Текст книги "Пальмы в снегу (ЛП)"

Автор книги: Лус Габас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Annotation

В 1953 году Килиан покидает заснеженные горы и вместе с братом Хакобо едет в неизведанную землю, далекую и экзотическую, на остров Фернандо-По. В глубине пышного и обольстительного острова его ждет отец, давний работник поместья Сампака, где выращивают лучшее в мире какао.В вечно зеленой, теплой и сладострастной колонии живут легко, в отличие от закостенелой и серой Испании; братья вместе выращивают идеальный какао из поместья Сампака; замечают различия и сходство культуры местного населения и колонизаторов; познают значение дружбы, страсти, любви и ненависти. Но один из них пересечет запретную черту.В 2003 году Кларенс, дочь одного брата и племянница другого, решает узнать тайну своего происхождения, погружается в разрушительное прошлое Килиана и Хакобо и смахивает пыль с их тайны.

I

В 1953 году Килиан покидает заснеженные горы и вместе с братом Хакобо едет в неизведанную землю, далекую и экзотическую, на остров Фернандо-По. В глубине пышного и обольстительного острова его ждет отец, давний работник поместья Сампака, где выращивают лучшее в мире какао.

В вечно зеленой, теплой и сладострастной колонии живут легко, в отличие от закостенелой и серой Испании; братья вместе выращивают идеальный какао из поместья Сампака; замечают различия и сходство культуры местного населения и колонизаторов; познают значение дружбы, страсти, любви и ненависти. Но один из них пересечет запретную черту.

В 2003 году Кларенс, дочь одного брата и племянница другого, решает узнать тайну своего происхождения, погружается в разрушительное прошлое Килиана и Хакобо и смахивает пыль с их тайны.

Лус Габас

Пальмы в снегу

Моему отцу Пако,

за пылкую страстность, с которой он прожил жизнь,

и Хосе Эспаньолу,

за то, что он страсть моей жизни.

Благодаря им обоим и появился этот роман.

Моей матери М. Лус

и моим сёстрам Хемме и Мар,

за их неизменную и бесконечную поддержку.

А также Хосе и Ребеке,

которые росли вместе с этими страницами.

Этой ночью вы будете любить друг друга с самой безнадёжной страстью, ибо знаете, что это последняя ваша ночь. Больше вы никогда не увидитесь.

Никогда.

Это невозможно.

Вы будете целовать и ласкать друг друга так неистово, как только могут двое отчаявшихся людей, стремясь запечатлеть запах, вкус и самую сущность друг друга.

Проливной тропический ливень яростно барабанит по зелёным перилам открытой галереи, на которую выходят двери комнат, заглушая ваши неистовые стоны. Вспышки молний порой пронзают темноту в тщетных попытках осветить спальню.

«Позволь мне видеть тебя, касаться, ощущать хоть минутой дольше...»

В углу комнаты – два потрепанных кожаных чемодана, на спинке стула – габардиновый плащ. Пустой шкаф с раскрытыми настежь дверцами. На столе – шляпа и фотография. На полу – одежда из небеленого полотна. Кровать под свисающей с потолка москитной сеткой, превращённая в любовное гнездышко. На кровати – два обнаженных тела, сжимающие друг друга в объятьях.

Это случится восемнадцать лет спустя.

Можно было бы бросить вызов опасности и принять решение остаться.

Или вообще никогда не приезжать сюда. И тем самым избежать этого дождя – проклятого дождя, что неизменно сопровождает тебя в самые печальные минуты жизни.

Тогда бы эта ночь не была бы для тебя столь непроглядной.

Капли дождя барабанят по стеклу.

А она...

Она могла бы не посмотреть в твою сторону, если бы знала, что лучше этого не делать.

Тогда бы эта ночь не была для неё столь мучительно ясной, столь жестоко однозначной.

Тихий и спокойный дождь падает на предметы и мягко скользит по ним как слезы, наполняя воздух заразительной меланхолией. Ночной ливень угрожающе напоминает, что ни к кому не цепляется, что даже земля не может его поглотить, и он умирает в тот же миг, когда падает капля.

Много ночей вы наслаждались своей любовью – спокойной, нежной, чувственной, мистической. А также свободой и возможностью открыто любить друг друга.

Но этого вам было мало.

Теперь у вас осталась одна эта ночь и тысячи дождевых капель с ураганным натиском.

Причини ему боль! Царапай его кожу ногтями! Кусай его, облизывай! Вдыхай его запах!

Вам придётся как-то жить дальше, страдать, потому что не смогли преодолеть обстоятельств. Страдать в разлуке, с которой вынуждены смириться, с проклятым расставанием.

Возьми ее душу, ороси своим семенем ее тело, пусть даже знаешь, что оно не прорастет.

«Я уезжаю».

«Да, ты уезжаешь».

«Но ты навсегда останешься в моем сердце».

Навсегда.

Раздаются два резких сухих удара в дверь, потом – тишина, а затем ещё два удара. Хосе всегда был пунктуальным. Нужно спешить, или опоздаешь на самолёт.

Но ты не в силах спешить. Вы не в силах оторваться друг от друга. Вам хочется лишь плакать. Закрыв глаза, вы погружаетесь в атмосферу нереального.

Время, выделенное вам судьбой, закончилось. Оно не вернётся, и ничего не поделать. Вы уже много раз говорили об этом. Бесполезно плакать: жизнь такова, какова она есть. Возможно, случись это в другом месте, в другую эпоху... Но мы не выбираем, где и когда родиться, не выбираем семью и судьбу. Мы можем лишь любить, несмотря на все преграды и трудности.

Вы всегда знали, что рано или поздно этот день настанет, вот он настал, и теперь нужно спешить; вам не удастся попрощаться при свете дня, не будет никаких обещаний скорого возвращения.

На сей раз это будет поездка в один конец.

Ты встаёшь с постели и начинаешь одеваться. Она по-прежнему сидит, провалившись спиной к стене, обхватив колени руками и упираясь в них подбородком. Наблюдает за твоими движениями, а потом закрывает глаза, желая сохранить в памяти каждую линию твоего тела, каждый твой жест, каждый завиток волос. Но вот ты уже одет; она встаёт и подходит к тебе. Единственная ее одежда – ожерелье на шее: тонкая полоска кожи и на ней – две раковины. Одна из них – каури, маленькая блестящая ракушка размером с миндальный орех. Другая – столь же маленькая ископаемая ахатина.

Она снимает ожерелье и надевает его тебе на шею.

– Оно подарит тебе счастливую судьбу и процветание, – говорит она.

Ты обнимаешь ее за талию сильными руками, крепко прижимая к себе, вдыхая запах ее волос и кожи.

– Моя судьба закончилась здесь и сейчас.

– Не отчаивайся, – отвечает она. – Хоть я никогда тебя не увижу, не смогу к тебе прикоснуться, но моя частичка навсегда останется с тобой.

Ее большие глаза, хоть и полные смущения, излучают непоколебимую уверенность. Ей хочется верить, что их не разлучит даже смерть, что когда-нибудь они снова встретятся и будут вместе – там, где нет ни времени, ни спешки, ни запретов.

Твои пальцы скользят по раковинам ожерелья. Каури гладкая, как ее кожа, и блестящая, как ее зубы. Отверстие раковины похоже на безупречной формы влагалище – вход в мир блаженства и, увы, выход из него.

– Неужели эта маленькая ахатина сможет защитить меня от ударов судьбы?

Она улыбается, вспоминая вашу первую ночь.

– Ты сильный, как сейба, и гибкий, как королевская пальма. Ты выдержишь любые удары; никакая буря тебя не сломит. Твои корни крепко держатся за землю, а крона устремлена ввысь.

Снова два быстрых сухих удара в дверь, снова короткое молчание, и вновь два удара. Чей-то тихий голос пробивается сквозь бурю:

– Идём же, умоляю! А то будет поздно.

– Уже иду, Озе. Подожди минутку!

Всего одну минутку – на прощание, но за ней последует другая, а потом ещё и ещё...

Она тянется за платьем. Ты пытаешься ей помешать.

«Оставайся как есть, голой. Дай мне ещё посмотреть на тебя...»

Теперь на ней нет ожерелья-талисмана. Неужели у тебя нет ничего для неё на память?

На столе лежит твоя шляпа, которая больше никогда не понадобится, и фотография, где вы вдвоём.

Ты берёшь чемодан, ставишь его на стол, открываешь и достаёшь из внутреннего кармана ножницы. Затем сгибаешь фотографию пополам, проводишь ногтем по сгибу и разрезаешь вдоль.

Протягиваешь ей ту половинку, где ты стоишь во дворе, опираясь на капот грузовика.

– Вот, возьми. Вспоминай обо мне, как будто я рядом, а я буду вспоминать о тебе.

Ты смотришь на другую половинку, с которой улыбается она, и прячешь в нагрудный карман рубашки.

– Моё сердце не выдержит... – рыдание мешает тебе продолжать.

– Все будет хорошо, – лжет она.

Лжёт, потому что знает: она будет страдать всякий раз, проходя через двор или входя в столовую, или кладя руку на белые перила элегантной лестницы. Она будет страдать всякий раз, как услышит название страны, куда ты уехал. Будет страдать всякий раз, как услышит шум двигателей самолёта.

Будет страдать всякий раз, когда за окном идет дождь, как этой ночью.

«Все будет хорошо...»

Ты сжимаешь ее в объятиях, прекрасно зная, что ничего хорошего уже не будет.

В ближайшие секунды ты возьмёшь свои чемоданы и плащ, затем снова ее поцелуешь с невыразимой страстью, и пойдешь к двери. Но тут она окликнет тебя, и ты остановишься.

– Подожди! Ты забыл свою шляпу!

– Там, куда я еду, она мне не понадобится.

– Но она будет напоминать о том, как ты жил все эти годы.

– Не хочу. Оставь ее себе. Пусть лучше она напоминает обо мне.

Ты подойдёшь и, наконец, поцелуешь её в последний раз – нежно, жадно и долго. На мгновение глянешь ей в глаза. Вы оба закроете веки и стиснете зубы, чтобы не плакать. Ты нежно коснёшься её щеки, откроешь дверь, которая закроется за тобой со звуком, похожим на выстрел. Она прижмётся к двери и горько заплачет.

Ты уйдёшь в ночь, и тебя поглотит буря, и тебе не захочется, чтобы она стихла хотя бы на миг.

– Спасибо, Озе, – говоришь ты. – Спасибо, что был со мной все эти годы.

Это первые слова, которые ты произносишь, выйдя из комнаты и направляясь в аэропорт. Они звучат странно для тебя, как будто не ты их произнес. Все кажется незнакомым: дорога, здания, сборный металлический терминал, люди, которые перемещаются вместе с тобой.

Все кажется таким нереальным.

– Не за что, – отвечает удручённый Хосе, кладя руку тебе на плечо.

Слезы блестят на его глазах, окружённых глубокими морщинами. Этот человек с самого твоего приезда был тебе вместо отца. Его зубы беспощадно напоминают о времени: зубов у него поубавилось за минувшие годы. Когда отец упоминал о Хосе в письмах или когда рассказывал истории из своей жизни, сидя у огня зимними вечерами, он неустанно повторял, что никогда не встречал таких безупречных белых зубов. Как же давно это было – целая вечность прошла!

Вот и все.

Ты больше никогда не увидишь Хосе.

Запах, пьянящий запах неувядающей зелени, щедрой природы, звуки торжественных песнопений, суета праздников, непрестанная жара и благородство друзей, таких, как Хосе, уходят все дальше. Ты больше не принадлежишь этому миру. С той самой минуты, когда ты поднимешься по трапу самолёта, ты станешь для него опотто – чужестранцем.

– Дорогой Озе... Я хочу попросить тебя об одном одолжении... самом последнем.

– Все, что захочешь.

– Когда у тебя все наладится, мне бы хотелось, чтобы ты хоть иногда приносил цветы на могилу моего отца. Ему так одиноко лежать в чужой земле.

Как печально думать, что твои останки покоятся в забытом месте, что некому будет провести несколько минут перед твоей могилой.

– Пока я жив, у Антона на могиле всегда будут свежие цветы.

– Tènki, mi fren.

«Спасибо, друг. Спасибо за то, что вытащил меня из беды, что помог понять этот мир, так непохожий на мой. За то, что научил меня любить его. За то, что научил видеть в нем больше, чем деньги, что он мне принёс. Спасибо за то, что не осуждаешь...»

– Mi hat no gud, Ösé.

– Yu hat e stron, mi fren.

Мое сердце вот-вот разорвется.

У тебя крепкое сердце, мой друг.

Оно выдержит любые невзгоды.

Да, ты выдержишь. Но не забудешь, что за эти годы выучил четыре языка, и все равно тебе не хватает слов, чтобы выразить чувства: ту хат но гуд.

Самолёт ждёт на взлётной полосе.

Прощай, витема, человек с большим сердцем. Береги себя!

– Tek kea, mi fren. – Ты протягиваешь руку. – Shek mi jan.

Береги себя. Пожмем друг другу руки.

Самолёт помчит тебя сквозь облака, за тысячи километров; ты сойдёшь на землю в Мадриде и сядешь на поезд, идущий в Сарагосу. Затем пересядешь на автобус и в скором времени встретишься с родными. Но сколь бы долгими ни были часы перелета, они не смогут вырвать из твоего сердца последних лет, которые станут лучшими годами твоей жизни.

И осознание того, что лучшие годы жизни прошли в этих далёких землях, станет тайной, которую ты будешь хранить самой глубине сердца.

Ты не знаешь, что тайна будет светить приветным сиянием больше тридцати лет. Ты не знаешь, что настанет день, когда две половинки столь жестоко разделённой фотографии снова соединятся.

Ещё нет Кларенс.

И второй Даниэлы тоже нет.

А пока самолёт набирает высоту, ты смотришь в иллюминатор, на уменьшающийся в размерах остров. Весь зелёный мир, что когда-то решительно вторгся в твою жизнь, скоро превратится в крохотное, едва заметное пятнышко на горизонте, а потом и вовсе исчезнет. В самолёте вместе с тобой летят другие люди. Все они хранят молчание. У каждого своя жизнь, своя история.

Молчание порой может сказать больше, чем любые слова, никакие слова не в силах выразить всю тяжесть, что теснит твою грудь.

– Ö má we è, etúlá.

Прощай, любимый остров в далёком море!

I

Самый жестокий месяц

Пасолобино, 2003 год

Эти несколько строк заставили Кларенс испытать сначала огромное любопытство, а затем – все нарастающее беспокойство. Она держала в руках клочок бумаги, прилипший к почти прозрачному конверту, окантованному синим и красным – в таких десятилетия назад отправляли письма морем или воздухом. Бумага этих писем была очень тонкой и весила намного меньше обычной; таким образом за ту же цену можно было переправлять больший объём. И в итоге лёгкие кусочки бумаги, на которых были спрессованы целые куски чьих-то жизней, заключённые в слова, никак не хотели вылезать из невесомых вместилищ.

Кларенс бесконечное число раз перечитывала письмо на клочке бумаги. Почерк был не похож на почерк остальных писем, разбросанных на столе в гостиной.

«... я больше не вернусь на Ф. П., так что, пожалуй, попрошу друзей из Уреки, чтобы ты мог и дальше присылать деньги. У нее все хорошо, она очень сильная, да она и не может быть другой, хоть ей и не хватает отцовской ласки. Как ни больно мне это сообщать, поскольку я знаю, что это разобьёт тебе сердце, он скончался несколько месяцев назад. Зато ее сыновья здоровы, старший работает, а другой поглощён учебой. Видел бы ты, как все изменилось...»

И это все: ни даты, ни имени.

Кому было адресовано письмо?

Адресат не мог принадлежать к поколению ее деда, поскольку текстура бумаги, чернила, стиль и почерк говорили о том, что оно явно относится к более поздним временам. С другой стороны, письмо было адресовано мужчине, на что указывали окончания глаголов и прилагательных: «ты мог бы», «будь спокоен» и прочее. Таким образом, круг адресатов сузился до двух человек: Ее отца Хакобо и дяди Килиана. Наконец, бумага была похожа на ту, на которой обычно писал свои короткие письма отец. Как странно... Почему он не сохранил весь текст целиком? Кларенс представила, что Хакобо сначала хранил письмо целиком, но потом отчего-то решил достать и оторвал кусок. Но зачем? Какие компрометирующие тайны могли содержаться в старом письме?

Кларенс оторвала удивлённый взгляд от письма, оставила листок на большом столе подле дивана, обитого чёрной кожей, и потёрла воспалившиеся глаза. Она читала без остановки больше пяти часов. Вздохнув, она поднялась, чтобы подбросить полено в огонь, и ясень, встретившийся с огнём, приветственно зашипел. Весна выдалась более сырой, чем обычно, и Кларенс замёрзла оттого, что сидела так долго.

Она немного постояла, протянув руки к огню, растирая предплечья и опираясь на каминную полку, над которой висело прямоугольное трюмо в деревянной раме с вырезанной в ее верхней части гирляндой цветов. В зеркале отразилась усталая девушка с тёмными кругами вокруг зелёных глаз, с непокорными завитками каштановых волос, выбившихся из толстой косы и оттеняющих овал лица. От забот и беспокойства на лбу наметились тонкие морщинки. Почему она так встревожилась, прочитав эти строки? Встряхнув головой, словно все тело охватил озноб, она снова села за стол.

Кларенс рассортировала письма по именам отправителей и разложила в хронологическом порядке, начиная с 1953 года, когда Килиан аккуратно писал каждые две недели. Содержание писем вполне соответствовало педантичному характеру ее дяди: в каждом письме он в мельчайших подробностях описывал повседневную рутину, бесконечно рассказывал о работе, о погоде, вплоть до новой причёски матери или сестры. Письма дедушки Антона были, напротив, короткими и лаконичными, исполненными традиционных формальностей, характерных для тридцатых-сороковых годов двадцатого века. В них сообщалось, что, слава Богу, он чувствует себя прекрасно и надеется, что и они тоже чувствуют себя прекрасно. Кроме того, старик едва ли не в каждом письме благодарил кого-то из родных или соседей по Каса-Рабальтуэ за щедрость и заботу.

Кларенс порадовалась, что в доме никого нет. Кузина Даниэла и дядя Килиан уехали в город, поскольку дяде нужно пройти медицинское обследование, а ее родители вернутся не раньше, чем через две недели. Прочитав личные письма еще живых родственников, она не чувствовала никакой вины за содеянное. И все же было очень странно заглянуть в эти строки, которые ее отец и дядя писали друг другу на протяжении десятилетий.

Рассортировав бумаги, она отложила в сторону письма умерших. Но ни письма дедушки, которого Кларенс совсем не знала, ни письма Хакобо и Килиана не произвели на неё такого впечатления. Она и раньше знала многие байки и истории из писем, которые она только что прочитала. Но послание незнакомца, написанное с наклоном и слегка дрожащей рукой, выдающей человека, непривычного к письму, исполненное тревоги, которую он тщетно пытался скрыть, отчего в письме ещё сильнее пробивалась тоска, пробуждая целую бурю чувств. И в конце концов слезы брызнули у Кларенс из глаз.

Она вспомнила, как открывала тёмный шкаф в глубине гостиной, когда была помладше, как брала в руки эти письма, с любопытством изучая. Рассматривала фотографии Каса-Рабальтуэ столетней давности, перебирала старые газетные вырезки, пожелтевшие от времени, туристические буклеты и трудовые договоры, просматривала старые книги учета купли-продажи скота и аренды земельных наделов, списки зарезанных овец и баранов, живых и издохших. Были здесь упоминания о крестинах и похоронах, рождественские поздравительные открытки, написанные выцветшими чернилами и грозившие вот-вот рассыпаться от ветхости; приглашения на свадьбу и свадебные меню; фотографии прадедов и прабабок, дедов и бабушек, внучатых дядьев и тёток, родителей и кузенов; купчие на недвижимость, начиная с XVII века, договора о продаже земель под строительные участки, заключённые наследниками с курортно-горнолыжной компанией.

Личные письма не интересовали Кларенс по одной простой причине – ей и так хватало рассказов Килиана и Хакобо. Но конечно, также и потому, что тогда она ещё не присутствовала на конгрессе, после которого из-за слов некоторых африканцев в её сердце поселились незнакомые и беспокоящие ощущения – ведь она дочь, внучка и племянница колонизаторов.

С той минуты в ней пробудился особый интерес ко всему, что имеет отношение к жизни ее семьи. Именно это внезапное чувство заставило ее подняться в деревню и открыть шкаф, именно это нетерпение сжигало ее изнутри все те дни, когда рабочие обязанности в университете вынуждали ее задержаться в городе. К счастью, она сумела освободиться в рекордные сроки, и редкая удача, что в доме никого не оказалось, дала ей возможность несколько раз спокойно перечитать письмо.

Она задумалась – а открывал ли кто-нибудь этот шкаф в последние годы? Поддавались ли когда-нибудь ее мать Кармен или кузина Даниэла искушению порыться в прошлом? Испытывали ли отец и дядя желание перечитать эти строчки из своей молодости?

Немного подумав, она решила, что вряд ли. Даниэлу, в отличие от неё самой, прошлое привлекало лишь настолько, чтобы она могла оценить очарование старого дома из камня и черепицы, с потемневшей от времени мебелью, но не более того. Что касается Кармен, то она родилась не в этом доме, да и вообще не в этих местах, и никогда не ощущала этот дом полностью своим. После смерти матери Даниэлы она считала своим долгом содержать дом в чистоте и порядке, заполняла кладовую продуктами и пользовалась любым поводом, чтобы устроить очередной праздник. Ей нравилось проводить здесь летний сезон, но жить она предпочитала в другом доме, который целиком принадлежал ей.

Что же касается Хакобо и Килиана, то они были типичными горцами: скрытными и весьма ревнивыми ко всему, что касается личной жизни. Просто удивительно, что один из них до сих пор не уничтожил все эти письма, как Кларенс поступала со своими, когда была подростко. Ей казалось, что, уничтожив письмо, она стирает из ткани мироздания какое-то неприятное происшествие. Она прикинула несколько вариантов.

Возможно, они знали, что на самом деле в письмах нет ничего особенного, кроме ностальгических чувств. Те же, в которых действительно содержались какие-то тайны, давно отправились в огонь.

Возможно, они просто забыли, о чем писали друг другу, хотя в этом она сомневалась, зная их привычку без конца говорить о своём обожаемом острове. Или, наконец, они могли вообще забыть о существовании этого письма, как забывают о всяком хламе, который неизбежно накапливается на протяжении долгой жизни.

Как бы то ни было, но эти письма они сохранили, и теперь ей надлежит выяснить, что же там произошло – если действительно что-то произошло, поскольку в письме ни о чем прямо не говорилось – и найти ответы на вопросы, которые задал этот кусочек бумаги, попавший к ней в руки и теперь грозивший внести смуту в такую, казалось бы, спокойную жизнь в их доме в Пасолобино.

Не вставая со стула, Кларенс потянулась к столику, на котором стояла маленькая шкатулка, открыла одно из многочисленных отделений и достала оттуда лупу, чтобы как следует рассмотреть края листа. В правом нижнем углу можно было различить кусочек пометки, похожей на цифру: вертикальная линия, перечёркнутая поперёк короткой чертой.

Таким образом, это могла быть только цифра семь.

Точно, семь.

Кларенс задумчиво забарабанила пальцами по столу.

Это точно не номер страницы. Возможно, это дата: 1947, 1957 или 1967 год? Даже если удастся это установить, ни одна из этих дат не соответствует описанным событиям, составляющим ткань колониальной жизни испанцев на плантации какао.

Но особенное внимание привлекли строчки, где неизвестный человек писал, что приезжает не так часто, как раньше, что кто-то присылает деньги из Каса-Рабальтуэ, где он упоминал о трёх людях, которых адресат – очевидно, Хакобо? – хорошо знал, и что кто-то из тех, кого он любил, не так давно умер.

Кому мог посылать деньги ее отец? Почему ее беспокоит чьё-то там здоровье или чья-то работа и учеба? Кем был тот человек, чья кончина ее так взволновала? И что это за друзья из Уреки, о которых упоминается?.. Кларенс никогда не слышала этого названия – если подобное место вообще когда-либо существовало... Кем был человек, писавший письмо? И самое главное: кто такая «она», которой не хватает отцовской ласки?

Кларенс слышала сотни историй о жизни членов семьи Рабальтуэ в далёких землях. Она знала их наизусть, поскольку Хакобо и Килиан никогда не упускали случая рассказать о своём потерянном рае. Но она всегда подозревала, что это, так сказать, официальная история для членов семьи, почти ставшая легендой, которая началась несколько десятилетий назад в маленькой деревушке в Пиренеях, затем продолжилась на острове у берегов Африки и завершилась снова в горах. До этой минуты, когда у Кларенс возникло столько вопросов после того, как она, не в силах сдержать любопытства, прочла письмо на крохотном клочке бумаги, ей даже в голову не приходило, что, возможно, дело обстоит как раз наоборот: все началось на острове у берегов Африки, потом продолжилось в деревушке в Пиренеях, а закончится снова в море, на острове.

Нет, никак не могло случиться, чтобы они случайно забыли рассказать о столь важных вещах... Несмотря на соблазн дать волю фантазии и позволить ей сочинить целый роман, Кларенс сосредоточено нахмурилась, стараясь вспомнить всех людей, которых упоминали в своих рассказах Хакобо и Килиан. Почти все они принадлежали к их ближайшему окружению, что неудивительно, поскольку основатель этой экзотической авантюры, молодой авантюрист из долины Пасолобино, отчалил в те далёкие края ещё в конце XIX века, задолго до рождения ее деда и бабушки, Антона и Марианы.

Молодой человек возмужал на острове в Атлантическом океане, в заливе, который в то время назывался Биафра. За несколько лет он скопил небольшое состояние и стал владельцем процветающей плантации какао, которое развозили по всему миру. И очень далеко от тех мест, в Пиренейских горах, несколько холостяков и семейных пар решили перебраться на далёкий остров, чтобы работать на плантации своего бывшего соседа или в ближайшем городе.

Поменяли зелёные пастбища на пальмы.

Кларенс невольно улыбнулась, представив суровых и замкнутых горцев, с таким серьёзным и молчаливым нравом, привыкших к монотонным северным пейзажам, зимней белизне и летней зелени лугов на фоне серых скал. И вдруг эти люди открыли для себя многоцветный мир роскошной тропической растительности, полуобнажённых темнокожих туземцев, лёгких построек и ласкового морского бриза. Она до сих пор удивлялась, представляя Хакобо и Килиана в роли первооткрывателей. Она прочитала столько книг и пересмотрела столько фильмов о жизни в колониях с точки зрения европейцев; в данном случае – с точки зрения ее собственных родственников. Она знала только эту версию.

Здесь все было ясно и однозначно.

Повседневная жизнь на плантации какао, отношения с местными жителями, еда, белки-летяги, змеи, обезьяны, огромные разноцветные ящерицы, москиты; воскресные праздники, бой тамтамов возле могил и усыпальниц...

Обо всем об этом они много рассказывали. Примерно то же самое описывалось в первых письмах дяди Килиана.

Сколько им приходилось работать! Какой трудной была жизнь!

С этим тоже все понятно.

«... Ее сыновья тоже здоровы...»

Это может быть как 1977 год, так и 1987, или даже 1997...

Кто может объяснить, что означают эти строчки? Она подумала было о Килиане и Хакобо, но тут же поняла, как стыдно будет признаться, что она читала чужие письма. Порой любопытство побуждало задавать за очередным семейным ужином даже чересчур смелые вопросы, когда за столом в очередной раз затрагивали тему колониального прошлого; однако и Килиан, и Хакобо виртуозно умели избегать ответов на щекотливые вопросы и переводить разговор на более безобидные темы. Можно было бы, конечно, попробовать застать их врасплох и прямо спросить, что означают эти строчки, но подходящего случая пришлось бы слишком долго ждать.

Закурив, она встала и подошла к окну. Слегка приоткрыв створку, чтобы дым выходил наружу, Кларенс вдохнула свежего воздуха, насыщенного запахом дождя, от которого потемнели черепичные крыши каменных домов, маячивших под окнами ее дома. Древнее селение Пасолобино, протянувшееся вниз по склону горы, с виду казалось почти таким же, как на черно-белых фотографиях начала двадцатого века, хотя большая часть из почти ста домов была перестроена, а булыжные мостовые сменил асфальт. За пределами селения, появившегося ещё в XI веке, раскинулись современного вида коробки туристических отелей, которыми быстро обросла горнолыжная станция.

Кларенс бросила взгляд на заснеженные вершины гор – туда, где кончались ельники и начинались голые скалы, покрытые снежным одеялом. Причудливый танец тумана над вершинами создал поистине великолепную панораму. Как могли мужчины ее семьи столько лет сопротивляться очарованию родных гор, запаху влажной земли по утрам, волшебному безмолвию ночи? Но ведь, несомненно, было что-то притягательное в этих горах, если все, кто уезжал на далёкий остров, рано или поздно непременно возвращались сюда...

И тут вдруг ее осенило, у кого можно спросить. Как ей это раньше в голову не пришло?

Хулия!

Именно она, как никто другой, сумеет разрешить все сомнения! Она отвечает всем требованиям: была рядом с ее родными в те далёкие времена; жила на острове как раз в те годы и не скрывала тоски по утраченному великолепию и готовности послушать рассказы Хакобо и Килиана об этом экзотическом месте; а главное, всегда была рада пообщаться с Кларенс, к которой питала почти материнскую привязанность, поскольку всегда мечтала о дочке, а у неё самой были лишь сыновья.

Кларенс поспешно огляделась в поисках пепельницы и погасила сигарету, а потом вышла из гостиной и направилась в кабинет, чтобы позвонить Хулии. Миновав просторный вестибюль, откуда вели двери в разные комнаты, она поднялась по лестнице к спальням на верхнем этаже и невольно задержалась перед висящей над деревянной дверью ручной работы огромной картиной, изготовленной мастерами XVII века – одной из немногих ценных вещей, сохранившихся с тех времён, напоминание о былом великолепии этого дома.

На картине было представлено генеалогическое древо отцовской семьи. В его нижней части, рядом с датой 1395, стояло первое имя: Килиан де Рабальтуэ, всегда притягивавшее Кларенс. Так звали ирландского святого, который обошёл пешком всю Францию и закончил жизнь в Германии. Почему имя святого дали основателю ее рода, до сих пор оставалось загадкой, которую никто не мог объяснить. Возможно, тот Килиан пересёк Пиренеи, добрался из Франции до Пасолобино, и оставил потомков, унаследовавших его рыжеватые волосы и страсть к путешествиям. Из этих трёх слов, составлявших имя далёкого предка, вырастал внушительный ствол, от которого горизонтально отходили ветви с листьями, на каждом были написаны имена братьев и сестёр, а также их жён и мужей и потомков следующего поколения.

Кларенс остановилась на поколении своего деда, первооткрывателя тех далёких земель, вглядываясь в даты рождения. В 1898 году родился ее дед, Антон де Рабальтуэ, женившийся в 1926 году на Мариане де Мальта, 1899 года рождения. В 1927 году родился ее отец. В 1929 году родился дядя Килиан, а в 1933 году – тётя Каталина.

Она подумала, что генеалогические древа здешних семей весьма предсказуемы. Вариантов крайне мало. Все знали происхождение каждого человека. В каждой графе были чётко указаны дата рождения, имя, фамилия, откуда родом. Иногда фамилии были образованы от названия поместья или деревни, из которой происходил человек, поскольку многие из новых кандидатов в члены семьи были из соседних деревень. Главный ствол древа простирался далеко ввысь, начиная от первого Килиана и заканчивая последними наследниками по прямой линии.