Текст книги "Земную жизнь пройдя до половины (СИ)"

Автор книги: Любовь Ковшова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

II

Прошло два года, ровно, день в день.

И было маленькое московское кафе «Дружба» напротив ЦУМа. Морозные узоры на его стеклах отгораживали посетителей от многолюдного даже в первый январский день Кузнецкого моста.

Почему-то оно постоянно было пустовато, особенно за дальней от входа аркой. Здесь хорошо праздновались в дружеской компании дни рождения или в одиночку пережидался дождь, когда за окнами шуршали по лужам машины и вдоль улицы плыли цветастые, мокрые зонты.

Сегодня улица была не видна, но и к лучшему: ничего не отвлекало и можно было всласть наговориться с Толиком Черкасовым, умницей с четвертого курса и моим большим другом.

В зальчике за аркой кроме нас отмечали Новый год только трое парней. Один в рыжеватой бороденке все порывался спеть, делал вид, что держит гитару, ударял пальцами по несуществующим струнам и затягивал мягким баском:

 
…Разукрасила зима
Елками новогодними
Высотные дома…
 

Товарищ опускал ему на плечо тяжелую ладонь, просил:

– Погоди, Славка, потом…

Парень послушно замолкал. Двое продолжали увлеченно о чем-то спорить, пока рыжеватого Славку опять не разбирала потребность поведать миру про новогодние елки.

Но ни парни, ни танцевальная музыка из транзистора за стойкой не мешали. Пузрилось шампанское, подступало к глазам и туманило все вокруг. Огоньки небольшой елки, приткнутой нашим столиком в угол, сливались в дрожащую цепочку.

Удивительно хорошо и надежно было рядом с Толиком, почти как с отцом. Они даже внешне были схожи: оба из породы русских мужиков, некрупных, но ладно скроенных и крепко сбитых, в которых и на расстоянии ощущалась уверенность и сила. А может, и не порода вкладывала в них эту силу, а сама жизнь, где и тому и другому пришлось хлебнуть всякого. Моему отцу – свое, Толику – свое.

Девушка за стойкой покрутила ручку транзистора, и тоскующий баритон запел про ночную метель за окном и потерянное счастье. Но грустно не стало.

Сведя от старания густые, черные брови, Толик фигурно взрезл апельсин, чтоб получилось две розочки, входящие друг в друга, и походил на мальчишку, готового удивить мир.

Обычно он таким не был, взрослый, серьезный человек, и тогда имя Толик ему не шло. Оно, конечно, тянулось за ним с детства, где был седьмым, младшеньким в семье. По его рассказам легко было представить пыльный казахский поселок, где бежит за матерью смуглый пятилетний малыш, не понимающий, почему все радуются, а мама плачет.

Это День Победы 45-го года. Матери Толика тридцать один, она осталась вдовой в первый год войны с зарплатой технички в поселковой школе и кучей ребятишек, которых каждый день надо кормить.

Мать Толик вспоминает с благодарностью и уважением. Она умерла год назад, подняв всех семерых на ноги. Конечно, всемерно помогали и государство, и школа, и поселковый Совет, и просто знакомые люди, но главное-то было в ней, так и оставшейся до конца вдовой солдата.

Однако все это из прежних разговоров. Сейчас им не место, не время, не настроение. И мы говорим о любви.

Хоть не называется имени, я давно знаю, по ком уже четвертый год сохнет Толик. Она его однокурсница, и прошедший август я жила с ней в одной палатке, когда сразу после поступления в МИФИ нас послали на отработку в Зеленоградский стройотряд. Лиза Кораблина – Лиса. Самая обаятельная из девчонок стройотряда. Я понимаю Толика: она нравится всем, она вся будто огонек тепла и света. Но не понимаю Лису – никто из поклонников не любит ее так верно, мучительно, безнадежно. Неужели ж такая любовь не тронет сердце?..

Рыжему Славке наконец надоедает бренчать на выдуманной гитаре, он нетвердо идет к нам и обращается к Толику, выражаясь почему-то высоким слогом:

– Разрешите пригласить Вашу даму? – причем «Вашу» так и звучит с большой буквы.

Я отрицательно мотаю головой.

– Извини, друг, – говорит Толик таким тоном, что я тут же вспоминаю, что после школы он работал трактористом, а в армии был десантником.

Но рыжего Славку нелюбезный тон не удручает. Он валится на свободный стул и не то чтобы спрашивает, а скорее оповещает:

– Хотите, сэры, я почитаю вам стихи?!

Отказаться мы не успеваем, потому что он не ждет никакого ответа и, размахивая для пущей выразительности руками, уже выкрикивает стихотворные строчки:

 
Не трудись над хитрой вакциною,
В книги-справочники не лезь.
Существует здесь медициною
Не изученная болезнь…
 

На последних словах он особо широко размахивается, рукавом свитера цепляется за ветку приткнувшейся в углу елки, резко дергает руку назад, отчего елка со стеклянным перезвоном накреняется и с грохотом рушится нам на стол.

Минута общего обалдения.

Рыжий Славка на глазах трезвеет и теряет всякую возвышенность.

– Спасайтесь! Витёк, Лешка, смываемся! – кричит он и большими скачками несется к выходу.

Мы с Толиком хохочем, как сумасшедшие.

И после, когда Толик ставит елку на ее законное место и мы выходим в голубые сумерки Кузнецкого моста под невесомый, словно пух, тонкий снежок, хохот все еще душит нас.

Мы идем к метро, а мимо течет Москва, загорается новыми и новыми огнями, органно звучит уже привычной мелодией необъятного своего существа. И я больше не чувствую себя чужой и ненужной ей, как два года тому назад.

III

Мягкая стояла зима в Москве. Хотя, быть может, она не сама по себе плакала сосульками и хлябала под ногами оттепелью, а огромный город согревал ее дыханием бесчисленных прохожих, стенами домов, входными калориферами метро, бесконечными машинами, что кружили по Садовому кольцу, растекались от него внутрь и наружу. Снег и тот был виден, пока шел, потом исчезал бесследно. Что не таяло на мокром асфальте, то подбирали фанерные лопаты дворников или клешни снегоуборочных машин.

Но это в центре. У нас же, на окраине, зима была как зима. Снежными шапками лежала на крышах деревеньки за оврагом, расселенной к сносу, на кустах в овраге, на корявых ветках яблонь большого заброшенного сада, косым клином отделявшего наше общежитие от Каширского шоссе. И снег в саду был настоящий, нетронутый, а на утоптанной тропинке от общежития к дальней автобусной остановке даже поскрипывал к ночи под ногами.

Наверное, поэтому я провожаю Лису к автобусу через сад. Ей почему-то нравится сидеть у нас допоздна, и мы идем вечерним, заснеженным садом, не торопясь, в очередной раз обсуждая то, что волнует больше всего.

Главная тема, конечно, – институт. К четвертому курсу он Лисе осточертел, и она считает, что ошиблась с профессией.

– Бросить его, что ли? – неуверенно спрашивает она.

– Ты что?! – я от неожиданности ахаю.

У меня не совмещается вместе «МИФИ» и «бросить», и думается, что у других так же. Но вот же Маринкина соседка вышла замуж за одного из своих верзил, я точно не знаю за которого из тех двух, бросила институт и отправилась с мужем в закрытый городок где-то на востоке.

– Уехать куда-нибудь далеко-далеко, – мечтательно вздыхает Лиса, и в отсвете дальних фонарей ее теплые, карие глаза начинают матово светиться.

Лиса старше меня на два года, но тут старшей я чувствую себя. Москвичка с рождения, она кроме дачи и подмосковных стройотрядов нигде не бывала и, в отличие от меня, не представляет цену этого романтического далёка. Она напоминает сейчас школьницу, рвущуюся из дома.

Здесь нас заклинивает. Мы долго стоим на тропинке, машем руками, доказывая свое, но ни она мне, ни я ей ничего доказать не можем. В конце концов сдаемся обе, шагаем дальше, и разговор незаметно сползает на Толика.

Однако тут все еще сложнее. Лисе Толик нравится, но это ведь не любовь. И зачем тогда? Правда, любви у нее пока не было, но, судя по книжкам, там совсем другое. И вообще: человек не волен, кого и когда любить.

Мы доходим до остановки, долго ждем автобус и рассуждаем о странностях любви.

Обратно я несусь по саду, словно за мной гонятся. Оказывается, незаметно за разговором промерзла насквозь. Медово светят навстречу окна общежитских корпусов, но в нашем окне темно. Девчонки, умотанные сессией, спят. Зато во все лампы горит соседнее окно, а за ним горячий на столе чайник и те, кто всегда мне рады: Игорь, Витька и главное – Толик Черкасов.

Собственно, мы и познакомились по-соседски, конечно, если это можно так назвать.

В начале учебного года соседи с высоты своего четвертого курса считали нас мелюзгой, не стоящей внимания. Но когда за стенкой четыре одуревших от учебы девчонки ходят на головах, терпение рано или поздно кончается. В общем, мы их допекли. Однажды в дверь застучали, и на пороге образовались они, все трое.

– Девицы, совесть есть? Третий час ночи, а вы всё орете! Спать же хочется, – обиженным басом сказал самый крупный, светловолосый, в рубашке не на те пуговицы.

– Цирк устраиваете? – поинтересовался высокий, худой, в очках.

Третий только посмотрел в нашу сторону, как смотрят взрослые на расшалившихся детей, и промолчал.

Называется, познакомились! Но с той ночи Игорь, любящий поспать, язвительный Витька и Толик Черкасов всячески опекали нас, видимо, решив, что иначе мы пропадем.

И чтоб не пропасть, я теперь лечу прямо в их комнату. Там меня будут поить чаем с малиной, ругать и расспрашивать, где меня до такого часа носили черти. Ну, и что ж! Ну, и хорошо!

IV

Прошла сессия и коротенькие, как замерзший воробьиный писк, каникулы.

И снова был институт на берегу Москва-реки. Физика, химия, математика, черчение, начерталка, английский, история КПСС… Лекции, семинары, лабораторные… Учеба и учеба до потемнения в глазах.

Но все же время вырывалось и на свое, личное, в том числе – на друзей.

Подстелив газету, мы с Лисой сидим на одной из институтских лестниц, на верхнем ее пролете, ведущем на чердак. Обычно здесь вроде женского курительного клуба, но в данный момент кроме нас – никого. Первая пара. Я смоталась с нее, потому что Лисе срочно надо поговорить.

Она сидит, обхватив коленки, задумчиво смотрит на прокуренную стену над лестничной площадкой внизу, потом сообщает:

– В среду на той неделе уезжаем с Толиком.

Я только и могу, что спросить:

– Куда?

– В Тургай, – говорит Лиса с таким выражением, как будто речь идет про Кунцево или, в крайнем случае, про подмосковную Кубинку.

У меня ошеломленно путаются мысли: «Тургай! С ума сошли! В среду, сегодня – пятница, значит, через пять дней. Конечно, это Толик, он сам откуда-то оттуда. А ведь это я ему сказала, что Лиса хочет уехать. Да, но у Толика там теперь никого…»

– А как с институтом? – спрашиваю я. – Толик же отличник, его не отпустят.

– Ну, я тоже не двоечница, – смеется Лиса так заразительно, что я тоже начинаю смеяться.

Мы смеемся, и сами не знаем чему. В институтской тишине смех отражается от стены и, словно легкий, прозрачный мячик, скачет по ступенькам вниз до самого подвального этажа.

Я не отговариваю Лису. Я понимаю, что с их решением сделать ничего нельзя. Да и надо ли? Для Толика это вообще единственный шанс…

Девчонки из нашей комнаты и Витька с Игорем тоже не вмешиваются. И в среду мы все вместе провожаем Толика на Казанский вокзал.

Со стороны наша компания смотрится колоритно. Впереди, раздвигая толпу, движется громоздкий, как шкаф, Игорь с дембельским чемоданчиком Толика. Чемоданчик в его ручище кажется игрушкой. За Игорем Светка с Галкой тащат большое ватное одеяло в серой упаковочной бумаге, неизвестно как приблудившее к нашей комнате. За ними идет Толик с сумкой «Спорт» через плечо и недовольно бурчит, что одеяло это им ни на что не нужно и как с ним таскаться – неизвестно, да еще с пересадками. Девчонки в ответ стоически молчат. Замыкаем процессию мы с Витькой, причем Витька рядом со мной выглядит жирафом в очках.

Впрочем, Казанскому вокзалу все равно. Он и в девятом часу вечера переполненно многолюден и разнообразно многоголос. Весь восток страны проходит через него. Таджики, туркмены, казахи, узбеки – вся Средняя Азия, переплетенная русскими и расцвеченная яркими вкраплениями цыган. Военная форма, ватные халаты, болоньевые куртки, меховые кацавейки, цветастые платки – все перемешано здесь, и мы затериваемся в этом смешении.

Лишь на платформе, где народу поменьше, мы снова обретаем себя. Тем более, что возле поезда «Москва-Барнаул» уже стоит Лиса с вещами и провожающими ее братьями. Так рано она, видимо, потому, что все последние дни у нее дома непрерывные слезы и скандалы. Но все уже позади.

Мы заталкиваемся в купе, вдевятером да с вещами это еле-еле. Только Игорь не помещается. Он застревает в дверях, наполовину внутрь – наполовину наружу, но и в таком положении умудряется неизвестно откуда извлечь бутылку и стакан и рявкнуть:

– На посошок!

До отхода поезда почти полчаса. Мы успеваем выпить по глотку противной теплой водки – наверно, Игорь скрывал ее под рубашкой, – посмеяться над Толиком, что давится этой водкой, и даже спеть до середины «Сиреневый туман», не совсем подходящий к случаю, но все же прощальный.

Нас гонит проводница, потому что в купе не могут попасть остальные пассажиры: до блеска чистый солдатик и парень рабочего вида.

Мы доканчиваем песню на перроне, глядя на Лису в вагонном окне, на милое, тонкое и глазастое ее лицо, на взъерошенного Толика, который опять похож на мальчишку.

 
Еще один звонок,
И поезд отойдет, —
 

орем мы изо всех сил, чтобы докричаться до Лисы и Толика.

Звонков никаких нет, но поезд отходит, а мы машем и машем вслед все время, пока истончаются и постепенно пропадают в темноте веселые огоньки на конечном вагоне.

V

Они уехали, и как-то пусто сделалось на душе, словно ушло из жизни большое и важное, которое нечем заменить. И только тоненькая ниточка писем тянулась из далекого Тургая.

27 февраля.

«Сначала все шло великолепно. В поезде нас все кормили. Помните того солдатика, что не мог попасть в купе? Он нас закормил апельсинами, компотом и даже жареным цыпленком. А второй парень в купе 3 года назад тоже удрал со своей женой из дома. Сейчас у него все нормально. Он здорово приободрил нас, когда в дороге пришла из дома телеграмма: «Возвращайся немедленно. Мама больна».

Потом нас встретили здесь отдельной квартирой и сразу дали работу Толику. А вместо сорокаградусных морозов попали почти что в оттепель.

Трудности же стали подкрадываться потихоньку, незаметно. Например, надо было привыкнуть топить печку каждый день. Потому что ударили морозы, правда не сорок градусов, а тридцать девять.

У Толика суровая работа. Зимой на машине по степи очень трудно ездить. Даже в хорошую погоду он застревает в снегу раза два в день. Но он мужественно переносит эти невзгоды.

Меня же, наверно, доконают ученики. Я преподаю физику и математику в 6-ом и 7-ом классах. Они здесь страшные балбесы и ни черта не знают. Ставлю пока только двойки. Чувствую, скоро они поднимут против меня восстание. Я всегда хотела геройски погибнуть, но боюсь, до смерти не убьют.

Девчонки, за одеяло вам большое-пребольшое спасибо. Здесь все-таки холодно очень…»

Обаяние Лисы даже в ее летящем почерке, в легкости тона, в чуть насмешливом отношении к себе.

Толик – совсем иное.

26 марта.

«Здесь нам, конечно, трудно, но не так, чтобы вешать нос. Плохо одно: я никак не могу стать на партийный учет. Подходил к автобазовскому парторгу, спрашивал. Он мне ответил: «Съездите в Ермен-Тау в райком партии, там вас заприходуют, и потом здесь вы будет платить членские взносы». Видите, девчонки, как все просто. Только в Ермен-Тау съездить невозможно, потому что дорога занесена снегом. Вот я и сижу здесь и не могу выбраться в город из-за этой зимы с ее снегами и буранами. Дорогу пробьют неизвестно когда, а взносов я не платил ни за февраль, ни за март».

При всем нашем студенческом нигилизме, отвергающем любую политику, мы сопереживаем Толику. Коммунистом он стал еще в армии, коммунистом погиб его отец, и для Толика все это важно и серьезно. Он в партии не «за курями». И можно не сомневаться, он доберется до Ермен-Тау, хоть его машина вторую неделю стоит на автобазе, засыпанная снегом, и выбраться на ней за ворота нет никакой возможности, трактора и те передвигаются с трудом.

Мы ищем по карте Тургай и Ермен-Тау, чтоб определить расстояние между ними. Получается километров тридцать-сорок. И мы совсем успокаиваемся: точно доберется.

В центре Москвы уже сухие тротуары, а над маленьким Тургаем, над просторными тургайскими степями несутся и несутся бураны один за другим, занося все на своем пути диким снегом.

Читаем письма и, кажется, видим, как светится окно среди бесконечного перемещения снега. Он то натеками ползет с крыши, то со взвоем поднимается с земли и тогда заслоняет светящееся окно. А за окном, укутавшись в одеяло, Лиса проверяет тетрадки, а Толик, сидя на корточках, подкидывает в печку дрова и на его сосредоточенном лице играют жаркие отблески огня.

Впрочем, Толик тоже проверяет тетрадки.

«Учителей здесь днем с огнем не сыщешь, поэтому учительствую и я, 10-ый и 11-ый классы вечерней школы, предмет – математика. Собираюсь взять и физику. Но боюсь, что если погода улучшится, то я не смогу каждый день возвращаться из рейса к 5-ти или хотя бы к 6-ти вечера. Но пока это все в будущем: и физика, и хорошая погода».

Письма из Тургая приходят большие, по 8-10 тетрадных страниц в клеточку от каждого. Они едва вмещаются в конверт «АВИА» с красно-синей окантовкой по краям.

Толиковы письма суховато-деловые. Например, о нехватке учебников для преподавания, с перечислением названий и авторов. И мы, не дочитав, бежим в магазин и на почту, посылаем учебники и задачники по математике, физике, астрономии. Потом читаем дальше и обнаруживаем про балбесов, что ходят в школу, только когда в поселке нет кино, а учебников у балбесов почти никаких, и как они учатся, одному богу известно. Но ни числа балбесов, ни списка нужных им учебников в письме нет, и мы не знаем, что делать. Да, наверное, ничего и не надо делать. Толик не умеет требовать для себя, а балбесам-то он учебники и так из ерментаусского начальства выбьет.

Письма Лисы можно назвать иронически-лирическими. Ей безусловно трудней там, чем Толику, и это временами пробивается: «У меня такое чувство, будто я на краю света». Но такое мелькает и проходит, наверно, потому, что с Толиком у них все складывается. Мы судим об этом по ее отдельным фразам: «Толик меня не тиранит, а даже наоборот» или «С Толиком мы умудрились еще ни разу не поссорится, хотя он говорит, что я его скоро в гроб загоню». Значит, все хорошо.

А чаще в письмах – истории их нового, непривычного для Лисы быта:

«Сначала мы потеряли последние 3 рубля перед самой получкой. Потом получили за дневную и вечернюю школу огромную сумму: целых 80 рублей. На радостях за два дня истратили 30 рублей, а потом нам надоела такая роскошная жизнь, мы взяли да и потеряли остальные 50. Как нам это каждый раз удается, понять трудно. Толик пошел на автобазу, выпросил вне очереди аванс и купил мне резиновые сапоги. У нас сейчас весна, и грязи стоят непролазные, по щиколотку самое малое. После чего деньги кончились совсем и занять больше негде.

И тут приходит перевод от вас. Я так и не поняла, как вы ухитрились прислать его именно в такой критический момент и где вы вообще раздобыли денег?!»

Мы с Галкой тоже не понимаем ни того, ни другого. Если и есть объяснение, то оно не материально, что-то из области средневековой мистики. А что? Мы с Галкой больше остальных скучаем по Толику и Лисе, нам их до зарезу не хватает, потому так и происходит.

Ах, какая стоит в том году весна! Как пахнет яблоневым цветом из старого сада под окнами! Как тревожно приближение сессии! И как решительно мы собираемся с Галкой махнуть на Байкал и заодно в Тургай!

И вдруг все обрывается. Мне приходит телеграмма, что умер отец. Я еду домой, а так и не увиденный Тургай остается Лисе и Толику.

VI

Примерно через год мы праздновали их возвращение все в том же кафе «Дружба». Был первый день каникул, когда скинуты зачеты и экзамены и оттого необыкновенно легко на сердце. Оттепель срывала с сосулек быстрые капли, и они отстукивали о наружную жесть подоконников: «Скоро весна! Скоро весна!» Гремели ледышки в водосточных трубах, добавляясь к музыке за стойкой кафе.

Шумно и бестолково, со сдвинутыми к окнам столиками, танцами, перебивочными разговорами:

– В этом году и в следующем едем в Центральную комсомольскую школу. Наши стройотряды лучше баумановских, и не спорь!

– Маринку Ципенкову отчислили, а потом перевели в Рязанский радиотехнический…

– Малов совсем озверел, режет первокурссников на коллоквиуме почем зря…

В этом круговращении отдельным островком остается Лиса. Она сидит в уголке тихая-тихая и смотрит на наше школярство шоколадными глазам как будто издалека, через толщу не то вод, не то лет. Никогда я не знала, что беременные женщины так прекрасны, значительны, незамутнённы жизненной суетой, так отстранены. Все время хочется подойти и потрогать ее, прикоснуться к животу, в котором под сереньким просторным платьем толкается то ручкой, то ножкой новая неведомая жизнь.

Но ошалевший от близкого отцовства Толик никого к Лисе не подпускает. По-моему, она кажется ему чем-то вроде хрустальной вазы, которую мы по нечаянности можем разбить.

– Давайте выпьем за стройотряды! – с размаху бухаясь на стул, заявляет Игорь. Стул под ним трещит, но не разваливается, как можно ожидать.

– Крепкие тут, однако, стулья, – язвит Витька.

– Ну уж нет! – кричит Томка, бывшая одноклассница Лисы. – Выпьем за Лизу Кораблину и Толика Черкасова!

– Она теперь не Кораблина, а Черкасова, – ревниво говорит Толик.

– Ура!!! – дружно вопит все застолье, так что за окном падает и с хрустальным звоном разбивается большая сосулька, отчего прохожие на Кузнецком мосту шарахаются по сторонам.

И все-таки мне грустно.

У Толика и Лисы все ладно, в институте их восстановили с потерей курса, но зато со стипендией, дома у Лисы, где теперь они оба живут, безмятежный мир и ожидание внука.

Но только вот между ними и нами словно полоса отчуждениия. Год в Тургае, похоже, показывает им нас полными несмышленышами, а наши проблемы несерьезно-детскими. Обидно, но в чем-то они правы. Студенчество – еще не жизнь, еще – подготовка к ней.

К концу вечера Лису совсем размаривает. Она бледнеет, короткие черные кудряшки липнут к потному лбу, и Толик бежит к Большому театру ловить такси.

Мы усаживаем Лису, Томку и Толика в такси до их родного Останкина, провожаем девчонок до трех вокзалов и, оказавшись совсем без денег, топаем на свою Каширку пешком через всю Москву.

В общежитие я, Игорь и Витька добираемся под утро. Ребята идут на кухню ставить чайник, а я, как была – в пальто и шапке, – сажусь у них за стол, роняю голову на столешницу и тут же засыпаю.

И снится мне как раз то, о чем говорили по дороге: наше будущее.

Изрытый, развожжанный пустырь вроде на том месте, где был яблоневый сад. Ветер несет желтые сморщенные листья и водяную труху. И мы опять втроем идем откуда-то и куда-то. Но время сдвинулось, давно окончен институт, и мы совсем-совсем другие.

Игорь по виду и повадкам – большой чиновник, громогласный, пузатый, в габардиновом пальто и шляпе. Он не говорит, поучает:

«Посмотри на Витьку, – это он мне. – Он – академик, не последний человек».

Я послушно смотрю на Витьку. На академика он похож мало: тощий, сгорбленный, с палочкой, в толстых очках и обтрепанном костюме.

«А ты?! – продолжает Игорь. – Я всегда знал, что с твоим взбалмошным характером ты плохо кончишь. Сопьешься, например, как и вышло».

Я смотрю на сетку, которая оттягивает мне руку. В ней две бомбы плодовоягодного вина под названием «Солнцедар» и треснутый стакан. Игорь прав, и оттого я начинаю задираться:

«Так чего вы со мной дружите?»

«Мы и с Черкасовыми дружим. Так что?! – гудит Игорь и веско подытоживает: – Дружба – дело святое!»

– Вставай, соня, – трогает меня за плечо Витька. – Чай готов.

Но я не хочу ни чаю, ни разговоров. Мне нужно только в свою комнату, головой под подушку, и чтоб больше никогда не снились такие идиотские сны.