Текст книги "Убить Зверстра"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Напряженное расписание дней, состоявших из занятий в школе и тренировок, не позволяло ребятам регулярно выгуливать своих питомцев. Тогда с собаками выходил на прогулку их отец – здоровенный бугай, которого Зверстр побаивался и потому ссужал ему, втайне от соседки, небольшие суммы до очередной получки. За это сосед считал Зверстра своим парнем, уважал, долг исправно возвращал и о новом просил не сразу.

А сейчас ребята и вовсе уехали на соревнования, а сосед – в командировку, в доме с собаками осталась сама соседка. Видимо, случилось то, что и всегда: Рок погнался за сучкой, и соседка не смогла его вовремя завести в дом. Теперь один из них воет в квартире, а другой – на лестничной площадке.

Зверстр тяжело поднялся с постели, вытер сухой пеленкой, всегда лежащей у него под подушкой, взмокшие подошвы, протер опрелости между пальцами. Сопя, сполз с кровати, подцепил ногами пропотевшие шлепанцы, на ходу набросил на плечи махровый халат, только чтобы не продрогнуть, и протопал к входной двери. Заглянул в «глазок». Так и есть, Рок сидит под дверью снаружи, а эта породистая дурачина Бакс бьется головой о дверь в квартире, штурмует ее.

– Охо-хо… – протянул Зверстр, вкладывая в этот возглас осуждение и гнев.

Подошел к телефону и по памяти набрал рабочий номер соседки.

– Алло, Лена, это ты?

– Я, – послышалось там.

– Это твой сосед звонит.

– Я узнала.

– Слушай, псы воют, спасу нет. Что делать?

– То, что и всегда, – весело предложила она.

– Тогда я еду?

– Давай.

Соседи доверяли ему ключи от квартиры не только тогда, когда надо было впустить блудного пса, но и на более длительный срок, уезжая в отпуск или в гости. Он ухаживал за домашними питомцами, поливал цветы, забирал из ящика почту. Перед приездом хозяев не гнушался слегка убраться в квартире.

Зверстр наскоро умылся и привел себя в порядок, выпил чашку обжигающе горячего кофе и выскочил на улицу.

Там было неуютно. Когда в канун весны властвует холод, природа не одета ни в снега, ни в капель, не опушена ни инеем, ни зеленью, стоит черная и обглоданная, как будто по ней прошелся какой-нибудь хан с голодной ордой, то и на душе лежит унылая беспросветность. Хочется праздника. Ан нет его. Не сыщешь, не вырвешь из высохших костяшек безвременья.

До остановки троллейбуса ходу было минут десять. Это время он соединил с новым для себя занятием, недавно открытой приятностью: размышлениями о бесцветности жизни, о скудной ее щедрости, о бессмысленности тревог и волнений. Эта медитация, как ни странно, действовала на него успокаивающе. Люди не наедаются, поизносились в одежде, мерзнут, болеют и умирают от постоянных унижений и стрессов. Вот плата за их самоотверженный труд. Сначала из них выжали все, что можно, построили за их счет города и заводы, плотины и полигоны, наполнили их деньгами государственную казну, а потом все это разграбили и приватизировали проходимцы от политики и власти. Более того, умудрились через сберкассы забрать даже то, что когда-то позволили простолюдинам накопить для собственных похорон.

Вот, а теперь пришел черед таких, как он, чтобы отнять у них последнее – живую и теплую плоть. Ему и раньше, бывало, приходили в голову подобные мысли, но он не придавал им значения. Думал, что так устроена природа: на тысячи «травоядных» она производила на свет одного сильного «хищника», хозяина этих блеющих отар.

Теперь, после того как какие-то соседские пацаны гнушались дружить с ним, с одной стороны, и после трезвого размышления о том, куда завело себя человечество, с другой стороны, он изменил взгляд на мир. Он понял, что является не естественным продуктом эволюции, а следствием нарушения в развитии социума. В этом содержалась принципиальная разница. Если исходить из первого предположения, то он был создан в гармонии с остальными творениями высших сил, во втором же случае являлся мутантом, итогом человеческих ошибок, болезненной аномалией, обусловленной непосредственно людьми, их извращенным подходом к своему развитию. Одним словом – уродом по милости этих малых, которых он считал отарой, табуном, скопищем и так далее. Если в первом случае он готов был смиренно принять свое предназначение, то во втором – всей душой восставал против такой участи. Почему именно он должен был выпасть из нормального хода событий? Какое проклятие, ниспосланное на весь род людской, легло на него одного? Почему он один вынужден расплачиваться за общие грехи, за несовершенство человеческой популяции? Ответов он не находил и это его озлобляло против нормальных людей до крайности.

Он устал от перемен, происходящих в его душе, но они уже развязали узелок и пошли неуправляемым ходом, будоража его убогий разум.

Одно дело, когда он вначале презирал и ненавидел людей за то, что они ханжески ограничивали свои потребности – естественные, как он полагал, у всех одинаковые – досужими измышлениями о морали. И совсем другое, когда он ненавидит их теперь за то, что сам является объектом презрения, что стал таким не по собственному выбору и даже не по предначертанию небес, а единственно потому, что некоторые из людей попирали ими же отшлифованную за века мораль. Они насиловали естество, занимаясь извращенным сексом. И это вошло в плоть и кровь их наследственности, в гены, изломало наклонности и волю их потомков. А из оказавшихся самыми слабыми, самыми неустойчивыми звеньями, как язва, появился он – патологический тип, внутренний изгой, урод.

Новая ненависть захлестнула его, хотя вдруг открылось понимание, что большинство тех, кто его окружал, не были ни в чем виноваты. Не они привели его родовую ветвь к деградации, не они лично разлагали общество. Они наравне с ним сейчас страдают от того, что общий их организм-социум теряет иммунитет и болеет немыслимыми, дикими болезнями: голодом, нищетой, беспризорностью, попранием интеллектуальных достижений, упадком морали. Пусть бы в обществе воцарилось обыкновенное варварство, и то было бы сносно. Но ведь сейчас тут преобладают нравы извращенного скотства. Не они виноваты, что на фоне этого страшного состояния возник он и продолжают появляться подобные ему. Но почему они позволили сделать с собой это? Почему?

Ему показалось, что спасение только в одном – в поголовном истреблении этих безвольных созданий, которые ничего не решают, ни на что не влияют. Уничтожить эту зараженную вырождением, неудачную популяцию и вырастить новую, в которой он возродится нормальным человеком. Уничтожить. Хотя он не знал, как решать те задачи, которые встанут перед провидением после этого. Голова и так болела и кружилась.

Он только чувствовал, что эта бабка, подсевшая к нему в троллейбусе, убогая и несчастная, в разлезшихся башмаках, подвязанных веревкой, в невычищенном, потерявшем цвет пальто, которая, скорее всего, закончит свои дни где-нибудь под забором или на трамвайной остановке, всю жизнь проработала для того, чтобы в старости у нее все отняли те, кто теперь вершит дела и суд, презирает, гонит и преследует его, ублюдка, кого он должен бояться пуще всех. Бабка на своем горбу взрастила нынешних гробовщиков.

Как можно было допустить, чтобы воры, лжецы, авантюристы взяли верх, снова превратили в рабов большую часть населения, оскорбляли заветы и ценности их отцов и дедов? Он одинаково ненавидел и тех, кто сегодня правил бал, и тех, кому отныне суждено плодиться и мучиться в резервациях, потому что он теперь чувствовал себя итогом их неправильных отношений. Приблизительно так ненавидит родителей ребенок-инвалид, калека, чья участь решилась тем, что покладистую мать изнасиловал отец-алкоголик. В его сознании возникает мысль, что не будь этого, среди людей не было бы инвалидов.

Зверстр впервые осознал, что он не просто человекоподобный зверь, нелюдь, а опасное явление, в данных условиях набирающее силу. Ему стало страшно от мысли, что процесс этот станет глобальным, что станет меньше нормальных людей, в среде которых ему было так хорошо. Здесь он был тайной для всех, приятным для себя исключением. Во что же превратится мир, если таких станет больше, даже просто очень много? В каких поединках тогда придется ему отстаивать свое право на существование и удовлетворение своих уникальных потребностей?

Успеть! Успеть насладиться жизнью и убивать, убивать…

По телу разлилась теплая волна, приятной дрожью, словно эхом, отозвалась под ложечкой. Сегодня же он снова выйдет на поиски «партнера».

Зверстр не заметил, как доехал до центра города.

К возникшему возбуждению от мысли, что он имеет право собирать свой кровавый урожай пусть не потому, что специально послан на землю с этой миссией, но по логике искривленного развития общества, значительно добавило соседство той нищенки, что сидела с ним рядом. Приятно иметь дело с чистыми, благоухающими людьми. Но и в запахе нечистот есть своя прелесть. Вонючее тело, пропахшие мочой лохмотья возбуждают грубее и острее.

Старуха неуклюже выходила из троллейбуса на той же остановке, что и он. Зверстр ласково улыбнулся ей:

– Давайте, мамаша, руку.

– Спасибо, сынок. Дай бог тебе здоровья, – прошамкала та, удивившись давно забытой любезности по отношению к ней.

– Все будет хорошо, – ответил он. – Вас проводить?

– Нет, мне близко. Я, вишь, на работу приехала. Здесь, возле ресторана, хорошо подают. Вот мне хозяин и определил место, – она указала на здание гостиницы «Украина», где на первом этаже размещался одноименный ресторан.

– И мне туда, – махнул Зверстр на прощанье рукой, намереваясь обогнать старуху. – О каком хозяине вы говорили? – поинтересовался вдруг.

– Ну вот! – вздохнула та. – Не удержался, да? Много будешь знать, скоро состаришься. Не боишься старости?

– Не только старости, я и смерти-то уже не боюсь.

– Ну? – выразила сомнение нищенка.

– Точно.

Старуха опустила глаза вниз, как будто разговор начал ее смущать. Потом, преодолев сомнения, посмотрела на него прямо и отстраненно:

– Тогда готовься, бродит она вокруг тебя. Давно бродит, – и резко ушла в сторону, быстро смешавшись на перекрестке с толпой.

Зверстр ухмыльнулся. Подумаешь, нашла, чем удивить. Он и сам о себе многое знал из того, что другим неизвестно было. Следом за бабкой он прошел до угла гостиницы, а потом та пошла вдоль крыла, выходящего фасадом на улицу Короленко, а Зверстр скрылся в дверях, ведущих в офисные помещения с окнами на проспект Металлургов.

– Что ты так долго? – встретила его Лена, главный бухгалтер фирмы, которой принадлежала гостиница.

– Троллейбуса долго не было. Собак кормить или не надо?

– Я вечером покормлю. Ты, если хочешь, выгуляй их ближе к вечеру, а то мне сегодня некогда будет.

– А что так? – спросил механически.

– Ребята возвращаются, надо встретить.

Внезапно его словно током ударило, бешено заколотилось сердце.

– Сами, что ли, не доберутся. Не впервой, – сказал охрипшим голосом.

– Поезд поздно приходит, а у нас все-таки окраина, – она вздохнула. – Прибегу домой, приготовлю поесть, а потом на вокзал. С собаками возиться некогда, не успею. Так как, выгуляешь?

– А в котором часу поезд приходит?

– В десять тридцать. Говорю же, что поздно.

– Ладно, выгуляю. А пацанов я бы встретил, но, прости, действительно поздно. Тем более что после болезни я еще не совсем окреп. Так что намек понял, но…

– Какой намек? Что ты выдумываешь? – она несильно ударила его кулаком в спину. – Иди уже, чучело гороховое!

***

Зверстр все больше уходил в воспоминания и был серьезно озадачен этим. Почему? Ему всегда удавалось напрочь забыть вчерашний день. Да что значит удавалось? – это было его естественное состояние. Он помнил лишь то, чему надлежало (по его хотению или предположению) продолжиться в будущем. Чем, каким органом осуществлялся этот отбор, он не знал. Так было, так он и жил. Это не значит, конечно, что при определенных условиях он не мог что-то вспомнить. Мог. И вспоминал, если было нужно. Но теперь было не то. Теперь воспоминания лезли из него, как нечистоты через поры кожи. Не стало необременительных мечтаний, надежд, улетучилась легкость жизни. И даже то, что в свое время сообщало светлое, милое восприятие, теперь вставало мрачным и тяжелым.

Он больше не властен был над тем, что вынимать из закромов памяти, а что хранить там втайне даже от самого себя. Вал прошлого накатывал на него помимо его воли, захлестывал, как новичка-пловца захлестывает вода. В перерывах между барахтаньем, когда ему удавалось всплыть на поверхность и глотнуть воздуху, его взору открывался какой-либо факт из его жизни. Были они разрозненными, не связанными ни временем, ни внутренней логикой. Так вдруг что-то явится из памяти свежим, правдоподобным, высветится до мельчайших подробностей и нюансов, резанет по сердцу и уйдет прочь. Господи, что это? Еще воздуху! Спаси и сохрани… Только он отойдет от одного потрясения, как на него накатывает другое. Все, все вспоминается, как будто было вчера, встают лица загубленных им детей, их голоса, словно их души сейчас слетались к нему для немого укора.

Так не бывает, – думал он, однако с ним именно так и происходило. Он приписывал это тому потрясению, которое испытал прошлым летом. Пик его новых настроений пришелся на третий и четвертый день после спада температуры, когда его начала изводить тошнотворная муть в холодном ознобе.

Сейчас опять, сидя в троллейбусе по дороге домой, он силился припомнить, когда конкретно началась эта катавасия с воспоминаниями: во время этой болезни или все-таки раньше. Он выискивал возможность объяснить такое состояние души прожитыми годами, ведь говорят же, что воспоминания приходят с возрастом. Но он так молод, ему лишь слегка за сорок. Стоп! – его пронзил ток догадки, неясной, как предчувствие, не улавливаемой умом. Он на что-то натолкнулся. На что же? Ага, надо повторить рассуждения. Итак, он думал о том, что воспоминания, как говорят, приходят с возрастом. И тут же интуиция выдала ему отрицание этой версии: он подумал о своей молодости. Значит, такое объяснение, то есть объяснение возрастом, не подходит. Тогда чем же?

А почему у людей существует возраст воспоминаний? И когда он наступает? Судя по тому, что ему сразу подумалось о своих годах, пора эта отодвинута дальше к старости, если она не есть сама старость. Старики любят воспоминания… потому что ничего другого им не остается, ничего другого у них уже нет. Другого уже нет… Другого нет? У него вся жизнь впереди – как это другого нет! А может, в нем угнездилась смертельная болезнь и шепнула клеткам, мол, вы доживаете последние дни? И они, его клетки, как старички, стараются прокрутить в памяти прошлое, чтобы завершить жизнь в строгом соответствии с цикличностью этапов: видим, понимаем, мечтаем, действуем, достигаем, отходим от дел, вспоминаем, умираем.

Его снова начал колотить озноб, при этом тело пылало жаром и ему не хватало воздуха. Он прислонился лбом к холодному окну.

– Тебе плохо, сынок? Гляди, как побледнел, – захлопотала возле него очередная соседка.

Снова старуха, уж не та ли? – со страхом подумал он, боясь, что какая-то из этих сердобольных вездесущих ведьм окажется-таки той, что забрала его покой, да и узнает его.

– Голова болит. Ничего, пройдет, – отмахнулся от нее и отвернулся к окну.

– Может, грипп у тебя? – допытывалась женщина. – Ты не шути, теперь грипповать опасно. Приедешь домой, сразу ложись в постель.

Видно, она еще что-то хотела сказать, но ему мешал ее дребезжащий голос.

– Ладно, спасибо, так и сделаю.

И чтобы окончательно отделаться от нее, он встал и вышел в проход. Продвинулся немного вперед, отвернулся спиной к тому ряду сидений, где только что сидел, и застыл, взявшись за верхние поручни. Старался вернуться к мыслям, от которых его оторвала дотошная доброжелательница.

– Оплачиваем проезд, молодой человек, – толкнула его в бок кондукторша.

– Я уже оплатил, – недоуменно буркнул он.

– Нет, вы посмотрите на него! – обратилась кондукторша к пассажирам. – Только что проход был свободен, а теперь он здесь стоит и заявляет, что оплатил проезд. – Женщина вошла в раж: – Покажи билет!

Он вынул смятый талон, показал.

– Где ты его взял? Это же старый билет! – заорала она. – Водитель, вызывай на следующую остановку милицию, тут пассажир буянит.

– Кто буянит, что вы городите? – залепетал он. – Я возле вон той старушки сидел. – Он показал туда, откуда минутой назад ушел. – Женщина, – обратился к старушке, – подтвердите, что я только что сидел возле вас.

Женщина плохо отреагировала на слово "старушка", она смерила его с ног до головы подозрительным взглядом.

– Сидел тут один, так он больной был, бледный. – И, повернувшись к кондукторше, добавила: – Вышел мой сосед, болеть домой пошел. А этого, с красной рожей, впервые вижу. У-у, боров! Еще врет…

Зверстра охватила паника. Милиция, разумеется, разберется в ситуации и ему бояться нечего, но очень нежелательно там рисоваться.

– Чем же мой билет старый? – миролюбиво заговорил он к тормошащей его кондукторше, улыбаясь как можно милее.

– Глянь, какие у меня номера идут, – она показала на блок талонов, который держала в руке.

Талоны в этом блоке имели одинаковую серию и отличались только номерами. Между номером его талона и тем, что был сверху на блоке, действительно, была большая разница.

– Так я же еду от самого центра! – нашелся Зверстр и обрадовался этому объяснению.

– Да я эти номера еще утром выдавала, – заорала она в ответ. – Ану плати, образина, за проезд, не то, еще штраф отвалишь!

Он молча протянул ей пятерку.

– Один билет без сдачи, пожалуйста, – снова выдавил из себя подобострастную улыбку.

– То-то, господин хороший, – она оторвала верхний талон, погасила его и, заговорщицки подмигнув, отдала, как он и сказал, без сдачи.

Он сравнил полученные талоны и понял, что перед этим она сама дала ему старый талон, который так и оставался непогашенным. Значит, ей при выходе этот талон вернул кто-то из пассажиров. «Я прав, сами они растят своих могильщиков. И меня они же вырастили. Так пусть получают».

Он видел, как выходила из вагона старуха, его соседка, которая затем не смогла или не захотела его узнать. Она коротко кивнула кондукторше на прощанье и быстро сунула ей в руку использованный талон. «Она принимает талоны от тех, кто часто с нею ездит, кого она знает» – сделал он вывод, но не успел сформулировать вопрос о том, зачем это нужно старухе, как тут же получил на него ответ. Кондукторша зазвенела мелочью, взяла с ладони какие-то копейки:

– Бабушка, – окликнула стоящую одной ногой на земле старуху. – У меня же для вас сдачи не было, помните? Возьмите теперь.

Старуха чинно приняла причитающуюся ей долю «прибыли». Троллейбус загрузился новыми пассажирами и, скрипя сочленениями, тронулся с места.

На следующей остановке Зверстру пора было выходить. Он подумал, что стоит улучить момент, когда его обидчица окажется возле двери, и тогда, перед выходом, прижать ее и принудить вернуть пятерку, «штраф». Но отбросил эту мысль. Хотя не потому, что добровольно его «уплатил», а чтобы не запомниться кондукторше лицом – береженного бог бережет.

Не запомниться, вовремя уйти, уклониться, стерпеть, не высовываться – такой образ жизни он сам избрал и был доволен им. Он все время жил в стороне от людей, как бы наблюдая за ними. Тогда он чувствовал себя, некоторым образом, сверхчеловеком. Ему казалось, что они копошатся в своей поганой, смердючей жизни, как навозные жуки в отхожей куче, не замечая в стороне от себя зорких глаз охотника. Он умел одним стремительным набегом вырвать из их рядов намеченную добычу и скрыться так же незаметно, как до этого наблюдал за ними.

Теперь ему стало горько от этой мысли. «Не запомниться…». В каких-то изначальных событиях, не связанных с ним конкретно, его изломали, использовали, как столовую салфетку, и выбросили, отвергли. Нет, никто ему не сказал слов: «Прочь! Вон!». Никто не прогнал, не вытолкал, не отстранил. Он сам с собой это сделал, но лишь потому, что чувствовал заложенный в нем рок, потому, что по их вине родился страшным девиантом, не таким, как они.

И теперь он в стороне не потому, что наблюдает за ними, а потому что таится от них, прячется. Он сам, оказывается, пребывает на отхожей куче, скрывая свое родовое увечье, в котором неповинен.

А не повинен ли?

Этот вопрос завис над ним, оставшись без ответа. Пока без ответа, ибо Зверстр знал, что он, до сих пор толкавшийся в недрах его сознания, как толкается дитя в лоне матери, уже всплыл наружу, родился, обозначился словами. Он мучительно произвел его на свет и вернется к нему, чтобы разглядеть свой плод со всех сторон.

Кинув равнодушный взгляд на кондукторшу, «раздевавшую» очередного «клиента», он выдавил улыбку и вышел. От сердца немного отлегло. Раз у нее такие спектакли запускаются по несколько раз на маршрутный круг, то она его не запомнит.

Домой идти не хотелось, но он вспомнил, что его ждет воющий на лестничной площадке пес, и поспешил туда. Однако вместо того чтобы впустить Рока в квартиру, он выпустил из нее Бакса и повел их гулять. На пустыре за домами, где обычно пацанва выгуливает своих питомцев, никого не было. Не то время. Но это и к лучшему. Псы гонялись друг за дружкой, пытались поймать наглых ворон, неохотно взлетающих над землей и снова садящихся неподалеку. А он имел возможность вновь вернуться к тому, от чего его отвлекла шельма-кондукторша.

Да, воспоминания приходят в старости, как завершающий этап жизненного цикла. За-вер-ша-ю-щий. Тогда его эта мысль встревожила, а теперь он спокойно констатировал диалектику человеческой природы, в нем родилось то, что и в каждом, когда подходит понимание конца, – смирение. И все же он не мог в это поверить по-настоящему...

Так-так… Возраст он имел хороший, смертельная болезнь – ерунда. Что же остается в сухом остатке? Воспоминания – заключительный этап… цикла. О! Просто какого-то цикла. Может, что-то новое начинается в его судьбе, а что-то отмирает, посылая импульсы о своей кончине?

Ему немедленно захотелось уединиться и обдумать план сегодняшнего вечера. Кое-что успело созреть в его голове. Дерзкое и новое. Неожиданное даже для него.

7

Из дому он снова позвонил соседке на работу. Близился конец рабочего дня, и он хотел ее застать на месте. На том конце ему ответил незнакомый голос. Он уточнил:

– Это гостиница «Украина»?

– Да.

– Бухгалтерия?

– Да. Вам кого?

– Простите, можно Елену Моисеевну к телефону?

– Перезвоните минут через десять, – ответили ему и бросили трубку.

– Что случилось? – спросил он через десять минут, услышав расстроенный Ленин голос.

– Ничего. Что ты хочешь?

– Докладываю: собак я уже выгулял. Рановато немного, но у меня, по-моему, снова температура поднялась. Хочу пораньше лечь в постель.

– Ладно, – бросила она и отключила связь.

С пылающими щеками, отнюдь не от температуры, Зверстр спустился этажом ниже, к соседке, живущей в квартире под ним, которая работала медсестрой в областной клинической больнице. Он точно не знал, с чем была связана ее работа, но во дворе она исправно исполняла обязанности процедурной медсестры на дому: кому укол сделать, кому систему поставить или клизму, кого обмыть в последний путь – это все к ней, пожалуйста.

– Лидия Пархомовна, – преданно глядя ей в глаза, проблеял Зверстр. – Дайте термометр до утра. Я свой разбил.

– Ты уже, вроде, выздоровел? – строго спросила она.

– Температура. Рано на улицу вышел.

– Как бы к ночи тебе хуже не стало, – высказалась о возможном осложнении Лидия Пархомовна, подавая термометр.

– Прямо не знаю.

– Если что, стучи три раза по батарее в спальне, – милостиво предложила соседка.

– Спасибо вам.

Дома Зверстр прошел на кухню, предусмотрительно закрыл форточку, чтобы запах не вырывался наружу, и сварил себе крепчайший кофе. Следовало капитально взбодриться – впереди предстояла бессонная, насыщенная чувствами ночь.

Он устроился в кресле перед телевизором, поставил на «видак» свой любимый фильм «Иван Васильевич меняет профессию», нажал на пульте кнопку «muting», выключив звук, и, жмурясь, стал прихлебывать ароматный напиток.

Мелькали знакомые кадры, ухмылялся молодой Александр Демяненко, строил рожи живой лишь на экране Савелий Крамаров, перевоплощался туда-сюда патриарх кинематографа Юрий Яковлев, решал вопросы внешней политики вор и проходимец (по фильму) Леонид Куравлев. Все, как у нас теперь, – подумал Зверстр, почти не глядя на них.

Настроив сторожевой слух на дверь соседей Сухаревых, он снова пустился в воспоминания. Почему-то на ум пришла его первая сексуальная попытка, неудачная, конечно.

***

Его сексуальная сущность и ориентация очень долго не проявлялась. Оканчивая школу, он уже начал подумывать, что ему суждено, как Йозефу Геббельсу, «жить с самим собой», но по здравому размышлению не спешил с этим, не тянуло. Затем его захлестнула волна других проблем: получение свидетельства о среднем образовании, поступление, будущая учеба, и в нем затих зов плоти, не успев как следует заявить о себе.

В первый после окончания школы год он никуда не поступил, и ему пришлось идти работать. Ходатайствами бабушки устроился санитаром в областную психиатрическую больницу.

Следующей осенью настала пора призываться в армию, и ему никак не удалось уклониться от этого. Там он пережил настоящее потрясение, решив, что судьба посмеялась над ним, сотворив в облике мужчины: к его непроснувшейся плоти тянулись вожделенные извращенцы, и ему это не казалось противным. Чтобы окончательно определиться в этом вопросе, он попытался завязать отношения с девушкой.

Регулярно в выходные дни девушки, принарядившись, стайками кружили вокруг войсковой части, прогуливались вдоль забора и надеялись в знакомствах с солдатами срочной службы обрести суженого. Ребята выходили в увольнение, и тут же возникали пары. Новые, только что определившиеся, шли в кино, а те, стаж которых исчислялся месяцами, – в лес или домой к девушке, в зависимости от времени года и намерений солдата.

Остальная молодежь фланировала вдоль единственной кривой улицы Костополя – районного городка в западно-украинском полесье. Здесь и происходили запоздалые знакомства.

Он не мог претендовать на самую красивую девушку, потому что к тому времени стал превращаться в мешок сала, нечто бесформенное. Потеющее и сопящее. Об этом он старался не думать тогда, гнал эти воспоминания и теперь. Но в связи с полученной при нападении мальчишек травмой та давняя история просилась на ум.

***

Хотя, как понял он спустя некоторое время, ничего экстраординарного в ней не было. Его наивность и медлительность, поросячья розовость кожи и налитость тела сразу привлекли внимание трех наглых дембелей, которые вознамерились поучить жизни глупого, инфантильного первогодка. По сути, это были просто оторвиголовы, неизвестно как попавшие в армию. Они терроризировали всю стрелковую роту, навязывая свои вкусы и порядки не только молодым солдатам, но и бывалым «старикам». Захара Гарркина, Адама Римарука и Остапа Козинского сближало не только то, что они были земляками, но и одинаково трудное детство. Все трое рано остались без родителей и их воспитывали ближайшие родственники, кто оказался ближе и милосерднее к сиротам.

Остап возник рядом с Гришей Хохниным, когда неуклюжему новичку впервые пришлось подшивать подворотничок.

– Кто тебя в армию собирал? – насмешливо спросил Остап, и в тоне вопроса чувствовалась не самая высокая оценка таким сборам.

– А что?

– Отвечай, когда тебя старшие спрашивают, салага. Ты же не хочешь настроить против себя лучших людей роты?

– Не хочу, – признался Гриша.

– Итак, повторяю вопрос…

– Бабушка собирала, – не дослушал он Остапа.

– Почему бабушка, а не мать?

Григорий наклонил голову и зашмыгал носом. Упоминание о родителях, история жизни которых официально была для него тайной за семью печатями, всегда вызывало в нем острое чувство сиротства и странной, какой-то по волчьему инстинкту осознаваемой вины, его охватывало желание тут же разреветься в два ручья.

– Нет у меня матери.

– А отец есть?

– И отца нет.

– Ну ты гляди, в дугу наш хлопец, – с этими словами Остап прекратил расспросы. – Эти кусочки ткани, – показав на неудачное Гришино рукоделие, сказал он, – надо вырезать по косой. Тогда они лучше ложатся на воротник.

А по истечении нескольких дней, улучив удобный момент, новый знакомец подвел Григория к Захару и Адаму со словами, означающими, что он-де берет этого салагу под покровительство и намерен познакомить его с нужными людьми, чтобы и после их демобилизации тому служилось добре. Захар, верзила с квадратной рожей, криво загримасничал, видимо, улыбался:

– Не психуй, Ося, все сделаем как надо, – заверил он. – Я тебя понимаю: такого молочного поросеночка нельзя оставлять без крепкой руки.

– Завали пасть! – рявкнул Остап. – Выскалился, как придурок. Сирота он. Понял?

– Обязательно понял. Так бы сразу и сказал, – буркнул Захар. – Усыновим, значит.

Адам, симпатичный высокий блондин, на слова Остапа не среагировал никак, на новичка даже не взглянул, лишь цыкнул на паясничающего Захара.

Однако именно от Адама растерянный от изобилия впечатлений новичок впоследствии получил больше внимания, помощи и… урок на всю жизнь. Адам защищал Гришу в столовой от напора более шустрых солдат, водил в комнату самоподготовки и читал вместе с ним Устав, растолковывая основные положения в применении к их конкретному случаю, учил уживаться со сверстниками, повторяя назидательно: «С себе подобными надо дружить». Бедный Адам, он думал, что Григорий – ему подобен, какое глупое самомнение, при всем притом, что мы узнаем дальше!

– Учти, у тебя началась настоящая, взрослая жизнь, где школьный опыт может и не пригодиться. Тут тебя не будут любить и оберегать, как там, и надо самому работать поршнями.

Туповатый новичок только сопел, не все понимая из сказанного. К нелюбви со стороны окружающих он, записной троечник, давно привык и не видел в этом большой проблемы. Отсутствие интереса к мальчишеским проказам, прилежное сидение на уроках, спокойствие и молчаливость достаточно надежно защищали его от гнева учителей и устраивали таких же, как и здесь, проворных, ищущих приключений и лидерства сотоварищей. Ведь он ни в чем не мог составить им конкуренции, ни на что в их обществе не претендовал и ничего от них не хотел. И думал, что так будет всегда и везде.

Но безразличие к окружающим вовсе не означало, что и окружающие будут безразличны к нему. Его бы это как нельзя более устроило, и тогда не нужны были бы эти дембеля с их опекой, да еще такой назойливой и дотошной. Внимание местных авторитетов, особенно Адамово, тяготило Григория. Он не понимал, как себя вести с ними, и продолжал лишь потеть и сопеть, не проявляя ни взаимности, ни благодарности.