Текст книги "Земную жизнь пройдя до половины (СИ)"

Автор книги: Любовь Ковшова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

VII

К концу четвертого курса флёр столичной студенческой жизни сильно поблек. Теперь мне был понятен поступок Лисы три года назад. За тупой и бесконечной учебой незаметно пропала великая школьная цель – стать физиком. Изучаемые предметы не складывались в одно, в памяти оседали разрозненные куски. И зачем так, было неясно и раздражало. Разочарование – вот что случилось со мной на четвертом курсе.

Но и бросить постылый институт было нельзя. Весной того года, когда вернулись из Тургая Лиса и Толик, я как-то неожиданно выскочила замуж за однокурсника.

История с замужеством началась скандально. Сперва Игорь с Витькой, которые после зимних каникул переселились в новый корпус, закрыли меня там на ключ, предупредив, что не выпустят, пока эта дурь из меня не выветрится.

И целый день я сидела на подоконнике пятого этажа, поджав коленки, смотрела, как мой будущий муж нервно меряет асфальтовую дорожку перед корпусом, и ни о чем, собственно, не думала. Плыли по небу уже легкие предвесенние облака, мягко светило солнце, впервые настаивался в душе такой тихий, не потревоженный ничем покой.

Потом в институте меня отловила целая делегация (Толик, Лиса, Игорь), загнала на лестницу под чердаком и непреклонным голосом Толика объявила ультиматум, что если я такая дура и мне замуж невтерпеж, то выходить надо в крайнем случае за Витьку. Во-первых, он старше и уже кончает институт, а во-вторых, остается в аспирантуре.

Я ошалело хлопала ресницами и несла в ответ нечто нисколько не умнее речи Толика:

– Но я не могу. Я уже обещала.

Так меня и не уломали. И хорошо, потому что теперь существовал полуторагодовалый светленький малыш, дороже которого ничего не было у меня на всем белом свете. А ради него стоило дотерпеть институт, жить в вечном страхе из-за его болезней, подрабатывать где только придется… Да все можно было ради него. И главное – жизнь снова обрела смысл, и был этот смысл не выдуманный, как с физикой, а самый что ни на есть настоящий, не зависящий ни от чего.

Летом малыш был у моей мамы в деревне, и в сессию после каждого экзамена хоть на денечек я моталась туда. Тем более что от Москвы до нашей деревни всего-то 180 километров по Минскому шоссе. Туда я обычно добиралась автобусом «Москва-Вязьма» часа за три, обратно – попутками, что было заметно быстрей.

Стоял влажный после дождя, распаренный июнь, машины в Москву неслись в фонтанах брызг и ни одна не останавливалась. Куда они так спешили?

Наконец тормознул странный тупорылый гибрид «козла» и «волги».

– До Москвы возьмете? – закричала я в открытое окошко.

Водитель покивал, перегнулся и открыл дверцу.

Особого внимания я на него не обратила. Дядечка как дядечка, далеко за тридцать. И даже акцент, когда просил покрепче захлопнуть дверцу, не насторожил. Да мало ли прибалтов на Минском шоссе?!

Незначительный разговор завязался сам собой, но так же стремительно, как летела через солнце и дождь к Москве машина, он перекинулся на политику.

– Дикий народ у вас, плохо живете. У нас в Польше лучше, – сказал водитель.

Я не бывала в Польше, но его слова резанули по сердцу.

– Если у нас так плохо, чего ж вы к нам ездите? – огрызнулась я, чувствуя, как туго заколотилась на виске жилка.

Все было скверно. Еще на первом курсе мы давали подписку не иметь контактов с иностранцами. И сейчас не то что я боялась нарушить ее, но против души было нарушать свое слово. Можно было, конечно, согласно кивая головой, промолчать всю дорогу, но эта «пся кровь» разозлила меня, и я знала, что смолчать не смогу.

Теперь он объяснял мне, как недоразвитой, что служит в дипмиссии и ездить ему в Россию приходится по работе, а так ему несравненно приятней ездить в Германию, и далее долго и нудно расписывал, какая прекрасная страна Германия, особенно ФРГ, какой там порядок, какие замечательные люди, приятно посмотреть.

Я внимательно глянула на его лощеное, в усиках, лицо и успокоилась. Это было лицо врага, а с врагами следовало поступать соответственно.

– Что ж вы, во время войны на немцев не насмотрелись? – спросила я. – Вы ведь, наверно, помните, что вы, поляки, были для них недочеловеки. И если б не мы, дикий народ, то они б вас всех к ногтю. А вы теперь им сапоги лижете.

Поляк дернулся и надавил на газ. Березы по сторонам шоссе замелькали сливающимся черно-бело-зеленым.

Но проспорить сопливой русской девчонке поляк не мог. Его так и тянуло за язык, и все на ту же тему:

– Беретесь рассуждать, а сами цивилизованного мира не знаете. Сидите здесь, как в тюрьме. Вы – не свободные люди!

– А хотите анекдот? – спросила я и не стала ждать ответа: – Собрались как-то американец, англичанин и русский. Американец говорит: «Я в офис на «форде» езжу, за город – на «джипе», а в Европу с собой «линкольн» беру. Англичанин: «У меня для деловых поездок – «ролс-ройс», для поместья – «лендрвер», для визитов на континент «бентли»». А русский молчит. Пристали к нему. «Да чего тут?! – отмахивается. – На работу – на автобусе, за город – на электричке, а в Европу мне и вовсе незачем». «А если очень надо будет?» «Ну, уж если очень надо, да Родина прикажет, то и на танке съезжу».

Похоже, анекдот дипломату не понравился, поскольку на словах про танк он попытался переехать неизвестно откуда вынырнувшего на дорогу милиционера, отчаянно махавшего жезлом. Однако обошлось. Тупорылый гибрид завизжал всеми тормозами, завилял и скатился в кювет. Подбежал взмыленный, орущий непотребное милиционер, глянул на номер и без перехода сделался униженно-вежливым, залепетал что-то про превышение скорости и опасности такой езды.

От вида раболепствующего милиционера мне стало тошно. И пока машину вытаскивали из кювета, я старалась на него не смотреть. Остаться и высказать все, что о нем думаю, я не могла, потому как знала, что бой с поляком не окончен.

И точно. Стоило машине тронуться, как он повернулся ко мне и надменно спросил:

– Так кто кому сапоги лижет? Ваши власти перед нами скачут, а на вас ездят, – и неприятно захихикал своей шутке.

Все жарче билась жилка у меня на виске, а состояние было почти по Высоцкому: «как в окопе под Курской дугой».

– Знаете, пан, – медленно сказала я, – когда у нас муж с женой дерутся, то третий наводить порядок лучше не подходи, может и ноги не унести. Мы уж как-нибудь сами со своей властью разберемся! Вам что за дело?! Кто вас просит соваться?

– Какой горячий русский девочка! – намеренно коверкая слова, сказал поляк.

Но меня несло уже неостановимо:

– Вы бы, пан, поосторожней словами бросались. Наш дикий народ как-никак, а шестую часть суши занимает. А где ваша цивилизованная Речь Посполитая? Мы за тридцать лет от сохи до атомной бомбы дошли. Наверное, тоже от дикости. Я в одной школе с Гагариным училась, из захолустной деревни парень, а в космосе – первый. У меня отец в пятьдесят один год пошел в ополчение Москву защищать, потому что русский и коммунист. А три года назад мой друг сорок километров по казахскому бурану прошел, чтоб в райкоме на партучет встать. Да что вы о нас знаете? И чем кичитесь – шляхетским гонором, что ли?! Хоть бы литературу нашу почитали. Блоковских «Скифов», например…

Въехали в Москву. Дождя здесь не было, но поляк забыл выключить дворники, и они продолжали мотаться по сухому стеклу, дробя картину Кутузовского проспекта.

– Я не думал, что у вас еще такие… такие… – он подыскивал слово, – патриоты остались.

– А это потому, что вы у нас только со всякой сволочью якшаетесь. Остановите, – велела я, завидев вход в метро.

Он послушно остановил машину, я вышла, бросив ему на сиденье мятый трояк. Он что-то крикнул вслед, за городским шумом я не расслышала что и не обернулась.

В метро, прислонясь к черному стеклу с надписью «Не прислоняться!», я соображала, к кому поехать поделиться произошедшей историей. Но выходило – не к кому. Муж круглосуточно сторожил на «Мосгорснабсбыте» за себя и за меня, Лиса с Толиком и дочкой были на даче, Витька в санатории, Игорь мотался по делам стройотряда, Светка с Галкой готовились к экзаменам у родителей – обе были из Подмосковья.

Нерассказанная сразу, потом история притухла и подзабылась. Не до нее было. Последние институтские годы мелькали, как в тумане. Болезни малыша, учеба, экзамены, диплом, защита, распределение. Вот и два года еще канули в вечность.

VIII

Летом сухого, полыхающего пожарами 72-го мы ехали в тот самый закрытый городок, куда отправилась когда-то Маринкина соседка.

Поезд не столько шел, сколько стоял. Горели торфяники и леса вдоль всей России. Иногда огонь подходил совсем близко к железной дороге, а длинные языки пламени перекидывались через полотно, образуя огненную арку. И тогда ехать было нельзя. Поезд останавливали, и пока тушили опасное место, проходило два, три, а то и четыре часа. Потом поезд трогался, и до следующей стоянки за окнами то там, то здесь взметывались к темному небу огни пожарищ, и думалось: «Как война!»

Вообще в ту дорогу много думалось. Новые люди, новая жизнь. Какая-то она будет? Все начиналось сначала, а старое, привычное как будто сгорало в страшных и однако невообразимо красивых пожарах на летящей мимо земле. Сгорало навсегда.

Но так думать не хотелось, да и несправедливо было. Оставалась память, оставались друзья. Конечно, нас теперь разделяло расстояние: Галка еще на дипломе уехала по распределению, Игорь, Витька, Светка остались в Москве, а Толик по обмену специалистами и вовсе отбыл в Австрию вместе с семьей. Конечно, приехать к нам они не смогут, потому что городок, где мы будем работать, закрытый, и без спецпропуска в него не попасть. Но я-то ведь могу бывать в Москве! И Толик с Лисой туда вернутся. Ясное дело, видеться мы будем редко. Но что это, в сущности, меняет?!

Потом мысли перетекли на предстоящее. Еще не виденный город ученых воображался по книгам и фильмам про физиков со множеством по-разному интересных и умных людей, среди которых не могут не найтись друзья. Тут мысли начинали путаться, плыть, сон легко смывал их остатки вместе с впечатлениями и переживаниями последних длинных суток в пути. И только огненные всполохи все мелькали и мелькали перед закрытыми глазами.

Громадный оборонный научно-исследовательский институт и городок при нем были совсем не такими, как представлялось. Единственно похожи были заповедные сосновые леса, в которых утопал и сам город и разбросанные вокруг него здания института. Но люди… Они не имели ничего общего с теми замечательными физиками, героями моих школьных лет, одним из которых я тогда хотела стать.

Да и встретили нас так, будто мы здесь никому не нужны. Долго мытарили с работой, чтоб куда-то приткнуть. Вместо обещанной квартиры дали по койке в общежитии. Естественно, в разных комнатах, почему некуда было привезти малыша, и он обитал у бабушки в деревне, где ему по здоровью оставаться до зимы было никак нельзя.

Чувство ненужности, обиды, разочарования. Високосный год!

Мы взбунтовались и потребовали перераспределения. Тем более, что Витька писал из Москвы о возможности устроить нас в Протвино или на «Мезон», только открывающийся в Подмосковье не то НИИ, не то завод, а может, то и другое вместе.

Витькины письма… Ах, эти Витькины письма! Они спасали нас от отчаянья.

«Очень прошу вас, ребята, держитесь, не расстраивайтесь и не вешайте носа. Если вас не сломали 6 лет в МИФИ, то я не верю, что это произойдет в полгода в вашем богоспасаемом городишке».

Возможно, благодаря этим письмам, сломались не мы, а местное начальство. Мы выстояли, получили жилье, привезли малыша и мою маму, жизнь стала улаживаться.

Но – боже мой! – как мало мне было одних писем, как не хватало встреч, разговоров, того же кафе «Дружба».

А со встречами была беда. В командировки меня не посылали, попадала я в Москву только по отпускам, то есть летом, когда никого из друзей там найти было нельзя. Без толку я обрывала гостиничный телефон. Кто-то, как и я, был в отпуске, кто-то в командировке, кого-то не могли найти на месте. Мы с малышом ходили в зоопарк, в Кремль, в Третьяковку и уезжали в Крым, так никого и не повидав.

Потом приходили письма, особенно ругательные и язвительные от Витьки:

«Пишешь, стало быть, что, мол, была, а найти не смогла? Пижонка ты, и Димка твой из-за тебя пижоном вырастет. Телефон 114-84-42 почти всегда работает (это деканат) и секретарям усегда можно сказать: мол из далека приехали, Москвы не знаем, мол, сообщить надобно. А я там почитай кажный день в ейтом деканате бываю и на стол свой заглядываю. А там стало быть записочка. Но ежели тебе энтот номер не показался, мол, цифири не те, можно и по другому –114-84-62 – звонить. Попадешь на кафедру. Ейная секретарша женщина почтенная, меня знает и завсегда передаст.

Если в следующий приезд не найдешь меня, уши оборву».

И какой нечаянной радостью пришло известие, что чуть ли не в ближайшую неделю к нам, в закрытый наш городок приезжает Игорь. Какие-то дела у него были здесь с филиалом МИФИ.

Поздняя осень уже красовалась в пышных, меховых снегах, оторочивших сосновые лапы и почти спадающих с них. Синицы стучали снаружи по оконным рамам, выискивая упрятавшихся на зиму жучков. И было ощущение счастья и совсем детское предвкушение праздника.

Я по три раза на дню звонила в гостиницы, а он все не ехал и не ехал. И лишь день на десятый, когда ветер и дождь снес и смыл снега, и город стоял мокрый, жалкий, как общипанный, в одной из гостиниц ответили, что такой числится, но телефона в номере нет, а они ходить звать никого не могут.

После работы, шлепая по раскисшему в лужи снегу, я забежала в гостиницу. Игоря не было. Позвонила домой, но и там он не появлялся. Хотя он мог и не знать нашего адреса. Еще при расставании сказал:

– Писать не буду, не обижайтесь. Лениво мне, никому не пишу.

Я быстренько набросала записку с адресом и телефоном и, уже не разбирая луж, помчалась домой. Игорь любил не только поспать, но и хорошо поесть, и надо было соответствовать.

«Все смешалось в доме Облонских», – само собой бормоталось, пока лепила и запекала в тесте рыбные котлеты, резала салат, гоняла мужа в магазин. То одного не хватало, то другого. Шипело, потрескивало, брызгалось масло на сковородках, пахли укропом, смородинным листом, лесом соленые свинушки, радостно срывал из кухни телефонный звонок, но каждый раз оказывался не тот.

Наконец стол в большой комнате был накрыт. На парадной скатерти отблескивали в электрическом свете рюмки и салатницы, потели только из холодильника бутылки, матовой чистотой отдавали тарелки в красных с золотым розах, когда-то подаренные мне на день рождения Игорем и Витькой.

Ожидание затягивалось. Большая стрелка на стенных часах перевалила 10. Малыш с бабушкой спали в соседней комнате, а за нетронутым праздничным столом ненужно сидели мы с мужем.

– Не придет, – сказал он.

Я не согласилась. Этого не могло быть! Разве что – как же я не подумала? – Игорю забыли передать записку.

Телефон в гостинице долго не отзывался. Потом прорезался недовольный голос дежурной. Я спросила про записку.

– Это – что в сорок второй, одноместный? – уточнила она, и голос у нее потеплел, Игорь был все-таки очень обаятельный тип. – Передала, передала. Часов в восемь еще передала.

Хлестал по окнам ночной дождь, тоскливо скрипели под ветром сосны во дворе. Ждать больше было нечего.

– В такую погоду собака хозяина из дому не выгонит, – утешая, пошутил муж.

Но не утешило.

Следующий день я звонила подряд всем знакомым в филиал МИФИ, искала Игоря, оставляла свой рабочий телефон, просила передать, чтоб позвонил.

Но он не позвонил, не зашел и на третий день к вечеру уехал поездом в Москву.

Провожать его я не побежала, а хотелось до смерти. Но смысла не было. Игорь сам не пожелал встретиться, а значит, выходило навязываться, унижая его и себя, и делать это было нельзя.

IX

Толик с Лисой уехали в Австрию на три года, а получилось на шесть лет. Переписываться с заграницей нам было запрещено, и мы о них толком ничего не знали. Только в Витькиных письмах иногда коротенько мелькало: «Получил письмо от Черкасовых. У них все о’кэй».

Наконец они вернулись. Конечно, я помчалась в Москву, а лучше б было, наверное, этого не делать.

Сначала, правда, все шло хорошо. Черкасовы вроде как обрадовались мне, и отчуждинка в них была понятна: все-таки шесть лет разлуки. Они были все те же, лишь Толик стал жестче в скулах и подбородке, да у Лисы больше не светились глаза, усталость плавала в этих незабываемо-прекрасных ее глазах. Но и я в зеркале прихожей не походила теперь на старшеклассницу, и ни один милиционер не остановил бы, как когда-то, Игоря и Витьку, бродящих со мной по ночной Москве, вопросом: «Куда это вы пионерку ведете?»

Так что оно так на так выходило.

Все было хорошо, только иногда что-то мелкое царапало душу: квартира, до тесноты забитая заграничными вещами, рычание Толика на Лису, что не успела с курицей, его же обидное «забегаловка» про дорогое, как память юности, кафе «Дружба», и после – его похвалы всему европейскому чохом. Но не стоило из-за этого лезть на стенку.

Стол у них был, конечно, модный, немецкий, с мраморной столешницей, но ломился от ед и вин совершенно по-русски. Хрустально и радостно звенели за встречу рюмки, обжигало горло терпким вкусом коньяка, и все становилось как прежде. И Толик оттаивал, мягчал в бровях и скулах, словно снималось напряжение, которое его давило.

Разговор тек неспешно, петлял вокруг общих знакомых и с неизбежностью выплыл на Игоря с Витькой. Я не удержалась – верно, еще не прошла, еще грызла обида, – и рассказала, как Игорь приезжал в наш город и не зашел к нам. Реакция на рассказ получилась странной.

– А кто ты такая, чтоб Игорь к тебе в гости ходил? – с надменностью уже подзабытого поляка с Минского шоссе сказал Толик.

– То есть? – не поняла я. – Мы с Игорем друзья, как и с Витькой.

– Друзья… – хмыкнул Толик. – Да кто ты – кто они! Игорь – начальник лаборатории, Витька – кандидат наук и замдекана. Ты должна быть им благодарна, что они вообще с тобой общаются.

От такого с меня слетел весь хмель, а вместо него к горлу подкатил комок не то дурноты, не то слез. Чтобы перешибить его, я ухнула коньяк прямо в стакан для газировки и маханула, как воду, не чувствуя вкуса. Комок рассосался, но легче не стало. Взамен пришла злость на Черкасова, который спьяну, не думая, разрушал очень важное для меня.

– Что-то новенькое, – сказала я, ощущая, как непроизвольно сужаются глаза, отчего лицо, должно быть, становится злым и неприятным. Но мне было все равно, требовалось только высказаться. – А я-то, глупая, всегда считала, что дружат по душе, а не по чину. И поясни, за что я должна быть благодарна? За то, что до меня снисходят? И на хрена козе такой баян?! И на хрена мне такая дружба?!

Я б, наверно, еще многое сказала, если б не Лиса. Она бросила доставать из духовки наконец дошедшую, в золотой корочке курицу, подсела к столу.

– Ребята, кончайте спорить, – сказала она. – Лучше давайте выпьем за детей.

И так просительно это было сказано, что я замолчала. Но Толика слова жены только свернули на другую тему.

– За детей точно надо, – согласился он, зажевал коньяк лимонной долькой и добавил, как припечатал: – Их же невозможно растить в этой стране.

– Так уж невозможно?! – спросила я самым что ни на есть противным голосом.

Я знала, что надо смолчать, что здесь, за столом, ничего не докажешь, но «эта страна» оказалась последней каплей, и уже не было сил остановиться.

Дальше все пошло громко и безобразно и помнилось после смутно. Сначала еще оседал в памяти возмущенный голос Черкасова:

– Я хочу, чтоб у моих детей все было! Чтоб я мог купить им все, что они захотят! Почему я – лучший программист Европы – должен здесь жить в нищете?!

Потом все смешалось: его и мои крики, звон кокнутого в горячке стакана, страдающие глаза Лисы.

Под конец мы с Черкасовым орали друг на друга, как две базарные бабы. Он что-то про цивилизованный мир и нашу дикость, я про Родину и предательство. Хорошо хоть их дети были на выходные отвезены к бабушке.

Потом… А в общем-то и потом было не лучше. Спать меня устроили в гостиной на фоне немецких фотообоев с прилизанным лесным пейзажем. Взбудораженной, спать мне не хотелось. Я думала, теперь поговорим с Лисой один на один, как прежде. Но не получилось. Вошел Черкасов, бросил мне на застеленный Лисой диван серую книжку в бумажном переплете: «Почитай. Тебе полезно будет!», скомандовал жене: «Лиза, прибери там, на кухне!» – и удалился. Лиса послушно пошла за ним.

Я осталась одна.

За окном плыла зимняя московская ночь с фонарями и лениво опускающимся снегом. Такая знакомая, вся из юности, она сейчас не радовала, казалась чужой, как Черкасов. Заснуть я даже не пыталась, внутри еще кипел, никак не мог успокоиться так и не конченный спор. Я постояла у окна, послонялась по комнате и взяла брошенную на диван книгу. Это был запрещенный Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг».

Пасмурный январский день медленно рассветал, когда я отложила книгу. Черкасов оказался прав, мне было полезно ее прочесть. Я поняла, что случилось с ним. Это была книга обывателя про обывателей и для обывателей, злая и лживая. На последнее я напоролась почти в начале, на 29-й странице:

«В 1927 году… на Серпуховской площади днем два чекиста пытались арестовать женщину. Она схватила фонарный столб, стала кричать, не даваться. Собралась толпа… Расторопные эти ребята сразу смутились. Они не могут работать при свете общества. Они сели в автомобиль и бежали. (И тут бы женщине сразу на вокзал и уехать! А она пошла ночевать домой. И ночью отвезли ее на Лубянку.)»

Все было так. Москва, 27-й год, Серпуховская площадь. Только не женщина, а семнадцатилетняя рыжая девчонка, уцепившись за столб, отчаянно вопит от страха. Это моя мама. И не чекисты, а обычный милиционер, обалдевши, смотрит на нее. Он просто спросил документы, а она, наслушавшись в смоленской глуши баек, как в Москве из рыжих делают мыло, сразу уверилась, что вот оно то самое и есть. В собравшейся толпе смеялись. Милиционер плюнул и пошел по своим делам. А девчонка еще не скоро оторвалась от столба, чтобы ехать на фабрику в Иваново, где, по слухам, можно было найти работу.

Эту историю я наизусть знала с детства от самой мамы.

Дальше я не верила в книжке ни одному слову, но отчетливо понимала, что если пичкать человека подобным шесть лет подряд, то он перестает отличать правду от лжи и свихивается, как Толик.

И не было больше прежнего Толика, которым я восхищалась, и озорной, бесшабашной Лисы больше не было, а была чета обывателей с брюзжащим на всю нашу жизнь мужем и уставшей, покорной женой. Посторонние, чужие моему миру люди. И находилась я у них неизвестно зачем.

Я забрала свою сумку и вышла из комнаты. В коридоре услышала кусок разговора за соседней дверью:

– Ну, Толик, не злись. Это не надолго. Ты ж знаешь, что она не от мира сего. У нее двое детей, а она вон стихи до сих пор пишет.

Но он не обидел и ничего не добавил ко вчерашнему, потому что вообще никакие разговоры и поступки этих посторонних не могли отнять у меня моих Толика и Лису, которых я помнила и любила, которые там, в прекрасном прошедшем, любили меня, кому я была обязана многим хорошим в себе, и чей след останется во мне навсегда.

Я оделась, открыла английский замок и тихо прикрыла за собой дверь. Замок мягко щелкнул, и я побежала вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.