Текст книги "Убить Зверстра"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Как всегда, мы вышли из магазина последними. Дарья Петровна держала наши сумки, а я закрывала двери. Справившись с замками, к металлическим частям которых прилипали обнаженные пальцы, я подняла капюшон куртки и развернулась спиной к подворотне, мимо которой нам предстояло пройти, потому что оттуда, как из аэродинамической трубы, тянул дополнительный поток воздуха, материализовавшегося вихрем песка и грязи. Песок, которым мы в снегопады и гололедицу посыпали крыльцо и прилегающие тротуары, ничем не связанный на вымерзшей голой земле, уже несколько дней пребывал во взвешенном состоянии, колыхаясь туда и сюда в сложных вихревых потоках. Смешиваясь с комьями грязи, попавшей на тротуар со двора длинного двенадцатиэтажного дома, на первом этаже которого располагался наш магазин, песок дробил их, измельчал, перетирал в пыль и на веки вечные засыпал этой смесью не только память о прошлой жизни, но и упования на жизнь будущую.

Широкая Перекатная улица с трамвайными путями посредине практически стояла пустой и темной. Лишь в оба конца то и дело проходили трамваи, грохоча и лязгая, словно то были рассыпающиеся на части скелеты фантастических чудовищ. Их свет немедленно поглощался тьмой и ничего не привносил в окружающее пространство. Казалось, что они идут пустыми, никого никуда не доставляя. Но зачем тогда они ходят? Зачем их так много? Пробраться между их снующими остовами на противоположную сторону улицы оказалось непросто. Но мы, сначала пропустив дребезжащую коробку в одну сторону, затем в другую, чудом не попав под колеса набегающих друг на друга вагонов, все же достигли цели. Вдоль противоположной стороны нашей улицы до самого угла тянулся ряд однотипных киосков, больше похожих на освещенные изнутри крестьянские лабазики, такими убогими и зачуханными они были. В их витринах, как перед погибелью, было выставлено то, что совершенно издевательски никому не могло понадобиться, что было непригодно и неудобоваримо даже и для того, кто по причине внезапного сумасшествия решил бы покончить с собой.

Над нетающим мороженым, нескисающим молоком, негниющими яблоками, нестареющими конфетами и вечными цыплятами, словно слепленные из таких же пластмассовых материй, светились счастьем страшные рожи продавцов, не знающих местного языка.

– Будешь покупать, да-а? – окликали они прохожих, истово не пропуская ни одного.

Но мы уже привыкли к этой кажущейся ирреальности, мы знали, что отныне она по-настоящему присутствует в нашей жизни, и чтобы окончательно не лишиться рассудка, надо научиться оставлять ее без внимания. Как неодухотворенную реальность. Вот утвердилась она здесь, камнем свалилась с неба, и баста! Мы научились этому.

На одном из четырех углов перекрестка, устроившись на низком табурете, сидела женщина, постоянно продающая семечки подсолнечника. Местные обитатели уважительно называли ее по имени-отчеству – Нина Николаевна. На то имелась объективная причина, принимаемая народом в расчет: когда-то эта женщина преподавала историю КПСС в горном институте. А с тех пор, как наши политики заболели пароксизмальной манией величия, этот предмет исключили из учебного плана, его преподавателя жестоко сократили, словно она была виной советской истории, окончательно разъеденной сменившей социализм ржавчиной. И общество получило уличную торговку с кандидатским дипломом и прекрасными манерами, остающимися, однако, на этом поприще не востребованными, как аппендицит здоровым организмом. Нина Николаевна тут находилась всегда: рано утром и поздно вечером, в выходные и будние дни, вчера и сегодня.

Мы приблизились к этому месту и, чтобы лучше видеть номера маршрутных такси, стали спиной к Нине Николаевне, прижимаясь к столбу, на котором висел захиревший фонарь, разбрасывающий на пятачке диаметром с полметра чахоточный грязно-желтый свет.

– Иди, Ира, домой, – предложила Дарья Петровна, подталкивая меня в направлении, где кварталом ниже по Перекатной улице располагался еще один столб с фонарем и табличкой, обозначающей остановку троллейбуса нужного мне маршрута. – Не надо меня провожать, я сама уеду.

Чтобы мне попасть туда, надо было перейти Тихую улицу. Уже ступив на проезжую часть, я устыдилась поспешности, с которой приняла предложение, и повернулась к Дарье Петровне:

– Позвоните мне, как только приедете домой, чтобы я не волновалась. Хорошо?

Ясеневу в последнее время донимала дистония, и мы старались не оставлять ее одну. Несколько приступов, случившихся в то толпе, то в общественном транспорте, когда рядом не оказалось знакомых, стойко зафиксировали в ней страх перед такими ситуациями. После этих приступов она продолжала сильно болеть и три года вообще не выходила из дому. Недомогания отличались внезапностью проявлений, но дома ей всегда могли оказать помощь соседи, да она и сама не терялась, когда рядом кто-нибудь был. С августа прошлого года она пришла в магазин. В строй вступала очень осторожно: сначала не ездила без сопровождающих, затем освоилась в юрких «маршрутках» и приспособилась ездить одна. При этом избегала пересадок и длинных переходов от остановки до места назначения. Поэтому утром до остановки такси ее провожал муж, а вечером, когда она ехала домой, – я.

Сегодня она, видимо, решила перейти ко второму этапу реабилитации после болезни и самостоятельно дождаться такси, совершить посадку без провожатых и попытаться спокойно доехать домой в толпе чужих людей. Мне не хотелось мешать ей восстанавливаться в силе, убеждаться в обновленных возможностях. Видя, что внутренне она к этому подготовилась и не нервничает, я соблазнилась возможностью чуть раньше попасть домой.

– Позвоните мне, – повторила я свою просьбу.

– Чудачка, я ведь первой доберусь домой, – засмеялась Дарья Петровна.

– Тогда я вам позвоню.

– Хорошо. Ой! – закричала Ясенева и с силой дернула меня за протянутую для прощания руку. Я полетела вперед, врезаясь в нее, и мы, обнявшись, на несколько метров отпрянули от бровки тротуара. Одновременно с этим мимо нас просвистела темная иномарка. Водитель даже не снизил скорость. Идиот. А между тем, если бы Ясенева не среагировала вовремя и не выдернула меня с проезжей части, он бы сделал из меня лепешку. С опозданием забилось сердце, мои движения сковал страх.

– Откуда он взялся, гадюка? – помертвевшими губами прошептала я.

– Выскочил из-за пересекающего перекресток трамвая, не дождавшись зеленого сигнала светофора, – она тоже выглядела испуганной – дело решили секунды.

Трамвай еще не уволок с перекрестка дребезжащий второй вагон, и нормальные водители дожидались, когда можно будет ехать, за чертой перехода. Но как только приблизился долгожданный момент, на перекресток высунулся новый трамвай, идущий в противоположном направлении. И машинам снова пришлось оставаться в неподвижности.

– Вон оно что, – только теперь заметила Дарья Петровна, что не работают светофоры. И, показывая на их темные глазницы, она заключила: – Эта улица – главная, вот он и ринулся, не выдержал.

– Но ведь проезд занят, – возмутилась я. – Как это можно? Я в шоке!

– Спешат все… Надо быть осторожной.

Теперь не могло быть и речи, чтобы оставить ее одну. Ясеневу била мелкая дрожь, даже в темноте было видно побледневшее лицо и провалившиеся в мгновенном стрессе глаза. Ну кто на дороге становится боком к наезжающему потоку машин и точит лясы? – корила я себя.

Однако вокруг нас ничто не изменилось: все также было мало прохожих, в липком мороке тонули краски и звуки жизни, давящей хмарью распласталось над землей безразличие. Теперь я стояла у самой кромки тротуара и представляла, что было бы, если бы меня не спасла Ясенева, – слезы родных и прочие душераздирающие картины.

Придя в себя от пережитого испуга, я скорее ощутила, чем услышала за спиной крик ужаса. Кричала Нина Николаевна, женщина, продающая семечки.

– Помогите! Падает! Люди!

Кроме нас возле нее никого не оказалось. Продавцы из киосков напротив, оглушенные иллюзией красивой жизни, возникающей под наркотическим воздействием ора из включенных там магнитофонов, криков о помощи не услышали. Другие прохожие находились далеко. Возникающие шумы перекрывало адское лязганье осиливающих перекресток трамваев.

С самой Ниной Николаевной все было в порядке. Зато рядом с ней находилась женщина, на наших глазах несколько раз покачнувшаяся и тяжело повисшая у нее на руках. Вместе с женщиной оседала вниз и Нина Николаевна. Но вот тяжелым глухим стоном потерявшая сознание незнакомка вывалилась из ее рук и кулем свалилась на землю.

– Она, она… – у рассказчицы заплетался язык, платок, которым была повязана голова, сполз на одно ухо, и она привычным движением водрузила его на место. – Она сказала, что ей плохо, попросила воды, – Нина Николаевна, оглядываясь, показала на свои пожитки. – У меня есть вода, я беру с собой на работу. Но я не успела даже отвинтить крышку бутылки и подать ей, как она начала падать.

– Она еще что-нибудь говорила? – спросила Ясенева.

– Нет, то есть…– продавщица семечек прижала ладонь к открытому рту, растерянно вспоминая промелькнувшие подробности. – Сказала, что, мол, она не пьяная, что у нее плохо с сердцем и попросила вызвать «скорую помощь». Говорила тихо, тяжело дыша и совсем низко наклонившись ко мне, как будто хотела купить семечек. И вдруг я поняла, что это она так падает. Я очень испугалась, у нее так страшно изменилось лицо.

В тусклом свете фонаря было видно, что с упавшей женщиной совсем плохо.

– Быстро стучите в киоски, – обращаясь к Нине Николаевне, распорядилась Дарья Петровна. – В каком-то из них должен быть телефон. Пусть вызовут «скорую», а мы побудем здесь.

Продавщица семечек убежала на поиски телефона. Распростертая на земле пострадавшая зашевелилась, изменила позу, устроившись на боку. Она подтянула колени к подбородку, руки подсунула под щеку, уложив голову на сомкнутые ладони. Казалось, она спит.

Ясенева достала пузырек с нашатырным спиртом, открыла его и поднесла больной под нос, но это не изменило ее состояния. Та никак не прореагировала на резкий запах.

– Это не похоже на обморок, – заключила после этого Дарья Петровна.

– Сердце, – простонала женщина. – Тяжело мне…

– Жива! – обрадовалась я. – Миленькая, держитесь, сейчас приедут врачи.

И вдруг она начала проявлять признаки повышенного беспокойства: задвигались руки, распрямились ноги, скачкообразными, неестественными движениями больная достала из кармана пальто скомканную бумажку, протянула неопределенно кому.

– Тут… возьми… он там… Там! – она отдохнула, потратив силы на произнесение этих бессвязных слов.

– Кто вы? – Ясенева взяла протянутую бумажку, сунула в свой карман.

– Пустое… сделай… как скажу… – шептала женщина о том, что занимало ее больше всего. – Он рядом… найти… легко… скажи им, – ее бормотание, повторение одного и того же было бы похоже на бред, если бы в словах не чувствовалось сверхчеловеческого напряжения и желания о чем-то сказать. После каждой череды слов несчастная надолго замолкала. – Обещай!

– Хорошо, все сделаю. Только вы не молчите, говорите. Что надо сделать? Кто вы? Кому о вас сообщить?

– Нет… мне… в больницу…– женщина расслабилась, как будто успокоившись, что решила вопрос с бумажкой. – Он там… скажи им… он там… обязательно… не жди… беги… надо успеть... – ее голос заметно стихал, но она продолжала говорить, куда-то торопя слушавшую ее Ясеневу, твердя о ком-то, что он, мол, там и надо успеть. Последнее разобрать было совсем невозможно. В ее путаных речах различались слова «ужас», «страх», но что еще мне могло померещиться после того, что с нами тут случилось одно за другим?

Женщина затихла, снова погрузившись то ли в забытье, то ли в сон. Но со временем мы заметили, что ее лицо начало багроветь, губы налились иссиня-красным цветом. Она со свистом втягивала и выдыхала воздух и больше не проявляла других признаков жизни.

На Дарью Петровну тяжело было смотреть. Невзирая на опыт собственных проблем со здоровьем, знание болезней, умение противостоять им, здесь она оказалась бессильной, и это добивало ее.

– Потерпите, держитесь, – шептала она, склонившись над распростертой женщиной. – Сейчас вам помогут, уже едут.

«Скорая» приехала минут через двадцать, одновременно с нею возвратилась и хозяйка семечек, облегченно вздыхая, что выполнила свой долг.

– Вы знакомы с больной? – спросил врач. – Можете назвать ее имя?

– Нет.

– Мы забираем ее.

Женщину уложили на носилки и задвинули в салон микроавтобуса. Ее сон тем временем перешел в другую стадию, стал слышен легкий, но устойчивый храп. Я сказала об этом врачу.

– Боюсь, девочка, она уже не проснется. Это инсульт, – ответил он.

– Но она говорила с нами.

– Да? – удивился врач. – О чем же?

– «Он там, он там… скажи им… не жди…надо успеть...», – повторила я. – И все. Я не все слышала.

– Вряд ли она осознавала произносимое. Безусловно только то, что ее очень, подчеркиваю – очень, что-то волновало. Люди чувствуют приближение смерти и часто стараются отдать последние распоряжения. Возможно, она просила побеспокоиться о ком-то из близких, – мужчина раскурил сигарету и два раза глубоко затянулся, выпустив затем густую струю дыма в сторону от меня. – Может, у нее дома остался парализованный муж или маленький внук без присмотра, – он хотел еще что-то сказать, но я показала, чтобы он не распространялся, потому что к нам от машины «скорой помощи» возвращалась Ясенева, а я не хотела, чтобы она знала, что женщина безнадежна.

– Спасибо вам, – Ясенева, как всегда, воспринимала все слишком близко к сердцу.

– Вам спасибо, – хмыкнул мужчина, – что не оставляете нас без работы.

И они уехали.

Теперь я тем более не могла оставить Дарью Петровну без попечения. Испуг от моего собственного приключения давно прошел, как бабка пошептала. Но этот случай… Он давил даже на мою неуязвимую психику, что уж говорить о тонкой натуре шефини. Я развернула отвлекающие маневры, затевая войну против досадных впечатлений. Постучала ногами о тротуар, в нетерпении боднула его пару раз каблуками ботинок, вспомнив, как это делают ретивые лошадки, когда роют копытами землю. Ничего путного на ум не приходило. Я в отчаянии сделала несколько шагов в одну сторону, в другую, и тут услышала подозрительное шелестение. Глянув под ноги, обнаружила на том месте, где недавно лежала больная, новенький пластиковый пакет, явно принадлежащий ей. Внутри что-то болталось. Я готова была поддать его так, чтобы он оказался подальше от нас, но на этот звук обернулась Ясенева, и нам пришлось снова возвращаться к печальной теме.

– О! – сказала я. – Чей-то пакет.

– Не дурачься, – приструнила меня Дарья Петровна. – Давай его сюда, попытаемся вернуть хозяйке.

– Ладно уж, сама понесу, – я подняла кулек и переключила внимание на события в небесах.

Но там ничего не происходило, как будто мы всей планетой провалились в преисподнюю, навсегда покинув ряды звездного братства. Мы снова стояли у бровки, но, погрузившись в невеселые думы, забыли посматривать на номера маршруток. Кто знает, сколько бы мы так прохлаждались. Как раз Ясенева потянулась ко мне за пакетом, когда одна из машин остановилась возле нас без какой-либо инициативы с нашей стороны.

– Дарья Петровна, садитесь, – водитель потянулся к двери и открыл ее перед нами.

– О, вы меня знаете? – держала марку Ясенева, словно была по меньшей мере Валентином Пикулем, пробежавшимся трусцой по истории, не оставившим другим, чем подживиться. – Это приятно.

– Я многих пассажиров знаю, которые, как и вы, ездят со мной. А недавно видел вас по телевизору и узнал, как зовут, – заулыбался он. – Только я не все понял. Вы артистка?

– Откуда такое предположение?

– Так вы же стихи читали.

– А-а… – протянула Ясенева.

– Мне нравятся стихи, я ведь не всю жизнь баранку кручу, когда-то работал на ЮМЗ инженером-конструктором. Меня жена к поэзии приучила, и я ей всё сборники покупал, дешевые, из библиотеки «Огонька». Помните, была такая? А теперь нет, – тараторил он дальше, разговаривая сам с собой. – Вы знаете?

– Слышала.

– А те, что вы читали, мне незнакомы. Чьи это?

– Разные. Я же не знаю, какую передачу вы смотрели.

– Ну да, – согласился он. – Но я запомнил некоторые строки. – И он продекламировал хорошо поставленным голосом:

Лукавства поза…

Мне ли к ней стремиться,

Когда горю, живу в огне костра?

Я в искрах умираю. Да,

Меня – все меньше. Надо торопиться!

– Как про меня, понимаешь, сказано, – признался он. – У вас, конечно, лучше получается.

– Вы тоже с душой читаете.

За приятным разговором (грош цена моим отвлекающим маневрам по сравнению с неподдельной жизнью!) не заметили, как приехали, и опять забыли бы, что нам пора выходить.

– Ваша остановка, Дарья Петровна, – напомнил водитель. Он, похоже, и вправду хорошо знал свое дело и любил его.

– Спасибо, – уже почти кокетливо сказала Ясенева, оттаивая от ледка, заковавшего ее в легкий панцирь страха.

Она – настоящая женщина, – думала я, глядя по дороге домой на ее помолодевшую, постройневшую фигуру.

– Доброе слово и кошке приятно, – заключила она, словно прочла мои мысли, а может, извинялась за то, что ее узнавали на улицах миллионного города. Ясное дело – неудобно перед безвестной девушкой. Хм, проживи я здесь столько времени, и меня будут узнавать, но смотря кто. Тут дело тонкое. Не хотелось бы, чтобы это были исключительно дворники или, скажем, покупательский контингент, на который я сейчас горбачусь.

– А вы еще не привыкли? Вдруг от народной любви испортитесь? – искренне забеспокоилась я, замученная ее упражнениями с рифмам. Иди, знай, что ей придет в голову в случае вселенской славы?

– Я не в том возрасте, – успокоила меня она и, подумав, добавила: – К хорошему привыкнуть нельзя. Его можно не замечать, не знать ему цены, не понимать его быстротечности, но привыкнуть нельзя.

– Почему?

– Не успеваешь.

– А если хорошее длится долго?

– Тогда это «хорошее» начинает казаться не таким уж хорошим, и что-то другое представляется лучшим. Начинаешь его хотеть и к нему стремиться. Это как туфли, которые ты так любишь часто менять. Они ведь у тебя все хорошие?

– Еще бы!

– И все равно время от времени ты покупаешь новые?

– Сдаюсь, – выдохнула я у самой двери ясеневской квартиры, непроизвольно передавая ей чужой пакет, подобранный на нашем злосчастном перекрестке.

Домой мне пришлось добираться на такси, потому что иначе Павел Семенович Ясенев, «наш» муж, не отпустил бы меня ни за какие коврижки.

4

Ближе к ночи на небе прорезались звезды. Их маленькие крапинки не лучились, не размывали свои края, не трепетали пурпуром живого пламени, а кололи взор голубовато-белым ровным, не пульсирующим светом, отчего казались еще меньше, чем есть, казались продуманно злыми и пронизывающими. И все равно видеть их было приятно.

Тонкий, острый, как лезвие, серп луны повис в высоте и пусть не совсем, но все же разгонял темень и мрак. Не было лунных дорожек, предметы не отбрасывали ночной тени, но как-то посветлела межзвездная гладь, как-то обрисовались контуры земных пространств, где-то обозначились пролегающие между ними дистанции.

Ветер ослаб и лишь слегка раскачивал верхушки деревьев. Внизу же, ближе к земле, воздух застыл, серебрясь в лучах осмелевших фонарей оседавшей пылью, несколько дней носившейся под бичующими порывами невидимой стихии.

Вновь пришла бессонница. Раньше Дарья Петровна любила это мятежное, беспечальное состояние. Отсутствие сна, когда ее не валила с ног дневная усталость, она воспринимала как приглашение мироздания к уединенной беседе с ним. Тогда она садилась и смотрела в окно, и этого обзора, открывающего часть тротуара, дороги, Преображенского сквера и восточного края неба, ей хватало, чтобы наблюдать и постигать запредельные истины, для выражения которых в человеческом языке не было слов. Она полностью сливалась с тем, что видела, и через время начинала ощущать бесконечный призыв, исходящий от звездных миров, и смиренную муку земли, не умеющей пока что на этот призыв ответить.

Ей открывалась высшая правда жизни, и то, что днем казалось запутанным и сложным, в эти минуты становилось ясным и понятным. Переплетение человеческих интересов, продажно вуалируемых потребностями социума, соображениями объективной целесообразности, раскладывалось на такие простые понятия как ложь и обман во имя достижения неограниченной власти и денег.

Это было мерзко, недостойно того великого счастья, которое выпало на долю людей, – жить, быть гармоничной частью земных плодоносных материй.

В эти минуты она помнила лишь тех, с кем была связана духовными или кровными узами, с кем не сражалась в битвах за кусок хлеба. Она писала стихи, глубоко эмоциональные, искренние, об ушедшей юности, о потерянных возможностях, о людях, с которыми ей было хорошо. Она умно и осознанно грустила, признавалась в любви, открывала объятия с таким целомудрием, что близкие ничего при этом не могли поставить ей в упрек.

Но это осталось в прошлом, это было до болезни. Теперь она гнала от себя тревожные и томительные чувства, по ночам старалась спать, придавив себя, если требовалось, клоназепамом.

Обожаемые ею бессонницы, ее поэтические наперсницы, так утомили ее, а надрывно-щемящие эмоции так истощили нервные запасы, что она чудом осталась жива, и больше экспериментировать не решалась. Отныне, если ей хотелось попутешествовать в прошлом, она, во-первых, очень ограничивалась во времени, а во-вторых, седлала для этого не эмоции и воображение, как делала раньше, а лишь бесстрастную память. Больше не возникали перед ее мысленным взором любимые лица, не звучали их голоса. Умолк и тот далекий баритон, мягкий и обволакивающий, померк и облик, вслед за которым она готова была идти в дождь и снег на край света. Душа была безжалостно изгнана из тела, в котором полновластным хозяином остался рассудок – отвратительное охранное устройство, щелкающее тумблерочками «стоит»-«не стоит», «надо»-«не надо», неумолимое, бесчувственное, слишком рациональное.

Но сегодня она вновь сидела у окна. Там, в сердце, где люди чувствуют боль и тяжесть, у нее было что-то туго, до опасного напряжения сжато. Казалось, что лишнее движение рукой, лишний поворот или наклон туловища приведет к его взрыву с оглушительным звоном и положит конец ее намерениям и начинаниям. Допустить этого было нельзя. Она чувствовала себя еще совсем молодой, и многое планировала сделать.

Однако сон не шел, и это тревожило. Просто смотреть на открывшиеся из-за туч бездны было неинтересно. Сначала она развлекала себя тем, что всматривалась в темные аллеи сквера, но это занятие быстро наскучило, так как не несло в себе никакой информации. Закрыв глаза, пытаясь еще что-нибудь придумать нейтральное и безопасное, чтобы победить или скоротать бессонницу, она не заметила, как обнаружила на экране воображения высокую крепкую фигуру, одетую в блекло-голубой деним. Невольно всмотревшись в колышущийся мираж, различила и невозможно дорогие кроссовки «Эйр Джордан», и кожаный пояс-барсетку и узнала того, о ком старалась не думать. Увидела, что он стоит, скрестив на груди руки, и в нетерпении покачивается с носков на пятки, беспокоясь тем, что она уже на четверть часа опаздывает на встречу. Вдруг она ощутила запах молодой зелени, почувствовала, как ее, бегущую к нему, подхватили его руки, закружили над землей… И зазвучал тот зовущий, притягательный голос, который рождал лишь терпкое желание победить земное притяжение и взмыть куда-то в мир холодных высей, где нет страстей и жарких стремлений…

– Больше мы не расстанемся! – звучал тот голос, как пытка.

Его мягкий баритон убивал ее, как медленная коварная смерть, тем, что был далеким и недосягаемым.

Она вскочила и резко задернула оконные шторы. Не зная, куда себя деть, начала мерить шагами комнату. Нет, не возвращаться к нему, не прикасаться к этой боли, не будить ее.

Господи, как страшно жить, отринув свою судьбу! Зачем? И чем?

Но она знала, что странно, необъяснимо нужна ему, пусть ушедшая в себя, пусть чего-то не принимающая, любая – нужна. И эти звонки…

– Ну, как ты там? – лаконично справлялся он, пружиня интонациями, скрывая в том искренность и жажду взаимности.

– По-прежнему, – отвечала она.

– Мне приятно слышать твой голос, – долетало до нее скупое, расчетливо-дозированное признание, чтобы не сорваться, не разбередить свои чувствительные струны, а паче того – не обещать невозможного той, которую он старался не тревожить, не коснуться обманом.

– Я знаю. Береги себя.

Говорила так, потому что в последнее время он жаловался на сердце. И она ничего от него не хотела: ни любви, ни его славы, которая грела и ее также, ни этих признаний (приятно! – его словцо), ни внимания. Хотела только, чтобы он был на этой земле, жил в одном с нею времени.

Теперь она была бессильна сопротивляться, и пустилась во все тяжкие: тихо-тихо, чтобы никого не потревожить, вошла в его квартиру. Оставила в коридоре обувь, пересекла прихожую, прошла мимо спальни и открыла дверь кабинета. Он сидел за компьютером. Руки привычно бегали по клавиатуре, а глаза неотрывно вычитывали нарождающийся на экране текст. Она остановилась справа от него.

Как жаль, что он больше не пишет от руки, у него такой красивый почерк, который не испортился даже после написания двадцати книг.

Он прекратил работу и молча посмотрел на нее, задержавшись бархатисто-вишневой грустью, оттеняющей свет его глаз, на ее чертах. Потом встал и подошел к окну. Долго там всматривался в такую же странную ночь, как эта, а затем провел пальцем по подоконнику.

– Снова пыль, надо сказать, чтобы убрали, – у него аллергия, его раздражает пыль, и он как будто извинился за это.

Она протянула руку к его лицу, кончиками пальцев прикоснулась к родинкам, смелея, погладила по щеке. Он принимал ее ласку, не шелохнувшись, опустив глаза, с обреченной безответностью, так идут на казнь смирившиеся бунтовщики. Чтобы не отреагировать, сдержаться, сжав губы, и не ответить.

Нет, так можно сойти с ума! Она с трудом отогнала наваждение. Вернулась к событиям дня, понимая, что это сегодняшнее потрясение выбило ее из колеи. Что-то мешало успокоиться. Она достала таблетку сибазона, положила под язык. Направилась в кухню, намереваясь заварить чай из трав – летом отец привез мяту и чабрец собственноручного сбора.

Проходя через столовую, обратила внимание на свой портфель, небрежно брошенный в кресло, увидела возле него незнакомый пластиковый пакет. Вот это да! Как же она забыла, что унесла домой чужие вещи?

Размышляя, открывать или не открывать пакет, вспомнила о клочке бумаги, который ей передала свалившаяся на улице женщина. Передала – значит, можно его посмотреть.

Дарья Петровна вернулась в коридор, торопливым движением открыла шкаф. В нос ударил запах, которого здесь не должно было быть. Порылась в карманах пальто. Так и есть, в правом обнаружила открытый флакон из-под нашатыря, жидкость оттуда выбежала, впиталась в ткань и теперь распространяла вокруг резкое напоминание о болезнях и лекарствах. В левом кармане под носовым платком лежал скомканный клочок бумаги.

Чувствуя, что что-то начинает проясняться, она, не спеша, прошла в кухню, выбросила в мусорную корзину пустой пузырек и поставила на огонь чайник. В кабинете взяла очки и устроилась, наконец, в столовой под абажуром низко висящей лампы. Развернула бумажку. Это оказался рецепт на гентомицина сульфат в ампулах номером десять. Выписан он был на имя Васюты И. Я. шестнадцати лет. Информация считывалась также со штампа – четвертая городская больница, и с личной печати врача – Лысюк Лидия Семеновна.

Теперь Дарья Петровна почти не сомневалась, что можно без угрызений совести изучить содержимое пакета, она догадывалась, что там найдет. Приподняв и взвесив его на пальце, только еще раз убедилась, что не ошибается. Внутри действительно оказалась коробка с лекарством и упаковка со шприцами. Кроме того, была еще пластинка «Аскофена», таблеток от головной боли, и стеклянная бутылочка с витаминами. В вытертом до пергаментной тонкости кошельке лежала пара ключей от английских замков и горсть мелочи.

Ясенева почувствовала знакомое покалывание в пальцах рук. Так бывало, когда у нее созревал законченный кусок текста или стихотворение, просившееся на бумагу, или когда она «брала след» как шутливо говорил ее муж Павел Семенович. Последнее было необъяснимо. Пытливая, большую часть жизни проработавшая в науке, его жена не переносила невыясненных ситуаций. Творческое начало подгоняло ее к поискам недостающих звеньев, осмыслению имеющихся данных, подведению итогов и ликвидации тайн и загадок. Естественно, специально этим она не занималась, но если такая потребность возникала по ходу событий, она проводила изыскания с увлечением.

Сейчас возникла потребность вернуть пакет его владелице. А для этого надо ее найти.

Дарья Петровна знала, что утром позвонит на «скорую» и спросит, куда их машина, номер которой она, конечно, запомнила, отвезла больную. Она навестит ее в больнице, попытается чем-нибудь помочь. Без этого не успокоится, ей необходимо избавиться от вчерашнего стресса, вылить его в конкретные поступки или хотя бы действия.

День получил определенную завершенность – сибазон благодатно соединился с ее плотью, и пришло желание сна. Дарья Петровна выключила не успевший закипеть чайник, порадовалась, что не вольет в себя лишней жидкости, и отправилась отдыхать.

Спала, однако, плохо: ворочалась, часто просыпалась. Ей снились сны. Закономерность заключалась в том, что если утром сон забывался, то туда ему и дорога, а если помнился – значит, в нем надо было покопаться, ибо таким образом он привлекал ее внимание к информации, которую нес. Она не интересовалась, у всех так бывает или нет, но в отношении себя была уверена, что через сны подсознание выдает ей подсказки в трудных ситуациях. Являясь средоточием памяти предков, подсознание аккумулировало в себе витающие в пространстве знания, которые не поддавались восприятию пятью органами чувств. Когда этой информации набиралось много, когда она была такой, в отношении которой Ясенева чувствовала озабоченность, тогда включалась говорящая интуиция – сны. Их надо было правильно прочитать. Это удавалось не сразу, порой приходилось дополнительно поработать, лучше исследовать предмет, изучить сопутствующие детали.

Итак, предсказательные сны обязательно помнились. Иначе и быть не могло, потому что в противном случае они теряли вещий смысл. Зная это, иногда уже во сне Дарья Петровна пыталась оценить видение и зафиксировать его, если оно было приятным, или отогнать и забыть – если огорчало. Из этого, конечно, ничего не получалось, и утром она просыпалась не отдохнувшей, под кожей лица чувствовалась тяжесть мышц, глаза были словно засыпаны песком. Сны почти всегда забывались.