Текст книги "Пальмы в снегу (ЛП)"

Автор книги: Лус Габас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Когда отца не станет, на его плечи ляжет огромная ответственность за семью и дом, передающийся по наследству из поколения в поколение. Как ему хотелось в эти минуты стать Хакобо, который, не моргнув глазом, мог разогнать тоску несколькими глотками маламбы, виски или коньяка и выгнать из души страх при помощи гнева прежде, чем тот угнездится в сердце.

Но он не был Хакобо.

В отчаянии Килиан обхватил голову руками и долго сидел, вспоминая детство и юность.

Он задрожал.

Душа заледенела и ждала, пока ее запорошит снегом.

Он резко повзрослел, и ему стало страшно. Очень страшно.

Дверь открылась, и Килиан с надеждой обернулся. Но это был всего лишь Хосе. Он подошел к постели и крепко сжал руку Антона, надолго задержав ее в своих ладонях.

– Ах, Хосе, мой добрый Хосе! – Антон открыл глаза. – И ты здесь? Ведь это твое лицо? – Он еще пытался шутить. – Мне повезло больше, чем туземцам, Хосе. Ты знаешь, Килиан, что делают буби, когда кто-то тяжело заболевает? Больного выносят в сарай за пределами деревни и оставляют там. Каждый день ему приносят банан или печеный ямс и немного пальмового масла, чтобы не умер от голода. Так продолжается до тех пор, пока смерть не прекратит его страдания.

Он замолчал: столь долгая речь отняла у него много сил.

– Мне об этом рассказывал один миссионер, проживший много лет среди буби. Падре Антонио – так его, кажется, звали. Хосе, я никогда тебя об этом не спрашивал. Скажи: это правда? Вы и впрямь это делаете?

– Духи всегда с нами, Антон, в хижине мы или в больнице. Они никогда не покидают нас.

Антон слабо улыбнулся и закрыл глаза. Хосе мягко высвободил свою руку и подошел к Килиану. Через стенку до них доносились приглушенные голоса.

– Падре Рафаэль спорит с доктором, – шепотом пояснил Хосе. – Твой брат рассказал им, что ты хочешь позвать к Антону нашего врача.

Килиан нахмурился и вышел в коридор. Из кабинета Мануэля доносились возмущенные мужские голоса, среди которых он различил голос брата. Килиан без стука открыл дверь, и все тут же замолчали.

Мануэль сидел за столом; перед ним стояли Хакобо и падре Рафаэль.

– Какие-то проблемы? – напрямую спросил Килиан.

– Боюсь, что да, Килиан, – тут же ответил падре Рафаэль, багровый от негодования. – Если хочешь знать мое мнение, мне не кажется правильным, чтобы колдуны приближались к твоему отцу. Уж если наша медицина оказалась бессильной перед его болезнью – значит, так повелел Бог, единый и всемогущий. Можем ли мы допустить, чтобы какой-то язычник прикасался к нему грязными руками? Это же просто смешно!

Килиан бросил на брата укоризненный взгляд. Они могли бы избежать подобной ситуации, если бы Хакобо меньше болтал языком.

– Мой отец... – начал Килиан, сверля взглядом Хакобо. – Наш отец разделил свою жизнь между Пасолобино и Фернандо-По. Я бы сказал, он провел здесь половину жизни. И я не вижу причин, почему он не может проститься с этим миром, отдав должные почести каждой его части.

– Потому что это неправильно! – выкрикнул священник. – Как можно сравнивать? Твой отец всегда был добрым католиком. То, что ты хочешь сделать – просто абсурдно!

– Была бы здесь мама, – перебил Хакобо, – она бы вправила тебе мозги!

– Но ее здесь нет, Хакобо! – крикнул Килиан. – Ее здесь нет!

Вконец удрученный поведением брата, Килиан сел на стул перед столом Мануэля и упавшим голосом спросил, словно сам себе не веря: – Неужели на острове есть гражданский или церковный закон, запрещающий неграм молиться о душе белого?

– Нет, таких законов не существует, – резко ответил у него за спиной падре Рафаэль, семеня по комнате и сложив руки на толстом животе. – Вот только выбрось это из головы, Килиан. Тебе ведь от негра нужна не молитва; ты хочешь, чтобы он вылечил твоего отца, ведь так? Ты ставишь под сомнение не только действия врачей, но и волю Бога. Это грех, сын мой. Ты требуешь ответа у Бога. Более того: ты бросаешь вызов Богу.

Он повернулся к доктору.

– Мануэль, скажи ему хоть ты, что это... что это – совершенная глупость!

Мануэль посмотрел на Килиана и вздохнул.

– Ему уже ничем не помочь, Килиан, – сказал он, – ни средствами нашей медицины, ни средствами буби. То, что ты пытаешься сделать, будет лишь потерей времени. И не только. Хотя прямого запрета на это и нет, но, если об этом узнает Гарус, он будет в ярости. Вряд ли он нас похвалит, если узнает, что мы, белые люди, отправляем негритянские обряды. – Его пальцы нервно забарабанили по столу. – Сам понимаешь, это не повод для шуток, тем более сейчас, когда остров охвачен духом... независимости.

– Я надеюсь на молчание Хосе, – упрямо заявил Килиан. – А также на ваше. Что-нибудь еще?

Падре Рафаэль поджал губы и покачал головой, выражая свое неприятие столь непостижимого упорства Килиана. Затем сердито направился к двери. Уже коснувшись дверной ручки, он обернулся и произнес:

– Хорошо, делай, как знаешь, но имей в виду, что после этого... этого безобразия, – на миг он задумался, стараясь подобрать наиболее приличное слово, – я его исповедую и причащу.

В кабинете повисло неловкое молчание. Хакобо, молчавший, пока другие спорили, принялся расхаживать по кабинету, нервно приглаживая волосы и время от времени скептически фыркая.

Наконец, он сел рядом с братом.

– Он и мой отец, Килиан, – сказал Хакобо. – Ты не можешь это сделать без моего согласия.

– И чем тебе помешало то, что я хотел сделать? – в отчаянии выкрикнул Килиан. – Чего ты этим добился? Что в этом плохого, Хакобо? А вдруг ему поможет?.. Мануэль, ты же сам рассказывал о свойствах целебных растений, которые изучаешь?..

Мануэль сокрушенно покачал головой.

Килиан оперся локтями на стол, сжав ладонями виски. Он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться перед ними.

– Ему всего пятьдесят шесть лет, черт побери! Ты знаешь, сколько внуков у Хосе? А папа никогда не увидит своих! Он не знал другой жизни, кроме работы, гнул спину, чтобы добиться лучшей жизни для нас, для нашей семьи, для нашего дома... Это несправедливо. Нет. Так не должно быть.

– Ладно, делай, как знаешь, – вздохнул Хакобо, сдавшись перед умоляющим тоном брата. – Но учти: я не желаю ничего об этом знать.

– А ты, Мануэль, что скажешь? – покосился Килиан на врача.

– Окончательное решение принимаю не я, – ответил Мануэль. – Я очень ценю тебя, Килиан. В смысле, ценю вас обоих, Хакобо, – тут же поправился он. – Видите ли, этот обряд ему, конечно, не повредит, но и не поможет. Так что лично мне все равно, что вы будете делать – вернее, что будешь делать ты, Килиан, – пожал он плечами. – После стольких лет на Фернандо-По меня трудно чем-то удивить.

На следующее утро, когда прибыл колдун или, как его здесь называли, тьянтьо, Антон находился практически без сознания, что-то неразборчиво бормоча в бреду, называя чьи-то незнакомые имена и порой улыбаясь. Затем поднял страдальческий взгляд и пожаловался, что ему трудно дышать.

В палату отца Килиана сопровождали лишь Хосе с дочерью.

Войдя в палату, шаман и целитель буби поблагодарил белого человека за щедрые подарки, присланные ему через Симона, после чего стал готовиться к обряду. Первым делом он надел диковинного вида шляпу с перьями, и длинную соломенную юбку; затем зажег бамбуковую палочку. После этого начал привязывать к рукам, ногам, шее и талии Антона всевозможные амулеты. Хосе почтительно наблюдал за ним, опустив голову и скрестив на груди руки, а его дочь бесшумно двигалась по палате, прилежно и спокойно выполняя указания целителя. Амулеты являли собой всевозможные раковины, птичьи перья, клочки овечьей шерсти и листья священного дерева ико.

Килиан молча наблюдал за этой сценой, не вмешиваясь. Он узнал предметы, висевшие у входа в Биссаппоо и отгоняющие злых духов. Видя, как его отца украшают подобным образом, какая-то часть его существа на миг пожалела, что он не послушался брата. Но тут же в другом уголке сердца словно вспыхнул наивный и непостижимый огонек надежды, рожденный деревенскими рассказами о всевозможных чудесах; Килиан вспомнил детство и статую Веры в Сарагосе, что поддерживала твердой рукой обессилевшего мужчину. Он не сводил глаз с Антона, ожидая, что сейчас тот улыбнется прежней открытой улыбкой, расправит окрепшие мускулы, и всем станет ясно, что тревога была ложной и это – всего лишь грипп или приступ малярии, или обычная усталость после долгого путешествия...

Колдун отстегнул от пояса высушенную тыкву, полную маленьких раковин, и начал ритуал. Призвав духов, он попросил их выявить болезнь, ее причину и способы лечения. Затем достал из кожаного мешочка два гладких круглых камешка и положил их один на другой. Хосе объяснил, что этими камнями выясняют выяснить, излечима болезнь или смертельна.

Чародей шептал, свистел, бормотал. Килиан не понимал ни вопросов, ни ответов. Под конец, когда Хосе перевел ему окончательный диагноз: больной не исполнил своих обязательств перед умершими родственниками и теперь, вероятно, умрет, – последний слабый лучик надежды угас, и сердце Килиана заполнила пустота. Он поклонился и, понимая, чего ждет от него Хосе, пообещал колдуну, что не повторит ошибок отца и не забудет о своих обязательствах перед покойными родственниками.

Шаман удовлетворенно кивнул, собрал вещи и вышел.

– Ты правильно поступил, Килиан, – заметил Хосе, кладя руку ему на плечо, польщенный таким уважением юноши к традициям буби.

Но, конечно, Килиана не могли утешить слова Хосе. Он подтащил к себе стул и сел рядом с отцом. Дочь Хосе застенчиво улыбнулась, но Килиан не ответил. Поправив сбившиеся простыни, она вышла из палаты; Хосе последовал за ней.

Килиан долго сжимал с ладонях отцовскую руку, чувствуя болезненный жар его тела. Лопасти вентилятора под потолком медленно и тяжело вращались, мерно и монотонно отсчитывая секунды, беспощадно разрушали ложное спокойствие в душе Килиана.

Прошло немало времени, прежде чем в палату вошел Хакобо в сопровождении падре Рафаэля. Наблюдая, как Антон принимает святое апостольское причастие из рук священника, братья замерли в столь же благоговейной позе, в какой стоял Хосе перед колдуном-буби. Вскоре, словно почувствовав присутствие обоих сыновей, Антон занервничал так, что ничто не могло его успокоить: ни увещевания мужчин, ни заботы медсестры, которую позвал встревоженный Хакобо, ни новая доза морфина, введенная Мануэлем по просьбе братьев. Отец сжимал руки сыновей с неожиданной силой и водил головой из стороны в сторону, словно сражаясь против какой-то огромной неведомой силы.

Внезапно Антон открыл глаза и произнес ясным и чистым голосом:

– Торнадо. Жизнь – как торнадо. Покой, потом – яростный смерч, а затем – снова мир и покой.

Он закрыл глаза, морщины на его лице разгладились, и он вздохнул.

Дыхание было хриплым, сухим и прерывистым.

Килиан с тоской смотрел, как обостряются черты его лица, замирает дыхание, коченеет тело.

Это была смерть.

Он знал, что когда-то давно ужасный торнадо, который еще помнили старики, сравнял с землей плантацию; и лишь теперь Килиан в полной мере прочувствовал последние слова отца. До сих пор торнадо был для него на более чем смешением ветра, дождя и сильнейших электрических разрядов. Этому явлению всегда предшествовала удушающая жара; во время торнадо температура падала до двенадцати-двадцати градусов; а после дождя вновь воцарялась нещадная и невыносимая жара.

Однако на этот раз он не мог быть просто наблюдателем, ибо его собственный дух был частью этого смерча, бешено ревущего, сметающего все на своем пути.

Все началось с маленького белого облачка, вдруг появившегося в зените, посреди ясного неба; потом облачко стало быстро расти и темнеть, и в скором времени опустилось к самому горизонту. На миг Килиану показалось, что все живое прекратило существование; природа казалась вымершей.

Стояла поистине мертвая тишина; не слышно было ни звука.

Килиану вспомнились минуты затишья перед снежной бурей – обманчивая тишина и блаженное ощущение покоя и нереальности.

Теперь вокруг царила полная тишина – глубокая и торжественная. Затем послышались далекие раскаты грома и слабые еще вспышки молний. Гроза быстро приближалась, молнии сверкали все ярче; порой казалось, что воздух вот-вот загорится.

А затем налетел ветер: неудержимый, яростный, сметающий все вокруг.

Торнадо длился дольше обычной бури и закончился яростным потопом. Ветер и дождь неудержимо бушевали, грозя уничтожить мир, но, когда они наконец прекратились, воздух стал необычайно чистым и восхитительно прозрачным. Все живое воспрянуло с новой силой, словно после очистительного огня.

Точно так же после приступа оглушающего гнева Килиана охватил внезапный покой.

Позднее ему потребуются долгие годы, чтобы вернуть в душу этот покой и безмятежность.

Было решено, что тело Антона будет погребено на кладбище Санта-Исабель, где для него уже вырыли могилу.

Медсестры быстро обмыли и переодели тело под печальными взглядами Хакобо и Килиана. Дочь Хосе нарисовала у него на груди, напротив сердца, несколько крошечных точек.

– Да очистят твое тело эти знаки, нанесенные священной нтолой, – прошептала она. – Теперь наши предки примут тебя с такой же радостью и почетом, что и твои белые. Теперь ты сможешь без труда переходить из одной вечности в другую.

Погребальная процессия вышла из больницы и направилась через главный двор плантации в сторону грузовика, которому предстояло отвезти всех в город. Служащие плантации следовали за грузовиком в двух фургонах и «мерседесе» управляющего, который вел печальный Йеремиас, уговоривший Гаруса, чтобы тот позволил ему самому отвезти братьев на кладбище в память о покойном.

При виде погребального кортежа рабочие поспешно закрывали двери и окна бараков, а кое-кто начинал звонить в деревянные бубенцы.

Африканцы верили, что душа покойного находится рядом с телом до самых похорон. Даже после того, как тело будет предано земле, душа продолжает кружить вокруг тех мест, где жил покойный. Именно поэтому, когда тело несут на кладбище, вовсю звонят в бубенцы: их звон должен отпугнуть душу, чтобы она не вернулась в деревню. По этой же причине закрывают все двери и окна.

Все это объяснял Хосе, пока Килиан смотрел, как отражаются в лобовом стекле кроны королевских пальм у ворот Сампаки. На миг они показались ему горами Пасолобино, и тогда он почти поверил, что Антона хоронят в родной деревне.

Когда кто-то умирал, в его доме несколько часов шли бдения и молитвы с четками. Шепот молитв и литургия на латыни должны были успокоить и смягчить скорбь присутствующих. Пока длились молитвы, никто не плакал и не сетовал; повторение через силу одних и тех же слов и концентрация на дыхании на время отгоняли тоску. Голова была занята неустанным припоминанием, чтением и повторением молитв.

В былые времена – Килиан их помнил довольно смутно – пока мужчины сколачивали гроб, копали могилу на кладбище и таскали стулья в церковь и в дом покойного, чтобы усадить всех гостей, женщины готовили поминальный стол для родных и соседей из других деревень, пришедших отдать долг скорби и памяти. Готовили огромные котлы тушеной фасоли – традиционное блюдо на похоронах. Женщины плакали, роняя в котел слезы, одновременно споря, нужно ли класть соль: ведь слезы и так соленые.

Для детей похороны были очередным праздником, когда они могли пообщаться с родней из дальних мест, вот только, в отличие от других праздников, на этом почему-то все плакали, и у всех были красные глаза.

На следующий день самые сильные мужчины в семье поднимали на плечи простой дощатый гроб, выносили его через парадную дверь и несли по главной улице – ни в коем случае не задворками – в церковь, где служили погребальную мессу. Затем похоронная процессия во главе со священником направлялась на кладбище рядом с церковью. Здесь все прощались с телом под скорбный монотонный звон церковного колокола, разносившийся по округе в гробовом молчании присутствующих.

Килиан никогда не спрашивал, почему на похоронах всегда звонит колокол.

Теперь он это знал: по той же причине, по которой звонят бубенцы и трещотки буби. Чтобы отпугнуть душу умершего.

Но Пасолобино слишком далеко.

Найдет ли отцовская душа дорогу туда?

Они выбрали уголок на кладбище в тени огромных сейб, где предстояло упокоиться останкам Антона. Несколько мужчин с Гарусом во главе водрузили над могилой простой каменный крест, на котором по заказу братьев выбили надпись: отцовское имя, фамилия, даты и места рождения и смерти. Название Пасолобино в этом затерянном уголке Африки выглядело почти нереальным.

На похоронах братьев сопровождали все служащие плантации, включая управляющего и Мануэля, а также Хенероса, Эмилио, Хулия и другие знакомые из Санта-Исабель. Из всех присутствующих больше всех горевал Сантьяго, поскольку он приехал на остров в одно время с Антоном, несколько десятков лет назад. Время от времени Марсиаль похлопывал его по плечу, но добился лишь того, что по бледному изможденному лицу рекой потекли слезы.

Когда гроб с телом опустили в могилу – ногами в сторону моря, а головой в сторону гор, как велел Хосе, Хакобо благодарно сжал руку Хулии, и та крепко сдавила его ладонь. Он почувствовал, как другой рукой она гладит его по плечу, шепча слова поддержки и утешения.

Когда могилу засыпали землей и Мануэль подошел к невесте, сообщить ей, что все уезжают, Хакобо не захотел отпускать эту маленькую руку – мягкую и твердую, оказавшуюся вдруг такой сильной.

Наконец, Хулия встала на цыпочки, поцеловала его в щеку, торопливо и ласково погладила по лицу, глядя на него полными боли глазами, и молча удалилась.

Возле свежей могилы остались лишь Килиан, Хакобо и Хосе, который отвернулся от остальных, чтобы достать кое-какие предметы культа, тайком принесенные на похороны. Он палкой проделал отверстие в земле у могилы и посадил священное деревце, насыпав небольшой холмик. Затем окружил холмик несколькими колышками и обложил камнями.

– Это чтобы отогнать души других мертвых, чтобы они его не обижали, – объяснил он.

Хакобо демонстративно отошел, но ничего не сказал.

А впрочем, теперь его слова уже не имели значения. Так или иначе, братья скорбели по отцу и понимали, что сейчас не время для споров и свар.

Килиан не сводил глаз с выбитых на каменном кресте букв.

«Кто станет ухаживать за его могилой, когда нас здесь не будет?» – думал он.

Он понимал, что даже для Хосе будет трудно убирать могилу и приносить цветы. Йеремиас объяснил, что, похоронив своих мертвых, буби боятся бывать на кладбище и чистить надгробия. Они верят, что это может привлечь в деревню души многих мертвецов. Будь отец похоронен в Пасолобино, мать в первое время посещала бы его могилу каждый день, а позднее – каждую неделю, и всегда бы говорила с ним, сидя у подножия креста.

«Почему он вернулся из Испании? – думал Килиан. – Почему заставил меня пройти через все это?»

А вскоре ему придется вновь пережить эти последние дни, когда он будет писать письмо матери. Она захочет знать все, до последних подробностей: последние слова отца, последнее причастие, проповедь священника, поминки, на которых восхвалялись все достоинства покойного и вспоминались случаи из его жизни, число гостей и полученных соболезнований. Килиану придется подробно написать обо всем, а также заверить, что сам он здоров, несмотря ни на что, что ему есть чем заняться, жизнь продолжается, и у него много работы, а денег вполне хватает.

– О чем ты думаешь? – спросил Хосе.

– Я думал... думал о том, где он сейчас, – ответил Килиан, указывая на могилу Антона.

Хосе подошел ближе.

– Он сейчас вместе с вашими родными, умершими раньше, – сказал Хосе. – Думаю, они счастливы вместе.

Килиан понимающе кивнул и мысленно прочел простую молитву, желая отцу доброго пути, куда бы он ни направлялся.

Хакобо развернулся и зашагал к воротам кладбища, чтобы никто не видел, как он плачет.

Антон скончался в конце июня 1955 года, в тот самый день, когда в его родной долине начинались праздники в честь летних святых. В июле в Пасолобино начинался сенокос, а в августе на Фернандо-По – сбор урожая какао, который продлится до января следующего года. Это были самые тяжелые месяцы для работников сушилен.

Килиан работал день и ночь. Вся жизнь превратилась в одну сплошную работу. Во время редких минут отдыха он лишь курил сигарету за сигаретой и пил без удержу. Он стал угрюмым, молчаливым и вспыльчивым.

Хакобо и Хосе – единственные, с кем он разговаривал, – начали всерьез беспокоиться. Никто не смог бы долго выдержать такого напряжения. Сначала они думали, что его гнев и неустанная тревога вызваны чувством утраты после смерти Антона. Но неделя шла за неделей, а Килиан так и не успокоился.

Напротив: он работал за двоих, следуя бескомпромиссной и жесткой дисциплине.

Он не знал покоя, постоянно находя в сушильнях какие-то проблемы, которых раньше не было, и возмущался, что дела идут не так хорошо, как раньше. Он кричал на рабочих, чего никогда не позволял себе раньше, и был вечно озабочен воображаемыми проблемами.

– Килиан! – взмолился наконец брат. – Тебе нужно отдохнуть.

– В гробу отдохну! – отозвался Килиан с крыши барака. – Кто-то ведь должен работать!

Хосе обеспокоенно наблюдал за ним. Рано или поздно организм Килиана не выдержит. Он просто не сможет долго выдержать этой смеси эйфории и тревоги.

Вскоре после Рождества Килиан заболел. Все началось с легкого озноба, но уже к концу недели температура поднялась до сорока градусов. Только тогда он согласился лечь в больницу.

Несколько дней он пролежал в бреду. И в бреду снова и снова видел одну и ту же картину: они с отцом дома, в Пасолобино, а за окном проливной дождь. Слышно, как по дну ущелья возле дома катятся камни, снося и разрушая все на своем пути. Сколько раз воды ущелья выходили из берегов, унося самые крепкие дома! И теперь они должны покинуть дом или погибнуть. Килиан торопит, но отец не желает уходить, он говорит, что слишком устал, пусть сын уходит без него. Снаружи доносятся вой ветра и грохот дождя; Килиан безнадежно пытается докричаться до отца, но тот по-прежнему дремлет в кресле-качалке. Килиан кричит и плачет, но в конце концов все же прощается с отцом и уходит из дома.

Чья-то рука сжала его ладонь, стараясь успокоить. Открыв глаза, он заморгал, отгоняя ужасные видения; затем прищурился, разглядев лопасти вращающегося над головой вентилятора. Потом над ним склонилось знакомое лицо, и огромные ясные глаза ласково посмотрели на него.

Поняв, что Килиан пришел в себя и вполне осознает, кто он и где находится, дочь Хосе заботливо убрала с его вспотевшего лба отливающие медью пряди волос.

– Наверное, ты не оказал умершим должных почестей, и теперь тебя мучают духи, – мягко произнесла она. – Нет, ты не должен приносить им в жертву коз и цыплят; почти их по обычаям твоего народа, если не можешь почтить по обычаям буби, и тогда дух Антона обретет покой. Отпусти его. Если хочешь, помолись своему Богу. В конце концов, Бог создал все, и духов тоже. Отпусти его. Это поможет.

Килиан с силой сжал губы, и его подбородок задрожал. Он чувствовал усталость и слабость, но был благодарен девушке за участие, за ласковый, хоть и настойчивый голос. Он спросил, сколько времени ему предстоит лежать в постели и сколько времени она будет рядом как свидетельница его страданий. Килиан заметил, что она по-прежнему ласково его гладит, даже не думая останавливаться. Тонкие прохладные пальцы скользили всего в паре сантиметров от его пересохших губ. Он уже собрался спросить, как ее зовут, но тут внезапно распахнулась дверь, и в палату словно ураган влетел Хакобо. Девушка перестала его ласкать, но Килиан не позволил ей убрать руку.

Хакобо в три скачка оказался возле изголовья его кровати и, видя, что Килиан пришел в себя, громко воскликнул:

–Боже, Килиан! Как ты себя чувствуешь? Ну и напугал же ты нас, я тебе скажу!

Он хмуро покосился на медсестру, которая, хоть и высвободила руку, но так и не отошла от Килиана. Взгляд девушки невольно заставил его вздрогнуть.

«Это откуда же взялась такая прелесть?» – подумал Хакобо. Пару секунд он восхищенно любовался ее неожиданно красивыми чертами, но тут же взял себя в руки.

– Почему же ты не позвал меня, когда проснулся? – не дождавшись ответа, он пристально вгляделся в лицо Килиана. – Мать честная! – воскликнул он. – Еще чуть-чуть, и ты отправишься вслед за папой...

Килиан закрыл глаза, а Хакобо сел на край его постели.

– Нет, серьезно, Килиан. Я очень беспокоился. Почти пять дней ты провалялся в лихорадке. Мануэль уверял, что жар спадет, но что мы за это время пережили... – Он покачал головой. – Боюсь, пройдет немало времени, пока к тебе вернутся силы. Мы тут поговорили с Гарусом и решили, что ты быстрее поправишься, если сядешь на корабль и поедешь домой.

Хакобо на миг замолчал, чтобы передохнуть, и Килиан тут же вмешался:

– Я тоже рад тебя видеть, Хакобо. Но не волнуйся, я... не уйду вслед за ним. По крайней мере, сейчас.

– Да?

– Мне не хочется. Пока еще нет.

– Килиан, я в жизни не встречал никого упрямее тебя! – воскликнул Хакобо. – Смотри, пару дней назад пришло письмо от мамы. – Он достал из нагрудного кармана рубашки сложенный вчетверо листок. – Потрясающая новость! Я просто умирал от нетерпения, что не могу поделиться с тобой! Каталина выходит замуж! И за кого! За Карлоса из Каса-Гуари, помнишь его?

Килиан кивнул.

– Не так это и плохо, – продолжал Хакобо. – Пусть его род не слишком знатный, зато сам он работящий и честный. Мама пишет, что нужно собрать приданое, и спрашивает наше мнение по этому поводу. Свадьбу играть нельзя, пока не кончится траур, поэтому все прошло неофициально, но... – он замолчал, не увидев на лице брата ни малейшего интереса. – Эй, парень, да что с тобой? Прежде ты выспрашивал о каждой мелочи, а теперь знать ничего не хочешь. Жизнь продолжается, Килиан, с нами или без нас...

Повернув голову к окну, Килиан встретил взгляд молодой медсестры, которая не покинула палату, пока Хакобо говорил с братом, делая вид, что готовит термометр и лекарства для больного. Чуть заметным жестом, понятным одному Килиану, она дала понять, что согласна с последними словами Хакобо. Жизнь продолжается, думал он, глядя в эти лучистые глаза.

Кто-то деликатно постучал в дверь.

– Кого еще принесло? – проворчал Хакобо, вставая, чтобы впустить женщину, которая тут же прошествовала через палату, оставляя за собой шлейф духов.

Килиан поднял голову и увидел перед собой статную фигуру Саде, одетую в простое белое ситцевое платье с рисунком из синих лобелий, похожих на маленькие пальмы, длиной до колен и перетянутое узким пояском. Никогда прежде он не видел ее одетой так скромно, без украшений и макияжа. По правде сказать, он вообще никогда не видел ее при свете дня, и сейчас она показалась ему даже красивее, чем в клубе.

– Вчера я отправил ей записку, чтобы приехала сюда, Валдо ее подбросит, – объяснил Хакобо со свойственной ему непринужденностью, и его глаза победно блеснули.

Вот уже несколько недель он не знал, как убедить Килиана, что душевную боль можно победить телесными радостями, понимая, что человека вроде Килиана тоска легко может свести в могилу. И вот теперь такая возможность предоставлялась на блюдечке, у брата не было никаких отговорок, чтобы прервать длительный отдых.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты надолго оставался один, так что она составит тебе компанию. Ты же знаешь, я не могу надолго отлучаться из сушильни. Саде будет ухаживать за тобой, пока ты не поправишься, Килиан. – Посмотрев на часы, он поднялся и слегка похлопал Килиана по плечу. – Отдаю тебя в хорошие руки!

Едва Хакобо вышел, Саде тут же занялась больным. Сев на край постели, она поцеловала кончики своих пальцев, затем прижала их к сердцу и принялась ласково водить ими по губам Килиана – медленно и плавно, пока он не отвернулся, чтобы избавиться от навязчивой ласки.

– Я этого не допущу, масса, – сказала она мелодичным голосом. – Вот уже несколько недель ты не появляешься. Это нехорошо. Нет-нет. – Она поцокала языком. – Я не позволю тебе забыть меня.

С торжествующей улыбкой она посмотрела на медсестру.

– Можешь идти, – сказала она. – Я прослежу, чтобы температура не поднималась.

Килиан почувствовал, как напряглась медсестра. Он не сводил с нее глаз; в конце концов, она тоже посмотрела на него, ответив усталой благодарной улыбкой. Как он мечтал в этот миг повернуть время вспять – до той самой минуты, когда кошмары кончились и нежные руки коснулись его волос.

Словно прочитав его мысли, медсестра погладила его по щеке на глазах у Саде, чьи брови возмущенно поползли вверх, и медленно прошептала несколько мелодичных, умиротворяющих фраз на буби. Килиан не понял их значения, но его веки сомкнулись, и его окутал сон.

Между тем, на плантации наступил влажный сезон; тяжелые ливни сменялись прохладным бризом и влажными муссонами, помогавшими переносить дневную жару. И хотя среди бела дня нередко налетала буря, когда становилось темно как ночью и на посадки какао рушились обломанные ветки эритрин, работа не прекращалась ни на минуту, поскольку плоды какао – чье название, как узнал Килиан, означает «пища богов» – неустанно росли и наливались на стволах деревьев. Когда они приобретали красноватый оттенок – это означало, что они созрели и их можно снимать.

С августа по январь тянулись долгие монотонными недели, отделенные друг от друга лишь понедельниками (в этот день выдавали паек на неделю: два кило риса, кило вяленой рыбы, литр пальмового масла и пять кило маланги или ямса для каждого рабочего) и субботами, когда выплачивали жалованье. Тысячи плодов какао проходили через умелые руки рабочих. Брасерос под присмотром Хакобо, Грегорио, Матео и бригадиров снимали зрелые здоровые плоды маленькими серповидными крюками на длинных шестах. Очень осторожно, с большим мастерством, они накалывали на крюки зрелые плодв какао, стараясь не задеть соседних, и сваливали их в кучу меж рядами посадок; другие рабочие разрубали плоды мачете, извлекая из них зерна, которые затем ссыпали в мешки и складывали их в штабеля у дороги.

В главном дворе целыми днями до поздней ночи царила суматоха. То и дело с посадок подъезжали грузовики с мешками, содержимое которых вываливали в огромные деревянные чаны, где какао предстояло бродить семьдесят два часа, до выделения из мякоти плодов вязкой плотной жидкости. После ферментации другие рабочие извлекали из этой массы бобы и раскладывали их на шифере сушилен, под которым постоянно циркулировал горячий воздух, нагретый до семидесяти градусов.

Килиан, Хосе, Марсиаль и Сантьяго неустанно сменяли друг друга, наблюдая за процессом сушки, длившейся от сорока восьми до семидесяти часов. Они следили, чтобы рабочие не переставая ворошили зерна, пока те не приобретали требуемый вид. Тогда их сначала ссыпали в большие тачки с решетчатым дном, чтобы остудить, а затем помещали в очистные машины, после чего снова ссыпали в мешки и развозили по разным частям света.