и так далее; во влиянии на природу – погоду, урожай, скот.

Иван Ефремов в романе «Лезвие бритвы» пишет: «Слово «ведьма» происходит от «ведать» – знать и обозначало женщину, знающую больше других, да еще вооруженную чисто женской интуицией. Это вовсе не злое или безумное начало в женщине, а проницательность. Наши предки изменили это понимание благодаря влиянию Запада в средневековье и христианской религии, взявшей у еврейской дикое, я сказал бы – безумное, расщепление мира на небо и ад и поместившей женщину по адской стороне».

Понятно, что как раз знать-то было не положено, тем более существу с «адской стороны». Зато как, должно быть, великолепно! Предвидеть будущее, повелевать природой и судьбами людей – контрастом с забитой, приниженной жизнью – что ж, костер после невелика цена!

Однако это – голые предположения. Подтверждений нет.

В материалах инквизиции ни достоверных «за», ни доказательных «против». Научных изысканий церковь не вела, незачем ей было. Если поступал донос, что такая-то сгубила урожай или предрекла шторм, оставалось доказать, преимущественно пытками, что сделано это с помощью дьявола, на том все и заканчивалось. Сами же ведьмы по понятным причинам мемуаров не оставляли.

Современные экстрасенсы всемерно «за», но несут при этом совсем уж невразумительное: «связь с космосом», «на потоке», «аура», «биополе», в чем, не свихнувшись, не разберешься.

Наука существование ведьм категорически отрицает. Но что она вообще знает о человеке в целом?! «Есть многое на свете, друг Горацио…»

И только в теории этногенеза Льва Гумилева можно найти, нет, не доказательства, но хотя бы место для моих ведьм.

Вернемся к удивительному совпадению времен Возрождения и ведьмовства. Случайно ли оно? Я думаю, не совсем. Я думаю, что причина, вызвавшая их, одна. У Гумилева она называется пассионарностью или избытком биохимической энергии, которая дает человеку способность к сверхнапряжениям и порождает жертвенность во имя поставленной цели. Я бы назвала ее силой духа. Но, как ни назови, это она понуждает создавать прекрасные произведения, делать открытия, и она же толкает на путь, ведущий к костру. «Одна, но пламенная страсть». И именно ею определяется история.

Это теперь в Европе тишь да гладь, почти сплошь сонный обыватель. А в средние века Европа бурлила тем самым избытком энергии, выплескивалась им в великих делателях и авантюристах, и в ведьмах, конечно. Если допустить, что те особые, пугающие свойства ведьм – не выдумка, то и тогда все сходится. Чем выше энергия, тем ярче и заметней ее проявления. И тем страшнее обывателю. Он, бедняга, и в средние века и сейчас – всегда одинаков: безнадежно сер, бездарен, трусоват, однако всех непохожих на себя рвется удавить и удавливает, как правило. Чаще, правда, чужими руками. Вот вам и эпидемия доносов, и процессы над ведьмами, и наш 37-й – все тут.

Но допустив, что были в Средневековье свойства, делавшие женщину ведьмой, мы нарываемся на резонный вопрос: куда ж они делись потом? Никуда они и не делись, я полагаю. Их можно и сегодня отыскать вокруг и даже в себе, стоит внимательнее вглядеться…