Текст книги "Путешествие на край ночи"

Автор книги: Луи Фердинанд Селин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Кончилось тем, что от меня отступились, ноги я унес, но головой повредился, и навсегда. Ничего не попишешь…

– Ступай… – так объявили мне. – Ты ни на что не годен…

«В Африку! – сказал я себе. – Чем дальше, тем лучше!» Я сел на пароход, такой же, как все остальные пароходы «Объединенных корсаров». Он шел в тропики с грузом офицеров, чиновников и бумажных материй.

Это был такой старый пароход, что с верхней палубы даже сняли медную дощечку, на которой был написан год его рождения: дата была такая древняя, что могла вызвать в пассажирах смех и страх.

Значит, посадили меня на этот пароход, чтобы я ехал возрождаться в колонии. Люди, которые ко мне хорошо относились, настаивали на том, чтобы я разбогател. Мне бы только уехать, но человеку небогатому всегда приходится делать вид, что он приносит пользу; с другой стороны, здесь я никак не мог кончить учебу, и это так продолжаться больше не могло, а для того, чтобы ехать в Америку, у меня не хватало денег. «Африка так Африка!» – сказал я без сопротивления и отправился в тропики. А в тропиках, как меня уверили, достаточно было не слишком уж пить и прилично себя вести, чтобы сразу устроиться.

Я к этим предсказаниям отнесся мечтательно. Не много чего у меня было за душой. Правда, я умел себя хорошо вести и скромно держать, я умел быть почтительным, почти постоянно боялся опоздать и в жизни всегда всех заботливо пропускал вперед, словом, был человеком деликатным…

Если вам удалось выскочить живым из сумасшедшего дома и международной бойни, то это как-никак – рекомендация по части такта и скромности.

Но вернемся к путешествию. Пока мы были в европейских водах, ничего плохого не предвиделось. Пассажиры плесневели, рассыпавшись подозрительными гнусавыми группками в тени палуб, в ватерклозетах, в курилках. Все это, пропитанное с утра до вечера аперитивами и сплетнями, рыгало, дремало, горланило и, казалось, ничуть не жалело об Европе.

Имя наше судно носило такое: «Адмирал Брагетон». Надо думать, что судно только окраской своей держалось на поверхности теплой воды. Столько слоев краски один по другому налегли шелухой, что образовался наконец как бы второй кузов, и «Адмирал Брагетон» стал похож на луковицу.

Мы плыли в Африку, настоящую, великую: ту Африку, чьи леса неисповедимы, миазмы тлетворны, уединенья ненарушимы, к великим негритянским тиранам, возлежащим там, где сливаются реки без конца и края. За пакетик лезвий «жилетт» я получу слоновый клык вот этакой длины, сверкающих птиц, несовершеннолетних рабынь. Вот что мне обещали. Словом, жизнь! Ничего общего с облупленной Африкой агентств, монументов, железных дорог и миндальных пирожных. Нет уж! Мы увидим самую что ни на есть квинт-эссенцию настоящей Африки! Мы, пропойные пассажиры «Адмирала Брагетона».

После берегов Португалии дела пошли хуже. Однажды утром, как только мы проснулись, нас начала угнетать беспокойная, беспредельно влажно-теплая атмосфера паровой бани. Вода в стаканах, море, воздух, собственный пот – все это теплое, горячее. Уже ни днем, ни ночью не найти прохлады – ни для руки, ни для того, чтобы сесть, ни для глотки, кроме виски со льдом в баре. Тогда отчаяние охватило пассажиров «Адмирала Брагетона», приговоренных к постоянному пребыванию в баре, завороженных, прикрепленных к вентиляторам, припаянных к кусочкам льда, обменивающихся в беспорядочном ритме карточной игры угрозами и жалобами.

Ждать пришлось недолго. В этой безнадежно устойчивой жаре все человеческое содержимое судна слилось в едином массовом пьянстве. Мы нехотя переползали с палубы на палубу, как осьминоги на дне ванны с пресной водой. Вот с этой минуты, совсем как на войне, начала проступать сквозь кожу жуткая природа белых. Как только холод и работа перестают нас сдерживать и отпускают на минуту свои тиски, можно увидеть в белых то самое, что обнаруживается на приятном пляже, когда уходит море: голая правда, вонючие лужи, крабы, падаль и испражнения.

Так, миновав Португалию, все на пароходе бешено взялись за освобождение своих инстинктов с помощью спиртных напитков и того приятного чувства, которое вызывает даровое путешествие, особенно у военных и чиновников. Чувствовать, что в течение четырех недель подряд тебя кормят, поят, укладывают спать абсолютно задаром, – это уже само по себе достаточно, не правда ли, чтобы обалдеть от отсутствия убытков. Поэтому меня, единственного, который платил за проезд, как только эта особенность стала известной, стали считать подозрительно вызывающим и несомненно невыносимым типом.

Если б у меня был хоть какой-нибудь опыт колониального общения, то, отбывая из Марселя, бросился бы я, недостойный попутчик, к ногам самого чиновного офицера колониальной инфантерии, которого я постоянно встречал, чтобы молить его о пощаде и прощении, и, может быть, я бы еще попробовал унизиться, для большей верности, перед старшим из чиновников. Может быть, тогда эти фантастические пассажиры согласились бы терпеть меня в своей среде. Но мое невежество, мои неосновательные претензии на то, чтобы дышать рядом с ними, чуть было не стоили мне жизни.

Как бы мы ни были трусливы – все мало. Благодаря моей изворотливости мне удалось потерять всего только остатки самолюбия. Вот как это произошло. Некоторое время спустя после Канарских островов я узнал от одного из уборщиков кают, что для всех ясно, что я позер и даже нахал; что меня подозревают в том, что я альфонс и в то же время педераст; что я даже немного кокаинист… Но это только между прочим… Потом появилось предположение, что я бегу из Франции, чтобы спастись от последствий некоторых тяжких преступлений. И это было лишь началом моих испытаний. Вот когда я узнал про обычай – допускать только с огромными предосторожностями, не без обидных опросов платных пассажиров, то есть тех, которые не пользовались ни военными льготами, ни командировками для чиновников, так как французские колонии, как известно, принадлежат только этим двум категориям.

Не много существует уважительных причин для штатского человека, чтобы отважиться ехать в эти края… Очевидно, я шпион, подозрительный тип – тысячи причин, чтобы окидывать меня презрительными взглядами; офицеры это делали прямо в глаза, женщины улыбались со значением. Скоро и прислуга, расхрабрившись, стала пускать мне в спину едкие грубости. Наконец никто больше не сомневался в том, что это именно я – самый невыносимый и, можно сказать, единственный хам на пароходе.

Я сидел за столом рядом с четырьмя беззубыми, желчными чиновниками, назначенными в Габон. В начале пути они относились ко мне дружелюбно и просто, а потом – как воды в рот набрали. То есть, по молчаливому соглашению, я находился под всеобщим надзором. Я выходил из своей каюты редко и только с бесконечными предосторожностями. Прожаренный воздух наваливался глыбой. Заперев дверь, нагишом я сидел, не двигаясь, и старался себе представить, что эти чертовы пассажиры могли выдумать, чтобы меня погубить. Я ни с кем на пароходе не был знаком, а между тем казалось, что каждый меня знает. Мои приметы, должно быть, отчетливо врезались в их память, как приметы знаменитого преступника, опубликованные в газетах.

Настоящий общий праздник торжества нравственности готовился на «Адмирале Брагетоне». Мерзавцу не избежать своей участи. Мерзавцем был я.

Из-за одного этого события стоило уже ехать так далеко. В плену у этих неожиданных врагов, я все-таки пытался разобраться в них, наблюдая за ними по утрам через иллюминатор моей каюты. Прохлаждаясь перед утренним чаем, эти весельчаки справлялись друг у друга обо мне, «не выкинули ли меня уже за борт»… «Как плевок!» И для образности они харкали в пенистое море. Смеху-то!

«Адмирал Брагетон» почти не двигался, он, скорее, тащился, мурлыча и покачиваясь. Это уже было не путешествие, а болезнь какая-то. Члены утреннего совета, когда я наблюдал их из моего угла, казались мне все насквозь больными – малярия, алкоголь, сифилис, – разрушение их было заметно уже в десяти метрах, и это утешало меня в моих собственных неприятностях.

На севере по крайней мере человечье мясо не портится; люди севера бледны раз навсегда. Между мертвым шведом и юношей, который плохо спал, разница небольшая. Но колонист становится червивым на следующий же день после приезда. Они только и ждут, эти бесконечные трудолюбивые личинки, этого колониста и отпустят его лишь долгое время спустя после того, как он расстанется с жизнью. Мешки с червями!

Мы должны были плыть еще неделю до Брагаманса – первой обетованной земли, – где нам предстояло остановиться. Мне казалось, что меня заперли в ящик со взрывчатым веществом. Я почти ничего не ел, чтобы не садиться за их стол и не проходить по палубам засветло. Я не произносил больше ни единого слова. Трудно было так мало присутствовать на пароходе, в то же время находясь на нем.

Уборщик моей каюты, человек почтенного возраста, все-таки передал мне, что блестящие колониальные офицеры поклялись с бокалами в руках при первом удобном случае дать мне по физиономии и потом выкинуть за борт. Когда я его спросил: за что? – он мне этого сказать не мог и спросил меня в свою очередь, что же я сделал, что дошел до такого положения. Мы так и остались в недоумении. Рожа у меня гнусная, вот и все.

Нет, уж в другой раз меня ни за что не уговорить путешествовать с людьми, которым так трудно потрафить. Правда, им до такой степени нечего было делать, сидя взаперти целый месяц, что страсти разгорались из-за пустяка. Кроме того, ведь и в повседневной жизни, если подумать, не меньше ста человек в течение одного обыкновеннейшего дня желают вам смерти; например, все те, которым вы мешаете, когда стоите перед ними в хвосте, ожидая метро; все те, которые проходят мимо вашей квартиры и у которых квартиры нет; все те, которые хотят, чтобы вы перестали мочиться, чтобы помочиться самим; наконец, ваши дети и многие другие. К этому привыкаешь. На пароходе эта торопливость заметней, и оттого она еще больше мешает.

Колониальные офицеры, сбившись между двумя рюмками плотной кучей вокруг стола капитана, почтовые чиновники и особенно учительницы, плывущие в Конго, а их на «Адмирале Брагетоне» был целый набор, своими недоброжелательными предположениями и клеветническими выходками добились того, что раздули меня до адской важности.

При посадке в Марселе я был лишь незначительным мечтателем, теперь же благодаря взвинченной мешанине из алкоголиков мне была дана такая репутация, что меня просто было не узнать.

Капитан парохода – шельма и спекулянт, который в начале путешествия охотно жал мою руку, теперь каждый раз, когда мы встречались, делал вид, что не узнает меня. Так избегают человека, разыскиваемого за какое-нибудь грязное дело, уже виновного… В чем? Когда ненависть людей не сопряжена ни с каким риском, овладеть их тупоумием нетрудно: причины ненавидеть появляются сами собой.

Дело вылилось в более определенную форму как-то вечером после обеда, на который я все-таки пошел, так как меня мучил голод. Я сидел, уткнувшись носом в тарелку, не смея даже вынуть платок, чтобы утереть пот. Никто никогда не обедал с большей скромностью. Беспрестанное мелкое дрожание шло от машин под нами. За столом мои соседи, должно быть, были в курсе того, что было решено на мой счет, так как, к моему удивлению, они свободно и приятно разговорились со мной о дуэлях, ударах шпагою, задавали мне вопросы… В эту минуту учительница из Конго, та самая, у которой сильно пахло изо рта, прошла в сторону салона. Я успел заметить, что на ней было гипюровое платье для больших церемоний и она судорожно спешила к роялю, чтобы сыграть, если это можно назвать игрой, кой-какие мотивчики, конец которых она всегда забывала. Атмосфера сгустилась и отяжелела.

Я рванулся, чтобы укрыться в моей каюте, и почти что добрался до нее, когда один из колониальных капитанов, самый наглый, самый мускулистый, стал поперек моей дороги, не грубо, но решительно.

– Выйдем на палубу! – приказал он мне.

Через несколько шагов мы оказались на палубе. Для такого случая он надел раззолоченное кепи и застегнулся от штанов до ворота, чего с ним не случалось с самого нашего отъезда. Мы находились в разгаре драматической церемонии. Я себя чувствовал не слишком бодро, сердце мое билось на уровне пупка.

Это вступление, эта странная безупречность предвещала медленную и мучительную экзекуцию. Этот человек казался мне куском войны, который вдруг опять очутился на моей дороге, – упрямый, сам припертый к стенке, смертоносный.

За ним, заслоняя дверь палубы, стояли разом четыре офицера чином пониже – свита судьбы, – до чрезвычайности внимательные.

Возможности бежать никакой. В этом вызове, должно быть, была предусмотрена каждая мелочь.

– Мосье, перед вами капитан колониальных войск Фремизон! От имени моих товарищей и пассажиров этого парохода, справедливо возмущенных вашим поведением, имею честь требовать от вас отчета!.. Некоторые вещи, которые вы говорили на наш счет, с тех пор как мы покинули Марсель, недопустимы! Теперь вы можете громко сказать то, что вы тайно нашептываете вот уже три недели!

Услышав эти слова, я почувствовал огромное облегчение. Я опасался какого-нибудь такого способа умерщвления, против которого ничего не поделаешь, а они предлагали мне, раз капитан вступил со мной в разговоры, способ увернуться. Каждая возможность струсить для того, кто в этом знает толк, становится великолепной надеждой. Это мое мнение. Никогда не нужно быть ни слишком разборчивым, выбирая способ, как избежать того, чтобы тебе выпустили кишки, ни терять время, стараясь найти причины преследования. Для мудреца достаточно бежать.

– Капитан! – ответил я ему со всей убедительностью, на которую только был способен в этот момент. – Какую страшную ошибку вы собрались сделать! Вы – и я! Как могли вы предполагать во мне такое коварство? Истинно говорю вам, слишком велика несправедливость! Капитан, меня это убьет! Как, меня, который еще вчера защищал нашу дорогую родину, меня, чья кровь годами лилась вместе с вашей во время незабвенных битв!.. Вот какой несправедливостью собирались вы меня уничтожить, капитан!

Я остановился на полном ходу. Я надеялся на трогательность моей речи. Недолго думая, пользуясь паузой этого лепета, я прямо подошел к нему и схватил его руки, взволнованно их пожимая.

Я немножко успокоился, пока держал его руки в своих. Не выпуская их, горячо продолжал объясняться и, уверяя его в том, что он, конечно, тысячу раз прав, предлагал возобновить наши отношения, но на этот раз без недомолвок. Что в основе этого нелепого недоразумения лежала только моя естественная и идиотская застенчивость, что, конечно, мое поведение можно было объяснить невозможным на самом деле презрением по отношению к группе пассажиров, состоящих из «соединенных судьбою больших людей, героев и талантов… не считая дам, несравненных музыкантш, украшения корабля»…

Не переставая каяться, я просил в заключение, чтобы меня приняли безотлагательно и без ограничений в их веселую патриотическую и братскую группу, в которой с этой минуты я навсегда рассчитываю быть им приятным. Не выпуская, само собой разумеется, его рук, я удвоил красноречие.

Пока военный не убивает, это совершенный ребенок. Его легко развлечь. Так как он не привык мыслить, как только с ним начинаешь разговаривать, он, для того чтобы попробовать понять вас, должен решиться на невероятные усилия. Капитан Фремизон не убивал меня, он также не пил в этот момент, он ничего не делал ни руками, ни ногами, он только старался мыслить. Это было выше его сил. В сущности, я победил его мозгами.

Мало-помалу во время этого испытания на унижение я почувствовал, как мое самолюбие, которое все равно собиралось меня оставить, стушевывается окончательно, как оно меня бросает, покидает, так сказать, официально. Что ни говори, момент этот очень приятный. С этого случая я навсегда почувствовал себя бесконечно свободным и легким – я, конечно, подразумеваю морально. Может быть, в жизни, чтобы не пропасть, чаще всего помогает страх. Что касается меня, то с того самого дня я отказался от всякого прочего оружия и добродетелей.

Товарищи военного находились теперь тоже в нерешительности. Они, которые пришли нарочно для того, чтобы подтирать мою кровь и играть в кости моими рассыпанными зубами, теперь без всякого триумфа старались подхватить какое-нибудь долетевшее до них слово. Я плел невесть что, помня одно – побольше лирики, и наконец рискнув выпустить одну, только одну руку капитана, поднял другую над головой и начал тираду:

– Господа офицеры, между доблестными воинами не может быть раздоров! До здравствует Франция, черт возьми! Да здравствует Франция!

Это был номер сержанта Бранледора. Он еще раз удался. Это единственный случай, когда Франция спасла мне жизнь; до сих пор это было как будто даже наоборот. Я заметил, что слушатели находятся в нерешительности; все-таки для офицера, как бы плохо он ни был расположен, трудно дать публично по физиономии штатскому, когда тот кричит громко, как кричал я: «Да здравствует Франция!» Эта нерешительность меня спасла.

Я схватил две руки, которые мне подвернулись, и пригласил в бар выпить за мое здоровье и за наше примирение.

Эти доблестные воины после минутного сопротивления пили со мной в течение двух часов. Одни лишь бабы парохода молчаливо и разочарованно провожали нас глазами. Через иллюминаторы бара мне было видно, как между пассажирками гиеной бегает пианистка. Эти стервы подозревали, что я выбрался из ловушки хитростью, и собирались поймать меня при следующем удобном случае. И мы, мужчины, оставшись одни, продолжали бесконечно пить под вентилятором, который бесцельно и невыносимо продолжал с самых Канарских островов теребить теплую вату воздуха.

Пока мы вели бредовые разговоры, «Адмирал Брагетон» все более замедлял ход: ни одного атома свежего воздуха вокруг нас; по всей вероятности, мы плыли вдоль берега с трудом, как по патоке.

Паточное небо над бортом, черная размокшая мазь, на которую я с завистью любовался. Больше всего я люблю возвращаться в ночь, даже со стоном, даже в поту, словом, в каком угодно состоянии. Фремизон рассказывал без конца. Мне казалось, что земля уже близка, и я с беспокойством думал о том, как бы бежать… Мало-помалу разговор перешел на темы легкомысленные, потом просто похабные и, наконец, разъехался по всем швам, так как нельзя было разобрать, где начало, где конец; один за другим мои гости замолкали и засыпали, тяжело храпя. Омерзительный сон, раздирающий глубины носа. Это было самое время, чтобы скрыться. Надо уметь ловить эти минуты, когда жестокость даже офицерских организмов, самых прочных, самых наступательных на свете, на минуту замирает, требуя отдыха.

Мы стояли на якоре возле самого берега. Отсюда можно было разглядеть только несколько мигающих фонарей.

У парохода сейчас же появилась, толкая друг друга, сотня дрожащих пирог, нагруженных горланящими неграми. Они заполнили все палубы, предлагая свои услуги. В несколько секунд я притащил к сходням наскоро собранные вещи и ускользнул с одним из этих лодочников. В темноте я не мог разобрать ни его лица, ни походки. Спустившись по мосткам над булькающей водой, я поинтересовался, куда мы направляемся.

– Где мы? – спросил я.

– В Бамбола-Фор-Гоно, – ответила мне тень.

Сильными ударами весел мы продвигались вперед. Я помогал, чтобы плыть быстрее. Спасаясь, я еще успел напоследок взглянуть на моих опасных попутчиков; они лежали при свете фонарей на палубах, придавленные дурманом и несварением желудка. В них продолжалось брожение – развалившись, наевшись до отвала, они ворчали во сне. Офицеры, чиновники, инженеры и лавочники, все вперемешку, прыщавые, оливкового цвета, с брюшком, они были все на одно лицо. Байбаки, когда они спят, похожи на волков.

Через несколько минут я вернулся к земле и к ночи, еще более густой под деревьями, и дальше за нею, за ночью, – тишина в заговоре с ночью.

В этой колонии Бамбола-Брагаманс над всеми прочими торжественно возвышался губернатор. Его военные и чиновники не смели вздохнуть, когда он милостиво окидывал их взглядом.

Коммерсанты, устроившиеся там, казалось, воровали и наживались с еще большей легкостью, чем в Европе. На всей территории ни один-единственный кокосовый орех, ни одна фисташка не могли ускользнуть от их лап. Чиновники, больные и усталые, понимали постепенно, что они влипли, что, в сущности, это им принесет только нашивки да формуляры, а барыша почти что никакого… Оттого они искоса приглядывались к коммерсантам. Военные, еще более отупевшие, чем вся остальная публика, обжирались колониальной славой, заедая ее хинином и целыми километрами уставов.

Вполне понятно, что, ожидая столько времени понижения температуры, все безудержно хамели. Бесконечные и нелепые распри, коллективные и частные – между военными и администрацией, между администрацией и коммерсантами и потом между коммерсантами, временно сплотившимися, и администрацией, а потом все вместе воевали против негра и, наконец, негры между собой… Таким образом, вся энергия, которая оставалась от малярии, жажды, солнца, уходила на ненависть, такую жгучую, такую упорную, что многие из колонистов просто от нее подыхали, не сходя с места, – от яда собственного укуса, как скорпионы.

Но вся это ядовитая анархия была вправлена в герметическую рамку полиции, как крабы в корзину. Чиновники плевались впустую; губернатору, для того чтобы держать свою колонию в повиновении, ничего не стоило набрать любое количество облезлых полицейских, хотя бы среди кругом задолжавших негров, жертв торговли, которых нищета тысячами прибивала к берегам в поисках куска хлеба. Этих рекрутов обучали, как и по какому праву они должны выражать свой восторг губернатору. Казалось, что на мундире губернатора сияет все золото его финансов, и когда на нем играло солнце, трудно было поверить своим глазам.

Каждый год губернатор удирал в Виши и читал только «Официальную газету». Сколько чиновников жило надеждой, что в один прекрасный день он спутается с их женой, но губернатор не любил женщин. Он ничего не любил. Губернатор пережил все эпидемии желтых лихорадок и чувствовал себя прелестно, в то время как столько людей, которые желали ему смерти, как мухи, погибли при первой же чуме.

Еще помнили одно Четырнадцатое июля, когда под лошадь губернатора, гарцевавшего среди своих гвардейцев-спаги и перед развернувшимися парадом войсками резиденции, – а впереди вот этакой величины знамя! – бросился какой-то сержант, должно быть, в лихорадке, с криком: «Назад, великий рогоносец!» Говорят, что губернатор был очень расстроен этим покушением, которое, кстати, так и не удалось объяснить.

Трудно судить по-настоящему о людях и вещах в тропиках из-за яркости излучаемых ими красок. Вещи и краски там кипят. Коробочка из-под сардин, которая в полдень валяется на дороге, бросает столько различных отсветов, что для глаза она превращается в целое событие. Нужно быть осторожным. Там истеричны не только люди, но и вещи. Жизнь становится возможной, когда спускается ночь, но темнота во власти тучи комаров. Не то что один, или два, или сотня, а миллионы комаров. Не погибнуть в таких условиях становится настоящим произведением искусства самосохранения. Днем – карнавал, вечером – тихая война.

Когда возвращаешься в домик, воздух которого почти приятен, и наконец наступает тишина, тогда за постройку принимаются термиты – этакие гады! – вечно занятые тем, что гложут сваи. И если б вихрь налетел на это обманчивое кружево, целые улицы превратились бы в пыль.

Таким оказался город Фор-Гоно, в который я попал. Хрупкая столица Брагаманса между морем и лесом, где красуются необходимые банки, публичные дома, кафе, террасы, воинское присутствие и даже, чтобы столица была что надо, сквер Федерб и бульвар Бюжо для прогулок, целый ансамбль блестящих построек среди шершавых скал.

Около пяти часов военные ворчали, собравшись вокруг аперитива, который как раз в момент моего приезда подорожал. Делегация потребителей собиралась к губернатору, чтобы просить его принять меры против произвола рестораторов. Если верить некоторым завсегдатаям, то наша колонизация становится все более и более затруднительной благодаря льду. Факт тот, что начало употребления льда в колонии было сигналом к расслаблению колонизатора. Колонизатор, привыкнув к ледяному напитку, должен был отказаться от победы над климатом одной лишь своей стойкостью. Заметьте, что такие люди, как Федерб, Стенли, Маршан, были наилучшего мнения о пиве, вине и теплой грязной воде, которые они без единой жалобы пили в течение многих лет. Вот в чем суть дела. Вот каким образом мы теряем наши колонии!

Директор компании «Дермонит» искал, сказали мне, служащего из начинающих для фактории в лесной чаще. Я немедля отправился к нему, чтобы предложить свои услуги человека несведущего, но преисполненного готовности. Он меня принял без особого восторга. Директор, этот маньяк – надо называть вещи своими именами, – жил недалеко от губернаторского дома, в павильоне, обширном павильоне со сваями и соломенными настилами. Не глядя, он задал мне несколько грубых вопросов о моем прошлом, потом, как будто успокоенный наивными ответами, заговорил уже с более благосклонным презрением. Но он все-таки еще не счел нужным предложить мне стул.

– По вашим бумагам, вы обладаете кое-какими медицинскими познаниями? – сказал он.

Я отвечал, что действительно занимался некоторое время по этой части.

– Это вам пригодится, – заметил он. – Хотите виски?

Я не пил. Курите? Я тоже отказался. Эта умеренность его удивила. Он даже выразил недовольство.

– Не люблю служащих, которые не пьют и не курят… Вы, может быть, случайно педераст? Нет? Тем хуже!.. Они крадут у нас меньше других… Я это знаю по опыту… Они привязчивы… Словом, – решился он прибавить, – мне кажется, что педерасты, в общем, обладают этим качеством, этим преимуществом… Может быть, вы докажете противное… – И он продолжал: – Жарко, а? Привыкнете! Придется привыкнуть. Ну, а как вы плыли?

– Плохо, – ответил я ему.

– Ну, милый мой, вы еще ничего не видели. Вот поживете год в Бикомимбо, куда я вас посылаю на место этой шельмы, тогда поговорим…

Около стола на корточках сидела его негритянка и ковыряла себе ноги щепкой.

– Катись отсюда, корова! – крикнул ей хозяин. – Беги за боем! Да принеси льду!

Бой, за которым послали, все не шел. Раздраженный директор вдруг развернулся, как пружина, и встретил боя потрясающей пощечиной и двумя ударами в низ живота, которые так и звякнули.

– Они вгонят меня в гроб! – сказал он, вздохнув. И опять упал в кресло, покрытое грязным, оборванным желтым полотном.

– Вот что, голубчик, – произнес он мило и просто, как будто почувствовал минутное облегчение после расправы, – передайте мне хлыст и хинин… на столе… Мне бы не следовало волноваться… Глупо так распускаться!..

Дом его возвышался над речной гаванью. Она поблескивала из-за завесы пыли, такой густой и плотной, что легче было различить шумы беспорядочной работы, чем самые детали гавани. На берегу негры разгружали трюм за трюмом, карабкаясь гуськом по хрупким дрожащим сходням, неся на голове большие нагруженные корзины, балансируя, сопровождаемые бранью, похожие на вертикальных муравьев.

Все это неровными рядами двигалось в алом тумане взад и вперед. На спине у некоторых из работающих силуэтов обозначался черный бугорок: это были матери, они несли на спине лишнюю тяжесть – ребенка. Интересно, умеют ли муравьи так работать?

– Здесь каждый день воскресенье, не правда ли?.. – шутливо заговорил опять директор. – Весело! Светло! Бабы все голые. Вы заметили? Да еще какие бабы, а? После Парижа смешно, правда? А мы всегда в белом! Совсем как на пляже. Хороши, а? Будто только после причастия. Вечный праздник, уверяю вас! И так до самой Сахары! Вы только подумайте!

Потом он замолкал, вздыхал, ворчал, утирался и продолжал разговор:

– То место, куда вы поедете, в лесу, там сыро… Десять дней езды отсюда… Потом по реке. Река совсем красная, вы увидите. По другую сторону там испанцы… Тот, кого вы замените на этой фактории, ужаснейший прохвост – заметьте это себе… Между нами… Я вам говорю… И нет никакой возможности заставить эту сволочь присылать нам отчеты… Никакой возможности! Я шлю ему повестку за повесткой… Человек, когда он предоставлен самому себе, недолго остается честным. Что тут говорить! Вот вы увидите!.. Вы тоже в этом убедитесь! Пишет, что болен. Ладно уж! Болен! Я тоже болен. Что это значит – болен? Все мы больны. И вы заболеете, и ждать недолго придется! Тоже причина! Плевать мне на его болезнь!.. В первую очередь – интересы общества. Когда будете на месте, первым делом составьте инвентарь!.. Провианту на пункте хватит месяца на три и товара – по крайней мере на год… Недостатка не будет… Выезжайте обязательно ночью… И будьте осторожны! Он пришлет за вами негров к морю, они, может быть, утопят вас. Он их, должно быть, вымуштровал. Такие же негодяи, как и он сам! Не сомневаюсь! Должно быть, сказал им насчет вас что надо. Это здесь водится. Возьмите с собой хины перед отъездом… Он способен подсыпать вам чего-нибудь!

Директору надоело давать мне советы, и он встал, чтобы проститься со мной. Железная крыша над нами весила по крайней мере две тысячи тонн; она собирала над нами всю жару, эта крыша. Оставалось только издохнуть без промедления. Он прибавил:

– Может, не стоит еще раз встречаться до вашего отъезда, Бардамю. Здесь так утомительно! Там посмотрим, может быть, я зайду в амбары присмотреть за вами перед вашим отъездом… Вам туда напишут… Почта раз в месяц… Она уходит отсюда… Ну что ж, счастливого пути!..

Один из прислуживающих ему негров шел впереди меня с большим фонарем, чтобы отвести меня туда, где я должен был жить до моего отъезда в это обещанное мне миленькое Бикомимбо.

Мы шли по аллеям, по которым гуляли люди, спустившиеся сюда после захода солнца. Повсюду ночь, избитая гонгом, изрезанная куцыми и беспорядочными, как икота, песнями. Большая черная ночь тропических стран со слишком быстро и резко бьющимся сердцем тамтама.

Мой молодой вожатый мягко скользил босыми ногами. Кусты, должно быть, кишели белыми: оттуда раздавались их голоса, голоса белых, которые нетрудно отличить, изломанные, наглые. Летучие мыши безостановочно летали вокруг нас, врезаясь в тучи букашек, слетевшихся на наш огонек. Судя по оглушительному треску, под каждым листом дерева притаился сверчок.

На перекрестке нас остановили несколько туземных стрелков, которые спорили, спустив на землю гроб, покрытый широким трехцветным знаменем.