Текст книги "Прожитое и пережитое. Родинка"

Автор книги: Лу Андреас-Саломе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Уголки ее рта лукаво подрагивали, лукавство светилось в темно-синих глазах, производивших впечатление черных. Она с явным удовольствием пила молоко и ела овощи, которые среди прочих яств в изобилии стояли на столе рядом с большими кувшинами, из которых каждый наливал себе по желанию чай, кофе, молоко, шоколад.

Младший из мальчиков сидел, наполовину съехав со стула, и в глубоком молчании запихивал в себя еду, безучастный ко всему на свете; напротив, его брат, тоненький и бледный, всем своим видом показывал, с каким напряженным вниманием он следит за разговором. Он почти не притрагивался к еде.

Бабушка озабоченно наблюдала за ним.

– Не заболел ли ты? – обеспокоенно повторяла она, хотя сама пила только крепкий чай, без хлеба, без сахара, чтобы не располнеть еще больше. (Однако днем она сполна вознаграждала себя за это сладостями.)

Уловив озабоченность бабушки, экономка, старая англичанка, уже тридцать лет жившая в доме, сочувственно подтвердила:

– Poor little one![158]158
  Бедный малыш! (англ.)


[Закрыть]

Вид у мальчика был очень несчастный.

– Никакой я не poor! Я же совсем здоров! У меня ничего не болит! Всегда все боятся за меня!

Хедвиг, сидевшая с ним рядом, ласково погладила его по коротко остриженной голове.

– Не все. Виталий не боится. Он считает тебя настоящим парнем. Скоро он вернется. Радуйся.

– Как же ему радоваться, милая Вига? Оба должны оставаться здесь как можно дольше, чтобы чувствовать «мужскую руку». Ладно. Но Дитя так слаб, ему тут не очень приятно, – заметила бабушка. Она любила своего старшего внука, так сильно походившего внешне на Димитрия, хотя – а может, именно поэтому – он был не самым симпатичным ребенком; потихоньку от Виталия она баловала его, как могла. – Татьяна сама рассказывала: в Красавице он грустит, а когда надо возвращаться сюда, боится.

Дитя издал жалобный стон. Но перебить бабушку все же не решился, хотя она выдала его самую глубокую тайну – борьбу с самим собой.

– Ди́тя – дитя́! – перестав на мгновение жевать, злорадно обозвал его Петруша. (Эта словесная игра приводит Петрушу в восхищение, и оттого он кажется себе взрослым.) Дитя же от сильного душевного волнения краснел все больше, у него горели уши. Не успела бабушка встать из-за стола, как он уже выскользнул из столовой.

Стены столовой обиты легкой, в светлую полоску материей, собранной в середине потолка в виде шатра. На зеленых шелковых шнурках висело несколько писанных маслом картин – сплошь портретов, скорее старинных, чем красивых. Одну из прародительниц дома Ленских, престарелую монахиню у пюпитра с молитвенником, художник изобразил в виде естественно-исторической достопримечательности. Я остановилась перед портретом генерала в блестящем мундире, с еще более блестящим, внушающим опасение своей красотой лицом, прямо-таки сиявшим от чувства благополучия и собственного достоинства.

– Мой отец, Ленский! – пояснила бабушка. – Добрая душа, он жил в столице, при дворе, мы же, три сестры, лишившиеся матери, прочно осели с нашими тремя гувернантками – немкой, француженкой и англичанкой – в промотанном имении. Отец так редко виделся с нами, что, случалось, путал наши имена. Подчас приходилось снова напоминать ему их: «Высокая – это Софи, вон та – Ирен, а вот эта светленькая – Натали». Можно было подумать, что у него не три, а тридцать дочерей!.. ну да что тут говорить, кстати, иногда он приносил нам цветы, привозил конфеты из Петербурга, мы с волнением и душевным трепетом ждали что, нашего единственного, так сказать, ухажера, «Charmé de vous revoir, Sophie, ma chère – pardon: Irene»[159]159
  Рад видеть тебя, Софи, дорогая… пардон, Ирен… (франц.)


[Закрыть] и он действительно с радостью нас разглядывал, особенно среднюю – Ирен…

Маленький Петруша, все еще жевавший остатки еды, и Ксения громко засмеялись. Рассказывая эту историю, для них далеко не новую, бабушка делала три великолепных старомодных реверанса, уверяя, что именно так делала их каждая из сестер, а затем она изображала улыбку генерала и его грубый командирский голос. Но самое забавное было всегда в конце истории, когда она сама выдавала себя – Ирен – за красивейшую из сестер.

Как и все за столом, она говорила то по-французски, то по-русски.

Хотя в соседней зале люстру сегодня не зажигали, она казалась по-вечернему сумрачной в сравнении с залитым ярким летним солнцем цветником за окном – он был словно из другого мира. (Из-за болезни глаз бабушка предпочитала северную сторону.) Четыре передних окна были и теперь закрыты.

– Сейчас из-за комаров, потом из-за мух, а там, глядишь, и осень пришла и уже поздно открывать окна! – объяснила бабушка.

И в самом деле, между плотно заклеенными двойными окнами еще с зимы лежал толстый слой ваты, который отнюдь не выглядел привлекательней оттого, что, словно искусственная грядка, был украшен полосками разноцветной бумаги. Ксения тоже вошла в залу, так как в отсутствие Виталия было принято собираться внизу, а не в покоях хозяйки дома. Когда объевшийся Петруша двинулся к штофному дивану, чтобы поцеловать ручку и получить благословение, Ксения недовольно вертелась на кончике стула. Не успел Петруша выйти на улицу, как она тоже вскочила.

– Душно здесь! – воскликнула она; лицо ее выражало страдания мученицы на крестном пути.

– Знаю, знаю! Беги уж! – невозмутимо проговорила бабушка. Выражение лица Ксении в мгновение ока переменилось. Она, как ребенок, подбежала к свекрови, смеясь, наклонилась, чтобы поцеловать руку, дала себя перекрестить; ее красивое лицо озаряла улыбка.

Я восхищенно наблюдала за ней. Внешность Ксении таила в себе больше, чем можно было увидеть. В этом, должно быть, и заключался секрет ее красоты. Фантазия опережает взгляд, силой волшебства вызывая образ, будущее великолепие которого еще не подвластно глазу. Не объясняется ли это стихийной силой, из которой Ксения вышла, в которую уходит и которой щедро одарит будущие поколения.

Ксения забыла о том, что куда-то торопилась, она чуть опустилась вниз и, присев на корточки, удобно устроилась на ковре.

– Мне надо о многом тебе рассказать! – заметила она, обернувшись ко мне. – О тех местах, где я выросла, и какие они. Ты, бедная, и представить себе такое не сможешь. Наверно, видела только возделанную землю… Вот и здесь все худо, все подвластно человеку. Тут уже не встретишь всадника, как там, в восточных степях, несущегося как стрела, на голове зеленый тюрбан, на руке сокол!.. не встретишь такого… такого удивительного святого…

– Святого?..

– Царь небесный! Сохрани и помилуй! Не суди ее, грешную! Она постоянно путает ислам и христианство! Ты хотела сказать – муллу.

Бабушка сказала это без укора. Просто пробормотала про себя. Скорее, слова ее звучали как извинение, обращенное к Богу.

Но, должно быть, именно поэтому они произвели на Ксению несоразмерно сильное впечатление. Не сказав больше ни слова, она поднялась с ковра и с удрученным видом выскользнула из залы, не преминув от двери бросить на бабушку испытующий взгляд: не слишком ли она сердится.

Через минуту, глубоко вздохнув, бабушка сказала:

– Совсем ребенок. Такая дикая и такая пугливая. Ты любишь ее, не правда ли? Все любят ее. Я думаю, Бог тоже ее любит и иногда посмеивается над ней.

– Но вы же сами любите ее больше всех, бабушка, – улыбаясь, заверила я.

– Я? Ну и что с того? Даже если бы он привел в дом козу вместо невестки, он же – сын, Бог ему судья, я бы, наверное, и его козу полюбила. Ксения, слава Богу, не коза, но мужчина может прельститься телом, мать же смотрит глубже. Влюбленность делает человека упрямым; что бросается в глаза, то и главное. «Она слишком молода, совсем еще ребенок», – сказала я, когда он с ней обручался. «Ну и что с того, мама, – ответил он. – Я силен, крепок и надолго сохраню молодость». «Она же еще ничего собой не представляет, в глазах души не видно, как же ты, сынок, начнешь с ней жить?» – огорченно спросила я. «Вот именно – начну жить! Даже если она всеми своими корнями еще висит в воздухе – какое это имеет значение? У меня достаточно своих корней, пусть растет на них. пусть приносит мне мои плоды. Значит, отнесись с уважением к моей татарке и полюби ее».

Несколько минут прошло в молчании. Было слышно, как тикают часы в старинном, искусно сделанном бронзовом корпусе; каждые четверть часа маленький крылатый кузнец опускал свой крошечный молоточек на серебряную наковаленку. Но бабушке хотелось продолжить беседу.

– А ты не очень разговорчива! – с разочарованным видом намекнула она.

– Ну а Ксения? – спросила я. – Сразу дала согласие?

Бабушка отделалась общими словами.

– Так она же и впрямь была еще ребенок. И взрослела очень медленно. Только к Евдоксии, почти что ровеснице, привязалась сразу, а уж Евдоксия сблизила ее с нами. Комнаты девочек были рядом, в один прекрасный день они решили объединиться и сделали из них общую комнату и спальню, перемешали свои вещи и стали жить как сестры… А когда Евдоксия вышла замуж, Ксения сделала то же самое. Две пары венчались вместе. Вот это был денек! Мне было не по душе, что Евдоксия уходит из дома. И что Виталий берет в жены Ксению – тоже. Ах, что за денек!

Она вздохнула.

– Каждый думает, что любить по-настоящему можно только так, как любит он. Как видишь, я тоже так думала. Во многом Виталий походил на своего отца – я хочу сказать, не умом, а сердцем, – и я подумала: он и любить будет точно так же. И все же у Сергея, отца Виталия, запросы были выше, Ксения бы его не удовлетворила! – непринужденно закончила она и взяла с тумбочки рядом с диваном портрет в лазуритовой рамке.

– Смотри, вот таким был мой Сергей. Первый, кто стал называть меня не Ирен, а Аринушкой. Сначала мне казалось: так зовут только крестьянок! Потом я поняла – нет, это прекрасное имя, его дают самому заветному. Не станешь же зенице ока своего говорить «Ирен»! Все во мне, самое маленькое и самое большое, без разбора, любовь Сергея звала «Аринушкой».

С портретом в руке я подошла к окну. Сходство с Виталием бросалось в глаза. Те же чуть размытые черты лица, та же слегка выпяченная верхняя губа. Те же темные, низкие, прямые брови. Роста Сергей был, похоже, более солидного.

Мимо окон проходила Ксения. Медленно, обняв руками затылок и подняв лицо вверх, словно подставляя его солнечным лучам. И почти сразу же вбежала к нам и остановилась, прислонившись к двери.

– Бабушка… как все странно… Бабушка, святые не обидятся на меня, что я их все время пугаю?.. Я не хочу умирать.

Бабушка очень медленно поднялась с дивана. Тяжелыми шагами она приблизилась к своей невестке, которую я невольно обняла за талию.

– Господь благословил тебя – это тебя напугало. Не смерти твоей хочет он, а новой жизни через тебя. Тебя ждут страдания: такова воля его. Но он не оставит тебя, – совершенно будничным тоном сказала бабушка.

Гнездо

Однажды ночную тишину внезапно прорезал протяжный, радостный вой собаки. Затем все стихло. Но радость, прозвучавшая в нем, почему-то очаровала мое сердце: ничего не понимая и не пытаясь понять, я снова погрузилась в сон, как в праздник, – с широко раскрытой душой, сквозь которую проплывали огни и звуки и, казалось, что-то праздновали; радость по этому поводу прорвалась даже в вое животного.

Гораздо позднее обычного вышла я из нашей разделенной надвое комнаты, даже возня рано поднявшейся Хедвиг не могла меня разбудить.

Однако в столовой никого не было. На столе стояло несколько приборов, один из них неиспользованный. Но окна были наконец и здесь широко распахнуты. Снаружи под окнами дети Димитрия под затянутым серыми тучами небом играли в городки, и каждый старался выбить деревянной битой установленную фигуру.

Петруша, казалось, был не особенно увлечен этим занятием, ликующий же голос Дити – таким я его еще никогда не слышала – проникал в мою комнату. Я высунулась из окна, увидела его личико и поняла: приехал Виталий.

– Приехал Виталий! – крикнула подошедшая Хедвиг, тоже вся свежая и радостная. – Ночью. Чтобы не будить Ксению, спал внизу, рядом с нами, в шафраново-желтом зале. С ним еще никто не говорил, он сразу уехал с людьми на сенокос. Как бы не пошел дождь!

Хедвиг схватила со стола связку ключей и исчезла, крикнув уже в дверях:

– Бабушка принимает! Иди к ней! У нее радость!

В зале бабушки не было; я постучала в ее спальню, последнюю комнату в переднем ряду.

Она и в самом деле была еще в постели. Правда, постель эта была близкой родственницей штофного дивана, что стоял между кафельными печами, и напоминала трон. Под высоким балдахином, с которого свисало множество шнурков и кистей, кровать властно занимала всю середину комнаты. Низенький чайный столик, с посудой на нем, был пододвинут вплотную к постели; чуть в стороне располагался огромный господский письменный стол, заставленный всякой всячиной; рядом с ним молча ждала старая экономка.

Бабушка что-то считала вслух, пользуясь счетами, еще и сегодня широко распространенными в России. Ее пухленькая ручка быстро летала над костяшками, делала заметки, а в промежутках хватала короткую догоравшую сигаретку, пепел с которой сыпался то рядом с чайным стаканом, то на счеты, то на постель.

– Мисс Мейбл, please, свечу! – крикнула она, безуспешно пытаясь разобрать свои же собственные ряды цифр, и так близко придвинула горящую свечу к лорнету и заметкам, что на них капал воск.

Когда англичанка в бесшумных войлочных туфлях выскользнула из комнаты, бабушка протянула мне руку.

– Доброе утро, милая, как славно, что ты пришла! По утрам ко мне часто приходила Евдоксия, дочь. Садись на кровать, будь Евдоксией.

Я засмеялась и присела рядом с ней.

– С удовольствием побуду Евдоксией, но лучше вставайте, бабушка, ведь на улице в тысячу раз лучше, чем здесь.

Она пренебрежительно махнула рукой и поудобнее устроилась в своем утреннем платье-мантии из белой шерсти, которое маю чем отличалось от ее рясоподобных дневных одеяний.

– Последняя новость: приехал Виталий! – сообщила и она. – Я слышала, как он появился, мой сон чуток. Знаю, кто в доме спит, кто нет. Хорошо знать, что он снова здесь. Вообще знать; долго он в отъезде не будет, обязательно вернется… Да, этого тебе не понять, ты не ждала, подобно мне, годы и годы. Его великое возвращение все еще живет в моей душе… накладывает свой отпечаток на каждое маленькое возвращение. Человек никогда не устает праздновать свои победы.

Она так бережно прикурила от догоревшей сигареты новую, словно поставила себе целью сэкономить спичку.

Ее слова, вначале тронувшие меня, затем вызвали во мне неприязнь. Я быстро возразила:

– Нет, понять я могу хотя бы уже потому, что тогда я жалела Виталия. Он отказался от всего, что было ему дорого, даже от той жизни, которой хотел жить. Ему надо было здесь справиться со всем этим, не спорю! Но это была его победа, продиктованная убеждением: никто не должен подчинить его себе.

Наверно, было жестоко касаться этой темы, но бабушка, похоже, не обиделась. Она взглянула на меня чуть исподлобья – ее давняя привычка:

– Его победа, говоришь, а не моя? Ну о чем тут спорить? Результат тот же. Мать ли, сын ли… Слушай, как все было.

Сижу я вечером одна в зале, при нескольких свечах. Сижу, сложа руки, – я часто так делаю из-за боли в глазах, – а за окном воет осенний ветер. Воет так сильно, что заглушает остальные звуки… Мне плохо одной, я иду в молельню, к своему Богу. Слышны шаги, кто-то входит в столовую, останавливается. Я стою на коленях, отвернувшись. Долго тянется молчание. Потом кто-то говорит. «Мама, – говорит он, – встань. Хватит, хватит. Ты услышана…»

Увлекшись, бабушка протягивает руку в белой утренней мантии сперва в сторону ближайшего шкафа.

– Вон там стоял он. А я – здесь. Лицом к лицу. Впервые после многих лет. Стоим, как два врага… Когда он был маленький, я заставляла его кланяться в этой самой молельне, прижимала лбом к полу. А он вырос и сам согнул меня, вырвался… дважды убегал от меня. Теперь мы стояли друг против друга выпрямившись, оба… Вслух никто не спросил: «Кто здесь хозяин?» Ах, Марго, голубушка! Разве мы не одно с ним?.. Мать ли, сын ли – боролся один и тот же человек…

И я снова забыла о том, что меня только что отталкивала А все слушала… слушала… Но вернулась англичанка.

– Иди, найди сына! – сказала мне бабушка. – Сидит, должно быть, в своей мансарде. Скажи ему: «Хватит нежностей, иди к матери».

Дверь, что напротив спальни бабушки, вела наверх. Обе кровати в задней комнате были не разобраны, но одна, смятая, говорила о том, что на ней спали. Кое-какие вещи Виталия лежали в образцовом порядке в шафраново-желтой комнате, предназначенной для прибывающих гостей.

В этом конце коридора, противоположном входу в дом, узкая деревянная лестница ведет наверх, в надстройку.

Наверху – вид чердачного помещения, комнаты с наклонными стенами. Сбоку открылась одна из дверей, в комнате – натюрморте самоваром и чайным прибором; оттуда вышли пять-шесть человек в болотных сапогах и крестьянских рубахах. Я не сразу поняла, что один из них, в кумачово-красной рубахе с поясом, – Виталий.

У него была короткая темная бородка, волосы на голове коротко подстрижены, как у Дити; раньше он носил длинные волосы, бородка только пробивалась, и эта перемена полностью изменила его, не стало видно рта, по которому я всегда его узнавала.

– Марго! Маргоша! Муся! – раскинув в стороны руки, ом стоял, пока его друзья, стуча сапогами, спускались по скрипучей лестнице. – Ксения! – громко крикнул он, и та выскочила из средней двери, что напротив лестницы. – Погляди-ка, это она – Марго, Муся!

– Наслышана о ней от тебя, – со смехом сказала она – Марго здесь уже три дня.

– И ты разместила ее в нашем «гнезде»? – спросил Виталий, все еще держа меня за руки.

– Нет! – виновато ответила Ксения. – Нет, я забыла! Входи, Марго, мужчины как раз ушли, часто они заполняют собой все пространство, об этом внизу и не догадываются. Тогда не свободна даже комната, где они складывают свои книги и вещи. Ах, у Виталия так много друзей.

Мы вошли в среднее помещение, которое и было собственно мансардой. Оно было обито искусно обструганными сосновыми досками

Несколько столов, крестьянских сундуков, плетеных ивовых стульев, полка с книгами, разные охотничьи и рыболовные принадлежности, русская цитра, балалайка – все это бросалось в глаза. И широкая супружеская кровать, даже не кровать, а устроенное на низкой деревянной станине ложе, перед которым были разостланы волчьи шкуры.

– Не особенно присматривайся, с порядком у нас нелады! – смеясь, сказал Виталий и открыл дверь в соседнюю комнату, такую же просторную, хотя и со скошенными стенами, и так же просто обставленную, даже без занавесок на окнах. С потолочной балки свисают гимнастические кольца, напротив двух детских кроваток – стол для занятий, у задней стенки достаточно места для умывания, вода на все случаи стоит в больших бадьях. – Это для неоперившихся птенцов! Главное, тут они рядом со мной… За Дитей нужен особый присмотр, у него, бедняжки, после дифтерии больное сердце, – заметил Виталий.

– «Гнездо» Виталий надстроил над домом, когда мы поженились. Ведь правда красиво? Мы и едим здесь наверху в любую погоду, снаружи под навесом, вдвоем. Только зимой в очень сильные морозы мы некоторое время гостим у бабушки, живем празднично, холода делают нас «господами»! – болтала Ксения.

Виталий вдруг подошел ко мне и снова взял меня за руки.

– Ксения, помолчи!.. Это же надо! Я снова вижу тебя после стольких лет и событий, стою и рассказываю, где кто живет…

– Нет, Виталий: о своей жизни! – возразила я.

– А ты?.. Я болтаю, а ты стоишь рядом, непроницаемая, как темный лес.

– У нас впереди много времени, Виталий.

– На все Божья воля! – серьезно ответил он.

Мы сидели под навесом, который и в самом деле напоминал прилепившееся гнездо, разговор, как бывает при радостных встречах, перескакивал с одного предмета на другой, он словно хотел коснуться сразу всего и потому не останавливался ни на чем. Он обрел устойчивость, когда я спросила о Димитрии: мысли Виталия уже не отвлекались от брата. Он много раз наезжал к нему.

– И ничего не мог сделать?

– Для Димитрия? О, много – и давно делаю! – горячо ответил он, но затем умолк.

– Для его возвращения домой, Виталий? – все же спросила я.

– Нет, для этого – нет, – ответил он, поколебавшись. И быстро добавил: – Возвращение далось бы ему тяжело: ведь надо возвращаться с покаянием, со склоненной головой, только так матушка могла бы его принять; слишком глубока рана, нанесенная им ее любви. И, кроме того, не забывай: может быть, даже сильнее, чем душевная склонность, рыцарская верность привязывает его сейчас к девушке, которая ради него порвала с семьей и с обществом, пожертвовала положением, благополучием, друзьями и живет только им одним.

– Видно, тут было неодолимое влечение! Иначе бы Димитрий так не поступил. Поэтическая страсть, а он ведь поэт, – сказала я.

– У нее, надеюсь, да, – задумчиво ответил Виталий, – у него же, я думаю, только то, что у беспечных людей называется холостяцкой жизнью и влюбчивостью и от чего они избавляются чаще всего до брака, а он женился слишком рано. О непорядочности Димитрия и речи быть не может, это, вопреки всему, кристальной души человек! И он отнесся к этому серьезно – с почти самоубийственной откровенностью и энергией. Воспринял как веление судьбы… Нет, таким сильным, как любят описывать поэты, его чувство, я думаю, не было, но поэт в нем изображал его именно так, пока дело не обернулось трагедией… Теперь его волнуют другие вещи, не все же играть в любовь… Недавно у них появился ребенок. С тех пор девушка хворает и выглядит странно увядшей. И малышка совсем не похожа на отца: девчушка такая же черненькая, как и ее мать, к сожалению.

– К сожалению? – удивленно прервала его Ксения. – И это говоришь ты, Виталий? Представляешь, Марго, он всегда говорит: мальчик должен быть моим подобием, а недавно, представь себе, вдруг посреди ночи требует, просит, как дикарь, как сумасшедший: роди его мне белокурым, пусть он будет похож на тебя, татарка!

Под навесом воцарилось короткое улыбчивое молчание. Тут я с опозданием и потому немного испугавшись вспомнила о поручении бабушки.

– Представь себе, – вставая, сказал Виталий, – мы даже не знаем, что, собственно, известно матери о жизни Димитрия. С ней просто невозможно об этом говорить. Когда мы вместе, Димитрия словно бы и не существует. Но поскольку она чаще одна, чем с нами, то в ее молитвах перед ее глазами всегда стоит Димитрий. И можешь мне поверить: столько невыразимого чувства в этих сокровенных встречах между матерью и сыном, в той таинственности, с какой она, живя с нами, носит в себе его образ, в той силе, с какой она пытается молитвами побороть его сопротивление. Она буквально стареет от этого, и я нередко думаю: эта гроза еще раз разразится, да так, что однажды мать как молнией будет поражена страшным душевным перенапряжением…

Разговор стал серьезным. Для Ксении – слишком. Проводив Виталия вниз, к бабушке, она потащила меня в сад и с ужасной семейной драмы перевела разговор на песни Димитрия, якобы появившиеся в печати; она знала их все и пела, приспособив к мелодиям старых народных несен.

В цветнике к нам присоединился Виталий. Он держал под руку бабушку, а вокруг него радостно кружил сибирский волкодав Полкан.

Наверное, торжествующую бабушку вытащили из ее постели или стащили со штофного дивана. И теперь она с негодующим видом шла меж цветущих грядок, ругалась и говорила по-французски

– Да сходи же в гости к лету, maman, этого требуют приличия, а ты же считаешься с приличиями! Соглашайся, а то буду держать тебя на солнце, пока не растаешь! – шутливо уверял Виталий, ведя ее к самой удобной садовой скамейке, стоявшей в окружении нескольких берез как раз напротив окон бабушки. Крона одной из берез обломилась, но из того же корня росло дерево-близнец, еще высокое и сильное. А рядом вытянулась молодая березка, тонкая, со снежно-белым стволом; под ней и стояла скамейка.

– Любимое место бабушки; она любуется им, сидя у окна, – просвещал меня Виталий. – Сейчас ты услышишь, Маргоша, что значат эта березы. Это главный выигрыш бабушки – pour épater le bourgeois…[160]160
  Чтобы эпатировать обывателя (франц.).


[Закрыть] Жаль только, что эти деревья умирают, ибо в конце концов умирают и деревья, березы раньше всех. На большой подъездной аллее, где стоят деревья-великаны, уже попадаются мертвые березы.

Бабушка показала тростью на сломанную березу:

– Это Сергей, мой муж, а дерево-близнец – это я. Когда он умер, как раз взошла эта березка за скамейкой: Евдоксия. Растущая над ней береза-близнец легко могла ее задавить, когда придет и ее пора… Поэтому я распорядилась, чтобы Евдоксию выкопали и пересадили в Архангельскую губернию – в качестве жены князя Святослава Давидовича Полевого.

Виталий засмеялся.

– Евдоксия очень кричала, когда мы ее выкапывали для Святослава, да и бабушка тоже кричала, но пришло ее время – вот и вся правда в этой истории с березами! Потому что разросшиеся корни сдвоенного дерева волей-неволей высасывали силы из молодой березки.

От дома приближалась Хедвиг с мальчиками. Петруша на велосипеде Виталия, Дитя, которому не разрешалось кататься на велосипеде, бежал рядом; он спешно поменял свою светлую, в цветочек рубашонку на закую же красную, как у Виталия.

Виталий протянул руку Петруше, и тот слез с велосипеда.

– Расскажи-ка, чего ты добился, пока я отсутствовал? А и упитан же ты у меня, братец, – тебе надо больше резвиться, чтобы твоя маленькая душа совсем не уснула.

Было видно, что эти слова не особенно обрадовали Петрушу.

– Он у нас с ленцой, вял, – сказал мне Виталий и ласково привлек Петрушу к себе. – Правда, он в этом не виноват, таков уж русский человек, слишком долго и основательно в него это вдалбливали. Чего только в нас не намешано, Петруша, кого только не принимала гостеприимно наша кровь, с востока и запада, юга и севера! Потому и задачи у нас более крупные, чем у других: выстроить себя из совсем чужих и своих элементов, сделать из них нечто единое! Душа у нас не жидкая, работы хватит надолго…

– Я знаю, чего мне хочется: мне хочется быть Дитей! – неожиданно заявил Петруша. – Ему-то хорошо! Никто к нему не пристает. И напрягаться ему не надо. Когда он раздражается, кричат на меня. А меня все дразнят…

– Грех так говорить! Жалеть надо брата! – строго, с укоризной прервала его бабушка. – Благодари Бога, что Виталий держит тебя в руках! А Дитя достался бабушке, она-то знает, как его беречь.

Виталий вопросительно посмотрел на Дитю, который стоял рядом и, подняв глаза, смотрел на него. Красная рубашонка робко прижалась к красной рубахе. Бабушка баловала его в эти дни.

– Ты права, его надо беречь всеми силами, – спокойно сказал Виталий, – делать все, чтобы он не стал доходягой и неженкой. Если в нашем Дите не таится герой, то он станет по крайней мере дельным человеком. Чтобы добиться того, что другим дается легко, ему надо прежде приложить немало сил и стать святым Георгием, чтобы своим мечом поразить не одного дракона… Бывают святые Георгии, о которых так ничего и не узнают. Откуда нам знать, что за люди живут среди нас.

Дитя долго, неотрывно смотрел на него большими блестящими глазами – смотрел и тогда, когда Виталий отошел в сторону, не спеша сел на велосипед и объехал круглый, широкий, обсаженный цветами газон. Сначала медленно, затем быстрее, затем на полной скорости. Дитя побежал следом. И вдруг, на полном ходу, проворно и ловко он вскочил одной ногой на ступицу заднего колеса и устроился на ней.

Вытянув в сторону другую ногу, держась рукой за плечо Виталия, он выпрямился, улыбаясь, довольный, что догнал его. Прелестная картинка.

Хедвиг, сидевшая рядом со мной на скамейке, сильно сжала мою руку:

– А вдруг он упадет! Виталий пожалеет о своих словах… Ах, сколько хлопот доставляет ему этот ребенок! Ты бы видела… когда Дитя болеет, когда у него сердечный приступ, у Виталия такой вид, словно он сам при смерти…

Не оглядываясь, Виталий постепенно снизил скорость. Он позволил мальчику гордо, с видом победителя несколько секунд парить у себя за спиной – подобно крылатому существу, которое лишь на мгновение передохнуло, прильнув к его плечу.