Текст книги "Путешествие на край ночи"

Автор книги: Луи Фердинанд Селин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Слушай, Робинзон, – сказал я в виде заключения, – решайся, пора! И решайся раз навсегда… Хочешь вернуться к ней в Тулузу?

– Нет, говорю тебе. Нет и нет! – был его ответ, вполне решительный.

– Ладно! – говорю я ему. – Но в таком случае, если ты действительно не хочешь к ней вернуться, по-моему, было бы лучше всего, если бы ты хоть на время уехал искать заработок за границей. Тогда ты отделался бы от нее наверняка…

Если бы он меня послушался, если б он тогда уехал, меня бы это устроило, меня бы это обрадовало. Но он не согласился.

– Ты что, смеешься надо мной, Фердинанд, а? – ответил он. – Это нехорошо в моем возрасте… Посмотри на меня!..

Он не хотел больше уезжать. В общем, он устал таскаться. Я настаивал.

– А если она на тебя донесет, Маделон, ты сообрази, по делу старухи Анруй?.. Ты сам мне сказал, что она вполне способна.

– Что же, наплевать! – ответил он. – Пускай делает, что хочет.

Я не привык к таким словам в его устах; прежде фатализм вовсе не был в его вкусе.

– Ну, пойди хоть поищи работы рядом, на заводе. Тогда ты будешь не все время с нами вместе. Если за тобой придут, мы успеем тебя предупредить.

Парапин был вполне со мной согласен, и он даже немножко заговорил ради этого случая. Надо думать, что ему показалось очень важным и срочным то, что происходило между нами. Тогда пришлось измышлять, куда его пристроить, где его спрятать, Робинзона.

Среди наших знакомых по соседству с нами был один фабрикант, который был нам обязан за кое-какие мелкие услуги деликатного свойства, которые мы ему оказали в критический момент. Он согласился взять Робинзона на испытание. Это была работа не тяжелая, она прилично оплачивалась.

– Леон, – сказали мы ему утром, когда он первый раз пошел на работу, – не валяй дурака на новом месте, не обращай на себя внимание твоими дурацкими идеями! Приходи вовремя, не уходи раньше других. Здоровайся со всеми. Словом, веди себя прилично… Ты в приличном ателье, и мы тебя туда рекомендовали.

Но он все-таки обратил на себя тут же внимание, и не по своей вине, а из-за шпика, работавшего в соседнем ателье, который видел, как он зашел в частный кабинет хозяина. Этого было достаточно. Рапорт – неблагонадежен! Выкинули.

И нам через несколько дней опять возвращают Робинзона без места. Судьба.

Потом, почти в тот же день, он опять начинает кашлять. Выслушиваешь его и находишь шумы в верхушке правого легкого. Теперь ему оставалось только сидеть дома.

Это было в субботу вечером, перед обедом. Кто-то спрашивает меня лично в приемной.

– Женщина, – докладывают мне.

Это была она, в маленькой шляпке и в перчатках. Я отлично помню. Предисловия излишни: она появилась вовремя. Я ей выкладываю без обиняков:

– Маделон, – останавливаю я ее, – если вы хотите видеть Леона, я предпочитаю сразу вас предупредить, что не стоит настаивать, вы можете уйти… У него больные легкие и голова. Он серьезно болен… Вы не сможете увидеться с ним… Кроме того, ему не о чем с вами разговаривать.

– Даже со мной? – настаивает она.

– Даже с вами. Особенно с вами, – прибавляю я.

Я думал, что это ее оживит. Нет, она только качала головой справа налево, сжав губы и стараясь взглядом найти меня в своей памяти. Но это не выходило. Я исчез из ее памяти. В аналогичном случае мужчина, особенно сильный, меня бы испугал, но ее я не боялся. Она, как говорится, была слабее меня. С давних пор у меня было желание ударить по такой вот голове, одержимой гневом, чтобы посмотреть, как закружится эта гневная голова. Это и крупный чек – вот что нужно, чтобы увидеть, как с маху переворачиваются все страсти, которые лавируют в голове. Это прекрасно, как прекрасный маневр парусной лодки на бурном море. Человек гнется под новым ветром. Мне хотелось увидеть это.

Вот уже двадцать лет, как меня преследовало такое желание. На улице, в кафе – везде, где ссорятся более или менее задирчивые, мелочные и хвастливые люди. Но я никогда не смея, я боялся, что меня изобьют и особенно осрамят. Теперь мне представлялся великолепный случай.

– Уйдешь ты или нет? – сказал я только для того, чтобы раздразнить ее еще больше, довести до точки. Она меня не узнавала: такой разговор был мне несвойственен. Она начала улыбаться, ужасно меня раздражая, как будто находила меня невозможно смешным и не стоящим внимания. «Бах! бах!» Я дал ей две здоровые затрещины, которые ошеломили бы осла.

Она отлетела на розовый диван у стены. Держась за голову обеими руками, она прерывисто дышала и скулила, как побитая собачонка. Потом она как будто одумалась, быстро встала, легкая, гибкая, и вышла, не обернувшись. Я ничего не увидел. Надо было все начинать сначала.

Но что бы мы ни делали, в ней было больше лукавства, чем в нас вместе взятых. Доказательство: она виделась с Робинзоном и встречалась с ним, когда хотела. Первый, кто увидел их вместе, был Парапин. Они сидели на террасе кафе напротив Восточного вокзала.

Я и так подозревал, что они опять встречаются, но сделал вид, что их отношения меня совсем больше не интересуют. В общем, меня это не касалось. Службу свою в лечебнице он исполнял хорошо, работу крайне неприятную у паралитиков, он очищал с них грязь, вытирал губкой, менял им белье, вытирал слюну. Больше мы с него спрашивать не могли.

Если он пользовался теми послеобеденными часами, когда я посылал его в Париж с поручениями, чтобы встречаться со своей Маделон, это было его личное дело. Как бы то ни было, со времени пощечины Маделон в Виньи больше не было видно. Но я не сомневался, что с тех пор она ему про меня насплетничала всяких гадостей.

Я даже не говорил больше с Робинзоном о Тулузе, как будто ничего никогда не было.

Так, хорошо ли, плохо ли, но прошло шесть месяцев, а потом вдруг спешно понадобилась сестра милосердия, которая в то же время была бы массажисткой, так как наша ушла без предупреждения, чтобы выйти замуж.

Много красивейших девушек приходили предлагать свои услуги. В конце концов мы остановились на девушке из Словакии, которую звали Софья, у которой тело, гибкая и нежная осанка показались нам неотразимыми.

Софья знала всего несколько слов по-французски, и я считал своей прямой обязанностью дать ей несколько уроков французского языка. Ее свежесть вернула мне любовь к преподаванию, и несмотря на то, что Баритон сделал для того, чтобы я навеки чувствовал отвращение к преподаванию, я был неисправим. Но как она была молода! Какая энергия! Какая мускулатура! Самый факт ее присутствия в нашем хмуром, подозрительном доме казался смелым поступком.

Через некоторое время, хотя мы были все еще очень рады ей, мы начали опасаться, что она как-нибудь расстроит ансамбль наших бесконечных предосторожностей или что она вдруг в один прекрасный день отдаст себе отчет в нашей потрепанной сущности.

Мы любовались ею, что бы она ни делала, когда она вставала, садилась за стол, уходила. При каждом ее самом простом движении мы испытывали удивление и радость. Мы ощущали прогресс поэзии оттого лишь, что могли любоваться ею, такой прекрасной и непосредственной. Ритм ее жизни исходил из других источников, чем наши жизни…

Даже Парапин, который отнюдь не был лириком, улыбался, когда она двигалась по комнате. Стоило посмотреть на нее, чтобы почувствовать душевное облегчение. Особенно для меня, по правде сказать, для моей души, в которой оставалось много желаний.

Чтобы застать ее врасплох, чтобы заставить ее потерять свое великолепие, свой престиж, чтобы умалить ее, изменить ее масштаб, сделать его человеческим, я зашел в ее комнату, когда она спала.

Тогда это была совсем другая картина. Софья становилась родной, но все-таки удивительной. Она старательно спала, она храпела. Это был единственный момент, когда она была мне ровней. Никакого колдовства. Тут не до шуток. Дело серьезное. На этой изнанке существования она продолжала высасывать жизнь!..

Нужно было ее видеть после этих сеансов спанья: еще немного припухшая, а под розовой кожей экстаз всех ее органов. Все это можно целовать. Приятно притронуться к той минуте, когда материя превращается в жизнь.

Мы были скорее ее друзьями, чем хозяевами. Среди них самым близким был я. Она мне аккуратно изменяла с больничным служителем из павильона буйных, экс-пожарным; она мне объясняла, что это для моего блага, чтобы не утомлять меня. Против этого ничего не скажешь.

Все это в результате было бы очень приятно, но история с Маделон лежала у меня камнем на сердце. Наконец я как-то все рассказал Софье, чтобы посмотреть, что она скажет.

Она находила, что такие когда-то близкие друзья, как Робинзон и я, должны помириться, вообще, все должны помириться, просто, мило и возможно скорей. Это был совет от доброго сердца. В Центральной Европе много таких вот добрых сердец. Только она плохо знала характер и рефлексы здешних жителей. У нее были самые лучшие намерения, но совет она мне подала самый неправильный. Я слишком поздно понял, что она ошибалась.

– Ты должен встретиться с Маделон, – посоветовала она мне. – Она, должно быть, очень милая, судя по твоим рассказам… Это ты ее спровоцировал, ты вел себя с ней грубо, отвратительно. Ты должен извиниться перед ней и что-нибудь ей подарить, чтобы она тебя простила.

У нее на родине, должно быть, это было принято.

В общем, она давала мне очень вежливые, но непрактичные советы.

Я немножко обождал, чтобы представился случай поговорить с Робинзоном о моем проекте всеобщего мира. Он сначала казался в нерешительности – я это отлично видел, – потом без восторга сказал, что ничего не имеет против. Я думаю, что Маделон предупредила его, что я скоро под тем или иным предлогом постараюсь ее увидеть… О пощечине в тот день, когда она была в Виньи, я не заикнулся даже.

Я не мог рискнуть, чтобы он тут же начал на меня кричать и публично обозвал меня хамом, потому что, несмотря на то, что мы были старыми друзьями, здесь, в доме, он был моим подчиненным. Первым долгом сохраним авторитет.

Мы решили – так было лучше – встретиться в Париже в какое-нибудь воскресенье, потом пойти всем вместе в кино, а потом, может быть, на гулянье в Батиньоль, если будет не слишком холодно, так как это было в январе. Он обещал пойти с ней на гулянье: Маделон ужасно любила народные гулянья. Для первого роза было лучше увидеться на празднике.

Можно сказать, напраздновались мы вволю! Бум! Бум! В глаза, в голову! Еще раз – бум! Вертись! Крутись! Толкайся! Вместе со всеми, с огнями, с шумом и всем прочим! Ну-ка! Побольше ловкости, и смелости, и смеха! Дзинь! Каждый охорашивался в своем пальтишке, принимал независимый вид, немножко свысока смотря на людей, чтобы показать им, что обычно мы развлекаемся в других местах, более шикарных, более дорогих.

Мы делали вид, что все мы хитрые, веселые субчики, несмотря на холодный ветер, с унизительным страхом, как бы не оказаться слишком щедрыми и не пожалеть об этом назавтра и, может быть, в течение целой недели.

Большая карусель отрыгнула музыку. Она никак не может вытошнить «Вальс Фауста», хотя и старается изо всех сил.

В тире Маделон, надвинув шляпу на затылок, стреляет лучше нас.

– Смотри! – говорит она Робинзону. – Никакой дрожи. А ведь сколько я выпила!

Вы представляете себе тон разговора. Мы только что вышли из ресторана.

– Еще раз! – Маделон выиграла бутылку шампанского. – Пиф и паф! И в самую середку!

Тогда я с ней заключил пари, что на автодроме ей меня не догнать.

– Дудки! – отвечает она в веселом настроении.

Я был рад, что она согласилась. Это был предлог, чтобы подойти к ней поближе. Софья не ревновала. У нее были на то свои причины.

Я хотел бы помириться с Маделон перед тем, как уйти с гулянья. Но она дуется. Не подпускает к себе.

У нее опять портится настроение. Я ожидал, что все это пойдет лучше. Кстати, и внешне она изменилась, и вообще во всем.

Я замечаю, что рядом с Софьей она тускнеет. Ей больше к лицу быть любезной, но она теперь как будто знает какие-то вещи высшего порядка. Меня это раздражает. Я бы с удовольствием надавал ей опять пощечин, чтобы посмотреть, что она сделает или же что она такое знает, чего я недостоин. Но надо улыбаться! Если мы на празднике, то не для того, чтобы ныть. Надо веселиться.

Она нашла работу у тетки, рассказывает она Софье позже, пока мы гуляем. На улице Роше, у тетки-корсетницы. Приходится ей верить.

Нетрудно было понять уже тогда, что в смысле перемирия встреча не удалась.

Нам бы совсем не надо было встречаться. Софья еще не отдавала себе в этом отчета. Она не чувствовала, что дела только усложнились из-за того, что мы встретились. Робинзон должен был бы меня предупредить, что она до такой степени заупрямилась… Жалко! Ладно! Дзам! Дзам! Напролом! Вперед на «Катерпиллер!» – так это зовется. Я предлагаю, я плачу, чтобы еще раз попробовать приблизиться к Маделон. Но она все избегает меня, она воспользовалась теснотой, чтобы залезть на другую скамейку впереди, с Робинзоном, а я в дураках. Ничего не поделаешь, решаю я сам про себя. Софья наконец понимает и соглашается со мной.

Робинзон и Маделон, должно быть, опять ссорились, пока мы были в «катерпиллере». Она вылезла из этой карусели в полном раздражении. С ней положительно разговаривать нельзя было. Чтобы всех успокоить, я решил устроить конкурс в балагане, где ловили на удочку бутылки. Маделон ворчливо согласилась. Но выигрывала она, как хотела. Она накидывала кольцо прямо на пробку и одним махом вытягивала ее. Раз! Клик! И готово. Хозяин балагана очень удивился. Он передал несколько бутылок шампанского. Это чтобы показать, до чего она была ловка, но она все-таки была недовольна.

– Я эту дрянь пить не буду, – сейчас же объявила она.

Тогда Робинзон ловко откупорил бутылку. Гоп! Это было странно с его стороны, он, можно сказать, никогда не пил.

Мы подходили к жестяной свадьбе. Пиф! Паф! Грустно, до чего я неловок! Я поздравляю Робинзона. Он выигрывает во все игры. Но он даже не улыбается. Можно подумать, что мы их слишком заставляем веселиться. Ничто их не развлекает, не оживляет.

– Мы ведь пришли веселиться! – ору я, не зная больше, что и придумать.

Но им было совершенно все равно, что я тереблю их, что я им кричу это в уши. Они не слышали меня. Я беспокойно оглянулся. Но другие делали все, что нужно, для того чтобы веселиться, они вовсе не были похожи на нас, не ковырялись в своих неприятностях. Вовсе нет! Они пользовались праздником. Тут на франк – там на пятьдесят сантимов… Огней… Разговоров, музыки и конфет…

Среди балаганов я сейчас же, проходя мимо, узнал «Тир наций», но я ничего не сказал остальным. «Пятнадцать лет прошло», – сказал я про себя, совсем про себя…

В эту минуту я был готов на все, только бы отвлечь их от мыслей, но никто мне в этом не помогал. Я очень жалел, что пришел. Маделон все-таки начала смеяться, но смех ее нас вовсе не веселил. Робинзон тоже посмеивался, чтобы не отстать от нее. Софья вдруг начала шутить. Мы нерешительно проходили мимо павильона фотографа, и фотограф заметил нашу нерешительность. Нам вовсе не хотелось дать себя фотографировать, кроме разве Софьи. Но мы так долго мялись перед его дверью, что в результате мы все-таки оказались перед аппаратом. Выставленные на картонном мостике воображаемого корабля «Прекрасная Франция», который он, должно быть, сам соорудил, мы покорно исполняли его приказания. Название было написано на ненастоящих спасательных кругах. Другие клиенты с нетерпением ждали, чтобы мы слезли с мостика, и мстили нам за то, что мы их заставили ждать, все громче и громче находя нас уродами.

Они пользовались тем, что мы не могли двинуться.

Но Маделон ничего не боялась, она их здорово обложила в ответ, с хорошим южным акцентом. Ее хорошо было слышно.

Ответ был хоть куда.

Вспышка магния. Мы мигаем. Каждому по фотографии. Мы еще уродливей, чем были. Дождь проникает через полотно. Ветер открыл наше существование в то время, как мы позировали фотографу; повсюду щели, пальто как не бывало.

Приходится шататься по балаганам. Я не смею предложить вернуться в Виньи. Было еще рано. Сентиментальный орган карусели, воспользовавшись тем, что нас и так уже трясет как в лихорадке, хватает нас за нервы и трясет еще пуще.

От лотка к толпе, от каруселей к лотереям, мы так долго шатались, что подошли к самому концу гулянья, к темному пустому пространству, куда ходили по нужде целыми семьями…

Полуоборот! По дороге обратно мы щелкали каштаны, чтобы возбудить жажду. У нас заболели рты, а есть не хотелось. В каштанах бывают червяки, хорошенькие. Как нарочно, он попался Маделон. Именно с этого момента все и пошло так плохо; до тех пор все сдерживалось, но червяк окончательно вывел ее из себя.

Как раз когда она подошла к краю тротуара, чтобы выплюнуть червяка, Леон что-то сказал, вроде того, чтобы она этого не делала; уж не знаю, что ему втемяшилось, но Леону вдруг ни с того ни с сего не понравилось, что она пошла плеваться. Он ее довольно глупо спросил, уж не попалась ли ей косточка?.. Конечно, таких вопросов не стоит задавать. А тут еще Софья вмешивается в их спор; она никак не могла понять, из-за чего они ссорятся. Она хотела бы знать.

Их еще больше раздражает, что Софья прерывает их; это понятно: она посторонний человек. Как раз в нашу компанию врезается группа каких-то горлопанов и разъединяет нас. Когда мы опять сошлись, Робинзон и Маделон все еще ссорились.

«Ну, теперь пора ехать домой, – подумал я про себя. – Если оставить их вместе еще несколько минут, они нам устроят скандал при всем честном народе. На сегодня довольно».

Полная неудача, надо было признаться.

– Хотите ехать домой? – предложил я ему.

Он смотрит на меня удивленно. Но мне это казалось самым благоразумным и правильным решением.

– Разве вы еще не нагулялись? – прибавляю я.

Он знаком объясняет мне, что лучше было бы спросить сначала Маделон. Можно спросить Маделон, хотя я находил, что это не очень остроумно.

– Ведь она поедет с нами, Маделон, – говорю я наконец.

– С нами? Куда это? – спрашивает он.

– В Виньи, конечно, – отвечаю.

Этого не следовало говорить.

Я опять наговорил лишнее. Но я не мог отступиться от своих слов.

– У нас найдется для нее комната, чтобы переночевать в Виньи, – прибавляю я. – В комнатах у нас недостатка нет. Можно будет поужинать вместе, перед тем как лечь спать. Во всяком случае, это будет веселее, чем здесь, где мы мерзнем уже второй час… Это очень легко устроить…

Маделон ничего не отвечала на мои предложения. Она даже не смотрела в мою сторону, пока я говорил, но не пропускала ни одного слова. Но что сказано, того не воротить.

Когда я отстал немного от других, она подошла ко мне и спросила, не собираюсь ли я сыграть с ней какую-нибудь шутку, приглашая ее в Виньи. Я ничего не ответил. Невозможно рассуждать с ревнивой женщиной: это бы послужило предлогом еще для бесконечных разговоров. И потом я не знал, кого и к кому она, в сущности, ревнует. Трудно бывает определить чувства, которые порождает ревность. В общем, она ревновала всех ко всем, как это делают все.

Софья не знала больше, как себя вести, но она упорно старалась быть любезной. Она даже взяла Маделон под руку, но Маделон была слишком взбешена и слишком довольна тем, что она в бешенстве, чтобы позволить отвлечь себя от этого любезностями.

Мы с трудом протиснулись сквозь толпу к трамваю на площади Клиши. Как раз в тот момент, когда мы собирались влезть в трамвай, над площадью прорвалась туча, и дождь полил водопадом. Небеса разверзлись.

Все автомобили сейчас же были захвачены с бою.

– Ты опять хочешь оскорбить меня публично?.. А, Леон? – слышу я, как Маделон вполголоса спрашивает Робинзона.

Плохо дело!

– Я тебе уже надоела?.. Скажи, что я тебе надоела! – начинала она все сначала. – Скажи же! Ведь ты меня нечасто видишь. Но ты предпочитаешь остаться один с ними. Вы, конечно, спите все втроем, когда меня нет?.. Скажи же, что ты предпочитаешь остаться с ними… Скажи. Я хочу это слышать.

После этого она замолкла, и лицо ее сжалось в гримасу вокруг носа, который тянул кверху рот. Мы стояли и ждали на тротуаре.

– Ты видишь, как твои друзья со мной обращаются? Скажи, Леон! – снова начала она.

Но нужно отдать справедливость Леону: он не возражал, он не провоцировал ее, он глядел в другую сторону, на дома, на бульвар, на автомобили.

А ведь он бывал вспыльчив, Леон. Так как она видела, что эти в своем роде угрозы не действуют, она взялась за него с другого боку, попробовала взять на нежность, все продолжая выжидать.

– Ведь я тебя люблю, мой Леон! Ты слышишь? Скажи – я тебя люблю?.. Тебе понятно по крайней мере, что я для тебя сделала, Леон?.. Может быть, мне не надо было сегодня приходить?.. Может быть, ты все-таки меня немножко любишь, Леон? Ведь это невозможно, чтобы ты меня совсем не любил! У тебя же есть сердце, Леон? Немножко сердца… Отчего же ты тогда презираешь мою любовь?.. Ведь мы все вместе когда-то мечтали… Как ты жесток ко мне!.. Ты презираешь мою мечту! Ты осквернил ее. Ты разрушил мой идеал… Неужели ты хочешь, чтобы я не верила больше в любовь? Скажи!.. А теперь ты, значит, хочешь, чтобы я ушла навсегда? Ты этого хочешь? – спрашивала она его, пока лил дождь сквозь навес кафе.

Она была именно такая, какой он ее описывал. Он ничего не выдумал, что касается ее настоящего характера. Я не мог себе представить, что за такой короткий срок она дошла до такой интенсивности чувств, но это было так.

В шуме уличного движения я сумел шепнуть Робинзону на ухо, что теперь бы надо попробовать отделаться от нее и скорее кончить все это, раз вышла неудача, и удалиться тихо, пока дело не обернулось плохо и пока мы все не рассорились насмерть.

– Хочешь, я найду предлог? – шептал я ему. И мы смоемся каждый сам по себе.

– Только не вздумай этого делать, – ответил он мне. – Не делай этого! Она способна закатить сцену здесь, и тогда ее уже не остановить.

Я не настаивал. Как знать, может быть, Робинзону нравилось, чтобы его публично крыли, и, кроме того, он ее лучше знал, чем я. Когда ливень стал утихать, мы нашли такси. Мы кидаемся к нему и втискиваемся. Сначала мы ничего не говорили. Атмосфера была тяжелая, и потом я лично достаточно уже напугал. Я мог переждать немножко, перед тем как начинать снова.

Я и Леон сели на откидные стулья. В праздничные вечера на дороге Аржантей очень большое движение, особенно до заставы. После заставы еще с час езды до Виньи, из-за тесноты. Трудновато целый час сидеть лицом друг к другу, смотреть друг на друга и ничего не говорить, особенно когда темно и когда немножко беспокоишься за других.

Но как бы то ни было, если бы мы вот так сидели обиженные, но каждый по себе, ничего бы не случилось. Еще сегодня, когда вспоминаю, я придерживаюсь такого мнения.

В общем, из-за меня мы опять заговорили, и тогда ссора возобновилась с новой силой. Мы слишком доверчиво относимся к словам; с виду слова так безобидны, конечно, никак не кажутся опасными, скорее – ветерочки, звуки, испускаемые ртом, ни холодные, ни жаркие и легко воспринимаемые, как только они проходят через ухо огромной серой мягкой скукой мозга. Мы не опасаемся слов, а несчастье тут как тут.

Есть слова, скрытые среди других. Их трудно отличить от остальных. Но вдруг они заставляют дрожать в вас всю вашу жизнь, всю целиком, все сильное, все слабое. Тогда наступает паника… Обвал… И качаешься, как висельник, над своими переживаниями. Буря нагрянула, прошла слишком сильная для вас, такая буйная, что, казалось бы, невозможно вызвать ее одними переживаниями…

Мы слишком доверчиво относимся к словам – вот мое заключение.

Но надо сначала все рассказать… Такси продвигалось медленно, так как чинили дорогу. «Ррр, ррр!» – урчало оно. Каждые сто метров – канавка. Да еще трамвай впереди! Как всегда болтливый, ребячливый, я выражал нетерпение… Мне была невыносима эта езда, как за гробом, и эта нерешительность во всем. Я поспешил прервать молчание, чтобы постараться узнать, что за ним кроется. Я наблюдал или – вернее – старался наблюдать, так как почти что ничего не было видно за Маделон, в углу налево. Она смотрела в окно, в сторону пейзажа, в сторону ночи, по правде сказать. Я с досадой понял, что она все так же упряма. Я со своей стороны – форменный банный лист! Я заговорил с ней только для того, чтобы заставить ее повернуть голову в мою сторону.

– Маделон, послушайте, – спрашиваю я ее, – может быть, у вас есть какой-нибудь проект развлечения, который вы не решаетесь нам доверить? Может быть, вы хотели бы куда-нибудь зайти по дороге, перед тем как вернуться? Скажите, пока не поздно…

– Развлекаться! Развлекаться… – отвечает она, будто я ее оскорбил. – Вы только об этом и думаете. Как бы время провести… – И вдруг она начала вздыхать, глубоко и ужасно трогательно.

– Я стараюсь, как могу, – отвечаю я ей. – Сегодня воскресенье.

А ты, Леон? – спрашивает она тогда его. – Ты тоже стараешься, как можешь, а?

Удар был прямой.

– Как же! – отвечает он ей.

Мы проезжали мимо фонарей, и мне было их видно. Они оба злились. Тогда Маделон нагнулась, чтобы поцеловать его. Несомненно, в этот вечер все делали то, чего не надо было делать.

Такси опять двигалось медленно: впереди нас были грузовики. Ему как раз не хотелось, чтобы его целовали, и он оттолкнул ее, нужно сказать, довольно грубо. Это, конечно, было не очень любезно, особенно при нас.

Под мостом железной дороги, под которым всегда такой грохот, я все-таки слышу, как она опять его спрашивает:

– Ты не хочешь меня поцеловать, Леон?..

Все сначала. Он не отвечал. Тогда она вдруг повернулась ко мне и разразилась. Она не могла снести обиду.

– Что вы с ним сделали? Отчего он стал такой злой? Посмейте только сказать мне!.. Что вы ему еще наговорили?.. – Вот как она меня провоцировала.

– Ровно ничего, – отвечаю я ей. – Ничего я ему не говорил! Меня ваши дела не касаются.

И самое замечательное было то, что я действительно ничего Леону не говорил о ней. Это было его личное дело – расходиться с ней или нет. Это меня не касалось, но убедить ее в этом все равно было невозможно: она потеряла всякое соображение.

И мы опять начали молчать, сидя друг против друга в такси, но воздух был до того насыщен ссорой, что долго это вынести было невозможно. Она заговорила со мной тонким голосом, которого я за ней не знал еще. Монотонный голос человека, на что-то решившегося. Она сидела в самой глубине такси, в уголке, и я не мог разобрать, что она делает; меня это очень смущало.

Софья держала меня за руку. Она просто не знала, куда ей деваться, бедная.

Когда мы проехали Сент-Уан, Маделон начала осыпать Леона упреками, с новой силой, задавая ему теперь без конца вопросы относительно его чувств и верности. Софье и мне было очень неловко. Но Маделон так разгорячилась, что ей было безразлично, что мы слушаем, – наоборот. Конечно, с моей стороны было довольно глупо сажать ее с нами в эту закрытую коробку, в которой каждое слово так звенело: при ее характере это ее еще больше раззадоривало разыграть сцену. Такси опять-таки было моей неудачной выдумкой…

Леон не реагировал никак. Во-первых, он устал от проведенного вместе вечера, во-вторых, он вообще всегда недосыпал – это было его болезнью.

– Успокойтесь! – удалось мне все-таки сказать Маделон. – Вы объяснитесь, когда мы приедем. Вы успеете…

– Когда мы приедем! – отвечает она мне вызывающим тоном. – Приедем! Никогда мы не приедем!.. И вообще мне надоело ваше поведение, – продолжала она. – Я честная девушка… Вы меня не стоите все вместе взятые… Свиньи!.. Не старайтесь меня обойти!.. Вы недостойны меня понимать… Все, что чисто и прекрасно, для вас недоступно!

В общем, она старалась оскорбить наше самолюбие и так далее, и как я ни старался занимать возможно меньше места на моем откидном стуле и не дышать, чтобы не подливать масла в огонь при каждой перемене скорости, она опять впадала в транс. В такие минуты достаточно самого пустяка, чтобы разразилась драма; а ей как будто доставляло удовольствие приводить нас в отчаяние, она не могла остановиться и не показать нам свой характер.

– Не воображайте, что все это как-нибудь обойдется! – продолжала она грозить нам. – И что вы просто отделаетесь от меня. Как бы не так! Примите это к сведению! Гады! Из-за вас я такая несчастная! Подождите, я вас еще встряхну!

Она наклонилась к Робинзону, схватила его за пальто и начала трясти обеими руками. Он не старался освободиться. Ему даже как будто доставляло удовольствие, что она так горячится из-за него. Он посмеивался – это было странно – и качался, опустив голову, согнув шею, в то время как она кричала на него.

В тот момент, как я собрался все-таки вступиться, она накинулась на меня и начала выкладывать все, что у нее давно было на сердце. Теперь была моя очередь. И при всех!

– Сидите смирно, сатир! – вот что она мне сказала. – Это не ваше дело. Ваши грубости, мосье, мне надоели. Слышите? А? Надоели! Если вы еще раз дотронетесь до меня, я, Маделон, научу вас, как нужно себя вести… Обманывать своих друзей и бить их жен!.. Нахальства у этого подлеца! И вам не стыдно?

Когда Леон услышал эти истины, он как будто немножко проснулся. Он больше не смеялся. Я даже на минутку подумал, что выйдет драка, но не было места, чтобы драться: все-таки четверо в такси. Меня это немножко успокаивало. Было слишком тесно.

Тем более что мы теперь ехали довольно быстро по бульварам Сены и слишком трясло даже для того, чтобы просто двинуться.

– Пойдем, Леон, – приказала она ему тогда. – Пойдем, в последний раз прошу тебя! Слышишь, пойдем! Брось их! Слышишь, что я тебе говорю?

Ну просто комедия!

– Леон, останови такси! Останови такси, или я сама его остановлю!

Но Леон не двигался. Его как будто привинтили к месту.

– Значит, ты не хочешь? – начала она опять. – Не хочешь?

Что касается меня, она меня предупредила, чтобы я не совался. Со мной она была в расчете.

– Не хочешь? – повторяла она.

Дорога впереди была свободна, такси быстро катилось, и нас еще больше трясло. Нас бросало, как пакеты, туда-сюда.

– Хорошо, – решила она, так как он не отвечал. – Хорошо! Пускай! Раз ты сам этого добиваешься. Завтра! Слышишь, завтра же я пойду к комиссару, и я ему объясню, комиссару, как это случилось, что она упала с лестницы, старуха Анруй! Слышишь, Леон? Нравится тебе это?.. Теперь ты слышишь?.. Или ты сейчас же уйдешь со мной, или я завтра же пойду к нему!.. Что же, идешь ты или нет?

Угроза была ясна.

Он все-таки наконец решился ей ответить, произнести несколько слов.

– Ты сама причастна к делу. Не тебе бы говорить…

Но это совсем не успокоило ее, наоборот.

– Плевать я хотела! – ответила она ему. – Причастна! Ты что же хочешь этим сказать? Что нас обоих посадят? Да я буду очень рада…