Текст книги "Прожитое и пережитое. Родинка"

Автор книги: Лу Андреас-Саломе

Нам, однако, было необходимо, даже крайне необходимо побывать в старой России, еще не вступившей в рискованную фазу коренных преобразований, когда проверяется правильность избранного пути. Это было потому необходимо, что, только зная старую Россию, можно судить о ее будущем, что только так можно уберечься от ошибки, в которую впадают многие нынешние путешественники по России, удивляющиеся тому, как быстро русский человек, слывший до этого олухом царя небесного, превратился в своего рода экзальтированную машину – по той якобы причине, что подгоняют его уже не старой нагайкой, а сверхсовременным кнутом.

Стоя на берегу Волги, мы, чтобы смягчить боль расставания, придумали себе утешение. Когда бы мы ни вернулись сюда, думали мы, раньше или позже, или когда вместо нас вернутся другие поколения, даже после самых масштабных перемен сохранится то, на что мы смотрели теперь мокрыми от слез глазами… Мы и не предполагали, как быстро переменится картина, не знали, что Волга сольется с другими реками в единый гигантский поток с огромной системой плотин и что этот поток прорежет всю страну до самого Тихого океана.

Но мы знали: даже такой поворот событий уже не изменит того, что придало нашим впечатлениям от России величие и одновременно глубокую проникновенность.

Мы узнали в России нечто большее, не одну только Россию. И мы должны были ее покинуть.

 

РУСЬ

Ты спишь в тенётах нищеты,
В дремучем и седом наследстве.
Взрослеет мир – и только ты
Осталась в детстве.
 
 
То дождь, то снег, то зной, то стынь.
Пестреют избы, точно в сказке.
Багрец да зелень, бель да синь —
России краски
 
 
И все же: кто в ней долго жил.
Вовек не бросит ей упрека.
Русь светлый отрок возложил
К изножью Бога.
 

 

ВОЛГА

Ты далеко, великая река,
Ты далеко, но кажется мне: рядом
Течешь и омываешь берега
Моей судьбы потоком неоглядным.
 
 
И если б жизнь меня не привела
В твои приволья без конца и края,
Я б все равно дорогу к ним нашла,
Мечтой к печальным далям долетая.
 

Переживание дружбы

Однажды мартовским вечером 1882 года в Риме у Мальвиды фон Майзенбуг[24]24
  …у Мальвиды фон Майзенбуг… – Мальвида фон Майзенбуг (1816–1903) была замешана в революционно-демократических событиях 1848 г., в 1852 г. выдворена из Берлина и нашла приют в эмигрантских кругах Лондона, где познакомилась с А.И. Герценом и Дж. Мадзини. После смерти Герцена она удочерила его дочь Ольгу. Ее воспоминания, названные «Мемуары идеалистки», вышли анонимно в Германии; в 1898 г. было опубликовано дополнение к ним – «Идеалистка на закате жизни». В 1872 г. при закладке Вагнеровского оперного театра в Байрейте она познакомилась с Ф. Ницше и пригласила его провести каникулы на ее вилле в Сорренто, что Ницше и сделал в 1876 г, прихватив с собой, с разрешения хозяйки, и своего друга, философа Пауля Ре.


[Закрыть] собралось несколько друзей. Вдруг пронзительно заверещал дверной колокольчик, вскоре вбежала верная помощница Мальвиды Трина и что-то взволнованно прошептала на ухо хозяйке, после чего Мальвида подошла к секретеру, торопливо вынула из него деньги и вышла из комнаты. Когда она вернулась, черная косынка из тонкого шелка на ее голове все еще слегка трепетала от волнения. Вместе с Мальвидой вошел молодой Пауль Ре[25]25
  Пауль Ре (1849–1901) – немецкий философ, занимавшийся проблемами этики; был дружен с Ницше. В конце жизни отзывался о знаменитом философе резко отрицательно: «Читать его я не мог никогда. Он остроумен, но беден мыслями». Ницше к своему младшему коллеге относился тоже неоднозначно; познакомившись с вышедшим в 1877 г. сочинением Ре «Происхождение моральных чувств» («мне, пожалуй, никогда не доводилось читать что-либо, чему бы я в такой степени говорил про себя „нет“»), он задумал наставить молодого философа на путь истинный и вынудить его отречься от альтруистического способа оценки морали, основанного на сострадании, самоотречении и самопожертвовании. Это ему, однако, не удалось. Тем не менее в книге Ницше «Се человек» Пауль Ре назван «одним из самых сильных и холодных мыслителей», другом, которого автор «озарил всемирно-исторической славой…» Отказавшись от мысли завершить и защитить в качестве диссертации книгу о «возникновении совести», Ре несколько семестров изучал медицину в Берлине и Мюнхене и после разрыва с Лу Саломе до самой смерти жил отшельником и самоотверженно помогал беднякам – лечил их чаще всего бесплатно, занимаясь философией только на досуге, для себя. Осенью 1901 г. во время одной из своих одиноких вылазок в горы в Энгадине (Швейцария) он сорвался со скалы и погиб. Судя по всему, он так и не смог перенести разрыв с Саломе.


[Закрыть], ее давний друг, которого она любила как сына и который очертя голову примчался из Монте-Карло: ему надо было немедленно вернуть тамошнему кельнеру взятые в долг деньги, так как он проигрался в пух и прах.

Такое сенсационное начало нашего знакомства нимало меня не смутило, нас тут же представили друг другу, и, может быть, именно этот зачин способствовал тому, что Пауль Ре как бы выделялся, четче вырисовывался на фоне остальных. Во всяком случае, я сразу приметила его строго очерченный профиль и очень умные глаза, в которых шутливое раскаяние соседствовало с неподдельной добротой.

С того самого вечера наши ежедневные беседы заканчивались только тогда, когда я окольными путями возвращалась домой – с улицы делла Польверьера, где жила Мальвида, в пансионат, в котором мы с мамой остановились. Эти прогулки по улицам Рима, освещенным луной и звездами, вскоре настолько нас сблизили, что во мне начал созревать замечательный план, как продлить наши встречи потом, когда мама, которая привезла меня из Цюриха на юг отдохнуть, уедет домой. Правда, Пауль Ре повел себя сначала совсем не так, как следует, он, к моему гневному прискорбию, изложил моей маме совершенно иной план – план женитьбы на мне, что крайне затруднило получение согласия мамы на осуществление моего собственного замысла. Пришлось мне самой разъяснить ему, что я «до конца жизни отказалась от любви» и что превыше всего ценю полную свободу.

Хочу честно признаться: в том, что мой противоречивший тогдашним нравам план может осуществиться, меня убедил приснившийся мне ночью сон. Я увидела во сне рабочий кабинет, полный книг и цветов, с двумя спальнями по бокам, и переходящих из комнаты в комнату друзей, объединившихся в веселый и одновременно серьезный рабочий кружок. Не стану отрицать: наше почти пятилетнее содружество на удивление точно соответствовало этому сну. Пауль Ре однажды заметил: разница заключалась только в том, что в действительности я очень нескоро научилась отличать цветы от книг и поначалу использовала солидные университетские фолианты в качестве подставок для горшков с цветами; столь же поразительные подмены случалось мне устраивать и с людьми… Я еще продолжала препираться с моей бедной мамой, которая готова была призвать на помощь всех своих сыновей, чтобы живой или мертвой доставить меня обратно на родину, когда, к моему изумлению, выяснилось, что Мальвида подвержена предрассудкам едва ли не в большей мере, чем мама с ее несокрушимой верностью священным для нее традициям веры и определенного образа жизни. Правда, я потом узнала, что кое-что в этом деле было на совести Пауля Ре: он с самого начала в крайнем возбуждении побежал к Мальвиде и объявил, что мы должны «избегать друг друга», так как в голове его прочно засела мысль – ни в коем случае не компрометировать «принципы» Мальвиды; Мальвида же полагала, что это уже произошло во время наших с Паулем продолжительных вечерних прогулок (о которых, кстати, знала моя мать). Вот так я с удивлением узнала, какой серьезной помехой на пути к индивидуальной свободе может стать идеальное свободолюбие: во имя пропаганды собственных целей оно пугливо избегает выяснения любого недоразумения, проверки любого «ложного свидетельства» и тем самым отдает себя во власть чужих мнений. В письме из Рима своему воспитателю Хендрику Гиллоту, который, судя по всему, тоже не хотел мне помочь, я дала волю своей досаде и своему разочарованию. Вот это письмо, посланное в ответ на его послание, в Санкт-Петербург:

                                            Рим, 26/13 марта 1882 г.

Конечно же, я перечитала Ваше письмо уже пять раз[26]26
  …я перечитала Ваше письмо уже пять раз… – Вторая дата дана по юлианскому православному календарю. Письмо написано спустя десять дней после знакомства с Паулем Ре и за три с лишним недели до прибытия в Рим Ницше.


[Закрыть], но так ничего и не поняла. Что, черт побери, я сделала не так? А я-то думала, что именно теперь Вы наградите меня похвалами. Зато, что именно сейчас я пытаюсь доказать: Ваши уроки не прошли для меня даром. Во-первых, я уже не предаюсь всей душой своим фантазиям, а собираюсь воплотить свои мечты в жизнь; во-вторых, речь идет о людях, которые как будто специально подобраны Вами: они в высшей степени одухотворены и наделены острым умом. А Вы почему-то утверждаете, что вся эта идея так же фантастична, как и прежние, и что она станет еще хуже, если я попытаюсь ее осуществить, так как я-де не в состоянии верно судить о людях значительно старше и опытнее меня – Ре, Ницше и других. Вот тут Вы ошибаетесь. Самое важное (а по-человечески важен для меня только Ре) узнаешь о человеке или сразу, или не узнаешь вовсе. Он еще не совсем согласен со мной, еще слегка ошеломлен, но во время наших прогулок под римской луной, от полуночи до двух утра, когда мы возвращаемся от Мальвиды фон Майзенбуг, я со все большим успехом внушаю ему эту мысль. Мальвида тоже против нашего плана, о чем я очень сожалею, так как очень ее люблю. Но мне уже давно ясно, что в принципе мы с ней всегда имеем в виду разные вещи, даже если соглашаемся друг с другом. Мальвида имеет обыкновение выражаться следующим образом: то или это «мы» не должны делать, или «мы» можем себе это позволить, и при этом я совершенно не могу понять, кого она имеет в виду под этим «мы», должно быть, какую-нибудь идеальную или философскую партию, я же могу ручаться только за свое «я». Я в своей жизни не могу следовать чьему-либо примеру и сама не хочу быть примером для кого бы то ни было, напротив, я собираюсь строить свою жизнь так, как считаю нужным, и добьюсь своего, чего бы это мне ни стоило. Я отстаиваю не принцип, а нечто значительно более чудесное – то, что сидит в каждом человеке, ликует от неизбывной полноты жизни и изо всех сил рвется наружу… А еще Вы пишете, что мое стремление целиком посвятить себя только духовным целям рассматривалось вами как некий «переходный период». Но что Вы называете «переходным периодом»? Если за ним стоит некая конечная цель, ради которой я должна пожертвовать самым лучшим, что есть на земле, – с таким трудом доставшейся мне свободой, – тогда уж лучше я навсегда застряну в переходном периоде, ибо от свободы я не откажусь. Счастливее, чем я сейчас себя чувствую, мне уж точно в жизни не быть, так как беспечно-благочестиво-бодрая битва, которая вот-вот разгорится, меня совсем не пугает, напротив, я только и жду, чтобы она разгорелась. И тогда посмотрим, не окажутся ли все эти «непреодолимые ограничения», которые устанавливает жизнь, безобидными, нарисованными мелом штрихами!

Мне будет страшно, если Вы в душе не согласитесь со мной. Вы пишете с досадой, что Ваш совет мне, скорее всего, уже не поможет. «Совет» – нет! Я жду от Вас не совета, а чего-то куда более важного для меня – доверия. Естественно, не в общепринятом смысле, это само собой разумеется, а такого доверия, которое, независимо от того, что я буду или не буду делать, оставалось бы в пределах тех ценностей, которые разделяем мы оба (вот видите, существует же еще некое «мы», мной признаваемое!). И которое наверняка останется частью меня самой, как голова, руки или ноги, – с того дня, когда благодаря Вам я стала тем, кто я есть.

                                    Ваша девочка.

Сначала в Риме произошло то, благодаря чему мы одержали верх в нашей схватке, – приезд Фридриха Ницше[27]27
  …приезд Фридриха Ницше… – Ницше приехал в Рим из Генуи, заинтригованный рассказами Пауля Ре о необыкновенной девушке из России. «Передайте привет от меня вашей русской, если в этом есть хоть какой-то смысл: меня неудержимо влечет к таким натурам, – писал он накануне отъезда. – Скоро я отправляюсь завоевывать ее – она нужна мне, если иметь в виду мои планы на ближайшие десять лет. О женитьбе разговор особый, я мог бы в крайнем случае согласиться на двухгодичный брак, принимая во внимание мои планы на ближайшие десять лет». После встречи и близкого знакомства с «этой гениальной русской» от самоуверенности Ницше не осталось и следа.


[Закрыть]; друзья, Мальвида и Пауль Ре, оповестили его письмом, и он неожиданно приехал из Мессины, чтобы побыть с нами. Еще большей неожиданностью стало то, что Ницше, едва узнав о моем плане от Пауля Ре, тут же изъявил желание стать третьим в нашем союзе[28]28
  …изъявил желание стать третьим в нашем союзе. – Лу Саломе подает дело так, будто приезд Ницше был для нее неожиданностью, но сам он письмами Пауля Ре и Мальвиды фон Майзенбуг был подготовлен к тому, чтобы войти в «союз», тем более что ему сообщали о страстном желании русской девушки познакомиться с ним.


[Закрыть]. Мы даже определили место пребывания нашего будущего триединства: сначала мы выбрали Вену, но потом остановились на Париже, там Ницше хотел послушать какие-то курсы лекций, а мы с Паулем намеревались возобновить отношения с Иваном Тургеневым, с которым я была знакома еще по Санкт-Петербургу[29]29
  …возобновить отношения с Иваном Тургеневым, с которым я была знакома еще по Санкт-Петербургу. – Лу Саломе могла познакомиться с И.С. Тургеневым в 1880 г., когда он приезжал из Парижа на родину в связи с открытием памятника А.С. Пушкину и был восторженно встречен соотечественниками. Встреча Пауля Ре с русским писателем произошла в 1875 г. в Париже.


[Закрыть]. Мальвиду немного успокоило, что там за нами будут присматривать ее приемные дочери Ольга Моно и Наталья Герцен[30]30
  …ее приемные дочери Ольга Моно и Наталья Герцен… – Ольга Герцен в 1873 г. вышла замуж за французского историка Габриэля Моно.


[Закрыть], которая к тому же вела небольшой кружок, где юные девушки читали прекрасные произведения. Но по-настоящему довольна Мальвида была бы только в том случае, если бы сына сопровождала госпожа Ре, а брата – фройляйн Ницше…

Мы весело и безобидно шутили, так как очень любили Мальвиду. а Ницше часто бывал в таком возбужденном состоянии, что утрачивал свой обычно немного степенный или, точнее, слегка торжественный вид. На эту его торжественность я обратила внимание уже во время нашей первой встречи в соборе Св. Петра, где Пауль Ре в одной особенно удачно освещенной исповедальне увлеченно писал свои заметки и куда поэтому был прислан Ницше. Его первые слова, которыми он приветствовал меня, были: «Какие звезды свели нас здесь вместе?» То, что так хорошо началось, приняло вскоре иной оборот, заставивший Пауля Ре и меня поволноваться за наш план, так как его осуществление было осложнено неожиданным вмешательством со стороны третьего. Ницше всего-навсего хотел упростить ситуацию: через Пауля Ре он предложил мне руку и сердце. Мы озабоченно размышляли над тем, как уладить дело, чтобы не повредить нашему тройственному союзу. Было решено прежде всего объяснить Ницше мое принципиальное неприятие любой формы брака, но также упомянуть и то обстоятельство, что я живу на генеральскую пенсию своей матери; кроме того, выйдя замуж, я потеряю собственную маленькую пенсию, которая положена мне как единственной дочери русского дворянина

Когда мы уезжали из Рима, дело казалось улаженным; в последнее время Ницше часто страдал приступами болезни, из-за которой ему пришлось отказаться от места профессора в Базельском университете и которая давала о себе знать непомерно жестокими головными болями. Поэтому Пауль Ре остался с ним, а моя мать, если мне не изменяет память, сочла, что будет уместнее нам с ней выехать вперед; снова встретились мы уже в дороге. Потом все вместе мы делали остановки, например, в Орте, у озер Верхней Италии, где нас, помнится, очаровала близлежащая гора Монте Сакро[31]31
  …очаровала близлежащая гора Монте Сакро… – Вспоминая в старости об этом эпизоде, Лу Саломе со смущенной улыбкой заметила: «Уже не помню, поцеловала ли я Ницше на Монте Сакро».


[Закрыть]; с ней связана обида, невольно причиненная нами моей маме: мы с Ницше слишком долго задержались и не успели зайти за ней в условленный срок, в чем нас резко упрекнул и Пауль Ре, которому все это время пришлось развлекать маму. Когда мы покидали Италию, Ницше решил заехать в Базель к Овербеку[32]32
  Франц Овербек (1837–1908) – профессор базельского университета, специалист по истории церкви; несколько лет жил с Ницше в одном доме и, вопреки глубоким расхождениям духовного свойства, до конца сохранил к нему дружеское расположение; именно он после умопомешательства философа в январе 1889 г. забрал его из Турина и поместил в базельскую клинику для душевнобольных.


[Закрыть], но быстро вернулся и вместе с нами прибыл в Люцерн, так как сватовство через Пауля Ре показалось ему недостаточным и он решил поговорить со мной лично, что и произошло в Люцерне. К этому времени относится наш совместный снимок втроем[33]33
  К этому времени относится наш совместный снимок втроем… – На этом снимке у Ницше, инициатора и режиссера затеи, отрешенно-визионерское лицо, в то время как Пауль Ре кажется безучастным, а Саломе откровенно позирует. Впервые ставший знаменитым снимок опубликовал Э.Ф. Подах в своей книге «Фридрих Ницше и Лу Саломе. Встреча в 1882 году» (Цюрих и Лейпциг, 1937).


[Закрыть], он был сделан вопреки отчаянному сопротивлению Пауля Ре, который всю жизнь испытывал болезненное отвращение к воспроизведению своего лица. Ницше был в игривом настроении и не только настоял на своем, но и живо озаботился деталями – маленькой (получившейся на снимке слишком маленькой) тележкой и даже такой безвкусицей, как веточка сирени на плетке.

После этого Ницше вернулся в Базель, Пауль Ре отправился с нами в Цюрих, откуда он уехал в свое родовое имение Штиббе у Тютца, что в Западной Пруссии, а мы с мамой на некоторое время задержались в Цюрихе у друзей, в прелестном загородном поместье которых я жила до своей поездки на юг. Оттуда через Гамбург мы отправились в Берлин, уже в сопровождении моего младшего брата Евгения, присланного старшим, игравшим в семье роль отца, на помощь маме. Между нами разгорелись последние споры, но в мою пользу сыграло доверие, с которым нее относились к Паулю Ре и которым постепенно прониклась и моя мать, и дело кончилось тем, что мой брат проводил меня в имение Ре, при этом Пауль Ре выехал нам навстречу в Шнайдемюле, в Западной Пруссии, мы встретились, и там похититель и хранитель обменялись первым рукопожатием.

В Штиббе я, как и планировалось, пробыла до середины лета, то есть несколько месяцев, чтобы затем, с началом Байрейтского фестиваля[34]34
  …с началом Байрейтского фестиваля… – За несколько дней до открытия музыкальных торжеств 1882 г. в Байрейте, начавшихся 26 июля представлением оперы «Парсифаль», Саломе приехала из имения Pе Пауля. Ницше, чтобы не встречаться с Вагнером, в Байрейт не приехал; вместо него приехала его сестра Эльсбет, тогда же состоялась ее первая встреча с Лу Саломе.


[Закрыть], встретиться у Вагнеров с Мальвидой. Так я познакомилась с Рихардом Вагнером в последний год его жизни, и по билету Пауля Ре могла посещать представления «Парсифаля»; на вечерах в Ванфриде, которые всегда устраивались в промежутках между двумя представлениями «Парсифаля», я успела узнать многое из жизни семьи Ватером, несмотря на огромный наплыв гостей из разных стран. В центре общества всегда был Рихард Вагнер, из-за маленького роста его постоянно заслоняли другие, он, точно взлетающий вверх фонтан, появлялся только на короткие мгновения, и вокруг него неизменно царило оживление и веселье; напротив, его жена Козима возвышалась над всеми, кто ее окружал, а ее непомерно длинный шлейф проплывал мимо гостей, как бы изолируя их от нее, создавая дистанцию. Чтобы сделать приятное Мальвиде, эта необыкновенно привлекательная и благородная женщина однажды навестила меня, и между нами состоялся долгий, обстоятельный разговор. Молодой воспитатель тринадцатилетнего сына Вагнера Зигфрида, Генрих фон Штайн[35]35
  Генрих фон Штайн (1857–1887) – философ, эстетик и поэт, автор книги «Идеалы материализма» (1877); познакомился с Паулем Ре, когда учился в Галле в 1874–1875 гг. В августе 1884-го посетил Ницше в Сильс-Мария и произвел на него благоприятное впечатление.


[Закрыть], с которым я познакомилась в Байрейте, стал следующей зимой одним из самых первых и самых верных членов берлинского кружка, созданного Паулем Ре и мной. Из близких Вагнеру людей я теснее всего сдружилась с русским художником Жуковским[36]36
  …сдружились с русским художникам Жуковским… – Имеется в виду Павел Жуковский (1845–1912), сын поэта B.А. Жуковского и внук прибалтийского художника Г. фон Ройтерна. Павел Жуковский был в дружеских отношениях с Рихардом Вагнером и помогал ему в художественном оформлении спектаклей.


[Закрыть], его опознавательный знак, майский жук, был нарисован в углу огромной картины, сразу бросающейся в глаза в Ванфриде: святое семейство, Спаситель похож на Зигфрида, Богоматерь на Даниэлу; а три ангела – на трех других прекрасных дочерей композитора. О самом Байрейтском фестивале я не стану ничего говорить – настолько незаслуженно довелось мне стать свидетельницей этого потрясающего события; лишенная музыкального слуха[37]37
  …лишенная музыкального слуха… – Хелена Клингенберг заметила по этому поводу, что Лу Саломе часто не могла слушать музыку, так как она приводила ее в состояние глубокого возбуждения.


[Закрыть], я была не в состоянии ни понять, ни оценить происходящее. Единственным человеком, с кем я могла бы себя сравнить, была верная помощница Мальвиды Трина, которая чувствовала себя посрамленной и опозоренной: Рихард Вагнер возвестил пророческим тоном, что только у такого совершенно неискушенного существа может спасть «пелена с ушей», как при откровении, поэтому ее несколько раз водили на представления. Трина была благодарна и счастлива, но опыт не удался, так как она не могла скрыть своего глубочайшего разочарования тем, что на сцене каждый раз шел «Парсифаль», а не «новая пьеса».

После Байрейта мы с Ницше решили провести несколько недель в Тюрингии, в Таутенбурге, недалеко от Дорнбурга[38]38
  …мы с Ницше решили провести несколько недель… недалеко от Дорнбурга… – Эта «совместная жизнь» продолжалась с 7 по 26 августа 1882 г. Лу Саломе и Эльсбет Ницше жили в доме священника Штельтена, сам Ницше поселился в частном доме. По словам Саломе, сестра философа, враждебно относившаяся к русской девушке, «не мешала» их продолжительным беседам.


[Закрыть], где я случайно поселилась в доме, хозяин которого, местный проповедник, оказался бывшим учеником моего цюрихского учителя, профессора Алоиса Бидермана[39]39
  Алоис Эмануэль Бидерман (1819–1885) – один из крупнейших протестантских теологов XIX в.; проявлял заинтересованное участие в судьбе приехавшей из России девушки. Подводя итог своим впечатлениям от первой встречи с ней, он писал ее матери: «Ваша дочь – совершенно необыкновенная девушка: детская чистота и веселость нрава сочетаются в ней с недетским и почти неженским направлением ума и независимой волей, а то и другое вместе представляет собой настоящий алмаз».


[Закрыть]. Поначалу между Ницше и мной возникали споры, вызванные разного рода пересудами, источники которых мне до сих пор неясны, поскольку они не имели ничего общего с действительностью; скоро мы с ними покончили, третьи лица нам больше не мешали, и мы провели вместе несколько насыщенных недель[40]40
  …мы провели вместе несколько насыщенных недель… – Позже Саломе признавалась, что очень хотела разобраться в Ницше, понять, что происходит в его голове и к его душе. Многие его мысли восхищали ее, но кое-что (в частности, резко отрицательное отношение к религии) вызывало внутреннее сопротивление.


[Закрыть]. В круг мыслей Ницше я вошла здесь быстрее, чем в Риме или во время нашего совместного путешествия; из его сочинений я знала только «Веселую науку»: отрывки из нее он читал нам еще в Риме, в беседах о ней Ницше и Пауль Ре понимали друг друга с полуслова, они давно уже придерживались одинаковых взглядов в философии, во всяком случае, со времени разрыва Ницше с Вагнером. Афористическая манера изложения – Ницше вынуждали к ней болезнь и образ жизни – была свойственна Паулю Ре изначально; он всегда носил с собой томик изречений Ларошфуко или Лабрюйера и после своего первого небольшого сочинения «О тщеславии» всегда придерживался одного и того же духовного направления. В Ницше же тогда уже чувствовалось то, что вело его от сборников афоризмов к «Заратустре» – глубинная эволюция богоискателя, шедшего от религии к религиозным пророчествам.

В моем письме к Паулю Ре от 18 августа из Таутенбурге говорится: «В самом начале моего знакомства с Ницше я писала о нем Мальвиде, что он натура религиозная, чем вызвала ее очень большие сомнения по этому поводу. Сегодня я бы еще более настаивала на своем утверждении… Мы еще увидим, как он выступит провозвестником новой религии, причем такой, которая будет вербовать в свои апостолы героев. В этом отношении наши мысли и чувства очень сильно совпадают, мы понимаем друг друга буквально с полунамека. Все эти три недели мы говорили до изнеможения, и странным образом он теперь неожиданно оказывается в состоянии проводить за болтовней по десять часов ежедневно… Странно, но мы в наших беседах невольно подбираемся к пропастям, к тем головокружительным кручам, куда обычно забираются в одиночку, чтобы заглянуть в бездну. Мы все время выбирали самые крутые подъемы, и если бы кто-нибудь нас подслушивал, то подумал бы, что беседуют два дьявола»[41]41
  …беседуют два дьявола. – Далее в этом письме говорится: «Близки ли мы друг другу совершенно? Нет, все-таки нет. Словно какая-то тень от тех представлений, которые восхищали Ницше всего несколько недель назад, встает между нами и разделяет нас. И в какой-то тайной глубине наших существ мы бесконечно далеки друг от друга».


[Закрыть].

Надо сказать, в характере и высказываниях Ницше меня восхищало прежде всего то, что в его разговорах с Паулем Ре почти не затрагивалось. Ведь к этому у меня примешивались воспоминания и почти неосознанные чувства, берущие начало в моем самом раннем, глубоко личном и незабываемом детстве. Но в то же время именно это не позволяло мне сделаться его ученицей, его последовательницей: я бы не смогла, не испытывая сомнений, идти в этом направлении, зная, что в любой момент ради обретения ясности мне пришлось бы с него свернуть. То, что меня привлекало, одновременно вызывало во мне внутреннее неприятие.

Уже после того, как я возвратилась в Штиббе, чтобы провеет там осень, в октябре мы еще раз сошлись с Ницше на три недели (?) в Лейпциге[42]42
  …мы еще раз сошлись с Нищие на три недели (?) в Лейпциге. – В конце этой встречи в Лейпциге Саломе приглашает приехать Генриха фон Штайна: «…от имени нашей троицы, то есть Ницше, Ре и моего собственного». Это выражение – «наша троица» – встречается в заметке после посещения лейпцигского театра, где шел «Натан Мудрый» Лессинга. Но уже в следующей дневниковой записи (без даты) чувствуется недовольство поведением Ницше. «Как христианская мистика (подобно любой другой) именно в момент наивысшего экстаза оборачивается грубой религиозной чувственностью, так и самая идеальная любовь – благодаря непомерному взвинчиванию чувства при всей его идеальности – снова становится чувственной. Несимпатичная штука, эта месть человеческого, – я не люблю чувств там, где они в своем круговороте снова приходят к исходной точке, ибо это точка ложного пафоса, утраченной правды и искренности чувства. Не это ли отдаляет меня от Н.?»


[Закрыть]. Ни он, ни я не подозревали, что это наша последняя встреча. На сей раз все было не так, как в самом начале, хотя мы не оставляли надежды сохранить наш тройственный союз. Когда я спрашиваю себя, что в первую очередь отрицательно сказалось на моем отношении к Ницше, то прихожу к мысли, что это были участившиеся намеки, с помощью которых он хотел выставить в моих глазах Пауля Ре в дурном свете[43]43
  …он хотел выставить в моих глазах Пауля Ре в дурном свете… – Саломе вспоминала, как однажды Ницше сказал о Пауле Ре, который всегда носил с собой ампулу с ядом, что он «трус, каких мало».


[Закрыть], – и мое удивление по поводу того, что он считал этот способ действенным. Только после нашего отъезда из Лейпцига враждебные выпады начались и против меня самой – граничившие с ненавистью укоры, о которых мне стало известно лишь из одного более позднего письма[44]44
  …стало известно лишь из одного более позднего письма. – Имеется в виду письмо Ницше к госпоже Овербек (конец июля 1883 г.), в котором он пишет, что сестра «открыла ему глаза» на фройляйн Саломе, «да еще как открыла: на передний план вдруг выходит д-р Ре…». Сначала гнев и возмущение отвергнутого философа были направлены на Лу, затем он обрушился на Ре, считая, что она всего лишь «рупор» Ре. Постоянные подзуживания сестры довели его до болезненного состояния, и он с ней разругался. Поскольку почти все письма Лу Саломе и Пауля Ре к Ницше были сестрой философа уничтожены, то практически невозможно документально восстановить, как менялось отношение Лу к Ницше и как распадался «тройственный союз». Отношение же Саломе к Эльсбет Ницше достаточно ясно изложено в ее письме к Фриде фон Бюлов, написанном предположительно в феврале 1905 г. Ссылаясь на цитату из письма Мальвиды фон Майзенбуг, она говорит в нем также о беспочвенных «подозрениях» Ницше. Именно сестра внушала ему мысль о том, что Лу Саломе и Пауль Ре сожительствуют. В своих позднейших высказываниях она называла Саломе «финкой» и «еврейкой» и утверждала, что ее книга «Фридрих Ницше в своих сочинениях» – это «акт мести оскорбленного женского тщеславия», искажение сути и характера учения Ницше. В своем письме Саломе писала, что она как могла прославляла Ницше. «Разумеется, эта Фёрстер (т. с. Эльсбег Фёрстер-Ницше. – В.С.) только делает вид, что так думает, на самом деле ей хочется, чтобы я еще больше восхваляла Ницше, но ее ненависть ко мне (о которой я во время написания книги совершенно забыла) уходит далеко в прошлое, а ее истинный источник мне неизвестен, во всяком случае, он личного свойства (ревность); меня предостерегали от нее еще до того, как я с ней познакомилась». Поскольку инсинуации сестры философа не ограничивались крутом знакомых, а попадали на страницы печатных изданий (так, Максимилиан Харден опубликовал в своем журнале «Цукунфт» в январю 1905 г. статью Э. Фёрстер-Ницше «Легенды о Ницше»), Саломе приходилось думать об опровержении ложных сведений. «Что касается моего возражения, – продолжает она в цитируемом выше письме, – то я давно уже могла бы его высказать, очень давно, в сердитой или деловой форме, если бы смогла смириться с тем, что эта особа лишит меня частички моей радости, моего спокойствия и рабочего настроя. Если уж отвечать, то необходимо объяснить истоки всего этого. Но в моем отношении к Ницше заключены очень личные вещи – предложение руки, отказ и его очень некрасивая реакция, бешеная ревность к Ре, которая запачкала нас до невозможности. М[альвида] ф. М[айзенбуг] писала тогда мне: „Ницше дал выход своей ревности“, и возмущалась, что мы с Ре „из-за взаимной симпатии бросили несчастного Н.“. В новом томе Н. эта Фёрстер пишет еще более мерзкие вещи, чем в статье, опубликованной в журнале Хардена, например, о том. что я безуспешно бегала за Ре, ожидая, что он предложит мне выйти за него замуж. И такое нужно „опровергать“? Нужно или разворошить это осиное гнездо, или не реагировать вовсе…»


[Закрыть]. Что потом последовало, казалось настолько противоречившим характеру Ницше, что может быть приписано только постороннему влиянию. К примеру, когда он выдвигал против Ре и меня такие подозрении, в несостоятельности которых он был абсолютно уверен. Но самое отвратительное из того времени не дошло до меня – благодаря чуткости Пауля Ре я поняла это много лет спустя; мне даже кажется, что он скрывал от меня письма Ницше, содержавшие необъяснимые оскорбления по моему адресу. Но не только это: Пауль Ре скрывал от меня и то, как яростно, вплоть до разжигания ненависти, подстрекали против меня его семью, при этом особую роль сыграла и болезненная ревность его матери, не желавшей ни с кем делить сына.

Много позже Ницше, кажется, сам выражал недовольство слухами, которым он же и дал повод; наш близкий знакомый Генрих фон Штайн поведал нам о следующем эпизоде, случившемся в Сильс-Мария, где он, получив предварительно наше согласие, навестил Ницше. Он пытался уговорить Ницше устранить недоразумения, возникшие между нами тремя; но Ницше, покачав головой, ответил: «Тому, что я сделал, нет прощения».

В дальнейшем я тоже стала пользоваться методом Пауля Ре – держаться подальше от всего этого, ничего не читать на эту тему[45]45
  …ничего не читать на эту тему… – Дошло до того, что Саломе оставила неразрезанными те страницы в написанной Э. Фёрстер-Ницше биографии философа, где речь шла о его встрече с ней. И даже в пору написания первого варианта главы о «тройственном союзе» она не знала о некоторых набросках писем Ницше, давно опубликованных его сестрой. В беседах со своим секретарем Саломе говорила, что к Ницше нельзя было питать доверия и что в нем тоже было кое-что от интриганского характера его сестры.


[Закрыть] и не обращать внимания как на враждебные выпады со стороны семьи Ницше, так и на выходившую после его смерти литературу о нем. Свою книгу «Фридрих Ницше в своих произведениях»[46]46
  «Фридрих Ницше в своих произведениях» (1894). – В этой работе Саломе приходит к выводу о трех периодах в духовном развитии Ницше: а) Ницше в поисках собственного взгляда на мир (влияние Вагнера и Шопенгауэра); б) философ, бесстрастно познающий мир в духе позитивизма (начиная с «Человеческого, слишком человеческого»; в) Ницше как «мистический философ воли» (свое «учение о вечном возвращении всех вещей» он сам излагал Лу Саломе – «тихим голосом и со всеми признаками глубочайшего ужаса»).


[Закрыть] я писала еще совершенно беспристрастно, побуждаемая только тем, что с ростом популярности философа многие молодые литераторы ошибочно интерпретировали его книги; мне самой духовный облик Ницше открылся только после личного общения с ним; я хотела лишь одного: способствовать пониманию фигуры Ницше, опираясь на свои объективные впечатления о нем. Я старалась запечатлеть его образ таким, каким он открылся мне после чистого, праздничного общения с ним.

Между тем Пауль Ре и я поселились в Берлине. Первоначальный замысел – переехать в Париж – пришлось отложить, а затем и вовсе отказаться от него из-за болезни и смерти Ивана Тургенева; в Берлине в полной мере осуществилась наша мечта о духовной общности в кружке молодых философов, большей частью доцентов; в течение многих лет кружок то расширялся, то менялся состав его участников. Пауля Ре в этом кружке называли «придворной дамой», меня – «вашим превосходительством»: так было написано в моем русском паспорте – по обычаям этой страны я, как единственная дочь генерала, унаследовала его титул. Даже когда мы на лето покидали Берлин, к нам на время университетских каникул приезжали некоторые из наших друзей.

Помнится, особенно счастливым было лето в Челерине, в Верхнем Энгадине[47]47
  …особенно счастливым было лето в Челерине, в Верхнем Энгадине… – Скорее всего, речь идет о лете 1885 г., когда в Санкт-Квирин-Тегернзе Пауль Ре познакомился с Гиллотом. «Мне доставляет необыкновенное удовольствие видеть двух мужчин вместе, прошлое и настоящее причудливо переплетаются в моем воображении, и я чувствую себя очень счастливой», – писала Лу Саломе в одном из писем той поры. Гиллот остался для нее фигурой таинственной, так и не постигнутой до конца и потому привлекательной.


[Закрыть], где мы вместе жили у Мюллеров и откуда Пауль Ре и я уехали на юг поздней осенью, с первым снегом; еще не было железной дороги, и мы, единственные пассажиры, разместились и почтовом ландо, в зимнее время заменявшем омнибус; так без помех, неторопливо, точно предвосхищая теперешние путешествия владельцев автомобилей, мы спустились до Меран-Боцена, по желанию останавливаясь на отдых то в солнечные дни, то в лунные ночи.

Хотя мы много путешествовали, наших денег нам вполне хватало. Из пенсии мамы я получала ежемесячно 250 марок, Пауль, что меня весьма трогало, вкладывал в нашу общую кассу ровно столько же. Когда приходилось туго, мы учились экономно вести хозяйство; это доставляло удовольствие и приносило мне восторженные письма от Георга, брата Пауля и распорядителя его состояния: он не мог нарадоваться тем, что Пауль стал жить скромнее и больше не досаждал ему просьбами прислать денег.

Однажды мы попытались провести часть зимы в Вене, где мой брат Евгений учился несколько семестров у Нотнагеля[48]48
  …мой брат Евгений учился несколько семестров у Нотнагеля… – Получив медицинское образование, Евгений Саломе некоторое время работал в Первой медицинской клинике, которой руководил венский терапевт Герман Нотнагель (1841–1905); с 1906 г. Евгений Саломе работал детским врачом в Санкт-Петербурге.


[Закрыть]; но из этого ничего не вышло по довольно смешной причине если в Берлине мы часто сталкивались с некоторым чопорным недоверием со стороны тех, кто сдавал нам наши три комнаты, то в Вене нас встретили с таким явным и сердечным одобрением нашего не вызывающего у них сомнения любовного союза, что «видимость порока», которой так боялась Мальвида, забавным образом обернулась своей положительной стороной. Следуя мудрому сонету Пауля Ре (мужчины в роли «придворных дам» всегда более компетентны, чем женщины), мы и в Берлине общались только в собственном кругу и в кругу близких нам друзей, избегая семейств и тогдашней богемы, тем более что в «беллетристике» я была совершенно неискушенным человеком.

Но так уж случилось, что именно тогда, в Грис-Меране, я написала свою «первую книгу»[49]49
  …я написала свою «первую книгу». – Ницше прочитал роман Лу Саломе «В борьбе за Бога» в год ее выхода в свет (1885): «Вчера заглянул в книгу Ре о совести – сколько пустоты, скуки и фальши! Говорить можно только о вещах, которые сам пережил. Совершенно иначе воспринял я полуроман его soeure inseparable [Неразлучной сестры (франц).] Саломе, забавным образом бросившийся мне в глаза в то же самое время. Все формальное в нем по-девически расплывчато, а претенциозность (повествование доверено вымышленному старику) производит прямо-таки комическое впечатление. Но само дело изложено с полной серьезностью и ничуть не принижено; если эту девушку явно не привлекает вечно-женственное, то, может быть, привлекает вечно-мужское.»


[Закрыть]. Поводом послужила попытка вернуть меня на родину, и наш дружеский кружок решил, что разрешение на пребывание за границей можно получить только для написания книги; и действительно я добилась своего, правда, при условии, что моя фамилия не будет упомянута; поэтому в качестве псевдонима я выбрала имя своего голландского друга юности и свое собственное (которое он когда-то дал мне вместо трудно выговариваемого русского). Удивительным образом книга Генри Лу «В борьбе за Бога» получила самую лучшую прессу, которую я когда-либо имела, в том числе и от братьев Генриха и Юлиуса Гартов[50]50
  Генрих и Юлиус Гарты (соотв. 1853–1906 и 1859–1930) – немецкие критики и поэты; их деятельность сыграла заметную роль в формировании эстетики натурализма.


[Закрыть], с которыми я близко познакомилась позже, но тогда я лишь посмеялась над их отзывами; сама-то я хорошо знала, ради какой числ о практической цели родился этот опус; книга состояла из моих петербургских заметок, а когда выяснилось, что их недостаточно, я использовала давно состряпанную новеллу в стихах, переделав ее в прозу.

Среди людей, нас окружавших, были представители разных специальностей – естествоиспытатели, ориенталисты, историки и – в немалом количестве – философы. Сначала кружок образовался вокруг Людвига Галлера[51]51
  Людвиг Галлер – немецкий философ, его книга «Всё во всех» (Alles in Allen) вышла в 1888 г.


[Закрыть], который после долгого молчания и напряженного труда в Шварцвальде спустился к нам с рукописью в руках и выступил в очень узком кругу с докладом, познакомив нас со своими достижениями и проблемами в сфере метафизики; после публикации своего сочинения («Всё во всех. Металогика, метафизика, метапсихика») он, когда плыл на пароходе в Скандинавию, добровольно выбрал смерть и прыгнул в море – шаг, который можно объяснить только мистической подоплекой.

То, что философия тревожила и подхлестывала мыслящих людей, зависело и от особого умонастроения эпохи. Великие посткантовские системы, вплоть до правых и левых последователей Гегеля, утрачивали свое значение, но прежде ощутимо сталкивались с противостоящим им духом так называемого «дарвинистского столетия», девятнадцатого века. Наряду с принципиально трезвым и деловым образом мыслей, у которого была масса приверженцев, распространялись и пессимистические настроения, иногда скрытые в глубине раздумий, иногда открыто декларируемые и намеренно раздуваемые. Это была все еще крайне идеалистическая реакция на попытки «обезбоживания» мира: во имя «истины» многое совершенно искренне приносилось в жертву Пожалуй, можно даже говорить о героическом периоде в жизни тех, кто интересовался философией; этот период закончился только тогда, когда (благодаря более чистому и строгому отделению научной «истины» от субъективных примесей из поэзии и правды) служение истине стало ограничивать себя все более скромными сферами, которые вполне могли обходиться без высокопарных словес. Душевный склад человека сам стал объектом излечения, открылся для постижения собственными силами – как в своих способах воздействия, наложивших глубокий отпечаток на строгое научное познание, так и в своем несомненном праве на живое дополнение и наполнение того, что поддается научному изучению. Под влиянием настроений времени строгая логика обернулась строгостью психологии. Безропотное подчинение логике сменилось целым столетием самоунижения исповедями – особым чувством превосходства при констатации человеческой неполноценности.

Даже в нашем кружке, который с годами то уменьшался, то прирастал, не все хорошо знали того, чье собрание афоризмов принесет психологизирующему направлению в философии мировую известность, – Фридриха Ницше. И все же он скрытно, невидимо присутствовал среди нас. Разве не сталкивался он с той же самой взбудораженностью дуги, которые внутренне переживали то, что давалось им или отнималось у них рассудком, и которые проходили через свои радости и горести посреди самых что ни на есть материальных испытаний духа? И разве не гений Ницше придал этому выразительную мощь? Разве не потому слились в нем воедино поэт и ученый, что душевные потрясения и тяготы побуждали его к неимоверному напряжению сил?

Однако наряду с тем, что обеспечило идеям Ницше такой огромный резонанс в духовной жизни той эпохи, да и последующих эпох, обозначилась несхожесть с воззрениями наших тогдашних друзей. Как бы по-разному они ни относились к существенным для них вопросам – в одном они были едины: в оценке своей объективности, в стремлении отделять свое душевное волнение от познающей воли, от достижений науки, видеть в этом волнении только свое личное дело.

Что касается Ницше, то его душевное волнение, глубина его страданий превратились в плавильную печь, в которой обретала форму воля к познанию; таким обретением формы в калильном жару можно считать его «Полное собрание сочинений»; поэзия здесь существеннее его истин, которые он не считал неизменными, но в то же время с почти женской увлеченностью полагал, что теоретически все они принадлежат к одному направлению. Вплоть до его пророчеств, до учения Заратустры, до идеи сверхчеловека и Вечного возвращения, где он сам расщепляет себя на великого страстотерпца и великого властелина – Бога. До того момента, когда можно было сказать, что он достиг своего в «поэзии и правде»; но затем исследователь в нем ставил себе предел, отрекался от себя, опускал перед собой занавес, который его страждущая и жаждущая определенности душа разрисовала столь грандиозно и столь причудливо, что он никогда более не поднимался и не давал свободы взгляду.

Для меня, как и для многих других[52]52
  Георг Брандес, Ганс Дельбрюк, Пауль Дойсен, Герман Эббингхаус, В. Хальбфрас, Людвиг Галлер, Макс Хайнеман, Юлиус Хильдемайстер, Хуго Геринг, Пауль Гюсфельдт, Вильгельм Грубе, Фердинанд Лабан, Рудольф Леман, Генрих Ромундт, Георг Рунце, барон Карл фон Шульц (Лифляндия), Генрих фон Штайн, Фердинанд Тённис и др. – Прим. автора.


[Закрыть], именно это противоречие между Ницше и нами было самым благотворным из всего, что меня тогда окружало: здесь был здоровый, чистый климат, к которому я тянулась и который делал Пауля Ре моим духовным товарищем даже тогда, когда он трудился над своим, в общем-то не очень глубоким сочинением «Зарождение совести», а я, погруженная в работу духа, была внутренне ближе к некоторым членам кружка, чем к нему. (Назову, к примеру, Фердинанда Тённиса[53]53
  Фердинанд Тённис (1885–1936) – философ, основатель новейшей немецкой социологии, в то время приват-доцент в Киле, приобрел известность своим трактатом «Общность и общество» (1887). Саломе считала его, наряду с Ницше, одним из самых остроумных людей, встретившихся на ее пути.


[Закрыть] и Германа Эббингхауса[54]54
  Герман Эббингхаус (1850–1909) – немецкий ученый; занимался экспериментальной психологией и был в то время приват-доцентом в Берлине. В одном из писем Ф. Тённис писал о той поре: «Фройляйн Саломе управляется с домашним хозяйством с уверенностью и тактом, достойными восхищения. Это и впрямь совершенно необыкновенное существо. В этой 21-летней девушке столько ума, что могло бы бросить в дрожь, если бы не ее непритворная душевная мягкость и нравственная чистота».


[Закрыть])…