Текст книги "Убить Зверстра"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Веди его сюда, – решилась я.

– А как же Ясенева? Ведь ее нет.

– Веди, говорю! Что тебе Ясенева, мать родная? Я сама с ним управлюсь.

– Да не придет он к тебе! Нужна Ясенева.

– А ты скажи, что она вот-вот появится. Скажи, что мы специально вызвали ее из дому, просили выслушать твоего брата.

– Зачем пацана обманывать? – уперся Алешка. – Не хочу я. Он совсем замкнется.

– Слушай ты, герой моего романа, – отбросила я напускную вежливость. – А ну-ка дуй за братом, и чтобы мигом оба были здесь! Праведник! Глаза разуй, растяпа! И не вздумай исповедоваться своей рыжей королеве трамвая.

– Ира, опомнись! – округлил он глаза. – Что тебе сделала эта девушка?

– Что сделала? А кто углы нашего магазина протирает насквозь? Эта девушка! Еще раз увижу вас вместе, ноги повыдергиваю! – орала я, и перед моими глазами мелькала Гоголева, отчитывающая Дарью Петровну.

Меж тем, чтобы не кинуться в атаку, я аккуратно завернула в тряпку принесенные Алешкой железки, засунула сверток в целлофановый пакет и спрятала его под своим меховым жилетом, где у меня был внутренний карман.

– Мы с нею в одном трамвае работаем, только в разных вагонах, – доводил меня до исступления Алешка.

Черт с ним, кондуктор все равно не научится книги писать, так что уроки рифмования от Ясеневой мне не пригодятся. Так стоит ли сдерживаться, если меня несет?

– Придется тебе перевестись, уволиться, уехать из города, – решала я его судьбу в порыве вдохновения.

– Пусть лучше она уедет.

– Что? – опешила я. – А как же твоя любовь? Разве ты не умрешь тут без нее?

– Выживу, раз уж ты так взвинтилась. Не поймешь тебя: то отворачиваешься, то убить готова.

Я чуть не задохнулась, так мне это напомнило кое-что из классики. Нет, ну не великие ли люди нам оставили свои шедевры? Великие, конечно. Блин, может и Мастер столь же умен, прямо на века сочиняет?

– Ну чистая тебе «Собака на сене», ой не могу! – расхохоталась я.

– При чем тут собака? – бубнил Алешка. – Какое сено?

Не иметь мне мужа-классика, конец сказке. Как говорится, карета проехала мимо, обдав меня на память лишь брызгами. Зачем я от Ясеневой ума набиралась, зачем Золя и Шекспира читала? А этот ангелочек, который всему виной, стоит тут, рот разинув, как перед причастием.

– Чего стоишь? Не слышал, что я сказала?

Алешка, по-моему, не прочь был заехать мне в ухо, так у него желваки заиграли. Но в это время в зал ввалилась Валентина с сумками.

– О, Алеша! – она перекосила лицо и показала ему свои тридцать два (половина пломбированных), надеясь, что у нее получилась ослепительная улыбка. – Как поживаешь?

Он прошмыгнул мимо нее и скрылся, как корова языком слизала.

– Что это с ним?

– Стесняется он тебя, – открыла я ей сокровенную тайну моего симпатяги. – Подозревает, что ты знаешь о его чувствах ко мне.

Валентина с выражением испуганной лошади покосилась на меня, вздохнула и, слава богу, ничего не сказала. Вновь навьючилась сумками и направилась в нашу столовую.

– Да по одной неси! – крикнула я ей вслед. – Каждый тут что-то изобретает, – ворчала я, не в силах остановиться и успокоиться.

Через четверть часа отдохнувшая Валентина вернулась в зал.

– Что нового? – поинтересовалась она. – Шефиня не звонила?

Я пропустила мимо ушей ее вопросы, так как настраивалась на предстоящую беседу с Артемкой. Находчивость сегодня не подводила меня.

– Сейчас Алешка придет с братом просить моей руки, – я скромно потупилась в пол. – Наверное, мне лучше увести их в кабинет Ясеневой. Дело-то семейное, не для лишних глаз.

– А я-то думаю, – затянула венчальную песню моя рьяная сотрудница, – что это он, как ошпаренный, выскочил.

Ну и хорошо, теперь я могу спокойно водвориться в изолированной комнате и поговорить с Алешкиным шустрячком, напоровшемся где-то на гадкого дядю.

Пай-мальчики Звонаревы – Алешка по-прежнему изображал барана, пялясь на меня во все глаза, а Артемка – шкодливого щенка, получившего по ушам, – зашли в кабинет, когда я уже настроила диктофон, спрятав его под бумагами на столе Ясеневой. Правда, мне пришлось подсоединиться к сети, потому что аккумулятор за время отсутствия Дарьи Петровны сел. Но вряд ли мои гости с перепугу поймут, что торчит в розетке, может, настольная лампа. Я как раз смахнула с нее пыль и поставила у них перед носом. Теперь главное, чтобы кассеты хватило на Темкин рассказ, иначе меня Ясенева разжалует в рядовые.

– Привет, разбойник, – я первой вышла им навстречу. – Садись, давай. И ты, Алеша, садись. Нам придется чуток подождать.

Братья устроились в креслах, развернув их в сторону стола. Алешка продолжал нервничать, искоса поглядывая на телефон. Ждет, душа моя, звонка от Ясеневой, надеется, что я все-таки ей позвонила. Ну, святая простота! Работы мне будет с ним непочатый край, если у меня вообще хватит на него терпения. Вернее, если хватит – только не смейтесь, идет? – любви к нему, потому что он падал с Олимпа неотразимости, где обитал вместе с Мастером, с ужасающей скоростью. Как куль с г… Это я к тому, мол, мало того, что кондуктор, так еще и не мужик, а вот эта самая аморфная масса.

– Я не буду при Алешке говорить, – вдруг решился на заявление Артем. – Пусть он уйдет, как только Дарья Петровна появится.

– А чего нам ждать? – спросила я у виновника переполоха и, обращаясь к Алешке, сказала: – Вы вышли из нашего доверия, вы – слабое звено. Прошу покинуть зал заседаний.

Он словно этого и ждал, оказался за дверью в мгновение ока.

– Скажешь Валентине, что ты идешь за цветами, – напутствовала я его в спину. – И больше ни о чем не распространяйся!

Будто я не знала своей сотрудницы! Хорошо еще, если поздравлять его не кинется.

– Ты доволен? – спросила я у мальца, и он молча кивнул головой. – Слушай, Артем, – мне надо было приступать к делу, я-то ведь знала, что тянуть время бесполезно, – с тобой можно говорить доверительно?

Конечно, я его немного озадачила, ибо это он пришел сюда с намерением говорить доверительно и желал предварительно получить гарантии. А мне надо было поставить все с ног на голову – самый верный метод, если хочешь переставить акценты. Я как раз добивалась того, чтобы Артемка перестал ощущать себя виновником и проникся мыслью о своей полезности нам.

– Валяй, – наконец произнес он.

– Дело, видишь ли, в том, – я вдруг неожиданно для себя рассмеялась, споткнувшись о слово «люблю», забрезжившее в моем мозгу, и тут же решила, что его употреблять нельзя, неубедительно будет, – что я очень хорошо отношусь к Алешке. То есть с большой симпатией. Ты понимаешь, на что я намекаю?

– Секу, – признался будущий родственник.

– Ну вот. Итак, я хочу уберечь его, а следовательно, и тебя от неоправданного риска. Когда что-то касается вашего благополучия и здоровья, то я это дело даже Ясеневой доверить не могу.

– К чему ты клонишь? – поднял щенок ушки, забыв, что ему их намяли мало.

– Хорошо, – терпеливо произнесла я. – Опустим преамбулу.

– Кого опустим? – еще больше испугался Артем.

– Ну дурак! – рассвирепела я. – Научился лишь гадости понимать. Убью сейчас! – я вышла из-за стола и подняла на него кулаки, но вовремя сказала себе «стоп» и возвратилась на прежнее место. Меж тем щенок поджал хвостик и искоса поглядывал на меня, уворачиваясь в сторону: ни дать ни взять прятал уши. – Я в том смысле, что не будем польку-бабочку плясать. Я тебе предлагаю разоружиться не перед Ясеневой, а передо мной. А потом мы вместе подумаем, стоит ли ее сюда привлекать. В чем твои затруднения? Что плохого ты сделал? Где ты взял железки, которые у тебя изъял брат?

Допрашиваемый заегозил в кресле. Он изрядно сомневался в моей полезности ему. Надо было помешать сомнениям закрепиться в нем окончательно.

– Ты не можешь бояться опасного человека, если он один и сам прячется. Он же не армия, не группа террористов и не какая-нибудь сатанинская секта. Так ведь?

– Так, – он открыто посмотрел мне в глаза, и мне это понравилось.

– Значит, ты боишься своей вины, неблаговидного или безнравственного поступка. Может, покрываешь кого-нибудь, знакомого или друга, например, – разворачивала я перед ним свои рассуждения, из чего опытный лгунишка сразу бы почерпнул идеи для спасительной легенды.

Артемка же только молчал, впрочем, слушал меня внимательно. Конечно, я рисковала исходя из того, что пятнадцатилетний пацан не может быть сексуальным маньяком или закоренелым гопстопником. В противном случае он вряд ли бы так умело конспирировался в последние семь-восемь лет, сколько я его знаю. Если вы помните, я в детстве и отрочестве была та еще девочка. А рыбак рыбака… На уникума упрямец не походил, и при моем опыте я бы его раскусила раньше.

– Так вот и взвесь, что сейчас важнее: уличить тебя в твоих простительных прегрешениях или изобличить опасного убийцу. Ты же понимаешь, что при любом раскладе тебе будут даже благодарны, если ты поможешь поймать его. Так как, мне писать расписку о неразглашении или поверишь на слово?

Артем удивленно вскинул брови:

– Так ведь ты же мне первая свою тайну доверила!

– Ага, – сообразила я, что тем самым мы с ним, по его кодексу чести, побратались. – Итак, рассказывай, Артемка.

Однако мой собеседник не собирался сдаваться безоговорочно.

– Это не моя тайна. Поэтому скажу только о себе. Однажды я стукнул по башке негодяя, который собирался искалечить моего друга, и забрал у него эти штуки. Их надо было забрать, понимаешь? Иначе он обязательно пустил бы их в ход против кого-то другого. Вот и все, что я сделал плохого.

– Нет, не все. Когда это было, где, во сколько времени, с кем ты был, с кем был тот негодяй, в какой ситуации вы встретились, почему дело дошло до потасовки? Видишь, сколько возникает вопросов, если ты не рассказываешь все по порядку? – пацан затравлено посмотрел на меня.

– Не изображай из себя следока, – буркнул он. – Зачем тебе это знать?

– Чтобы понять, с кем ты вступил в поединок, и оценить, какая из сторон опаснее.

– Ты что, сегодня родилась? Полон город слухов о маньяке, а ты тут антимонию разводишь. Жаль, что я его, выходит, не прибил совсем. Теперь вот он двух классных пацанов порешил, падло.

– А поначалу тебе показалось, что ты убил его, и ты испугался, да?

– Можно подумать, что ты бы не испугалась. Я, конечно, убивать его не собирался, но когда приласкал куском трубы по темечку и он свалился, то подумал, что уроду пришел конец.

– Поэтому ты и полез к нему в карманы? Зачем? Что ты искал?

– Чтобы узнать, кто он, где живет. Но документов при нем не оказалось. Это не моя тайна, – упрямо повторил он. – Все, я больше ничего тебе не скажу.

– Почему ты не понес сверток с холодным оружием в милицию? Ты утверждаешь, что не боишься его мести. Тогда что тебя удерживало все это время от правильного и логичного шага? Друзья не пускали? Не хотел их подставить? С кем ты был?

Артемка явно что-то скрывал, врать он не хотел, но и правду от него узнать не удавалось. Прошло не менее двух часов от начала нашей беседы. Мой диктофон, издав характерный щелчок, давно отключился, а переставлять в нем кассету при Артемке я не могла, он бы мне не простил подпольного записывания.

– Хорошо, – первой решилась я. – Ты, вижу, парень с принципами и я такая же. Поэтому давай остановимся на том, о чем договорились вначале. Я, со своей стороны, доложу обо всем Ясеневой, а ты посоветуйся с друзьями. Может, они не будут возражать против твоей откровенности со мною. А кстати, о чем ты хотел говорить с Ясеневой?

Мне, наверное, с этого надо было начинать, но не станете же вы утверждать, что следователями рождаются, или психологами, на худой конец.

– Хотел, чтобы она помогла навести милицию на след Зверстра, но так, чтобы мы оставались в стороне.

– Понятно. А с чего ты взял, что это был Зверстр?

– Ну, не все же мужики ходят по городу с таким набором, с ножами, удавками. Да и вел он себя странно. Явно, искал очередную жертву.

К нам постучали.

– Ну чего? – крикнула я. – У нас открыто!

Блестящие глазки Валентины, вошедшей в кабинет, не оставляли сомнений, что она сгорает от любопытства.

– Чего вы тут засели? Алешка извелся уже, дожидаясь.

Нам ничего не оставалось, как покинуть временное пристанище, тем более что мне не терпелось отнести в улей добытый нектар. Под ульем в данном случае я подразумеваю Ясеневу. Теперь-то я имела полное право ее потревожить.

Завидев нас, Алешка кинулся прочь из зала, стремясь поскорее избавиться от моей агрессии, но я его удержала:

– Подожди меня на улице, ты мне нужен на пару слов.

Он кивнул и, не снижая скорости, выкатился на свежий воздух. Я вывела Артемку в коридор и тут придержала за отвороты куртки.

– Если ты считаешь себя взрослым и самостоятельным, – с расстановкой сказала я, – то должен понимать, что прорисоваться в милиции и остаться в стороне – невозможно. Так не бывает. Ты просто насмотрелся плохого кино или начитался плохих книг.

– Что же делать? – только тут растерялся он, и мне показалось, что он окончательно вышел из роли бывалого парня, которую разыгрывал передо мной, и вновь слился с образом получившего нагоняй песика.

– Добить Зверстра… Но прежде надо его найти.

– Что, прямо добить? – панически отшатнулся он от меня, полагая, что эту задачу я возлагаю на него.

– Чудо! – я засмеялась. – В переносном смысле, конечно. Изобличить, и тем покончить с ним, причем из-за ваших художеств придется это делать своими силами, без милиции и других органов. Вот так, парень. Так что подумай.

Алешку можно было игнорировать как класс, но, во-первых, мне хотелось смягчить грубое обращение с ним накануне встречи с Артемкой, а во-вторых, не мешало бы еще кое-что прояснить.

– Как ты думаешь, – задушевно поинтересовалась я, оставшись с ним вдвоем у двери нашего магазина, – когда у Артемки появилось это холодное оружие?

Нельзя злоупотреблять словами типа «оружие», «добить», «преступник», разговаривая с такой анемоной, как мой Алешка. Он и так имел подавленный вид, а после этого совсем завял, даже в росте уменьшился.

– Оружие? Мой брат в чем-то замешан? Да вот уже с месяц он сидит дома и кроме как в школу никуда не выходит. Что он тебе наплел?

– Ничего, спасибо. Ты ответил на мой вопрос. Итак, я вам позвоню после беседы с Ясеневой.

В торговом зале, когда я вернулась туда, меня встретил все тот же огонь, смешанный с любопытством и радостью, что зажегся в глазах Валентины.

– Ну как? – не обманывая моих подозрений, спросила она. – Чего Алешка ушел от вас?

Мама не учила меня врать старшим, делая из них болванчиков, что да, то да. Но пусть же и они не подставляются. Моя совесть была чиста, когда я залила водой угли Валентининого костерка:

– Алешка был с позором изгнан за то, что пришел без цветов. Что это за сватовство? – спросила я у нее, матери двух взрослых дочерей. – Вы бы согласились разговаривать с таким женихом? Я в шоке!

– Как?! – она всплеснула руками. – Ты ему отказала? И что теперь будет? А о чем ты с Артемом два часа шушукалась?

– Артема я успокаивала, воспитывала, на конкретном примере брата, демонстрируя, каким не надо быть. А Алешка пошел учиться уму-разуму. Знаешь, – я положила руку на сердце, подчеркивая свою искренность, – если он не избавится от жлобства, не приобретет хороших манер, не оставит привычку тискаться по углам с развязными рыжулями, то я не решусь соединить с ним свою судьбу. Я ему так и сказала.

– Правильно, – одобрила меня Валентина. – Мой, вон, тоже помадой губы красить не разрешал, все в окно мои тюбики выбрасывал. Так я ему раз и два… – она еще что-то рассказывала о том, как сумела укротить мужа.

И все же по ее тону я поняла, что ни она, ни ее дочери так бы не поступили. Да-а, с женихами худо дело не только в моем доме. Актуальная, выходит, проблема, хотя сейчас меня она почему-то не занимала. Я взяла след и не могла успокоиться, не добравшись до того, кто таился на противоположном его конце.

19

Не знаю, как я удержалась и не позвонила Дарье Петровне. Всю пятницу, до самого конца дня, работать с покупателями мне было неинтересно. В мыслях роились обрывки разговоров то с Алешкой, то с его братом, а то вдруг вспоминалась Жанна Львовна с маской обеспокоенности на лице. Даже искушение позвонить шефине не так меня доставало, как этот калейдоскоп недавних впечатлений. Ежику понятно, что с вероломством наваждений я боролась изо всех сил. И не от капризного характера. Просто однажды я перенасытилась чтением и тем позволила себе сдаться на их милость. Из такой моей покорности не вышло ничего хорошего. Долгое время днем я оставалась рассеянной и вялой. А в ночных кошмарах на меня вываливались потоки книжных текстов, отдельных предложений и слов. Я пыталась вчитываться в эти тексты, но даже если мне это удавалось, то понять их смысл или запомнить их до просветления ума я не могла. Мои восприятия расползались в разные стороны, словно дрожжевое тесто, и не приносили ни покоя, ни удовлетворения, ни надежды на что-либо конкретное.

Повторения подобных шуточек я не хотела, поэтому в субботу решила сама идти в наступление. И если уж нагружаться информацией, не имея возможности сбросить ее Ясеневой и избавиться от наваждения, то хотя бы облегчить свое положение и отвлечь мозги от сосредоточенности на ней. И я пустилась в динамику, если вы кое-что помните из физики. Тело, приобретающее движение, теряет в массе. Правда, убедиться в этом на практике в наших земных условиях еще никому не удавалось, но не верить старику Эйнштейну у меня повода не было. Ну не успел он выйти у меня из доверия, и все тут! Не взыщите, учитывая мою добровольную искренность с вами.

Замысел использовать в своих корыстных целях явление преобразования массы информации в энергию действия возник у меня во время короткой бессонницы, случившейся в ночь с пятницы на субботу. Не подумайте, что я не долечилась у Гоголевой и плохой сон стал моим хроническим диагнозом, нет, просто я долго не могла уснуть. А как только придумала нанести визит Жанне Львовне, так сразу и уснула.

Утром моя идея не показалась бредовой, более того – я поняла, что надо спешить, иначе Дубинская, чего доброго, укатит на выходные домой, и потом мучайся до понедельника.

Проезжая мимо центрального рынка, я неожиданно для себя вышла из маршрутки и поспешила в цветочные ряды. Под ногами чавкал растоптанный, пропитанный влагой снег, а на голову тихо и вкрадчиво спускались новые его порции. И цветы, укутанные в этот мерзкий для глаз моих, но, видимо, спасительный для цветов целлофан, выглядели нелепо и даже жалко на фоне умирающей зимы. Никакой торжественности, пусть и печальной, как на настоящих похоронах. И я подумала: «Какой дурак придумал убивать невинные красивые растения и их труппы дарить людям, особенно в марте, когда и без того так много смерти вокруг». Ладно, потолкуем об этом в другой раз. Я купила две веточки мимозы и пешком отправилась в магазин. Возможно, вы подумали, что я готовилась заявиться с цветами, если эти метелки можно так назвать, к двум моим знакомым больным, которых никак нельзя было сводить вместе, Жанне Львовне и Елене Моисеевна? Так я спешу сказать, что нет. Преподносить сейчас Сухаревой хоть орхидеи от самого Ниро Вулфа – это чистое иезуитство, а меня в этом даже злейшие враги упрекнуть не могли. Я вообще не представляла, о чем можно с нею говорить, доведись нам ненароком встретиться. Поэтому молила бога, чтобы этого не случилось. А Жанночке, да, я повезу весточку от весны – задарю ее, чтобы она мне в страшных снах не снилась.

Вторую веточку я приготовила для Валентины, хотя она, с учетом того, что я задумала сегодня сачконуть от работы, достойна и большего – двух веточек, но ей еще рано преподносить четное количество цветков. Это я Зверстру преподнесу парочку душевных колючин, когда увижу его в гробу. Не знаю почему, но его присутствие на земле не устраивало меня больше, чем многих других людей, не считая пострадавших. Ну, наверное, и Ясеневой.

Поставим точки над «і». Валентина заслужила благодарность не только за то, что согласится сегодня работать без меня (куда же она денется?), но и за то, что вчера бегала на базар за покупками для своей семьи. Казалось бы, причем тут я? А вот удалось мне поговорить с Алешкой и навести кладку к Артемке без ее всевидящего ока. И как тут не порадоваться?

Мысль о том, что я сегодня не буду плясать за прилавком и натихаря завидовать покупателям за их вольное гуляние, вконец расхолодила меня. Я даже спешить на работу перестала, не подумав о том, что с утра к нам могла заглянуть Дарья Петровна.

Но ее в зале не было, как не было и Валентины, лишь Настя, расстроенная очередными попытками незалежной власти извести народ некачественными продуктами питания, домывала пол.

– Что, еще никого нет? – невинно улыбнулась я.

– Уже никого нет, – с укоризной ответила она и пустила струю воздуха из перекошенных набок губ, чтобы сдуть с глаз прядь волос. – Марина подхватила бумаги и пошла закрывать квартал, а Вера Васильевна где-то отбивается от экологов. Прицепились, что мы плохо чистим тротуар от снега. А я не успеваю одна со всем справляться. Никто не хочет войти в мое положение. Хоть бы он растаял скорее.

– Нельзя торопить время, грех, – объяснила ей я.

– Почему это? Желание весны грех? – она скептично усмехнулась. – Ну такого я еще не слышала.

– Не понимаешь? Ведь это покушение на себя через укорочение срока жизни. Ты никогда не носила фамилию Дубинская? – спросила я, отвлекаясь от симптомов суицида в Настином характере и останавливая поток ее жалоб. – Нет?

– Чего ты выпендриваешься все время? – с прищуром глядя на меня, пустилась она в выяснение отношений. – Причем тут Дубинская?

– Это я к слову, – отмахнулась я. – А вот о желании весны подумай серьезно. Может, тебе даже придется пойти в церковь и покаяться. Ведь твои помыслы «скорее да скорее» укорачивают жизнь не только тебе, но и людям – время-то для всех бежит одинаково. Каждый миг – это наша жизнь, и этих мигов нам отпущено ограниченное количество. А ты так легкомысленно разбрасываешься ими: «Хоть бы скорее…». А Валентина где?

– На складе, – Настя сосредоточилась на швабре, видимо, мысленно плюнув на меня. Ан нет: – Чего ни скажи, все не так. Придурки какие-то, – услышала я за своей спиной.

Валентина – еще одна жертва иллюзии о бесконечности жизни – пребывала в плохом настроении, с нею частенько это случалось.

– Чего нос повесила? А гляди, что я тебе принесла, – я подала ей мимозину.

– Ой, я так люблю этот запах! Спасибо. С чего ты вдруг раздобрилась?

Ну вот, опять вопросы…

В последнее время я привыкла сама их задавать, но не всем подряд, кто со мною рядом находится, и не обо всем на свете.

– Мне в больницу надо съездить, – решила я быть честной и откровенной, но долго этой пытки не выдержала, и опять меня понесло: – Надо у Гоголевой рецепт выписать, что-то не долечила она меня. Опять бессонницы изводят. Поработаешь без меня?

– Как будто я не знаю, что в выходные дни лечащие врачи отдыхают и в больницу не приходят. Врать научись сначала.

– Гоголева сегодня дежурит, – не заедаясь, нарочно спокойно импровизировала я дальше.

– А-а, тогда езжай, конечно, – она, обмахиваясь мимозой, поспешила в торговый зал с явными признаками улучшенного настроения, почти напевая.

***

Идя вдоль живой изгороди, обрамляющей тротуары отделения неврозов, я обратила внимание, что на кустах сирени почки значительно увеличились и даже, казалось, из их глубины пробивается зеленый отсвет. При первом же солнечном дне они взорвутся, превращаясь в листву. Но сирень, изготовившись к старту пробуждения, умела ждать тепла, удобного момента, устоявшейся погоды. И была в этом великая мудрость и великая печаль, ибо трудно и горестно не зависеть от себя и тратиться на ожидание, зная, что век твой короток. Зная! Сирень спасало неведение, дарящее ей покой и безмятежность.

Меня же, наоборот, неведение ввергало в отчаяние, и я спешила избавиться от белых пятен, покрывающих все, связанное с изувером, притаившимся где-то совсем рядом (если предчувствия не обманывают Ясеневу), маскируясь под добропорядочного обывателя. Я не могла и не хотела ждать, пока совпадения милостиво набросают в мою почтовую корзину побольше сведений о нем. Я спешила добыть их сама, вопреки теории о равновесии терпения и его итога.

Жанна Львовна сидела в палате одна. После нашей с Ясеневой выписки из больницы к ней, оказывается, поселили двух молодушек: одну довело до больницы ремесло учителя, а другую – сын-наркоман. Но на выходные они уехали домой, видимо, чтобы попробовать на зуб получаемое лечение.

– А чего вы остались тут? – поинтересовалась я, когда Дубинская с явной завистью рассказала мне это, хотя я на ее месте вряд ли позавидовала бы кому-то из них.

Да, по правде говоря, и Жанне Львовне завидовать не приходилось: если Сухарев и есть маньяк, то мало ли что он мог сделать с ее дочерью за столько-то дней ее отсутствия. Почему-то же Алина не приезжает, не звонит и даже на звонки не отвечает. И началось это как раз после убийства сынов Сухарева. Накануне вечером они были тут, а после – от них ни слуху, ни духу. Это же чудесно и распрекрасно, что Дубинская и в мыслях не допускает, что Николай Антонович может быть опасен для ее дочери, иначе бы она извелась тут от тревоги, догадок и предположений. Одно из двух: или у нее сверхздоровая интуиция, сообщающая уверенность в благополучии дочери, или, наоборот, эта дамочка превратилась в бревно бесчувственное. Второе мало походило на правду, но и первое при больных нервах не тянуло на непререкаемость.

Исходя из сказанного, я боялась задавать Жанне Львовне много вопросов, чтобы не натолкнуть ее на страшные подозрения в отношении Сухарева. Пусть живет спокойно, раз уж ей дано это относительное счастье.

– Я не хочу разминуться с Алиной, – призналась она после минутного раздумья. – Если у нее выберется свободная минута, она же меня здесь будет искать. Понимаете?

– Да, да, конечно. Вы правильно рассудили.

От чего свободная минутка, чем она объясняет занятость Алины, почему уверенна, что дочь занята, а не попала, например, в беду, из которой ее надо выручать? Вопросы, вопросы… Но я помалкивала. Я боялась вывести из спячки злых бесов тревоги в душе Дубинской. А между тем я даже не знала, знает ли Сухарев о гибели своих детей, был ли на их похоронах, присутствовал ли на поминках по истечении девяти дней. Что с ним, где он и почему скрывается, если скрывается не только от Жанны Львовны?

– Я верю своей доченьке, – продолжала она. – Алина очень осторожная и сообразительная, она хорошо разбирается в людях, и не может попасть в неприятности. Я даже думать об этом боюсь.

Вот тебе и на! Все дело, оказывается, в ее силе воли, в умении погасить дурные мысли, в глубокой внутренней культуре и контроле над эмоциями. А я тут гадаю: интуиция или бесчувственность. Все же меня что-то останавливало от расспросов. Если в Дубинской и существует равновесие между рацио и эмоциями, то оно было хрупко и неустойчиво, и любое необдуманное слово могло его нарушить. Я приехала сюда в надежде разузнать о прошлом Сухарева, сколь бы коротко Дубинская ни знала его по работе на стройке в их коллективном хозяйстве, и для того, чтобы выйти на него сейчас. А для этого мне нужен был адрес Алины, раз она не отвечает на телефонные звонки. И заполучить эти сведения надо было так, чтобы не проявить свой сыщицкий интерес, который может людьми непосвященными трактоваться не как таковой, а как бестактность.

Вдаваться в воспоминания, говорить о своей работе и о людях Жанна Львовна явно не желала или, что скорее, я не сумела настроить ее на этот лад, невзирая на мимозу. Поэтому о недавнем прошлом Сухарева мне узнать ничего не светило.

– Не знаю, – начала я импровизировать, – понравится ли вам моя идея. А суть ее вот в чем: если вы живете в удобном месте, то я могла бы заехать и оставить Алине Ньютоновне записку или передать что-то на словах.

– А вам это не трудно будет, Ирочка?

– Какой труд? Я видеть не могу ваших страданий, сижу и только думаю, как вам помочь. Неудобно было навязываться.

– А мне неудобно было просить вас о помощи. Прямо хоть разорвись: и туда надо бы заглянуть и отсюда уезжать нельзя.

– Вот и договорились, я вам обязательно позвоню вечером и обо всем доложу.

– Я ничего писать не буду, черкните сами, чтобы она позвонила мне.

Мы уже вышли на лестничную клетку, когда я спохватилась:

– Чуть не уехала! Я же вашего адреса не знаю.

– Это в центре, совсем рядом с центральным универмагом, – сказала Дубинская и назвала мне свой адрес.

***

Сказать, что я имела массу предположений, было бы преувеличением, скорее у меня их не было вовсе, хотя признаваться в этом не хотелось даже самой себе. Так, кой-какие контуры и черновики версий различались в воображении и все. То я зрела Алину Ньютоновну и Сухарева, которых в глаза никогда не видела, на море – в шезлонгах и под зонтиками, то представлялись они мне скрывающимися от людей на сибирской заимке, а то мерещилась дочь Дубинской с перерезанным горлом в своей квартире, а Сухарев утопал в тумане.

Вариант с южными морями был предпочтительнее не только потому, что я Рак и люблю море. Он свидетельствовал, что голубки решились на медовый месяц, выбрав для этого пляжную экзотику. Значит, они не только не скрывались от правосудия (хм! – даже выставлялись, что называется, до обнажения), но и не знали о трагедии.

Сибирская тайга попахивала трусостью и предательством. Допустить, что нормальный маньяк покусился на своих детей, не мог бы и сумасшедший. Тут я, недавно прошедшая качественное лечение, за себя ручалась на все сто и в подобные бредни не пускалась. А вот предположить, что, узнав о случившемся, папашка испугался и дал деру, особенно если он не идеальных нравов и не имеет алиби, можно. Ибо была у него, братья, любовь на носу и нежелание терять ее… Путь декабристов труден, но заразителен, впрочем, как и все порочное. Он сулит: а) выживание и б) забвение, – против чего многие моральные извращенцы абсолютно не возражают. Кстати, то, что пресловутые посягатели на чужие жизни, давшие этому явлению название, стремились обрести вечную известность, доказывает, что извращенцами они не были, а были нормальными оранжевыми* парнями, стремящимися к власти с чистыми от обязательств перед народом руками. И закончили они нормальным образом в здоровом обществе. Или взять другой пример с Сашей Аркиной. Дамочка живет в селе, кое-как кормится от пера, и о ней никто не знает, потому что Саша Аркина – это ее литературный псевдоним, а по жизни она, извините, Варвара Кислая.

*Тут же делаю оговорку ввиду ее принципиальной важности. Прошу всех присутствующих не видеть в упоминаемом мною цвете политики. Какая, люди добрые, политика при таких делах? Правда, если учесть, что, например, в геоцентре Европы милуют маньяков, вырезающих по селам бабушек, то, очень может быть, там их специально выращивают и воспитывают для совершения дворцовых переворотов. Но тут я разочарую вас, ибо намекала всего лишь на цвет, вызывающий у меня аллергию. Ничего вкушать не могу, вмещающего каротин: морковка, абрикосы, тыквенная каша и даже растущая под боком картошка помаранж – все остается для меня под строжайшим запретом. А вы говорите, революции не замешаны на чистом зле?! Если бы так было, я бы сейчас не вытирала руки о передник после написания этих отвратительных по сути истин.