Текст книги "Прожитое и пережитое. Родинка"

Автор книги: Лу Андреас-Саломе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

День трех берез

Началась пора роз и уборки ржи. Виталия почти не было видно, он уходил из дома с рассветом и не появлялся к поздним завтракам у бабушки, а «полдничал в полдень» наверху, с Ксенией. Хедвиг все комнаты обильно украсила цветами, в том числе и свою собственную, бесспорно единственную аккуратно прибранную в доме, вазы в ней были полны цветов, а одна – узкая, обвязанная серыми кручеными нитками и украшенная фиолетовой ленточкой – даже висела на стене над швейной машиной у окна, где было рабочее место Хедвиг.

Мы давно убрали разделявшую нас матерчатую ширму, как бы придававшую каждой из нас налет самостоятельности. Но какой бы душевной ни была наша близость, я все еще неделю за неделей ждала, что Хедвиг станет со мной более откровенной, не столь поверхностной, какой она чаще всего бывала в часы веселой разговорчивости, что она по крайней мере вспомнит о схожих материнских утратах, пережитых нами.

Но она, видимо, боялась бередить себе душу, и если касалась этой темы, то ненароком, случайно натыкаясь на раны. В этой комнате, полной милых вещичек, изящества, памятных подарков и цветов, не было портрета обоих покойников; и только недели спустя показала мне Хедвиг свое самое драгоценное сокровище, что лежало в шкафу, завернутое в белый шелк, – писанную маслом головку в натуральную величину, свою девочку с длинными каштановыми локонами и глазами, как у мужа. Это был его последний подарок, он хотел сделать ей сюрприз.

Когда мы рассматривали портрет, неожиданно пришел Виталий, ее друг и советчик, уже видевший его.

Она уже было собралась снова завернуть его в материю, словно в белый саван, но Виталий молча снял с гвоздя маленькую вазу над ее стулом у окна. Взяв из рук Хедвиг портрет, он повесил его на это место.

Хедвиг разразилась слезами. Она качала головой и приговаривала

– Нет… не надо так… Я не смогу жить, глядя на него… Ты не знаешь…

– Знаю, – мягко возразил он. – Я очень надеялся, что ты выговоришься с Марго, Хедвиг, избавишься от этой неестественной натянутости, от этого гнета.

– Мой Эрвин любил повторять: настоящий парень борется всегда! Я хочу жить, какой завещал, – бороться! А для этого годится любая работа… даже перенапряжение, любое беспокойство… любая анестезия…

Виталий со страдальческим видом ходил в своих тяжелых полевых сапогах по комнате, ославляя на безупречно чистом полу грязные следы.

– Ты все время пытаешься уйти от себя, Хедвиг! Свою боль ты превратила во врага, в преследователя, который, желая добиться своего, следит за каждым твоим шагом. Это не дает тебе жить. Заставь себя постоять… перед этим портретом, заставь себя перейти с болью на «ты», назвать ее своей «сестрой». Ведь это она охраняет все то, что ты любила! Нельзя же так слепо верить, что только со счастьем можно быть на «ты»!.. Кто может безнаказанно избегать истинной печали? Только тот, кто вдобавок ко всему убивает еще и себя.

На портрете у окна мерцала золотистая полоска; казалось, девочка изумленно и радостно смотрит на летний парк.

Хедвиг сидела на стуле под портретом и плакала.

– Скорей бы уж приходила она, моя смерть! Ах, я и сама знаю: работа, которую я делаю, – одна только видимость! Какая от нее польза, кому она нужна? Разве в доме не хватало кого-нибудь до моего прихода? Разве придет кто-нибудь, когда я уйду? Никому я не нужна, сколько бы ни вертелась…

Виталий засмеялся. Он смеялся долго, от всей души. Затем вплотную подошел к Хедвиг.

– Ну, тут ты права: в доме всего хватало… Но ты, такая умница, даже не видишь, что у нас сделала? Показала то, чего никто не замечал, чего нам не хватало! Везде – в хозяйстве, в доме, в том, как люди работаю!! Я бы даже так сказал: раньше мы жили по-русски, теперь – живем как немцы… Господи, да если ты уйдешь, мы скоренько прибежим к тебе, как когда-то наши предки к варягам: «Приходите к нам… земля наша обильна… наведите в ней порядок!»

Она вытерла глаза.

– Ты только говоришь так… То немногое по хозяйству…

– Вот-вот, у меня к тебе предложение, просьба! Разумеется, если ты согласна уделить этому несколько дней. Речь о Красавице, там нет сейчас Татьяны. Мне бы самому надо туда, да недосуг. А Татьяна… ты же знаешь, сейчас она с мальчиком, ее бы освободить от хлопот…

Хедвиг давно слушала внимательно и с готовностью. Они углубились в подробности. Уходя, Виталий спросил со смехом:

– Ну что, ненасытная, хватит тебе работы?

Она схватила его за руку и прижалась к ней своими еще горячими от слез глазами.

– Как мне благодарить тебя?! Я готова делать самую тяжелую работу!

– Самую тяжелую? – Виталий отнял у нее свою руку и сам склонился над маленькими, крепкими, натруженными руками Хедвиг. – Ну что ж, вот тебе самое трудное, Хедвиг когда вернешься в эту комнату и на тебя взглянет твоя девочка – не снимай портрет, не заворачивай снова свое сокровище, как бы больно тебе ни было.

– Я постараюсь, – сказала она. – Думаю, мне поможет мысль о том, что и у вас скоро появится ребенок… ах, Виталий, и этим счастьем я буду обязана тебе!

И она начала спешно собираться в дорогу. Казалось, безжалостное вторжение в ее внутренний мир принесло пользу, Хедвиг стала веселее, общительнее.

– Тебе бы тоже надо чуда, – восторженно говорила она о Красавице. – Как только вернется Татьяна, а ждать осталось недолго. Красавица – волуевское имение, а это – старое имение Ленских. И если Родинка означает «родной уголок», то Красавицей по нраву назвал имение Димитрий. Когда сгорел дотла ветхий дом с надворными постройками, Димитрий выстроил настоящий сельский домик, нечто вроде идеального крестьянского жилища; там масса восхитительных произведений народного промысла! С окружающей дом галереи открывается вид на пруд, буквально утопающий в венке из небесно-голубых незабудок!

И не пруд, как здесь, нет – свежее проточное озерцо, связанное с Красной Водичкой, речкой, больше напоминающей большой веселый ручей. И теперь там действительно все похоже на крестьянское жилище: Татьяна ведет хозяйство по желанию и подсказке Виталия! Приехав туда, он как бы попадает в свою вторую семью.

Еще до наступления вечера Хедвиг уехала в тарантасе. Пошел дождь. Татьяна занималась с детьми в шафраново-желтой комнате, где она обычно останавливалась. Я сидела в углу у окна в кресле-качалке и читала русскую книгу, вспоминая полузабытый язык, когда к бабушке привели коробейника. Звали его Леонтьев, он ходил от деревни к деревне, забираясь довольно далеко, и продавал всякую всячину, заменяя отсутствующие лавки.

Сперва я лишь окинула сто беглым взглядом. Почти лысая голова древнеславянского рисунка – казалось, вся растительность сосредоточилась в огромной, уже седеющей бороде, – раз за разом наклонялась над товарами, выложенными из коробок, которые свисали на ремнях с его плеч; он отличался изрядной словоохотливостью и говорил, сопровождая свою речь округлыми подобострастными жестами. На столике перед бабушкой высились горки шнуров, пуговиц, лент.

– С кем только не сталкиваешься, бродя по дорогам, ваша милость, даже с негодными людьми, да еще с какими! Такими, что и не выскажешь! И как далеко разносит людей из одной и той же деревушки! Встретился один – не скажу где, ни к чему это, – так он такие мысли распространял среди людей! Крамольные мысли, запрещенные мысли, да И что же они говорили о нем? Что этой мудрости он набрался в Родинке, вот что они говорили. Разве же мог я стерпеть такое? Я, не будь дурак, сразу сказал: «Ни в коем разе!»

Бабушка с глубочайшей серьезностью разглядывала цветную прошивку в полотне.

– Гляди-ка, о чем только ты не болтаешь! – заметила она.

– Так я и сказал «Ни в коем разе!», – клятвенно заверил Леонтьев, положив на сердце волосатую руку. – Да разве ж мог я промолчать? Думайте, что болтаете, сказал я. Скажите-ка, кто хозяйка в Родинке? Наша дражайшая, добрейшая, благороднейшая Ирина Николаевна, нот кто! Так я и сказал.

Бабушка молчала. Полотно с цветной прошивкой она положила опять в ящик. Затем неторопливо и осторожно подвинула лежавшую перед ней на столике груду вещей к товарам, которые все еще протягивал ей коробейник.

– Сегодня я у тебя ничего не возьму.

Он смотрел на нее, остолбенев.

– Как так – ничего? Мы же договаривались, ваша милость! Я и цену снизил – на три копейки за аршин. Когда ваша милость прикажете доставить ленту?

Бабушка посмотрела ему в глаза твердым, внушающим страх взглядом.

– Когда очистишь свою душу от грехов. Не раньше. И не смей приходить сюда больше – ни к кому.

– Как так – очистишь?.. – Глаза Леонтьева, и без того узкие, превратились в щелочки.

– Загляни в свою душу, Леонтьев! Недобрая у тебя душа! Небось, думал, хитрец: я тут другое дельце проверну, лучшее, чем торговля пуговицами и позументами?.. Загляни в себя, у тебя вон уже борода седеет! Смерть придет к каждому из нас! Она поджидает на каждой дороге, ты приближаешься к ней, верста за верстой. Близок суд Божий!

Леонтьев громко сглотнул, на носу у него появились капельки пота. Видимо, он хотел что-то объяснить и подыскивал слова. Но бабушка жестом велела ему замолчать.

– А теперь уходи! – приказала она.

Он сгреб свои товары и, согнувшись в три погибели, словно горбун какой-нибудь, осторожно выскользнул из залы.

Под конец я слушала их с вполне понятным интересом. Но когда я собралась расспросить бабушку, ее уже не было на месте. Она вышла из комнаты и больше не появлялась.

Тарантас, увезший Хедвиг, к вечеру, стуча колесами, вернулся назад с почтой, которую время от времени доставлял на маленькую волжскую станцию пароход. Почта – всегда событие. Снова появилась бабушка с кипой газет, многие из которых были на трех языках. Вместо Ксении, очень неохотно читавшей бабушке газеты, эту обязанность взяла на себя Татьяна, добрая душа, хотя многочасовое чтение вслух давалось ей, не читавшей ничего, кроме стихов Димитрия, нелегко.

К счастью, в этот вечер ее свекровь ограничилась только двумя заметками, из которых одна была короткой, а другая заинтересовала Татьяну, а именно сообщением телеграфного агентства и местными известиями, которые бабушка называла также chronique scandaleuse[162]162
  Скандальной хроникой (франц.)


[Закрыть], причем она не колеблясь включала сюда извещения о смерти и о несчастных случаях – вероятно, потому, что большинство из них считала следствием людского безверия.

Со своей частью почты – письмами и газетами – я рано удалилась в нашу с Хедвиг комнату и основательно занялась их чтением, а затем письмом. И даже когда я наконец легла, мысли мои все еще оставались дома, с родными и близкими. Часы в столовой пробили полночь. На столе, настоящем дамском письменном столе, все еще горела лампа. Причудливо играя светлыми бликами и тенями, шевелились от сквозняка ситцевые занавески на окнах и пологе над кроватью – на них весьма экзотические птицы прыгали по сиреневым веткам.

У дверей послышался шум – очень тихий, будто кто-то скребся.

– Войдите! – крикнула я на всякий случай, решив, что это, должно быть, в соседней шафраново-желтой комнате, где спала Татьяна.

Дверь слегка приоткрылась; затем кто-то в белом утреннем хитоне или ночном платье осторожно вошел в комнату.

– Бабушка, – крайне удивившись, пробормотала я. Она подошла сначала к окну и закрыла его.

– Увидев свет в твоей комнате, я подумала, что тебе не спится. Мне тоже. Меня навещают те, кого уже нет с нами. Сегодня мой день памяти, но накануне меня расстроили, и я никак не могу сосредоточиться.

Она не взяла стул, а тяжело опустилась рядом со мной на кровать.

– В этот день много лет назад Господь решил, что мое супружеское счастье слишком велико для земной жизни и что одного из нас надо взять к себе – Сергея или меня.

– В этот день он умер?

Она покачала головой.

– Нет. День его смерти я отмечаю вместе со всеми, а этот – только наедине с собой… Ты еще не забыла березы в саду?.. По их поводу все отпускают шуточки, поскольку я назвала их именами Сергея, своим и Евдоксии и так как это старая история. Но перед Богом старых: историй не бывает, перед Ним все истории – живые, теперешние… Выслушай же, до шуток ли тут. Я была беременна, и тут рухнула одна из берез-близнецов. Мы с Сергеем подумали об одном и том же: я умру в родах. Но так не случилось, Евдоксия появилась на свет чуть раньше срока, но она росла здоровенькой, все шло хорошо. А через пять недель умер Сергей. От пустяка, почти от детской болезни умер – от ветрянки, она гуляла по деревне, ею переболели оба наши мальчика. Как же я молилась! Как упрашивала Господа! И все же не смогла вырвать из его руки даже этот слабый бич смерти: детская ветрянка свела моего Сергея в могилу…

Бабушка умолкла. Когда она волновалась, у нее перехватывало дыхание

– Ты должна знать, – начала она снова, – я уже тогда очень много молилась. Виталий говорит: это все воображение. Пусть говорит. Я лучше знаю, я пережила это душой и телом. Богу я была предана даже больше, чем Сергею, и если Божья воля отличалась от желаний Сергея и я узнавала об этом, общаясь с Богом через молитву, Сергей следовал за мной, точнее, за Богом. Ибо молиться он не умел! Только один раз у нет получилось!

Тот единственный раз, когда он своей усердной молитвой отвел и ослабил мою перед Богом: чтобы защитить мою жизнь от смерти. Это и есть самое сильное в мужчине: желание защитить. Тогда его смирение обретает силу льва. И Сергей вымолил у Бога свою смерть.

Взволновавшись, бабушка схватила меня за руку; ее полные, маленькие руки без колец на пальцах, такие мягкие наощупь, обладали железной хваткой. Учащенно дыша, она закончила:

– Сергей молил Бога: «Раз Ты не сообщил нам, какая береза я, а какая Аринушка, то возьми к себе меня. Ты ведь сам поставил меня хранителем этой женщины: пусть же свершится моя воля». И все. Эту молитву, короткую и острую, как лезвие топора, Сергей, не умевший молиться, придумал сам, когда обратился к Богу. Обратился с такой силой, что сердце его разорвалось, ибо у него было слабое сердце, такого напора оно не выдержало.

– Ах, бабушка, что вы наделали! – невольно воскликнула я громким голосом, как будто все еще можно было исправить. – Не Богу надо было отговаривать его от смерти – он сам должен был это сделать, он, напрасно убивший себя…

Бабушка испуганно закрыла мне рот ладонью.

– Не говори так! – прошептала она. – Не говори ничего! Это еще хуже, чем смерть, – сомнение. Оно охватило Сергея на смертном одре… Он умирал в страшных муках и громко кричал. «Аринушка! – кричал он. – Любимая! А если Бог вовсе ничего не хотел сказать этими березами? Если просто налетела буря и сломала дерево?.. Неловок я, душа у меня глухая… должно быта, я некстати размахивал своей молитвой, как топором над головой! Должно быть, перемолился я, Аринушка, перемолился! Мне так хочется жить!» Он так и сказал: «перемолился», – тихо повторила бабушка. – В этом весь ужас… – Видимо, есть все-таки правда в том, что говорят нам березы, этот символ сохраняет свое значение из поколения в поколение; не напрасно, не зря ушел от меня мой самый любимый человек… ушел, будто опоенный чем-то.

Бабушка говорила едва слышно.

Я не решалась заглянуть ей в лицо.

Все это происходило как во сне, когда несуществующим вещам приказываешь: ты будь тем, а ты этим! – и одновременно поддаешься исходящей от них жути, хотя она и таится в глубинах твоей собственной души.

Ужасом повеяло на меня от происходящего в душе человеческой.

Бабушка сидела осунувшаяся, постаревшая. Я подумала, что редко кто видел ее такой, как в эту минуту слабости на краешке моей кровати.

– Да что ж такое! – наконец сообразила я, поднимаясь на постели. – Лежу тут и даже не предлагаю вам удобного стула…

– Никаких стульев! – Она вдавила меня в подушки. – Стул к стулу: так и не услышишь друг друга… не поймешь… Тебе не приходилось вот так склоняться над человеком, над его лицом? Это как ларь, в который при желании можно лечь… Как гроб или как небо. – Она заволновалась. – На небесах мы сможем так убеждающе, с такой силой смотреть друг другу в лицо! О! Если бы такое было возможно на земле! Тогда людскими сердцами можно было бы управлять, как ручейками.

Приступ слабости, видимо, прошел. Она встала и принялась тяжело ходить по комнате. Остановилась перед письменным столиком, разглядывая лежавшие на нем исписанные листы, разрезанные журналы, одну за другой взяла в руки несколько книг.

– Заграничные штучки! – сказала она. – Ты еще помнишь, как Виталий – мальчиком и позже – жизнь хотел отдать ради книг?

– Нелегко ему было с вами, бабушка.

– Ничего подобного, – задумчиво проговорила она. – Бывает и похуже. Что было бы, позволь я ему заниматься своей жалкой наукой? Он впал бы в смешную ложную премудрость и нелепую кичливость – но и это все же лучше, чем гореть в адском огне. При всем своем уме я не учла, что будет потом: это все проделки сатаны. – И добавила загадочно: – Злой дух не улетел, а вселился в две тысячи свиней, и они не утонули вовсе, а разнесли его по земле.

Я слушала с любопытством и ничего не говорила, чтобы не прерывать этот монолог. Но бабушка опять повернулась ко мне и сказала с укором:

– Женщина должна понимать, что происходит в мужчине. будь он хоть из бронзы вылит. Не наблюдать с глупым видом, когда он тянется туда, где ждет его погибель. Не только лаской надо уметь отвлекать его от этого, но и иначе, совсем по-другому – силой и хитростью… И почему женщины все еще не понимают этого?!

Это касалось Ксении. Она должна была отвлечь Виталия от опасных планов или поступков.

Бабушка снова присела на краешек моей кровати.

– Вот другая смогла бы, – пробормотала она. – В ней есть что-то такое. Та, Громкая.

Кто это? Меня охватило неприятное, гадкое чувство. Куда завели бабушку ее желания?

Но она сухо заметила:

– Он часто ездит к ней.

Чувство неловкости во мне нарастало, превращалось в возмущение. Совсем другая бабушка была передо мной, не похожая на ту, что недавно пленила меня.

Странное производила она впечатление: с ней как бы постоянно борешься, она то отталкивает тебя, то снова притягивает.

Она не позволила мне ничего сказать, склонилась надо мной и перекрестила на прощанье.

– Благодарствую, Марго, голубушка, за гостеприимство на твоей кровати. Теперь я смогу уснуть. Выговорилась. Знаешь: воспоминания, образы – это не пустяки! С возрастом они обретают все большую силу. Настоящее обессиленно лежит перед нами, прошлое же дает о себе знать, пьет соки из настоящего, наполняется жизнью. Оно втихомолку до тех пор отягощает душу, когда она уже не в состоянии видеть Бога. Воспоминания – это искушение старости. Искушение! Ибо надо быть хозяином настоящего. Надо многое сделать…

И она своей шаркающей походкой пошла к двери. Но все еще не спешила выйти из комнаты. И в тот самый момент, когда мое нетерпение уже готово было выдать меня, передо мной еще раз явилась новая бабушка. Взявшись за дверную ручку, она какое-то время явно колебалась, а затем быстро сказала:

– Я не хочу, чтобы ты думала обо мне лучше, чем я есть на самом деле… Я рассказала тебе сейчас о Сергее не для того, чтобы ты подумала: она была тогда почти святой. Нет, я вела себя с ним как безбожница. Заметив, что мои молитвы тревожат Сергея – он ведь знал, что они бесполезны, так как просил у Бога совсем другое, скрывая от меня свою молитву, – о чем я, грешная, подумала? О том, что его гнетет какая-то тайна, что на совести у него какой-то тайный грех по отношению ко мне. Так я осуждала про себя самого верного мне человека. И казалась себе великодушной, так как про себя простила умирающему то, что не нуждалось в прощении… Не только простого понимания естественных обстоятельств недоставало мне, чтобы избавить его от ложной молитвы, чтобы прозреть его душу, но сердце мое было нечистым, не свободным от себялюбия, грех жил в моем сердце. Совершенной чистоте Господь внушает столь сильные мысли, которых и сама смерть могла бы испугаться…

Бабушка в последний раз отпустила дверную ручку и снова приблизилась ко мне.

– Если ты подумаешь: «Какое мне до всего этого дело!», вспомни о разговоре, который мы вели с тобой однажды утром. – я тогда лежала в постели, как ты сейчас, – мы говорили о возвращении Виталия. Ты сказала: он вернулся добровольно, никто его к этому не принуждал, никто его не побеждал, и этим, добрая душа, хотела оказать ему честь. А я возразила: нее равно, кому оказывать честь, ведь мать и сын – одно целое. И этим я уклонилась от вопроса, который меня терзает. Марго, – от вопроса, не выдвигаю ли я и против него ложные обвинения, или же, быть может, он и в самом деле вернулся с не совсем чистыми намерениями – не только для того, чтобы вместо брата вести дела в Родинке.

Бабушка исподлобья взглянула на меня своими близорукими глазами, словно ожидая от меня ответа. Медленно, очень медленно она повторяла свой вопрос:

– Зачем он вернулся?

Но ответа дожидаться не стала, а, мягко ступая, вышла из комнаты.

Я быстро задула лампу, мне казалось, что сейчас она снова вернется.

Вот только уснуть мне удалось не скоро. Я впадала в полудрему и тут же вздрагивала: мне чудилось, будто бабушка наклоняет надо мной свое лицо, смотрит исподлобья – и улыбается.

Эта улыбка – здесь, в комнате, бабушка ни разу не улыбнулась – не давала мне заснуть, она витала надо мной как призрак, который бабушка забыла взять с собой.

Только теперь я вспомнила, что она закрыла мое окно, отделив меня от летней ночи и ее свежести.

Я поднялась и открыла его, давая призраку бабушки ускользнуть от меня.