Текст книги "Прожитое и пережитое. Родинка"

Автор книги: Лу Андреас-Саломе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Сенокос

Сено, сено, кругом сено. Уже с самого раннего утра все подались на сенокос – с чадами и домочадцами, прихватив запас еды. Главный припас догнал нас только к обеду. И не один: около полудня из Красавицы приехала Татьяна. Едва успев поздороваться с бабушкой, которая в этот день молчаливо сидела в пустом доме, она присоединилась к корзинам с едой и ловко устроилась на повозке посреди многочисленных бутылей и узлов.

Увидев ее, я про себя удивилась: годами она вряд ли была старше Хедвиг. Правда, Хедвиг хорошо одевается, следит за собой, даже немножко затягивается в корсет, тогда как полнота Татьяны без пояса свободно расплывается и теряет четкие очертания. Цветущее лицо с тяжелым подбородком обрамляют черные, как смоль, волосы с глубоким пробором. Выражение ее чувственного лица кажется слишком размытым и вряд ли может тонко и убедительно оттенять внутреннюю жизнь. Тем трогательнее делают это ее глаза, и только брови над ними, хотя и красиво очерченные, слишком высоко изогнуты, словно она постоянно чем-то удивлена.

Рядом с копной сена, в которой устроила себе гнездо Татьяна, на белых скатертях лежали фрукты, хлеб, пирожки с рисом, мясом или капустой, стояли бутылки с квасом в чайные стаканы.

– Ах, как я рада, что приехала сюда! Жить без детей ужасно! – сказала мне Татьяна, сидя на куче сена, где мы с ней уже поцеловались и стали звать друг друга на «ты».

– Ты должна быть там все время? – спросила я. Я ее хорошо понимала. Ведь у нее, кроме детей, никого не осталось.

– Да, должна… Не может же Виталий поспеть всюду. Он просто на части разрывался, воспитывая меня, приучая к работе, к тому же сначала ему надо было втянуться в работу самому! Сейчас все наладилось – я стала прилежной хозяйкой! – без обиняков похвалила себя Татьяна. – И еще одно дело он помог начать: женщин и девушек я учу плести кружева – ах, ты бы видела! Раньше я была очень ленива – но к этому у меня всегда были способности… А теперь мне хочется делать еще больше! – она наклонилась и взялась за виллы, которые держал Виталий.

– Послушай! Я еще раз все обдумала и очень тебя прошу: давай откроем маленькую, совсем маленькую детскую школу! Только читать и писать!.. Нет, «дьяконок» не станет противиться!.. Он у нас все время вмешивается в школьные дела! – объяснила она мне.

Виталий покачал головой.

– Нет, – возразил он. – К чему это… И не заметишь, как обожжешься… Пусть уж за Красавицей останется слава школы кружевниц, с обычной школой лучше не связываться; у тебя и так много дел, – добавил он.

Татьяна вздохнула. Вполне естественно, что именно она выражает желание помогать народу; поскольку все хозяйство в Красавице Виталий организовал, как сам считал нужным, она лишь послушно следовала его указаниям. Неужели Виталий стал вдруг таким осторожным и непритязательным?

– Вот если бы дети были всегда со мной! – снова заговорила Татьяна. – Но иногда они должны бывать здесь…

– Должны! – подтвердил Виталий и с улыбкой взглянул на нее. – Очень уж нежная у них мамочка. Будь у тебя дочка – я бы ни на день не отрывал ее от такой мамочки; само совершенство учило бы ее жизни, ей оставалось бы только следовать этому благородному примеру.

Говоря это, он становился все серьезнее, в голосе его звучало глубокое уважение.

– Но ты родила сыновей, Татьяна, поэтому не забывай: так и должно быть. Перестань бороться с этим, терпи.

От такой его похвалы она залилась краской, как девочка. Нежно позвала она своих мальчиков, которые опять куда-то у бежали от нее.

Они толклись между стогующими сено людьми, помогая и мешая им. Подбежал Петруша, но его задержал Полкан, который не хотел отходить от хозяина и на все попытки Петруши увести его с собой только снисходительно и покровительственно помахивал серым кустистым хвостом.

Дитя тоже не добежал до матери: он остановился около Виталия и взял его за руку.

Я заметила, что Виталий, не глядя на Дитю, легонько сжал руку в кулак. Какое-то время Дитя озадаченно смотрел на руку – что это она вытворяет? – затем все понял и смущенно полез на сено к матери.

Но когда она целовала его, было видно, что он только рассеянно терпит ее ласки, его большие светло-серые глаза вопросительно смотрели на Виталия.

Мне показалось, что они переговариваются глазами – как часто я училась понимать этот разговор!

«Ты должен любить маму – больше, гораздо больше, чем меня, больше всего на свете!» И ответ чистых, очень выразительных глаз ребенка: «Я очень люблю маму, когда мне плохо, я тянусь к ней, но она ничего не знает обо мне, ей известны только мои слабости, я для нее всего лишь больной ребенок… Только ты, с малых лет учивший меня по-другому, – только ты знаешь больше, помогаешь достичь большего, добиваться маленьких тайных побед; ах, даже сейчас, не правда ли, даже сейчас я чувствую себя сильным, мужчиной».

Тяжелый воздух полнится запахами увядшей травы, в которых преобладает медовый аромат клевера. На востоке небо затянуто массивными белыми тучами – оно уже сегодня будто закрывает дверь перед завтрашним солнцем. Огромный стог сена, еще не завершенный, поднялся за нашей спиной. Его вершили два парня – рыжеватый, с грубым веснушчатым лицом, но сильный, настоящий богатырь, подавал сено наверх; другой, помоложе, такого же роста, но более слабого сложения, с лицом задумчивым и печальным, стоял наверху и принимал пласты сена с вил.

Ксения, расторопная Хедвиг и я длинными граблями подгребали то, что сваливалось со стога. При этом Хедвиг так старалась, словно хотела немедленно отработать свой обед.

Ее лицо горело, движениям была свойственна не знающая устали стремительность, которую я уже не раз замечала, когда Хедвиг по-настоящему окуналась в работу.

О, когда-то работа у нее спорилась совсем по-другому! Оттого, вероятно, что теперь она забывала о ней, отвлекаясь от цели, мысли ее цеплялись за другое, когда она, словно потерянная, стояла на просторном теплом лугу и тщетно пыталась вся отдаться делу.

Рядом с ней вдруг оказался Виталий.

Он осторожно взял у нее из рук грабли.

– Перестань… очень прошу тебя, перестань! – сказал он и тут же повернулся к рыжеватому. – Глеб Алексеич, бери обе балки! Так мы захватим и последнюю луговину!

Глеб подошел с двумя лошадьми, за каждой тяжело волочилась пристегнутая поперек балка. Рыжеватый, держа в вытянутых руках вожжи, встал на одну из них, Виталий на другую. Лошади тронулись, балки захватывали лежавшее на земле сено, приподнимали его, собирали в высоченные кучи, которые все росли и росли, медленно подвигаясь к стогу; все сильнее давила масса сена на возницу, не давая свободно вздохнуть, заставляя изгибаться всем челом.

Некоторые из работавших на лугу наблюдали за ними: ведь Виталию с его изуродованной правой приходилось значительно труднее. Но так работали предки! К этому способу прибегали и сейчас, когда хотели померяться силой.

Мы опустили грабли, Хедвиг крикнула с укором:

– Сумасшедший! Потом будешь жаловаться на боли в перетруженной руке! А еще учишь меня!

Ксения, сложив руки за спиной, подошла вплотную, чтобы посмотреть, справится ли Виталий с сильным Глебом. Ее глаза блестели, она переводила серьезный, полный напряженного ожидания взгляд с одного мужчины на другого, словно сравнивая их…

Вскоре Виталий упал на колени. Откинув назад голову, словно его душили, наполовину заваленный горой зеленого сена, левой рукой все еще судорожно цепляясь за вожжи, он со смехом, весь дрожа и в поту, соскользнул на землю.

Глеб стоял прямо. Он тоже задыхался, железные мускулы напряглись. Выражение лица переменилось, от привычной кучерской физиономии не осталось и следа; с растрепанными полосами и всклокоченной бородой, великолепными линиями своей могучей фигуры в эту минуту он походил на сказочного героя.

– Видит Бог, Глеб Алексеич, – ну и силен же ты! – крикнул Виталий, вскакивая на ноги. Даже Егор на стогу, собравшийся пристроить гору сена, которую приволок Глеб, одобрительно улыбался.

Богатырь засмеялся. У него были веселые голубые глаза, которые умели радоваться песне, танцам и – водке.

– На все Божья воля, Виталий Сергеич! Мы с тобой оба молодцы – ты и я!

– Но победил ты! Ты победил! – сердито крикнула Ксения: ее синие глаза потемнели. – Он тебя победил! – повернулась она к Виталию.

– Да, татарка! Радуйся и помни, что у нас есть такие мужики, такие силачи, – и не только он один!

Дитя, сидя с матерью в сене, следил за происходящим с невообразимым волнением. Увидев, как упал на колени и съехал вниз Виталий, он едва не вскрикнул: все, что хоть отдаленно напоминало удушье, внушало ему дикий ужас. Его бедное маленькое сердечко билось в смертельном страхе, он еще долго подавленно всхлипывал – даже тогда, когда работа на лугу благополучно завершилась. Заметив его бледность, Татьяна с нежной заботливостью притянула его к себе, глубже в сено – «чтобы не продуло», заметила она, «на всякий случай». А Дитя стыдился и страдал и с горячей обидой и завистью жадно прислушивался к тому, что рассказывал мне Виталий о «силаче Глебе»:

– …передоверяет жене все полевые работы, уходит и отдает внаем свою могучую силу. И больше всего на свете любит детей. У него самого их нет. Когда он едет по деревне, дети бегут за ним, он сажает их на телегу и нежно смеется, этот богатырь… но к трезвенникам его не отнесешь, чайные, которые мы строим, он презирает и напивается, особенно по праздникам, до потери сознания, как, впрочем, и все они: пьют не то чтобы часто, но помногу. Оправдывается он следующим образом: «Хотя бы разок мне надо поступить так, как велит сердце, иначе в него закрадется ненависть, вселится то, что мне чуждо. А так меня охватывает любовь, я чувствую ее всем сердцем, не то что в чайной…»

– Боже милостивый, дай мне стать таким, как Глеб! вздыхал в сене Дитя, сжигаемый честолюбием.

Краснело на западе небо. Лениво поглядывая на него, женщины и дети вытягивались на сене и вполголоса, полные летней усталости, мечтательно, словно сказки рассказывали, обсуждали друг с другом повседневные дела.

Татьяна тоже разговаривала со своими детьми. Ей было о чем рассказать. Всякий раз ей приходили в голову стихи Димитрия – и дети внимательно слушали их, хотя и ничего не понимали.

Вокруг царила умиротворенность, был разгар солнечного лета, и стихи Димитрия буквально расцветали в ней; будто цветы, дарила она их детям – то одно, то другое:

«Дитя земли своей обширной, не изгоняй его из сердца, – его, бродягу и скитальца.

Где б ни ютилась хижина твоя, в каких краях недостижимых ни высилась бы белокаменная, матушка Москва, в какую б даль ни уплывала Волга, куда б ни стлалась степь и где б ни громоздились горы: близки душе все дали, все просторы.

А окружат твои края границы ты в душу их впускать остерегайся, пускай поверх границ твоя душа „О Родина!“ все время повторяет, пока ты не вберешь в себя все дали, тепло всего живого не впитаешь.

И пусть они срастутся, даль и близь, враждуя вечно в теле человека, но все же рождены они, как сестры: та для себя живет, а эта – для других».

Странно, странно звучали эти слова в моих ушах, как нечто знакомое и забытое, – а в голову лезли мысли о двух братьях.

Стихи в исполнении Татьяны звучали монотонно, словно бабушкина литургия перед завтраком. Петруша и слушал их, как слушают литургию, сложив на животе маленькие толстые ручки. У Дити блестели глаза, его тревога улеглась. В непонятных словах присутствовал отец – то единственное, что он о нем знал и что слетало к ним с губ матери в добрые, прекрасные минуты и потому таинственным образом связанное со всем добрым и прекрасным, хотя и совершенно непостижимым, – как являвшийся им на мгновения дух отца.

Татьяна знает наизусть не только все, что опубликовал Димитрий, но и то, что он читал ей раньше, она воспроизводит почти без ошибок; она едва ли отличает одно от другого, настолько срослось с ее душой их общечеловеческое содержание. настолько общезначимым казалось ей все самое личное в них. Случается, обыденные слова Димитрия она воспроизводит таким торжественным тоном, что окружающие улыбаются, и тогда она удивленно умолкает.

Виталий о чем-то сосредоточенно говорил с Егором, который впрягал лошадей в одну' из нагруженных сеном телег.

– Трижды подумай, прежде чем уедешь из деревни.

Егор смотрел нерешительно и тоскливо.

– Я бы остался, если бы мог работать поденно, Виталий Сергеич! Но родители хотят отделить меня от себя. Говорят: «Ты уже вырос, Егорка, да и братья выросли, иди, кровинушка, иди, сыночек, строй себе избу, пришло время!» Так они говорят. Разве мало места в избе? Разве ж я их стесняю? А как только выделишься, так и жениться пора.

– Ты и сам захочешь обзавестись женой и сыновьями, которые умножат твой надел. Надо жить своим умом.

– Надо бы, да родители огорчают, хотят сами выбрать мне жену. Разве ж это легко? – смиренно сказал Егор и полез на воз.

Виталий смотрел на его руки, которые были не грубее его собственных, на ноги, которые и в тяжелых сапогах говорили о любви этого народа к танцам.

– А твоя сила, Егор? Где она останется? Ты еще не так силен, как Матвей, но и ему пришлось признать, что одиннадцать часов работы на фабрике, вместе с обучением, вытягивают последние соки. Разве не кашляет он кровью? Подумай, прежде чем ехать в Москву!

Егор победоносно посмотрел сверху вниз, будто уже ехал в Москву – к своей заветной цели.

– Не одну же пыль там глотают, Виталий Сергеич! Да и кому она нужна?.. Но иной так неловок, что выплевывает вместе с пылью и кровь…

Корзины с провизией погрузили на тележки, женщины поднялись и отряхивали с себя сено. Дитя подбежал к Виталию:

– Опять я один буду ехать, а Петруше разрешат идти вместе со всеми, и все будут жалеть меня! Позволь и мне идти! – нервно умолял он.

– Татьяна, милая, садись на телегу, место готово! – крикнул Виталий.

– Но к чему это, Виталий, зачем? Мы же все хотели идти пешком? Ты ведь все время повторяешь, что я набираю лишний вес и мне надо больше двигаться! – озадаченно возразила Татьяна; она уже взяла Хедвиг под руку, но смешалась и замолчала.

– Зачем ходить пешком! Ты же вспотеешь! У тебя ведь два сына, они не дадут тебе скучать. Дитя, Петруша, марш на телегу, смотрите, развлекайте же маму! – поторопил он мальчиков.

Не успела Татьяна понять, что от нее хотят, как она уже сидела, словно живой пакет, между корзинами с провизией, напротив сияющего Дити и недовольного Петруши. Изогнутые брови над ее добрыми глазами отчужденно и с укором поднялись высоко вверх; идя сзади за телегой, мы не могли удержаться от смеха.

С этими красиво очерченными бровями Татьяне прямо-таки напасть, так как своим необъяснимо высоким разлетом Они выражают всегда только несколько душевных состояний, к тому же мало подходящих ее натуре удивление, жалобу, укор и – в самой высокой точке подъема – отчаяние. Но именно Татьяна, ничему не удивляясь, принимает все как есть и ни на что не жалуется, а ее драматические брови выражают упрек, о котором ее нежная душа ничего не знает – та самая душа, которая не впускает в себя отчаяние, ибо всегда со всем смиряется.

Я шла с Виталием сзади и расспрашивала его о Егоре.

– Есть возможность – частным образом – дать ему образование в Москве. Необыкновенно талантлив в математике и технике! Если бы ему повезло… или живи он в другом месте, он бы многого добился!

– Ты, значит, учишь многих, Виталий? А иных даже доводишь до такого уровня, что прибегаешь к помощи собственных давних штудий?

Он утвердительно кивнул головой и сказал, словно не замечая вопроса:

– Ты бы видела некоторых из них. Они тянутся к знаниям. как к чему-то сказочному. При этом ими двигают не соображения рассудка – такие, как Егор, желающие получить специальное образование, остаются среди них белыми воронами. Чаще всего они хотят «знать все» или, как выразился недавно один из них, «узнать, как много еще надо познать, чего мы еще не знаем, – от этого человек может своих радостей лишиться». Я вспоминаю себя самого – и тебя, не правда ли? Вспоминаю годы своей юности; «браток», вот кем он мне представляется. – На мгновение он о чем-то задумался и улыбнулся: – Эх, совсем по-другому должны приходить знания к этому народу, не такими вот тайными подачками обрывков науки! Но и не только в добровольном напряжении сил, думается… Это должно быть как праздник: подаваться в увлекательной форме и столь же увлеченно впитываться давно и терпеливо жаждущими знаний. Ты знаешь, у каждого человека есть своя самая безумная, самая заветная мечта; я изложил тебе свою.

Больше он ничего не сказал, но я почти воочию видела то, что с таким блеском олицетворяли его немногие слова. Мне казалось, я вижу, как эта раскинувшаяся вокруг меня страна пришла в небывалое движение: идут поезда, плывут по рекам баржи, мчатся тройки от селения к селению, разнося по огромным пустынным просторам то, что выработала наука; последние, самые удивительные результаты, собранные вместе, всеми способами ревностной человечности или искусства предоставляемые для обозрения и применения. И за этими результатами, как за рождественскими подарками, встают в очередь деревня за деревней. Наука, плоды вековых усилий, глубочайшая серьезность словно овеяны радостью детей, получивших подарки…

Виталий продолжал оживленно рассказывать, как самые элементарные, сухие занятия можно приспособить для воспитания глубокой общности, – чтобы в них участвовал весь человек, только это вызовет у переутомленных людей прилив духовной энергии. Эта тема увлекла Виталия.

– Тут ведь не одно мышление, тут надо действовать, переживать! Наше понимание действия, активности очень узко, ограниченно. Этот народ упрекают в лени! И все же: как короток именно у него путь от чувства, от мысли к действию – стремителен, как прыжок. Вот о чем важно помнить прежде всего: для этих людей нет ничего невозможного, когда приходит время…

Он взял меня за локоть, и я ждала, что вот сейчас он выскажется откровенно, изложит свою позицию. Не отвлекали его и короткие перерывы в беседе: люди, сидевшие на проезжавших мимо возах с сеном, обменивались с ним приветствиями и репликами. Но дальше этот разговор не пошел, он оборвался внезапно.

Когда мы дольше обычного задержались у одной из групп людей, с песнями возвращавшихся домой, и Виталий завязал с ними разговор, я увидела идущую по лугу Ксению. По дороге с сенокоса она не попадалась нам на глаза. Не оглядываясь, она шла своей размашистой походкой, которая еще больше подчеркивала красоту ее крупной фигуры. Я оставила Виталия и поспешила за ней. Она, по крайней мере, смирилась с моим присутствием.

Мимо нас тоже проходили люди и проезжали телеги. Вместе с другими шла женщина на сносях, уже немолодая, худая и до того загоревшая и обветренная, что коричневая потрескавшаяся кожа на ее руках казалась дубленой. Не только из-за жары и тяжелой работы блестели на ее лице капельки пота: в светившем прямо в глаза солнце, уже опускающемся к горизонту, ее лицо, казалось, было искажено страхом, она несла перед собой высокий свод своего живота будто надетый на нее чужой дом, который подтачивал ее изнутри.

Ксения остановилась и не отрываясь стала смотреть на этот живот. Молча и пристально разглядывала она тело женщины, чьи неуклюжие движения и дальше, вдоль линии спины, говорили о непосильном бремени – словно не женщина тащила в себе эту ношу, а ноша влекла ее за собой.

Неожиданно Ксения легла на траву, оперлась на локти и с глубокомысленным видом принялась грызть травинки.

Заметов, что я не пошла дальше, а присела рядом с ней, она вперила в меня свои темно-синие глаза, горевшие каким-то черным огнем.

– Глеб сильнее его!.. – И, помолчав, повторила: – Глеб его победил. – В тот же миг она закрыла уши руками. – Не отвечай! Не отвечай мне ничего!

И она снова оперлась на локти и сверлила взглядом траву словно что-то читала в земле.

– Быть сильным! Самой снова стать сильной! Свободной, как ветер! И тонкой, как березовый листок!.. – Ее лицо стало жестким, устрашающим: – Та женщина…

Вокруг нас было тихо-тихо. Небо переливалось предзакатными красками, освещая даже стебли у самой земли. Каждый предмет оно окрашивало в свои цвета, пока он не покрывался весь багровым жаром, исходившим, казалось, из него самого, каждая травинка как будто праздновала что-то втихомолку. Мирно, словно в глубоком сне, покоились широкие луга. И только один-единственный жаворонок, зависший совсем невысоко, своей песней тревожил этот сонный покой.

Короткий лай разорвал тишину; опустив нос к земле, к нам подскочил Полкан. За ним шел Виталий. Он заметил отсутствие жены и послал на ее поиски собаку.

– Татарка! – громко позвал он.

Но она осталась лежать, опираясь на руки, как на две колонны перед домом без входных дверей. Виталий быстро приблизился к Ксении. Опустился рядом с ней на траву, взял ее за плечи, повернул к себе и вгляделся в ее серьезное, удивительно красивое лицо:

– Что случилось?

Она молчала. Только глаза ее говорили о чем-то мрачном. В них, словно тени, мелькали недобрые мысли. Вдруг она притянула его к себе, спрятав лицо у него на груди, и обняла его обеими руками. Вытянувшись во всю длину, лежала она перед ним и хриплым голосом бормотала:

– Он был сильнее тебя… Я видела женщину… в таком же положении, что и я… Ты бессилен… И после того, что со мной случилось, ты же не можешь утверждать, что ничего не произошло!…

Виталий положил руку на ее толстые девичьи косы.

– То, что случилось с тобой, случилось по моей воле. Будь я даже всесилен, я бы не мог сказать, что ничего не произошло. – Он наклонился к ней и заговорил тише. – Послушай; однажды мать родила тебя, теперь ты родишься еще раз. Ребенок появляется на свет благодаря матери, женщиной становятся благодаря мужчине – чтобы снова стать матерью и рожать детей… Муки ждут тебя на этом пути, но и счастье, о котором ты еще не знаешь, поэтому моя воля пусть станет твоей, и ты в мужах и в счастье сможешь сказать «это свершилось».

Она подняла голову и взглянула на Виталия. Казалось, его взгляд, встретившись с ее взглядом, с обжигающей силой проникал в ее душу, подчиняя ее себе и почти причиняя боль…

И Ксения вдруг улыбнулась. Что-то в ее душе, о чем она еще не догадывалась, широко распахнуло свои хрустальные двери и встретило эту боль, как встречают короля. И все в ней расцвело и окрасилось в пурпурные цвета.

Она чуть-чуть повернулась, вытянулась на спине и положила голову Виталию на колени. После долгого молчания, все еще улыбаясь, она сказала звонким, удивленным голосом:

– А ведь бабушка знает все! И это тоже знает… Сказала же она мне недавно: «Господь благословил тебя, новой жизни хочет он через тебя, ты будешь страдать, такова воля Его, но Он тебя не оставит».

Виталий представления не имел о замешательстве, которое она снова вызвала и которое было хуже прежних. Он посмотрел на жену: последние лучи заходящего солнца, которые из-за поднимающегося тумана постепенно менялись, становясь все краснее, преобразили и ее устремленное вверх лицо – лицо женщины, только что испытавшей высшее счастье.

Жаворонок все еще тревожил своей песней покой лугов.

Но слышала его только я.