Текст книги "Ветер нашей свободы (СИ)"
Автор книги: Лина Манило
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
– Посиди пока тут, я сейчас пойду, узнаю, как к доктору попасть, – и быстро уходит.
Смотрю ему в след, любуюсь его стремительной походкой и широкими плечами. Интересно, а у него есть татуировки? Никогда близко не была знакома с теми, кто украшает свое тело несмываемыми письменами. Мне интересно посмотреть, что скрывают его кожаные одежды. Тьфу ты, нужен он мне! Привез и на том спасибо. Стараюсь отвлечься и смотрю на снующих в разные стороны людей: кто-то на костылях, у кого-то загипсована шея, а кто-то и вовсе на инвалидной коляске. Неприятное место, ничего не скажешь.
Пока я размышляла, Филипп возвращается. Его окованные железом казаки сильно стучат и звякают цепочками при каждом шаге. Будто конь скачет, а не мужик средней комплекции.
– Потерпи, птичка, мои объятия еще чуть-чуть, – говорит, снова подхватывая меня на руки. – В этом клоповнике рентгенкабинет в самом дальнем конце коридора.
Тяжело вздыхаю, чтобы показать ему, как же он надоел, но в душе радуюсь – сейчас мне комфортно, каким бы странным он ни казался. Филипп несет меня легко, будто совсем ни грамма не вешу, а я стараюсь надышаться им – запах бензина, кожи и табака – мне нравится, как он пахнет.
– Можно?
– Входите! – грубый голос за дверью заставляет вздрогнуть. Я не люблю больницы, они пугают, но ситуация не терпит отлагательств – без врача я не обойдусь. Главное, чтобы в стационар не упекли.
Филипп усаживает меня на стул напротив врача и помогает снять пальто.
– Вообще-то, нужно было сдать верхнюю одежду в гардероб, – с укоризной говорит врач, полный мужчина лет пятидесяти, с хмурым взглядом глубоко посаженных глаз. Видно, насколько он уставший, измотанный.
– Вообще-то нам было не до этого, – отвечает Филипп, глядя в упор на врача.
Тот тяжело вздыхает и что-то пишет на бумажке. Оглядываюсь вокруг: кабинет огромных размеров, очень мрачный, с каким-то лихорадочным освещением, с большим количеством странных агрегатов, распиханных по разным углам. От вида этих аппаратов становится не по себе, как будто это не рентгенкабинет, а пыточная. Делать нечего, придется потерпеть.
– Ладно, не суть, – снова вздыхает врач, откладывая в сторону ручку и глядя на меня в упор. – Из сообщения вашего кавалера я понял, что вы поскользнулись и сломали ногу, правильно?
– Правильно, но он мне не кавалер, – моему возмущению нет предела.
– Это сейчас не самое важное, – ухмыляется доктор. – Давайте осмотрим вашу ногу. Садитесь на кушетку.
Филипп помогает мне подняться и с его помощью удается допрыгать до цели на одной ноге. Присаживаюсь и вытягиваю больную конечность. Доктор, молча, подходит и аккуратно пытается снять сапог, да только он и не думает сниматься, до такой степени лодыжка распухла.
– Придется сапог разрезать, – как бы сам себе говорит доктор. – Иначе никак.
– Может, обойдется? – в панике вскрикиваю. Если сейчас мои сапоги испортят, мне просто не в чем будет ходить.
– Не переживайте, гражданка, – улыбается доктор, и я замечаю, что он довольно симпатичный, просто очень усталый. – Когда ваша нога заживет, вам еще долго не придется на каблуках ходить.
От его слов очень грустно – я люблю каблуки. У меня довольно низкий рост и только в обуви на высокой шпильке могу чувствовать себя в своей тарелке. Доктор тем временем берет большие ножницы и ловким движением разрезает голенище в нескольких местах. Чувствую, что ноге сразу становится немного свободнее, и уже через минуту врач снимает сапог.
– Вот и все, а вы беспокоились, – снова улыбается доктор. – Сейчас пройдете на рентген, после того, как посмотрю снимок, решим, что дальше делать. Мариночка, – зычным голосом зовет кого-то невидимого. – Приготовьте оборудование.
Мариночка вздыхает и чем-то там в своем закутке стучит.
– Проходите сюда, – слышу высокий женский голос откуда-то из глубины кабинета. – И снимите верхнюю одежду!
– Да что они к этой одежде прицепились? – бурчит себе под нос Филипп.
Потом как-то странно смотрит на меня и быстро снимает с себя косуху. Я же хотела узнать, есть ли у него татуировки? Так вот, есть. И очень много: руки покрыты замысловатыми узорами, значения которых я не могу понять, а из ворота футболки выглядывает кусочек еще какого-то рисунка. Его татуировки черного цвета, с редким вкраплением красного. Хотелось бы мне увидеть их полностью, рассмотреть лучше, спросить об их значении? Определенно.
Отгоняю от себя мысли о Филиппе с голым торсом, хотя они и, чего скрывать, приятные, но совсем лишние – и без этого есть о чем беспокоиться.
Кое-как доходим до загадочной Мариночки, коей оказывается тощая барышня неопределенного возраста, с густо подведенными черным карандашом глазами и недовольно сжатыми в тонкую линию красными губами. На голове поражающий воображение начес – такое чувство, что вороны свили там гнездо. Мариночка машет рукой, приглашая прилечь на белоснежную кушетку, над которой маячит какой-то адский механизм. Понимаю, что это рентгеноаппарат, но все равно страшно – боюсь еще большей боли. Эта нога так меня замучила за последний час, что сил почти не осталось. Тем более, на сопротивление судьбе.
Филипп помогает мне прилечь, и я хватаюсь за его ладонь. Сейчас мне нужна поддержка, не умрет же, если за руку подержит? Он не сопротивляется, и все то время, что Мариночка колдует надо мной, стараюсь расслабиться и ни о чем не думать. Но не выходит – мысли о странных татуировках парня не дают покоя. Интересно, а это больно? А долго? От мыслей о его тату меня отвлекает противный голос Мариночки:
– Молодой человек, держите девушку крепче, может быть слегка больно, – и нажимает какую-то кнопку на аппарате, из-за чего тот начинает дико жужжать и приходит в движение.
Зажмуриваюсь и изо всех сил сжимаю руку парня, чувствуя ответное пожатие. Он наклоняет ко мне лицо, и снова ощущаю сильный мускусный аромат.
– Посмотри на меня, птичка, – шепчет на ухо, обжигая дыханием. – Ты же будешь хорошей девочкой?
Медленно киваю, глядя прямо в его чуть раскосые глаза. Они удивительного почти черного цвета – оттенок настолько глубокий, что зрачок сливается с радужкой. Белки в контрасте кажутся белоснежными с тонкими штрихами ярко-красных прожилок.
– Постараюсь, – отвечаю чуть слышно, не в силах отвести взгляд. Не могу сказать, что околдована им, но меня к нему тянет.
– Умница, – Филипп улыбается, крепче сжимая мою руку, а я продолжаю смотреть в его глаза. – Терпи, птичка, терпи.
Его голос ласковый, тёплый, и вдруг задаю вопрос, которого сама от себя никак не ожидала:
– Ты умеешь петь?
4. Прерванная песня
– Что? Петь? – Филипп ошарашен и, кажется, слегка смущен. – Не знаю, многим нравится.
– Спой мне, – прошу чуть слышно, не отводя взгляда. Мариночка, тем временем, железной хваткой берется за мою ногу, надежно фиксируя. Больно безумно, но стараюсь не кричать, я ведь обещала вести себя хорошо.
– Совсем с ума сошла? – ухмыляется парень и отводит глаза в сторону.
– А ты еще не понял?
– Старался об этом не задумываться, – Филипп улыбается и протягивает ко мне руку, заправив выбившуюся прядь за ухо. От этого лёгкого, почти невесомого прикосновения, будто током пронзает. – Что тебе спеть?
– "Always" Bon Jovi.
– А я думал, что-то девчачье попросишь, современное.
– Я совсем ничего в девчачьей музыке, тем более, современной не понимаю, – улыбаюсь, пока Мариночка, будто через жернова пропускает мою бедную ногу. Что она там копается, не могу никак понять. Интересно, она со всеми столь ласкова или мне особенным образом повезло?
– Ну, ладно, слушай.
Филипп чуть крепче сжимает мою руку и открывает рот, собираясь петь, но противная Мариночка снова мешает нам.
– Все готово, поднимайтесь, результаты через несколько минут доктору отдам.
Я готова накинуться на нее с кулаками за то, что помешала Филиппу спеть. Он, кажется, тоже разочарован, но, может, мне это только показалось? Я никак не пойму, что у него на уме, что притаилось в самой глубине его глаз. Да и разве можно так быстро прочитать какого-то человека? Но мне хочется узнать его чуть ближе.
– Отнесешь меня? – наглею, произнося это, но, чувствую, что еще совсем немного времени осталось до момента, как этот необычный парень навсегда исчезнет из моей жизни. Хочу сохранить в памяти как можно больше воспоминаний об этом дне, об этом человеке. Запах, исходящий от него, тепло рук, его силу, необыкновенный цвет глаз – вот все, что останется мне на память, потому что, как только с моей ногой закончит возиться врач, Филиппу больше незачем будет оставаться рядом. Тем более, носить на руках. Он сядет на свой байк и укатит далеко, а со временем я даже не смогу вспомнить его лица, как будто он – лишь плод моего воображения.
– Ох, птичка, не жалеешь ты меня, – снова ухмыляется, и от этой извечной немного наглой ухмылки кровь начинает бурлить в венах. Я смотрю на него, как профессионал, фотограф, и мечтаю сделать много, бесконечно много его портретов и завесить ими все стены своей маленькой квартирки.
Филипп берет меня на руки, будто я маленькая девочка, и относит туда, где ждет доктор. Тот что-то снова пишет в своих бесконечных бумажках, что толстым слоем покрывают его широкий стол.
– Вернулись? – не поднимая головы, спрашивает врач. Не знаю, что на это ответить, поэтому молчу.
Мы сидим в тишине, дожидаясь, пока Мариночка проявит снимок. Чтобы чем-то заняться, принимаюсь следить за бегом секундной стрелки на настенных часах, считаю секунды. Раз, два, три… сто сорок пять… Я так увлеклась, что не заметила, как возле нас появилась медсестра и, молча, отдала снимки. Доктор внимательно рассматривал их, шевеля губами и хмурясь.
– Что там? – Филипп не выдерживает первым.
– Снимок, – будто не уяснив суть вопроса, отвечает доктор.
– И? – не успокаивается Филипп. – На снимках-то что?
– Что же вы, молодой человек, такой неугомонный? Когда свои тату делали, небось, терпели, а сейчас минутку подождать не можете?
– Ну, знаете ли, – отвечает мой спутник, и я замечаю, что он еле сдерживается, чтобы не заорать на медлительного эскулапа, – сравнили кактус с орхидеей.
Я прыскаю от смеха – почему-то это сравнение кажется мне до безумия смешным. Одергиваю себя – не хватало еще начать смеяться, как дурочке.
– Ну, что я могу сказать? – вздыхает доктор. В этом вздохе, кажется, скрывается вся тяжесть вселенского бытия. По коже пробегает едва ощутимый холодок зарождающейся паники. Смотрю на Филиппа, ища поддержки, и он без лишних слов подходит и кладет руку на плечо, чуть сжимая его. От этого простого, но такого успокаивающего жеста начинаю понемногу приходить в себя. – Перелома нет. Но есть вывих голеностопного сустава третьей степени. Травма довольно серьезная, ничем не лучше перелома, а в некоторой степени даже хуже. Сейчас мы расшалившийся сустав вправим, и через месяц забудете о травме, будто ее и не было никогда. При условии, конечно, что не будете лениться выполнять все мои предписания.
Я энергично киваю, всем своим видом показывая, что согласна все-все делать, что он ни прикажет.
– Ну, вот и славно, – тепло улыбается доктор. – Молодой человек, отнесите барышню на кушетку.
Филипп выполняет его просьбу без лишних слов, и вот я лежу, удобно устроившись. Тем временем, доктор вместе с Мариночкой, подходит и становится рядом. В руках у медсестры шприц, а я ведь до одури боюсь уколов! Но Филипп рядом и верю, не даст в обиду.
Дальше события бегут с устрашающей скоростью: мне делают укол, после которого травмированная нога стремительно немеет. Доктор руками, облачёнными в плотный латекс, делает насколько ловких и уверенных движений настоящего профессионала и вправляет разгулявшийся сустав. Боли почти не чувствую и это радует. Филипп не отходит от меня ни на шаг, держит за руку и от этого на душе так тепло и радостно, что хочется петь.
Через некоторое время все кончено – нога закована до середины икры в гипсовый панцирь, из которого выбраться пока нет никакой возможности. Да и то не факт, что после избавления от нового "чудесного" сапожка смогу быстро вернуться к работе. Но это ладно, это потом, а сейчас, что делать? Фотографы не прыгают на одной ноге. Или прыгают? Никогда не пробовала, но что я без своего фотоаппарата? Я ведь ничего другого не умею.
– Вот и всё, – улыбается мне врач, снимая перчатки. – Гипс можно будет снять через месяц. А пока ногу не натруждать, вести спокойный образ жизни: не танцевать, не прыгать, воздержаться от чрезмерных физических нагрузок, пользоваться костылями. Все понятно?
В ужасе зажмуриваюсь. Костыли? Кошмар какой-то.
– Доктор, – обращается Филипп к пишущему что-то врачу, – а на мотоцикле ей можно кататься?
Когда смысл его слов доходит до меня, на секунду замираю, забыв дышать. Да, не может быть! Мне определенно показалось, он что-то совсем другое имел в виду.
– Если только управлять транспортным средством ее заставлять не будете, то можно, – улыбается доктор. – Почему же нельзя? Главное, аккуратнее на поворотах.
– Я похож на того, кто уронит девушку с мотоцикла? – смеется Филипп, и от этого смеха, такого притягательного, хрипловатого, мое сердце кувыркается в груди, как пьяный акробат.
– Внешность обманчива, молодой человек.
Я теряю счет времени, пока доктор возится с бесконечными письменами. Наконец, выписывает мне рецепт и прочие предписания, положенные при такой травме. Не могу даже представить, как дальше быть. Я – фотограф, мне нужно двигаться, но что делать, когда жизнь иногда преподносит столь извращенные сюрпризы? Придется потерпеть. Главное, чтобы не уволили.
– Ну, что, пошли? – слышу над самым ухом голос Филиппа, который выводит меня из ступора.
Смотрю на него снизу вверх и не понимаю, что дальше делать. Еще немного и придется его отпустить навсегда, но я так привыкла к Филиппу, к его заботе, усмешкам. Это глупо и наивно, знаю. Мы, по сути, совершенно чужие друг другу люди и этот красивый парень мне абсолютно ничего не должен. Он и так сделал намного больше, чем требовалось, поэтому вправе ли я надеяться на что-то еще? И увижу ли Филиппа когда-нибудь еще? Знать бы.
– Куда?
– Не знаю, куда там тебе надо, но поедешь ты сейчас домой, – говорит Филипп и смотрит куда-то поверх моей головы.
– Хорошо, – киваю, отводя взгляд от пульсирующей на его шее синей жилки. Понимаю, что ему больше нет до меня дела.
– Надо такси вызвать и начальнику позвонить.
– Такси? – Филипп смотрит на меня удивленно. – Какое, к чертям, такси?
– Значит, пешком пойду.
– Сумасшедшая женщина, честное слово, – ухмыляется парень и подхватывает меня на руки.
Дух захватывает от восторга и удовольствия – значит, он не собирается от меня избавляться. Не знаю, что будет дальше, но пока он рядом и от этого необыкновенно тепло на душе.
– Полетели, птичка, – шепчет он мне в самое ухо, пока я забираю у доктора все справки, что тот успел выписать.
– Почему бы и нет? Полетели.
5. Запах гниения
Паркуюсь возле дома и несколько минут стою, перебирая в руке ключи от всей моей жизни. От дома, гаража, мотоцикла. Почему только у меня нет ключа, что запрет на тяжелый кованый замок все, что не дает спокойно жить?
Иногда кажется, что никогда мне не выбраться из того топкого болота, в которое сам себя загнал. Расплачиваюсь за свою слабость. За то, что не могу разрубить цепи, что приковывают меня к этому дому, к тому, кто здесь давно уже перестал меня ждать, но к кому я упорно возвращаюсь.
Потираю шею, на которой совсем недавно набил татуировку. Почти все зажило, но воспоминания о сладкой боли, что испытал во время сеанса в тату кабинете, когда Брэйн набивал на мне причудливый рисунок, не дают забыть, что я еще жив. Только походы к Брэйну дарят ощущение жизни, дают понять, что еще не умер. И дорога, что шелковой лентой стелется под колесами моего байка. Фрэнк – мотоцикл – мой самый близкий друг, как бы глупо это ни звучало. Одушевлять железного коня? О, это по-нашему. Ближе него у меня почти никого нет. Разве, что Арчи, но даже он иногда доводит до такой степени, что я готов разбить стул об его тупую башку. Черт, да Арчи и мертвого достанет, не то, что меня.
Чувствую в кармане вибрацию – мобильный, будь он не ладен.
– Какого хрена тебе от меня нужно? – рычу в трубку, хотя прекрасно понимаю, что Арчи вообще ни в чем не виноват. Да, по сути, никто не виноват, только моя дурь и слабость. – Неужели трудно хоть ненадолго оставить меня в покое?
– О, чувак, притормози, – хохочет друг в трубку. – Не знаю, какая чума тебя одолела, но только это не повод срываться на мне. Как я тебя учил? Набери полную грудь воздуха, закрой глаза и дыши глубоко, размеренно. Тогда отпустит.
– Прости, Арч, я не хотел, – тяжело вздыхаю и провожу рукой по волосам. Я так сегодня устал, что готов рухнуть замертво прямо на парковке и плевать на то, что скажут люди. – Зачем звонишь?
– Затем, что ребята хотят сегодня вечером видеть нас в клубе, – чувствую, что Арчи уже, скорее всего, принял на грудь несколько бутылок любимого Lager'а. Ну, что за человек такой? Не может спокойно жить.
Обычно он начинал пить ближе к вечеру, но сегодня алкомарафон стартовал с самого утра. А я так рассчитывал хоть этим вечером не наблюдать его пьяную физиономию. Нет, видеть рад был его всегда, но хоть иногда, для разнообразия, трезвым.
– Что я там не видел? – ворчу для приличия. Арчи знает, что все равно приеду в клуб, особенно, если меня ждут.
– А что тебе дома киснуть? Приезжай, будет весело! – смеется друг.
Одно неоспоримое достоинство было у Арчи, за которое я готов был терпеть его выходки, – даже при самой крайней степени опьянения, когда любой другой свалился бы в канаву или отдал Богу душу, он всегда способен сохранять здравый рассудок. Если честно, в нем мозгов больше, чем во всех нас вместе взятых. Странный парадокс: Арчи пьет, чтобы отключиться, но не выходит. Это его проклятие – не иметь возможности хоть ненадолго забыть.
– Ладно, приеду, – говорю, двигаясь к дому по подъездной дорожке. Нужно поставить мотоцикл в гараж, пока кто-нибудь из соседских мальчишек не удумал на нем прокатиться. Терпеть не могу, когда Фрэнка трогают посторонние, хотя иногда не отказываюсь прокатить пацанов перед сном. – Во сколько быть?
– Так, который час? – спрашивает сам себя Арчи и чем-то шелестит. Слышу, как что-то рухнуло на пол, Арчи орет на кого-то, стоящего рядом. Улыбаюсь про себя, представив, что сейчас творится в гараже. – Твою мать, белобрысый, сгинь, не путайся под ногами! – орёт друг, а я уже откровенно смеюсь. – Значит так, жду тебя в «Ржавой банке» через четыре часа. Оттуда прямо в клуб и поедем.
– Ты, что, за руль удумал сегодня садиться? – ору на него. Арчи хоть еще тот засранец, но пьяным никогда не ездит.
– Перестань ерунду городить, разберемся!
Это его "разберемся" выводит меня из себя, и мы несколько минут орём друг на друга. В итоге Арчи уверяет, что его заберет Роджер и доставит до места будущей пьянки. На этом я успокаиваюсь, нажимаю "Отбой" и, нажав на брелок, открываю гараж. Внутри разбросаны пустые бутылки, под ногами валяются окурки со следами ярко-красной губной помады. Кислый запах застарелого перегара сбивает с ног. На секунду зажмуриваюсь, сжимая кулаки и тяжело дышу. Если бы я только мог хоть что-то изменить, пусть самую малость, но куда мне? Уже так долго моя жизнь катится ко всем чертям, что я даже перестал с этим бороться.
Вначале, когда мать только начала выпивать, я не сильно обращал внимание, но потом это стало принимать поистине пугающие обороты. И что бы я ни делал, она не бросает. Черт, столько денег вывалил на ее лечение, будто в пропасть сбросил, а ситуация с каждым днем становится все хуже. И как ее вытащить из этого дерьма не знаю. Я – дурак, давно нужно было положить ее в клинику, может даже, психушку, но я не могу. В какое бы чудовище она не превратилась, не могу перестать чувствовать к ней что-то светлое. Может, воспоминания о том, какой она была, не дают это сделать или что-то другое, грязным котенком скребущее внутри, но факт остается фактом – не могу от неё избавиться.
– Филиппушка, это ты? – от этого голоса меня бросает в дрожь. Он хриплый, прокуренный, как будто и нечеловеческий вовсе. Такой голос не может принадлежать моей матери, что читала мне вечерами сказки. От этой правды мне некуда деться.
– Я, – кричу в ответ, всеми силами стараясь не сорваться, но с каждым днем мне все сложнее становится сдерживать себя.
Возвращаюсь на улицу, по пути разгребая ногами пустые бутылки – не хватало еще, чтобы какая-нибудь из них попала под колесо. Иду медленно, всеми силами оттягивая момент, когда придется посмотреть матери в лицо. Её одутловатая физиономия, с маленькими щелочками заплывших от вечных пьянок глаз, встает перед глазами. Стараюсь прогнать видение, заменить его чем-нибудь приятным, вдохновляющим. Вспоминаю девушку, с которой так неожиданно сегодня познакомился. Птичка. Она милая, такая естественная, непосредственная. При воспоминании о том, как она рывком сняла с головы шлем, и начала мне выговаривать, рассмеялся. В тот момент она была такой милой. И красивой… Маленькая напуганная птичка с переломанной лапкой. Я не сильно люблю катать девушек на своем Фрэнке, но тут не устоял. Наверное, что-то в ней было такое в тот момент, что заставило вспомнить, что я все-таки мужчина, а не мешок с дерьмом и желчью.
Вспоминаю, как довез ее до дома, как она беспомощно смотрела на меня, боясь попросить о помощи. Ей было стыдно использовать меня, хотя я вроде ни разу даже не намекнул, что мне неприятно носить ее на руках. Да, черт возьми, я был в восторге, чувствуя ее в своих объятиях.
Она живет в маленькой квартирке на третьем этаже в доме без лифта. В ее крошечных апартаментах почти совсем нет места. Птичка предлагала сварить кофе, хотела хоть как-то отблагодарить, но мне неудобно было ее напрягать собой – слишком много чести. Да и вообще, таким маленьким и хорошеньким птенчикам не стоит слишком долго находиться в обществе подобных мне.
Заезжаю в гараж, все еще думая об этой девушке. Она мне понравилась и даже очень, только каким образом продолжить наше общение? Просто прийти и всё? Предложить помощь? Наняться сиделкой? Да меня парни на смех поднимут: Филин влюбился! Вот это поворот, неожиданный такой поворот. Да мой лучший друг первым ржать будет. Такие, как мы не влюбляются. Нам это не нужно. Наша жизнь – скорость, мотоциклы, выпивка и музыка. А большего парням вроде нас и не нужно.
Закрываю гараж изнутри и иду в дом, где дурниной орёт невменяемая женщина, которая привела меня в этот мир. Выродила.
– Филиппушка, милый, – орёт она откуда-то из кухни. – Где ты так долго был?
Захожу в комнату и вижу её, женщину без возраста, в порванной ночнушке и в одном тапке-утенке на левой ноге. Где она дела второй тапок, в какую дырку засунула, стараюсь не думать. Зато на ее распухшем лице красуется вечерний макияж – мать никак не может отвыкнуть от того, что в высшем свете ее никто не ждет. Не хочет признавать, что давно пропила не только свою красоту, но и все свои наряды, жемчуга и бриллианты.
– Катался, – зло отвечаю, подойдя к холодильнику и отвернувшись от матери.
Принимаюсь что-то искать на полках, хоть и совсем не хочу есть. Мне просто не хочется лишний раз на нее смотреть, от этого слишком больно.
– Вечно ты катаешься, – взвизгивает мать. – Никакого от тебя толку! В доме жрать нечего!
Не успеваю собраться с мыслями, а черная ярость уже топит с головой.
– В доме жрать нечего? – ору, распахивая шире холодильник. Там на полках притаились пакеты молока, сосиски, колбаса, какой-то суп. – Ты уже до не пойми чего допилась! Где снова бухло взяла? Весь гараж мне загадила!
– Не смей орать на мать! Есть еще в этом унылом городе люди, которым небезразлична судьба известной актрисы, волею судьбы ставшей жертвой злого, черствого сына! Да если бы не ты, я бы до сих пор блистала на сцене. Но ты, Филипп, настоящий изувер, тиран, деспот! Я ненавижу тебя, будь ты проклят!
Обеими руками изо всех сил сжимаю столешницу, костяшки побелели и начали болеть, но это приятная боль, потому что иначе я не могу гарантировать, что не убью ее. Тяжело дышу, закрыв глаза, пытаясь успокоиться. Мать орет, не переставая, но я не слушаю – мне нет дела до ее воплей, пусть хоть лопнет. Ведь и так наизусть знаю все ее слова. Да, её непутёвый сын – мразь, подонок и сволочь. Во мне нет ничего, за что можно полюбить. Я все прогуляю и сгнию в канаве. Во мне её бесит абсолютно все: как хожу, говорю, улыбаюсь, ем. Когда-то я слышал выражение, что если тебя раздражает, как ест твой близкий, значит это начало конца. Наверное, она давно перестала ко мне хоть что-то чувствовать, кроме ненависти. Хотя я, наивный дурак, так не могу. И за это расплачиваюсь.
– Ты снова меня не слушаешь! – визжит мне в самое ухо, и я вздрагиваю, как от пощёчины.
– Не слушаю, – подтверждаю со вздохом и поворачиваюсь к ней лицом. Ее злые маленькие глазки мечут молнии, а ноздри раздуваются. Блондинистые космы уложены в замысловатую прическу, модную в конце восьмидесятых. – Мне надоело слышать каждый раз одно и то же!
– Какой ты, Филиппушка, нежный, – мать прищуривается, от чего ее глаз практически не видно. – Ладно, я пойду к себе, прилягу – дико разболелась голова. Не шуми, хорошо? Будь хорошим мальчиком.
От последней фразы начинаю дрожать в бессильной ярости, а мать, как ни в чем не бывало, скрывается в своей комнате.
Кричу от боли и запускаю в стену стаканом.
6. «Ржавая банка»
До вечера мать так и не вышла из своей комнаты, только заливисто храпела почти без остановки. Это только на руку – не люблю портить себе настроение конфликтами с ней. Мы давно уже живем, как соседи – я покупаю продукты, зарабатываю деньги, оплачиваю счета, а она продолжает мнить себя богемной персоной, в которой хоть кто-то еще нуждается. Не понимает, что нужна, по сути, только мне. Но ее разжиженный алкоголем мозг не в силах это осознать, а я устал что-то доказывать. Устал быть хорошим, заботливым, терпящим все ее заскоки, но пока не придумал, как решить проблему, придется терпеть, как бы тяжело ни было.
– Ты почему еще не здесь? – орёт Арчи в трубку. – Тащи свою тощую задницу в "Банку", а не то ноги вырву!
– Вечно тебе на месте не сидится, – смеюсь в трубку. – Пожар, что ли, начался?
– Внутри меня пожар, как ты не понимаешь? – ржёт Арч в ответ. – Фил, не томи, я без тебя не поеду, ты же прекрасно знаешь.
– Скоро буду, не рефлексируй, – успокаиваю не в меру разволновавшегося друга.
Арчи для меня не просто друг, он мой брат, которого не дала мне природа, но подарила судьба. Не помню, как мы познакомились, где-то в глубоком детстве, когда бегали с палками по улицам и искали сокровища в заброшенных шахтах. Арчи помогал, когда весь мир плевал на мою макушку с высокой колокольни. Если бы не друг, то не знаю, в какой луже дерьма закончил бы свою жизнь.
– Фил, дружище, поторопись, – бушует мой экспрессивный друг, на этот раз от радости, и бросает трубку.
Иду в душ, чтобы смыть с себя всю грязь, что налипла за день. Ледяная вода льется сверху, я поднимаю голову и отдаю себя в ее власть. Тело покрывает сотня мурашек, но мне все равно, сейчас главное упорядочить мысли, несущиеся галопом в звенящей от боли голове. Сегодня я не хочу никого видеть, но и оставаться в этом доме, сил нет. Ночь – моё время, время моей свободы.
Пока был в душе, мне звонили раз десять: Арчи, Брэйн и Роджер будто с цепи сорвались. Иногда хочется послать этих придурков куда подальше, но они – моя семья, те, кому я нужен с деньгами или нет, трезвый или пьяный, больной или здоровый.
Надеваю черную футболку, джинсы и неизменную косуху. К бурной ночи готов. Сегодня я бы с удовольствием начистил кому-нибудь физиономию, хотя сто раз зарекался драться, но когда на сердце полный мрак, сойдут любые средства. Честная драка порой лучше любых антидепрессантов. Перед выходом еще раз оглядываюсь по сторонам и понимаю, что совсем ничего к этому дому не чувствую. Дому, где родился и вырос, месту, где меня должны были любить. Но не срослось.
Да пошло оно все к черту! Со мной всегда дорога, музыка, друзья и Фрэнк, а все остальное пусть горит синим пламенем.
Открываю гараж и завожу мотоцикл. Приятная вибрация сладкой дрожью проходит по телу, рев мотора оглушает – Фрэнк мощный парень, надежный и быстрый. Сколько километров было пройдено, сколько дорог шуршало гравием под колесами. А сколько еще будет – не сосчитать. Я люблю скорость, путешествия, новые города. Когда дорога лентой вьется под колесами, а ветер приятно холодит кожу чувствую себя свободным, без всего того дерьма, что скопилось в жизни. Только в пути могу быть хозяином жизни. Хватаюсь за руль и вспоминаю, как Птичка только сегодня утром сидела на моем мотоцикле, напряженная, испуганная. Я чувствовал ее тело, что невольно прижималось к моему во время езды и, черт возьми, мне это понравилось. Никогда не любил катать девушек на своем мотоцикле, ибо это только моя территория, но с Птичкой было удивительно легко и свободно, уютно даже…
Я ничего о ней не знаю и, наверное, никогда не узнаю. Зачем мне она? Зачем я ей? Она красивая, такая юная, только меня ей и не хватает. Да и тот дрыщеныш с прилипшими ко лбу сальными патлами, по всей видимости, считал себя в праве к ней прикасаться. Нет, я мог бы снова пойти к Константину, поговорить с ним, попросить ее телефон. Да и к ней домой, раз на то пошло, можно поехать… Хм, идея-то, собственно говоря, весьма неплоха: поехать, узнать о самочувствии, предложить помощь. Не выгонит же она меня? А если и выгонит, что теряю?
Думаю об этом, пока еду к "Ржавой банке" – месту, где обычно все начинается. Точно не помню, когда мы нашли этот заброшенный, переживший, кажется, авианалет, старый ржавый гараж. И загорелись идеей открыть свою собственную мастерскую по ремонту и модернизации старых мотоциклов. Образования у него не было, да и у меня тоже, но было жгучее желание посвятить все свое свободное время мотоциклам – единственному, что мы оба любили на тот момент. А еще была музыка, а, значит, можно спокойно репетировать ночами. Музыкант из моего друга вышел так себе, но зато механик от Бога. Отец Арчи долго сражался с маховиками бюрократии, но все-таки смог выкупить гараж у неожиданно найденного владельца. Мы назвали наше детище "Ржавая банка", потому что никак по-другому назвать не могли – место было похоже на выброшенную на помойку банку из-под тушёнки. Сейчас мастерская уже мало напоминает себя прежнюю – стала больше, шире, красивее, но для нас с Арчи и парочки старых друзей навсегда так и останется "Ржавой банкой".
Благодаря мастерской мы с Арчи из двух никому не нужных мальчишек превратились в весьма уважаемых личностей. Теперь, спустя десять лет после открытия "Ржавой банки" нам не нужно с утра до ночи пахать, как проклятым. Прошли те времена, когда мы буквально жили в гараже, забывая пожрать и накачиваясь литрами кофе, чтобы не уснуть с гаечным ключом в руках. Сейчас у нас много работников, талантливых и креативных. Мы даже, пока еще робко, тихим шёпотом, заводим разговор о расширении бизнеса. А почему бы и нет? Денег хватит, работы тоже.
