Текст книги "Земную жизнь пройдя до половины (СИ)"

Автор книги: Любовь Ковшова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

X

И опять был поезд и сумасшедшая метель. Все точно так же, как пятнадцать лет назад. Только поезд шел не на запад в Смоленск, а на восток, к Мурому и дальше. И было мне не 18 лет, и плакать я давно разучилась.

В купе веселая компания испытателей, возвращавшихся с Семипалатинского полигона, пила водку, заразительно смеялась, время от времени приглашала присоединиться. Но мне никого не хотелось видеть, тем более с кем-то знакомиться, говорить. Меня знобило, ломило кости, перед глазами мельтешили радужные круги. Наверно, начинался грипп.

И поплыл то ли бред, то ли сон. В нем причудливо смешивались между собой разные люди, события, разговоры, картинки и органично вплеталось происходившее помимо меня внизу в купе.

Сперва то, что внизу, было отчетливей. Из общего шума выделился молодой, азартный голос, и потек рассказ про то, как после опыта разыграли начальника. Зная, что он не разводит, а запивает спирт, налили в графин для воды и в бутылку из-под боржоми тоже спирта, и начальник, как миленький, попался на этот нехитрый трюк.

– Но он нам отплатил, – сквозь хохот компании прорывался голос. – Подзавел шофера, что, мол, ездит тот, как черепаха. И тот погнал армейский ЗИЛ под 120 и не по шоссе, а по азимуту. Степь, а кочка на кочке. Сам Вагин в кабине, а мы с Пимом в кузове. Только и думали, как не вылететь. Обиделись, конечно, а он потом нам и говорит: «Вот так мы удирали против ветра, когда в шестьдесят девятом выброс был».

Внизу притихли, а передо мной встало суровое лицо Толика, гонящего свой разбитый грузовик по кочкам казахской степи из Тургая в Ермен-Тау. Но постепенно сквозь лицо Толика, как на фотографии в проявителе, проступало шакалье лицо поляка с Минского шоссе и голосом Толика стало мне объяснять, какие мы дикие и нецивилизованные.

Внизу, прогоняя поляка, зазвенела гитара, и сперва нестройно, но потом выравниваясь и набирая силу, взметнулась песня:

 
Ой, да не вечер, да не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось
Да во сне привиделось…
 

Особенно хорош был бархатный баритон с хрипотцой. Он не вываливался из песни, он вел ее и был слышен, особенно когда песня поднималась вверх и другие голоса не дотягивали до него.

 
Мне привиделось, приснилось,
Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Разрезвился подо мной.
 

Ах, какая русская удаль звучала в этих захмелевших голосах! Какими родными были мне эти незнакомые люди, только недавно рисковавшие здоровьем, а порой и жизнью не ради выгоды, не ради близких, а ради всех. И как отличались от них Черкасовы.

А песня шла дальше:

 
Налетели ветры злые
Да с восточной стороны…
 

И тут я увидела их, злые ветры из песни. Они были совсем не похожи на метель за окном. Обдирая землю от снега, они сносили крыши, валили столбы и деревья, а с людей словно снимали кожу, и вместо привычных и осмысленных человеческих лиц на меня начинали смотреть тупые, озверелые морды. Это было так страшно, что я закричала. И не с восточной стороны несло ветра, а с запада догоняли они наш поезд, и он не успевал уйти от них.

Мне на лоб легла тяжелая, прохладная ладонь.

– Да она вся горит, – сказал чей-то вроде бы уже слышанный бархатный голос. – Ребята, у кого-нибудь есть аспирин?

Меня поворачивали, приподнимали, совали в рот таблетки.

– Чай давайте, – требовал кто-то, – и одеяла.

Стуча зубами, я глотала таблетки и тепловатый, противный чай. На меня наваливали одеяла, и под их тяжестью я будто проваливалась в сугроб, где сперва было колюче-холодно, но постепенно холод уходил, словно снег становился мягче и теплее.

Наконец ушли картинки перед глазами, я угрелась и стала засыпать. Укачивая, стучали и стучали на стыках колеса, мир был не без добрых людей, и жить пока было можно. До перестройки оставалось еще семь лет.

Мосгорснабсбыт

Бывают такие унылые работы, где кажется, что не работаешь, а отбываешь срок. Пока мы с мужем учились в МИФИ, нам пришлось поработать и на почте, и в дворниках, и в институтской вохре, и в репетиторах, и на стройке, и так далее, и так далее. Но самым безрадостным было место сторожей на базе «Мосгорснабсбыт». Обнесенная со всех сторон забором из трехметровых бетонных плит, за которыми кое-где вдоль улицы торчали обгрызенные зеленхозом тополя, база не имела ни кустика растительности. Летом – раскаленный асфальт, зимой – тот же сплошной асфальт, только заледенелый или прикрытый снегом.

В ту зиму, когда мы устроились на Мосгорснабсбыт, хуже всего был февраль. Он бесновался, рвал и метал. Особенно здесь, на обширной территории среди бесчисленных складов и пакгаузов, служебных строений, заржавелых фонарных столбов допотопного производства с перекладиной наверху в шишечках и завитушках по ней, среди пустых пространств и железнодорожных веток, где ветру было раздолье, и он, казалось, выл и несся сразу с четырех сторон. От него негде было укрыться.

Но и проторчать на этом ошалелом ветру в будни с пяти вечера до восьми утра, а в выходные аж полные сутки живой человек вряд ли мог. Пусть даже дежурство через два дня на третий.

Впрочем, сторожа и не торчали. Голь, как известно, на выдумки хитра. Можно было, к примеру, забиться в крохотную сторожку у ворот, куда с трудом, но влезала смена в одиннадцать человек с бригадиром и его помощником в придачу. Только эта возможность целиком зависела от бригадира, какой на то время выпадал. Бригадиры работали сутками, и потому получалось дежурить с разными, а у каждого из четверых был свой норов.

Если попадали на однорукого с войны Михал Митрича, то большинство так и толклось всю смену в сторожке. Там, конечно, не топили, но сквозь кирпичные стены ветер не доставал. У двух других бригадиров все зависело от настроения. Но беда, если на дежурство заступала сухая, крупная в кости, да так, что казалось, кости выпирают наружу, вечно с черными подглазьями и хмурая Лидка. Ей было под пятьдесят, но ни отчества, ни фамилии она среди сторожей не заимела. Между собой они звали ее только Лидкой, а обращение к ней всегда оставалось безличным. Она-то уж никому сидеть в сторожке не дозволяла. Смену подряд шныряла по территории, отлавливала нерадивых, спрятавшихся от ветра в какой-либо закуток, распекала, вбивая в сознание одно и то же:

– Сторож должен находиться!

Чеканная эта фраза означала не то, что она, Лидка, могла в любой момент легко находить сторожа, а то, что он должен неотступно пребывать на том месте, где был ею поставлен.

Однако даже Лидке не в полной мере удавалось блюсти железную дисциплину. Люди в бригаде были сообразительные, все по-своему находили выход и ночью растекались, как ртуть, которую невозможно собрать.

Например, Полковник – отчаянный старик с пожизненной памятью о войне в виде металлической пластины в полчерепа, отчего у него очень мерзла голова, – приспособил для согрева собак.

На базе их было шесть штук. Пять огромных, лохматых псов размером с теленка – московских сторожевых – и одна овчарка. Овчарка сидела на цепи, чтоб случайно кого не порвала, а устрашающие псы бегали свободно. Кормленные остатками из соседней воинской части, запуганные грузчиками, они всех и всего боялись.

Полковник свел с ними дружбу и по ночам забирался в какой-нибудь пустой контейнер, бросал на дно его лист микропорки, клал трех собак снизу, ложился на них, прикрывался оставшимися двумя и спал, согреваемый горячими песьими телами. Стоило же хоть в отдалении появиться Лидке, псы мгновенно просыпались и начинали лаять так, что сотрясался контейнер. Полковник вставал и выходил на свой пост. Псы злобно облаивали Лидку, рядом с Полковником им было ничего не страшно.

Не то Кучаев, не то Скучаев Васька скрывался на овощной базе, что была всего-то за забором, в котором как раз в нее имелся пролом. Раньше Васька работал там бондарем, но стал глохнуть, и врачи запретили ему бондарить. Был он молодой, мягкий парень, с Лидкой никогда не спорил, только, хлопая светлыми ресницами, притворялся более глухим, чем на самом деле.

С Иваном, который работал на базе электриком и лишь по совместительству сторожем, Лидка вообще не могла сладить. По ночам он менял на территории перегоревшие лампочки, время от времени отогреваясь в электромастерской, что была в торце одного из складов и от которой у него имелись ключи. Сорокалетний, еще в полной силе, да притом уверенный в своей безнаказанности Иван, – начальству было удобно иметь человека, приводящего в порядок освещение не в основные рабочие часы, – он без конца собачился с Лидкой, горланя на всю базу:

– Чо ты все шастаешь тут?! Кто здесь чо красть-то будет ночью?! Кому надо, днем упрут на транспорте. Вон покрышку от «краза», что Костя-студент отбил, – грузчики ее по свету в пятницу на каре вывозили. Как бы они ее ночью на себе пёрли и без подъемника через забор кидали? Только не пойму, на кой хрен она им вообще нужна?!

Лидке, естественно, ходу в мастерскую не было, а вот беззащитных бригадных старушек Иван там укрывал.

Таких старушек в бригаде было две. Одну звали тетя Аня, другую просто Маленькая.

Маленькая действительно была маленькой, примерно метр десять ростом и вся какая-то скрюченная, несчастная, инвалид детства. Сморщенное личико выглядывало из кулька шерстяной коричневой шали, словно ожидая от мира очередной обиды.

Тетя Аня тоже была небольшой, но головы на полторы выше Маленькой. В отличие от молчаливой Маленькой она была говорлива и кому ни попадя одними и теми же словами рассказывала, как работала в подмосковном колхозе, а потом это стало Москва и деревня их пошла под снос. Квартиру дали, а вот на пенсию нет стажа, и такая, стало быть, ей планида – в 67 лет быть сторожем.

Впрочем, и нас, студентов, Иван иногда пригревал в своей мастерской. У него там находилась такая немыслимая роскошь, как электрический чайник и рефлектор. И ничего не могло быть лучше, чем, присунув ноги к раскаленной спирали рефлектора, пить мелкими глотками крутой кипяток из обжигающего пальцы стакана и злорадно слушать, как за стенами впустую бушует февральский ветер.

Но это был редкий праздник, а в остальное время укрываться приходилось то в бытовке строителей, то в случайном закутке наваленных на складской эстакаде резиновых рулонов, то еще где – как повезет.

Прочие сторожа тоже скрывались кто где, задавая Лидке неразрешимую задачу отыскать их и водворить на место.

Один Дед – высокий, угрюмый старик за восемьдесят – никуда не прятался ни при Лидке, ни без нее. В ушанке с оторванным ухом, в полушубке, что звался у сторожей шубным пинжаком, и в валенках он неизменно «находился», то есть являл собой основной идеал бригадирши. Задубелое, почти каменное лицо его выражало равнодушие к любым вывертам погоды.

Мне казалось, что это именно о нем мимоходом упоминал в своей лагерной прозе Солженицын: «…по рукам, большим, в трещинах и черноте видать было, что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а – на тряпочку стираную». Подтверждая мое предположение, ходили слухи, что Дед немеренно сидел.

Вообще Мосгорснабсбыт, в частности его сторожевая служба, место было особенное, вроде острова погибших кораблей. Не зря на базе говорилось: «От хорошей жизни в сторожа не пойдешь». Народ здесь оседал все больше сильно потрепанный жизнью, потерпевший крушение в ней. Как ядовито заметил Сергей, еще один студент-мифист, подрабатывающий тут: «Бывшие люди!»

Стыдно сказать, но мне понравилось его определение, и, вспоминая его, мы еще долго пересмеивались с Сергеем по каждому поводу, что нам давали наши бригадники.

Мы-то не были «бывшими людьми». Мы были молоды, учились в одном из самых престижных вузов страны, в «секретном колледже МИФИ», а впереди нас ждала и вовсе замечательная жизнь: обеспеченная, в прекрасном мире физиков и физики, интересная, переполненная событиями по принципу: «Время, вперед!»

А здесь время стояло. Если что и происходило, то что-то мелкое, незначительное, однако долго обсуждаемое потом.

Так одно время длительно перемывалась история с Полковником, который, опаздывая на работу, тормознул грузовик, вскочил на подножку и дико заорал водителю: «Гони!» Ошалевший водитель погнал так, что у Полковника по дороге слетела шапка. На работу он успел, только работать без шапки не мог.

Тетя Аня Полковника осуждала:

– Он што думает: все молодой и как на войне?! Хорошо хоть твой-то, – тетя Аня кивала в мою сторону, – свою шапку ему дал, а не то в мороз с железякой-то в голове и помереть запросто. Ну, значить, не судьба.

«Твоим-то» был мой муж, с которым мы дежурили на Мосгорснабсбыте по очереди. Он мне почему-то про историю с шапкой ничего не сказал – то ли не хотел хвалить себя, то ли не придал значения.

История же имела последствия. С нее начало меняться ранее настороженное отношение к нам бригады. Самой яркой приметой этой перемены было поведение Полковника. Он вдруг на каждом дежурстве стал таскать нам фрукты. Чаще всего апельсины. Увесистые свертки с ними брать было неловко: слишком дорогие подарки при известной и повальной бедности сторожей.

– Бери, бери. Ребятенку снесешь, – раскатываясь на букве «эр», напирал Полковник. – Я их, воров, каждый раз ловлю.

Зря я переживала. Полковник апельсины не покупал. Он их добывал разбоем у пролома на овощную базу. Этой дырой в заборе пользовался не только не то Кучаев, не то Скучаев Васька. По темному времени, прогибаясь под тяжестью сумок, ныряли в пролом с овощной базы на нашу территорию несуны. По ней они следовали до другого пролома, выводящего на усеянный обрывками каучука пустырь. У проломов было хоть глаз коли, фонарные лампочки там постоянно били, отчего Иван давно махнул на них рукой. И надо было иметь недюжинное мужество, чтоб останавливать в темноте неизвестно каких людей, несущих украденное. Но без тени сомнений и колебаний Полковник выскакивал наперехват со своей сворой собак, хватал носителей апельсинов и, нещадно понося их, отбирал положенный процент. Вот эти-то, добытые корсарским набегом апельсины он и приносил нам.

Но совсем нас признали и приняли после другой истории, которая обсуждалась потом месяца два, и где я опять была ни при чем, потому что в ту ночь дежурил муж.

Было 23 февраля, промозглая оттепель и сумасшедший ветер, не выходной, но все же праздник. Бригадиром выпал однорукий Митрич, поэтому почти вся бригада обитала в сторожке, и никто не увидел, как мимо сторожки прошествовал дежурный по базе замдиректора.

Почему взбрело ему в голову тайно, без бригадира проникать на базу? Может, он то ли увидел, то ли додумался, что бригада в сторожке, и рассуждал примерно так: «вот, мол, сейчас проникну, а после им покажу, где раки зимуют!» А может, и что-то другое думал, но это осталось неизвестным.

Так или иначе, только никем не замеченный, что ему показалось даже обидным, он попал на базу и пошел вглубь ее. На одной из площадок между складами на минутку остановился, и тут оказалось, что пять громадных, косматых, зубатых, со свирепыми мордами кобелей сидят вокруг него кольцом. Он и не заметил, как они появились.

И вот длится и длится такая интересная картинка: он стоит, а они сидят вокруг и переглядываются, они сидят, а он стоит и ему страшно пошевелиться. Воет ветер, даже в зимнем, на вате, пальто пробирает до костей. Сторожей нет, и уже понятно, что не будет. Положение безысходно.

Однако замдиректора недаром пробился в начальство, мужик был решительный. Замедленно опустил руку в карман, замедленно вынул спичечный коробок, затем быстро чиркнул спичкой и сунул ее к серным головкам в коробке. Коробок фыркнул, полыхнул огнем и загорелся. И уже такой, горящий, замдиректора кинул его в собак. Псы, которые просто любопытствовали на незнакомую фигуру, прыснули в стороны и исчезли. Собственно, им хватило бы и просто махнуть рукой.

Буквально через минуту багровый, запыхавшийся замдиректора ворвался в сторожку и с порога завопил:

– Всех уволю к чертовой матери до одного! Почему на территории никого нет?! Чтоб все сейчас же на местах были! Бригадира ко мне!

Пока Митрич выбирался из-за стола, сторожа рассеялись так же быстро, как перед тем собаки.

Наверное, обошлось бы этим криком да обходом постов, однако, как назло, когда все еще переживающий, но уже заметно меньше замдиректора, и поддакивающий ему Митрич возвращались с обхода, на широком пустом прогале между складами, где днем разъезжались груженые машины, непонятно как образовалась кошка, на Мосгорснабсбыте вообще никогда кошек не водилось. И, откуда ни возьмись, тут же выскочили псы и погнались за ней. Какой-то из них догнал первый. Хрясь! – и от песьей морды полетели по разным сторонам две кошачьих половинки.

Митрич услышал сдавленный всхлип, глянул на начальника и опешил. Тот, белый как снег, как-то обтекал, оседал, опускался вниз. Митрич кинулся, подпер плечом, единственной рукой поддержал. Замдиректора опомнился, провез рукой по лбу, так что его начальническая ондатровая шапка съехала лихо набекрень, и неровным шагом устремился к проходной, возле нее одумался и свернул в здание администрации, где у него был кабинет.

Вернулся он минут через двадцать порозовевший, в завлекательных парах армянского коньяка. И началась ночь, которую Полковник потом называл «Варфоломеевской». Озверевший от постигших волнений и подогретый коньяком замдиректора прихватил все того же безропотного Митрича и пошел проверять посты. Лейтмотивом этого повторяющегося по кругу рейда было: «Всех уволю!», бормотавшееся сквозь зубы.

– И уволил, если б не студент, – рассказывая, делал вывод Митрич. – Студент-то дежурил на железнодорожных складх, а там ветрище – ужас! Да еще влажность сто процентов, потому что днем таяло, а тут перепад температур. – На этих словах Митрич довольно покряхтывал, он любил все объяснять научно. – Вот студент и залез в рулон резины, скорчился и сидит. А как мы загрохочем по эстакаде, он выскакивает из рулона, как черт из коробки, и орет: «Стой! Кто идет?». Ну, замдиректору это понравилось. Мы под конец только и ходили, что мимо студента. Ну, и вместо увольнения – благодарность бригаде. Так-то!

Этой истории в бригаде много смеялись, но мне она не казалась смешной. Муж с того дежурства вернулся промерзший, измотанный и, собираясь в институт, то резался при бритье, то натыкался на стены, у него сами собой смыкались глаза. А я живо представляла себе грохот шагов по бетонным плитам эстакады, особенно громкий от пустоты под ней, холод литой резины внутри рулона и еще больший, уносящий последнее тепло, когда надо выскакивать из резинового затишья под качающийся свет фонарей и дико кричать: «Стой! Кто идет?» И ничего смешного я тут не находила.

Впрочем, мои взгляды и взгляды бригады сторожей на Мосгорснабсбыте часто не совпадали. И чем ближе приходилось общаться, тем больше выплывало несовпадений. А после, и скорей даже вследствие истории с начальником и собаками общение стало намного плотнее. Бригада признала нас окончательно своими и принялась дружно опекать.

Бывший столяр дядя Миша Абрамов стал все приглашать нас в гости. Он жил с женой напротив ворот базы на том же Каширском проезде. Раз или два в дежурства по выходным я побывала у них в теплой и уютной однокомнатной квартирке с мебелью, сделанной самим дядей Мишей, и балконом, выходящим из кухни, которым они почему-то очень гордились.

Тетя Аня учила экономить.

– Ты мяса не покупай, – убеждала она и возмущалась: – Оно в магзине аж по два рубля! – И шепотом, словно доверяла тайну: – Мясная-то обрезь не хуже, а на Даниловском она по рубь десять, а в ларьке на мяскомбинате так по двадцать шесть копеек.

То в одном, то в другом проявлялось это принятие нас бригадой, но самое большее сделала Маленькая.

Однажды она принесла листок, неровно исписанный корявыми буквами: заявление «начальнику МИФИ». Из его текста, однако, трудно было понять, о чем там речь. Часто поминались какие-то «проживающие студенты Кузнецовы», которые все время безобразничали и которых поэтому надо было призвать к порядку. Но где проживали означенные студенты и что за безобразия они творили, оставалось за границами текста. Пришлось расспрашивать Маленькую.

Ее рассказ оставил по себе тягостное впечатление. Проживающие Кузнецовы оказались студентами нашего института и соседями Маленькой по коммунальной квартире. И они постоянно обижали Маленькую и ее мужа, который был еще меньше и беззащитней жены.

Маленькая смотрела на меня своими печальными коричневыми глазами и, запинаясь, рассказывала, как эти Кузнецовы время от времени выкручивали лампочку у них в комнате. А ввернуть ее обратно Маленькая с мужем не могли, потому что даже со стола не доставали до патрона. Так и сидели в темноте, пока не находился кто-то, кто мог им помочь.

Ох, эти две крохотных фигурки, затравленно съежившиеся в темной комнате у стола! Я представляла их и зверела до бешенства. Но отданное в деканат заявление не возымело последствий. Тогда я все рассказала мужу.

– Опять мифисты на стороне хамничают и грубничают, – сказал муж и пошел сам разбираться с Кузнецовыми. В результате у него долго переливался здоровенный синяк под правым глазом, поскольку Кузнецов, как выяснилось, был левшой, однако задевать Маленькую и ее мужа Кузнецовы после этого враз перестали.

Как ни странно, но этот случай изменил уже наше отношение к бригаде. То ли подкупила доверчивость всегда недоверчивой Маленькой, то ли сработал закон Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручаем». И было муторно вспоминать перехихикивания с Сергеем над его язвительными «бывшими людьми». И это и Кузнецовы теперь увязывались в одно, что бросало тень и на нас, и, главное, на наше МИФИ.

Конечно, мы переросли восторженность первокурсников, лозунг которых: «МИФИ – это звучит гордо!» Но и на пятом курсе оставалось чувство избранности, элитарности, причастности к высокой судьбе института, образованного в трудные годы войны ради создания атомной бомбы, то есть ради благородного дела – защиты людей. А благородное дело как-то само собой подразумевало благородство тех, кто его делает. И расставаться с таким представлением нипочем не хотелось.

Поэтому, наверное, каждый случай, нарушавший эту иллюзию, давался тяжело и запоминался накрепко.

Так запомнился зачет по курсу «Электрические машины» и катээн Атамалян, которая читала нам данный курс и которой мы его сдавали. Была летняя сессия и всего полгода моему сыну. Ошалевшая от недосыпа и учебы, я раза два или три сбивалась в ответе, и усатая старуха Атамалян мне этого не простила. Беря зачетку, она презрительно оттопырила нижнюю губу и сказала поверх нее:

– Три я вам, конечно, поставлю, очень уж за вас просили, но учтите: у нас тут не богадельня, чтоб нянчиться с вами из-за ваших малых детей!

У меня потемнело в глазах и, как от пощечины, загорелось лицо. Я лихорадочно соображала, кто мог просить за меня. Выходило единственно из друзей – Игорь, он после института работал на их кафедре. Услуга была медвежьей, но злиться на Игоря я не умела и разозлилась на Атамалян.

– Я никого не просила за меня просить, – сказала я, чувствуя, как нервная дрожь начинает сотрясать тело. – И милостыня мне не надо. Верните зачетку!

Атамалян растерялась. Она, похоже, ждала совсем иной реакции. Но какой? Покорности? Лепечущих слов благодарности? Только это зря. Я выхватила у нее из рук зачетку и выскочила в коридор. Там, между дверью аудитории и окном, привалилась к стене, и сдерживаемая дрожь вырвалась наружу неостановимыми, истеричными слезами. Бегали подружки, отпаивали меня валерьянкой, что им добывала уже не растерянная, а испуганная Атамалян. Но зачет ей сдавать я все равно отказалась, пересдавала через неделю комиссии и получила четверку.

Не знаю, что больше задело: собственное унижение или разочарование в кандидате наук нашего института. Скорее, сложилось то и другое и вышло мерзкое: унижение зависимого человека да еще в МИФИ.

И, может, оттого так остро ощутился случай с Кузнецовыми и Маленькой, что он лег точь-в-точь по застарелой царапине на душе. Впрочем, он мелькнул бы и забылся в нашей перегруженной делами и заботами жизни, если б Мосгорснабсбыт не преподнес один случай, показав, как тесен мир человеческий и как переплетены в нем людские судьбы.

Все началось с пивного ларька на том же Каширском проезде.

Каширский проезд был на редкость безрадостной улицей. По одну сторону ее шли скучные желтоватые дома, в одном из которых жил дядя Миша Абрамов. По другую громоздились серые заборы, за которыми были овощная база, база Мосгорснабсбыт, пивная фабрика имени героя то ли революции, то ли гражданской войны, выходца с этой фабрики, дальше – рыбзавод. Наверно, с него 23 февраля забегала к нам та злополучная кошка. По самой же улице были проложены железнодорожные пути с отвилками в ворота, разбросанные по заборам.

И, видимо для увеселения безнадежно унылого места, на той стороне, где дома, был приткнут голубенького радостного цвета ларек с бочковым пивом. Около него в любое время года и суток паслись полупьяненькие, пьяные и вовсе спившиеся мужики. Большинство среди них придерживалось высказывания: «Пиво без водки – деньги на ветер», поэтому, отстояв за пивом, они кучковались по трое. А когда краснощекая Вера-продавщица закрывала на ночь свой ларек, возле него надолго застревали самые неразливные трио, обездоленные отсутствием кружек, ну, и еще отдельные граждане, уже не способные передвигаться сами. Тогда откуда-то из ближних домов подходил хромой старик с хозяйственной сумкой и, как здесь называлось, «торговал стаканом», то есть выдавал стакан напрокат, за что получал пустую бутылку из-под водки.

Вечерами разговоры у ларька велись все больше о возвышенном. Особо пользовалась успехом легенда про пиво. Якобы в заборе пивной фабрики, что тут на Каширском проезде, существует удивительная то ли дырка, то ли щель, в которую надо сунуть рубль, и через малое время из нее высунется пять бутылок свежего московского пива. Выпивши пиво, можно сдать бутылки и, получив за них тот же рубль, вернуться обратно к дырке в заборе и повторить все сначала.

– Перпетум мобиле! – воздевая палец, каждый раз восклицал либо рассказчик, либо кто-то из постоянных слушателей. – Вечный двигатель!

Вести от ларька приносил нам чаще всего Николай, или Андреич, как его уважительно звали в бригаде, хоть было Андреичу едва за тридцать. Он попал на Мосгорснабсбыт по инвалидности после тяжелой аварии: чтобы не сбить малыша, выскочившего на мостовую, он на всем ходу свернул в бетонный столб. Общительный и говорливый, привыкший по работе в такси к разнообразию людей, он скучал в сторожах и не упускал возможности поболтать с любой случайной компанией.

Как раз с него-то и стал разворачиваться случай, упомянутый раньше.

Я бежала к пяти на работу, когда он окликнул от ларька:

– Скажи там, чтоб позвонили.

Я не очень поняла, кому и что надо сказать, но уже опаздывала и мороз хватал за коленки в капроне, так что не остановилась, только успела заметить, что Николай расталкивает какого-то пьяного, уткнувшегося лицом в сугроб.

В сторожке отчего-то особенно злющая Лидка отмечала пришедших на работу.

– Там Николай… – я запнулась. Мне было неудобно звать его по имени-отчеству и неудобно передавать маловразумительную просьбу, но надо. – Андреич, – досказала я, – просил передать, чтоб позвонили.

Но меня поняли, как ни странно. Лидка сразу же отложила в сторону толстую амбарную книгу, в которой расписывались сторожа, и взялась за телефон.

– Алексей Петрович, это с Мосгорснабсбыта, – сказала она в трубку. – Да. Да. Конечно. Там один уже есть. Конечно, не беспокойтесь.

Я даже не подозревала, что Лидкин визгливый голос может звучать так мягко, чуть ли не воркующе. И лицо у нее незаметно разгладилось от вечной хмурости, стало почти нежным.

– С кем это она? – шепотом спросила я тетю Аню.

– Да с Мересьевым же. Вон!

Тетя Аня мотнула головой на стенку над столом, где за электрической проводкой был заткнут тетрадный листок в клеточку, а на нем фамилия «Маресьев» и номер телефона, грубо написанные красным карандашом. Приходя на работу, я каждый раз видела этот листок, но внимания на него не обращала.

– Тот самый? – поразилась я.

– Ну, а какой еще?! – удивилась мне тетя Аня.

Пока мы перешептывались, Лидка положила трубку и обвела сторожку повлажневшим взором.

– Сейчас подъедет, – сказала она. – Надо бы помочь.

– Я пойду, – не терпящим возражения тоном сказал Полковник.

– А можно мне с ним? – робко спросила я, не надеясь, что Лидка разрешит.

Однако размягченная Лидка только рукой махнула: «Иди». Наверно, и она когда-то обливалась слезами над «Повестью о настоящем человеке».

Мы с Полковником вышли из сторожки. Еще не стемнело, а мартовский морозец разгуливался и крепчал. Я пожалела, что, одеваясь на работу, легкомысленно поверила марту, и тут же одернула себя, показавшись себе жалкой и ничтожной. Что все это могло значить перед тем человеком, что должен был сейчас подъехать к нашему забытому богом Мосгорснабсбыту?!

Предстоящая встреча волновала меня до дрожи в коленках. Правда, однажды я уже видела Маресьева. На втором курсе перед Днем Победы, когда он зажигал Вечный огонь на могиле неизвестного солдата у Кремлевской стены. Но видела очень издали, из толпы зрителей на Манежной площади, откуда толком ничего нельзя было разглядеть.

О, эти имена: Чапаев, Островский, Гастелло, Матросов, Зоя Космодемьянская, Маресьев, Гагарин – герои моей юности, почти боги ее. В школьные годы они кружили голову своим величием и недостижимостью. Как хотелось походить на них и так же неистово прожить жизнь. Теперь героями были другие: Эйнштейн, Бор, Ландау, – но обаяние тех не проходило и не тускнело.

Каким счастьем было бы увидеть и услышать своих героев вблизи, убедиться в невыдуманности их. Однако слава чаще всего приходит посмертно. И только однажды мне выпало такое счастье, когда в нашу школу приезжал ее выпускник летчик-космонавт Юрий Гагарин. Встреча с Маресьевым должна была стать вторым таким случаем.

Но вот ведь: я хотела и боялась ее одновременно. За десять лет с того радостного дня в девятом классе жизнь мне поворачивала людей разными сторонами, и теперь я до ужаса боялась разочароваться. А основания для этого были, причем очень весомые.

Два года назад я подрабатывала ночным дежурным в вохре своего режимного института. Как-то темным, декабрьским вечером в пустом и тихом вестибюле за столиком у стеклянных дверей главного входа готовилась к очередному зачету. Свирепствовал на улице мороз, входные калориферы не справлялись, холодом несло от дверных стекол, и спасал только всеразмерный казенный бушлат вроде укороченной черной шинели, в котором так уютно тонулось.