Текст книги "Хочешь выжить - худей! (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Хайлис Лилия Мойшевна
Хочешь выжить – худей!

Хочешь выжить – худей

РОМАН

К жестокому обращению относятся физическиe избиения, вербальные оскорбления, эмоциональные унижения, финансовый ущерб, лишение или домогательства секса, издевательства на основании гендерных, духовных, национальных или расовых различий...

Из беседы с жертвами жестокого обращения

Длительное жестокое обращение может привести жертву к разным формам и видам так называемых "маний", как, например, алкоголизм... или страсть к азартным играм... либо жертва сама, в свою очередь, становится обидчиком...

Из пособия для эмоционально-неуравновешенных

Особое внимание следует обратить на явление, названное "Стокгольским Синдромом", когда жертва в шоке от жестокого обращения оправдывает обидчика и сочувствует ему. В случае же фобии к определенному меньшинству, человек иногда начинает испытывать ненависть и стыд по отношению к собственной группе или присоединяется к обидчикам над ней же, той самой, к которой принадлежит и сам...

Из пособия для работников резервации

– У каждого человека в жизни непремено должна быть хотя бы одна большая кака.

– Почему?

– Не знаю.

Из досужей болтовни жертв жестокого обращения

Пролог – от Люка, служителя бассейна в резервации

На стене поверх смотрового окна гордо красуются огромные буквы плаката: «Инвалиды тоже имеют право работать, двигаться, играть и наслаждаться жизнью». Под плакатом из-за стекла всегда и непременно маячит лицо дежурного, при виде его все присутствующие могут не сомневаться: за ними зрят и не допустят.

Около десяти утра вытаскивают из воды Дженеву. Мой класс как раз подходит к концу, запыхавшиеся тётки переходят на медленный бег, чтобы остыть от спринта. А спринтеры из бабуль ещё те, одна в одну. Кто слишком толст, кто чересчур хрупок, – несчастные способны двигаться только в воде, на суше же едва перетаскиваются, да и то, при помощи всяческих приспособлений, от палок и костылей до инвалидных колясок.

В воде, получив относительную свободу движения, каждая тут же начинает проявлять себя. Барбара, привыкшая контролировать, поворачивается лицом к остальным, на любой вопрос из "зала" у неё есть ответ. Новичкам она кажется чем-то вроде старосты.

Бренда – еще одна сильная личность: на суше хромает, а в воде быстро распрямляется, гордо задирает голову, мгновенно умудряется отвоевать для себя лучшее место и фиг её оттуда сдвинешь, хоть на дюйм.

Дженни всех цепляет, пытается громко и неуклюже пошутить, сама же и утробно ржёт над своими перлами, в результате многим попросту действует на нервы. Лично меня очень раздражает это народное веселье: вот такая идиотская манера ржать, на милю выбрасывая нижнюю челюсть, причем над собственными дурацкими притчами, но этим несчастным подобное должно прощаться, легко. И я не реагирую.

Аллисон, самая старшая, ей за восемьдесят, некоторые её любят, другие стараются держаться подальше: рот у нее не закрывается.

Однако, Дженева подаёт признаки нетерпения. Я не могу бросить свой класс сию же минуту. Но оставить калеку без внимания, когда она начинает волноваться, чревато. Контингент в нашем бассейне – сплошные убожества, а памперсов, настолько огромных, чтобы полезли на эту несчастную, по-моему, в природе не существует. Из всего сказанного вывод следует один: Дженеву надо вытаскивать из воды в ту самую минуту, когда слоноподобные чёрные ноги делают слабое движение, похожее на попытку встать.

Если класс веду я, Дженевой приходится заняться Двайту. Двайт делает обиженные губы, впрочем, они у него всегда сложены в недовольно-капризную гримасу, обозначая, скорее всего, несправедливость фортуны по отношению к нему. Не то чтобы товарищ остро не любил людей – просто ему все по фигу. Двайт хочет получить медицинское образование, а для этого надо отрабатывать часы, помогая человечеству, хотя бы и у нас в резервации. Напарник бросает своего старца на попечение "лапши" – поролоновых трубок, закрученных вокруг немощного тела, – приспособление не даст бедняге пойти ко дну. Старцу придётся поболтаться в своей "лапше" точно там, где его оставили. Вокруг бедняги плавают концы нескольких "лапшовин" и длинные седые волосы, в качестве украшения заплетенные в косички на голове и на бороде. Зачем старцу эта борода и эти косы, не знает никто, включая самого.

Двайт мощным рывком выпрыгивает на цементную площадку перед бассейном, подтягивая одной рукой мокрые, длинные до колен трусы. Второй рукой он уже подгребает инвалидную коляску для Дженевы. Коляска огромна, но по приспособленному спуску легко скатывается в воду. Дженева подтягивается к широченной подножке и взгромождается, удобно устраиваясь на диване между высокими колёсами. Двайт тянет сооружение вверх по спуску за веревку. Я на несколько секунд оставляю своих тёток в той растяжке, на которой их застало действо, и сзади выталкиваю коляску из воды, ведь одному человеку за веревку вытащить несколько сот фунтов просто не под силу, даже если человек – здоровенный атлет, вроде Двайта или меня.

Наконец коляска поднята. Я возвращаюсь к классу и повелеваю отпустить позицию, в которой оставил клиенток. Те с облегчением вздыхают и расслабляются.

Наверху Двайт подкатывает Дженеву к сухой собственной коляске. Ноги несчастной безвольно свисают и выглядят резиновыми, сама же бедняга подставляет лицо солнцу и блаженно улыбается. Вот поэтому её не любить просто грех: инвалид с парализованными ногами радуется каждой минуте своего существования и всем, кто попадает в ее поле зрения. Я, например, улыбаться вообще не умею, да и не нахожу занятием, жизненно необходимым. А Дженева всегда приветлива, ласкова к окружающим и выглядит вполне довольной жизнью.

Женщина, как может, обтирается, а около неё начинает суетиться приставленная специально к ней одной на подобные мероприятия помощница Элли: подсовывает снизу одеяло, обрамлённое цепями; Дженева, мучительно пыхтя, ерзает, устраиваясь достаточно прочно, чтобы не свалиться с высоты. Преодолев препоны, Элли включает подъёмник. Одеяло с Дженевой подтягивается вверх, переносится к сухой коляске и опускается в неё. Ещё несколько движений – и Дженева издаёт крик победителя: – Е-е-е-й! – кричит она. – Миссия завершена! Е-е-е-й! – И радуется, счастливая успехом.

Ровно в десять Трэйси и Минди выносят мокрых младенцев мамашам, стряхивают с себя капли, делают каждая глоток из своей бутылочки с водой, наспех обтираются одинаковыми полотенцами от заведения, принимают от других мамаш очередных младенцев и заходят обратно в воду. Если один из младенцев пускается в слёзы или даже просто начинает чрезмерно верещать, то остальные из солидарности устраивают великий рев. Трэйси и Минди – одинаково высокие стройные тела в одинаковых чёрных купальниках – одинаково успокаивают, каждая своего малыша. Если ещё не успели войти в воду, то хлопочут мамаши, каждая над своим: стараются помочь.

Малыши все больны, кто чем. У некоторых Даун, у других генетическое заболевание костного мозга, у третьих ещё какая-то дрянь, одолевшая их до рождения, в материнских чревах. С генетикой, безусловно, ничего не поделаешь и претензии предъявлять некому: раз уж высшие инстанции допустили такую подлость судьбы, остается только терпеть, молиться и развивать несчастных по максимуму, давая им опять же максимум. А если к тому, что у тебя из тысяч или миллионов счастливцев вдруг, ни с того ни с сего, рождается больное дитя, бывают другие отношения, лично я таковых не знаю.

Но существует целая группа малышей, заболевших совсем по другим причинам: во время беременности их мамаши для того, чтобы не потолстеть и не попасть в резервацию вместе с новорождёнными, принимали черт знает какие меры. Кто во что горазд, дурные, отравленные Голливудом молодые женщины голодали, вырывали съеденое, не ели белка, не употребляли зёрен, отказывались от сахара, травили себя обезжиренной, обессахаренной, обескрахмаленной и обезмолоченной мерзостью, сидели на идиотических диетах, перегружались в спортзалах, пили слабительное или лекарства, снижающие аппетит, ходили к гипнотизёрам, покупали всякие гадости у бессовестных обманщиков, которые не стесняются наживаться на чужих бедах: только бы не растолстеть, только бы не набрать лишнего фунта, только бы сбросить вес. В результате они, даже если и не совсем располневшие, всё равно попали в резервацию: разве ждёт что-нибудь хорошее больных детей в мире, которым властвуют здоровые?

Впрочем, кого можно в чем обвинять, когда жизнь прокрутила каждого с детства через свою мясорубку? – Так утверждают обе, Минди и Трэйси, которых по каким-то необъяснимым причинам все, что сотворили с ними обстоятельства, в злодеек не превратило.

Наши тела – тела профессиональных пловцов, обточенные водой. Ни на одном из нас, служителей бассейна, не найдёте излишков. Однако, Двайт единственный, кто работает в резервации по необходимости. Мы, все остальные, находимся здесь по одной простой причине: хотим помочь несчастным. Это не поза, не громкие слова. Каждого привела сюда своя дорога от собственных мучений до сострадания другим.

Трэйси родила в четырнадцать лет. Родители заставили ее отдать ребенка на адаптацию. Бедная девочка чуть не сошла с ума. Наконец, после долгих мучений и нескольких попыток самоубийства она нашла единственный для себя выход загладить вину перед своей же совестью: решила посвятить жизнь больным детям. Девушка сбежала в резервацию, где постепенно отошла. Сначала работала с крошками, которых родители бросили, чтоб не возиться с больными детьми.

Например, одна такая мамочка, будучи на шестом месяце беременности, устроила себе искусственные роды и сбежала из роддома, едва придя в себя.

Одну минуточку: не торопитесь обвинять того, кого бессердечная подлость окружения привела к жестокосердному шагу, – снова в один голос повторяют и Трэйси, и Минди.

Да, так вот: насильно исторженный из чрева матери раньше времени ребенок, вопреки издевательству над собой, каким-то чудом родился живым и не умирал. Эту избежавшую убийства кроху прямо в контейнере и трубках с питанием, воздухом и оттоком отправили в резервацию: надежды на полное выздоровление никто не питал.

Трэйси разрыдалась над контейнером с малюткой и выходила малыша. Сейчас Дэвиду уже почти три. Умненький, чистенький прекрасный здоровый мальчик. Трэйси он называет мамой, а всех работающих в резервации мужчин папами. Даже Двайт, которому начхать на всех младенцев в мире, прослезился, когда к нему подкатился глазастый клопик и, улыбнувшись, сказал: "Привет, папа. Меня зовут Дэвид и мне два года. Я люблю тебя. А ты меня любишь?"

Растроганный Двайт попытался ухлестнуть за Трэйси, но кто-то из персонала, исключительно по доброте душевной, рассказал ему всю историю девушки. Двайт по иронии или подлости, это уж как называть, судьбы (высшие инстанции сработали и тут? – кто знает!) как раз и оказался одним из сыновей, отданных родными на адаптацию. Счастье, хоть укокошить его не попытались, а приемные родители попались порядочные.

Тем не менее, напарник тайком, знал только я, поскольку прикрывал его перед начальством, три дня не вылезал из в своей берлоги, грязно матерился и плакал текилой, а потом заявил мне: Трэйси святая, вообще не женщина, а икона, и он, дитя здорового мира, ее не достоин.

Я все-таки замечаю иногда взгляды, которые Двайт бросает на свою "икону": от святости те далеки, это подает надежду на будущее.

Минди, и у меня, видавшего виды парня, скрипят зубы и сжимаются кулаки, стоит только представить себе кое-какие детали ее истории, возненавидела белый свет после того, как подверглась групповому насилию. Бедная девочка собирала фольклор на стажировке. Пошла на свидание с каким-то гадом, который созвал несколько друзей, таких же гадов, повеселиться.

– Не стоило бы их клеймить, – вздыхает Минди. – Ведь кто знает об их прошлом?

– Вас послушать, так и Каина нельзя обвинять, – однажды не выдержал я.

И что вы думаете, услышал в ответ?

– Конечно, нельзя, – причем, не колеблясь, в ту же секунду, безо всяких сомнений и дуэтом: и Минди, и Трэйси.

Я чуть ли не заикаться начал, но они обе, опять же дружным дуэтом талдычат. – Ведь Каина никто не любил: ни родители, ни младший брат, ни даже сам Господь Бог. Все только воспитывали, а не любил никто. Вот он и обозлился: просто не долюбили.

Мне сразу пришел на ум старший братец, с которым не общаюсь с того самого момента, как ранним утром я выскользнул из дому со школьным рюкзачком, едва дождавшись своего шестнадцатого дня рождения, чтоб больше никогда туда не возвращаться. Зачем? И снова содрогнулся, как всегда, при мысли о семье и детстве. А теперь выясняется, это я не долюбил родню, ух не долюбил!

Да, так вот Минди, причем после всего, что с ней сделали. А издевались над несчастной изощренно и мучительно, надолго лишив жертву возможности забеременеть и родить ребёнка. Бедняжка целую вечность лечилась, если не ошибаюсь, пытается врачеваться до сих пор и по сей день тесно общается с нашей психологиней Фианой. Короче, в результате Минди пришла, наконец, к тем же выводам, что и Трэйси.

Меня, может быть, не насиловали, но детство с алкоголиком папашей и сумасшедшей мамашей было, мягко говоря, суровым. Отшибли на всю жизнь охоту улыбаться. Про смех вообще молчу. Засмеялся было раз... Так предки с двух сторон набросились меня мутузить: не фиг, мол, тут лыбиться-скалиться. Отметелили до посинения, по полной программе. Спасибо, хоть зубы не повыбивали. С тех пор сам не расслабляюсь и не верю всяким энтузиастам от показухи клыков.

Да и нельзя забывать о старшем брате, возненавидевшем меня с момента моего рождения: страшная штука ревность. Каждый из них уродовал остальных членов семейства, и все дружно – меня: я ведь был младшим и самым беззащитным.

Поэтому я рано просек: искать охраны или хоть какой-нибудь справедливости бессмысленно. Не нужно особой наблюдательности, чтобы понять: вокруг выживали только сильные, подтянутые, жилистые, выносливые, спокойные и нахальные, те, кто мог заставить других бояться себя. Поняв это, я стал заниматься доступными видами спорта, в чём преуспел: в мои семнадцать я был грозой школы. Девчонки считали за честь пройтись со мной, мальчишки безоговорочно отдали мне лидерство. Шагать бы мне по трупам до конца моих дней, но судьба распорядилась по-другому: я познакомился с Фианой.

Близнец по западному и дракон по восточному гороскопам, Фиана, недавняя эмигрантка из России, оказалась взрывной смесью. При этом умная и образованная. Тонкая штучка, еще психолог по образованию, она с первой же попытки сдала зубодробительный экзамен для подтверждения кандидатской, а потом, уже работая психологом в Редвуд Сити, шустренько сделала и докторскую не где-нибудь, а в Стэнфорде.

Начав работать в резервации, Фиана не оставила внешнего мира, но опять-таки ради помощи несчастным. Деятельная девица, она часто ездит на собрания людей, у которых не все дома. Мотается по Северной Калифорнии.

Разговорились мы с ней на одном из таких мероприятий, куда меня, наконец, привел извилистый путь хулигана и почти алкоголика. Хотел ей предложить поваляться где-нибудь в мотеле на теплой постельке и опомнился только тогда, когда до меня дошло, что мне уже вправили мозги. Никакой постельки так и не вышло, но в резервацию я вслед за Фианой попал. И никогда, ни разу о том не пожалел. Убедился: когда занимаешься чужими бедами, забываешь свои.

Я не философ, но с Фианой неоднократно беседовал и многое от нее узнал.

Испокон веку, какой период истории ни возьмёшь, каким бы прогрессивным ни был общественный строй в любой точке любого исторического момента, козлы отпущения нужны были всем и позарез.

Чужаки другой пещеры, рода, племени, касты сменялись на патрициев-плебеев, рабов покорённого царства или эмигрантов низшей расы; кровожадные боги древних религий – не менее кровожадными богами современных, – человечество всегда и с завидным постоянством находило изгоев, используя к тому же разницу даже в образовании, манерах, отношении к жизни. Там, где не было инакомыслящих, шпионов, интеллигентов, не говоря уже о евреях, непременно находился какой-нибудь вождь, придумывавший одних, других или третьих. Между теми же, чья кожа была окрашена в один и тот же цвет, различия шли на окраску и оттенки крови.

Прошлый век расстарался, изобрёл не только особенные неизлечимые болезни, атомную бомбу, бактериологическое оружие, Интернет и перекройку пола по собственному желанию, но также и множество признаков, по которым какие-то слои населения переставали считать людьми не только чужих, но и своих же сограждан для того, чтобы оправдывать рабство, издевательства, массовые убийства одних и делать божками других.

А в начале века последнего все вдруг поняли: чего ещё искать, когда есть чрезвычайно полные, над которыми и так давно уже издеваются все кому не лень.

И пошло. Началось с врачей. Входя в любое медицинское учреждение, первое, что видит каждый больной, – это весы, а над ними шкала, по которой определяется вес нормальный, чуть увеличенный, средне-увеличенный, чрезмерный. Человек соответственно приобретает категорию худобы, полноты, тучности и ожирения. Худых лечили, полным рекомендовали похудеть, укоризненно качая головой, тучных же и ожиревших лечить постепенно перестали, пока не похудеют.

Дальше подхватила литература, потом и кино. Толстяков непременно выводили отрицательными, достойными разве что насмешек, а так же обжорами, мерзавцами, неудачниками, никудышными, злыми, подлыми трусами и предателями, никчемными мужьями и жёнами, гадкими детьми, тупоумными, медлительными в рассуждениях, сводившихся только к еде, даже уже не людьми, а какими-то противными животными, которых ничего не волновало, кроме отправлений организма.

Фильмы показывали жуткую травлю в школах полных детей худыми, оправдывали при этом худых. В старых детективных историях маньяком-убийцей-растлителем-садистом оказывался интеллигент, который постепенно начал толстеть и, в конце концов, превратился просто в обжору.

Ну, а церковь – известное дело: заповеди, смертный грех чревоугодие, – мало еще на несчастных было напасти, кроме того.

Но самый страшный и основательный кошмар для больных ожирением пошёл с расцветом телевиденья.

Человеку, обременённому излишним весом, приходилось худо уже не только в школе, но и везде в жизни. На улицах провожали нехорошими взглядами. В высших учебных заведениях травили еще хлеще. На работе, независимо от квалификации, не повышали, заставляли подчиняться худым, обаятельным и хорошо одетым боссам. Это если вообще брали на работу.

Над толстяками насмехались, глумились, их пихали, им наступали на горло. Для них создали дорогущие спецмагазины с особо уродливой одеждой, словно призванной нарочно подчёркивать полноту. Для них сочинили специальную квоту на предприятиях. Постепенно больных ожирением стали чуть ли не законно звать свиньями.

Результатом трагедии отщепенцев сделались резервации, задуманные сначала для того, чтобы сгладить, если не разрешить проблему. Заодно сюда стали отправлять не только страдальцев от ожирения, не только детей, рождённых от растолстевших во время беременности матерей, но и всяких нездоровых детей, а потом и взрослых инвалидов. Как любая хорошая идея, и эта со временем поиздержалась. Оазисы для толстяков стали прибежищем инвалидов, а так же – пугалом для здоровых и тех, вес которых не зашкаливал.

"Здесь инвалиды имеют полное право жить, работать, играть, учиться и радоваться жизни", – этот лозунг вы найдёте не только над бассейном, точно такой же еще красуется над воротами въезда.

Когда табло попадает в поле моего зрения, тут же почему-то вспоминается другая надпись, я сам ее не видал, поскольку она из истории, но о ней рассказывал Джо, мой старинный товарищ по футболу. Он-то, кстати, вернее, его родители и приютили меня на первое время, а вышло, пока я не встал на ноги после того, как свалил из родного дома, чтобы прекратить, наконец, издевательства над собой. Так вот, на каких-то ужасных воротах дикого ада, устроенного очередными "благодетелями" человечества, конечно же, в процессе сооружения обещанного рая. "Каждому – свое", – вот что было там написано. Впечатляет? Вероятно, их бесноватого лидера тоже сильно не долюбили.

А Фиана умница, хотя, сдается мне, она далека от того аскетизма, который проявляет ко мне. И явно ведет себя по-другому с нашим курьером Джейкобом – на фамилии язык сломаешь. Чем этот алкаш берет женщин – не знаю, хотя и понимаю: задумай кто сделать из нас роман, вывел бы героя в главные и красок не пожалел. Благородные седины, синие глаза, спортивное тело...

Так и я не хуже. Единственный мой внешний недостаток, если, конечно, не достоинство, – в нем я уже исповедовался: не улыбаюсь даже перед фотографом. Видно, те лицевые мышцы, которые у других растягивают губы в улыбке, у меня давно атрофировались. Точнее, в шесть лет. В тот день, когда меня за смех отделали собственные родители. Наверно, потому на главного героя не тяну. Колорита не хватает.

Джейкоб явно прошел ту еще жизенную школу. Он о себе не распространяется, но упоминал, что на родине был кадровым военным: служил где-то на востоке, а потом еще на западе, воевал с людьми, которые говорили на том же языке, что и он сам. А ему отдавали приказы их убивать, и он обязан был выполнять задания. Приносил смерть другим, сам горел в танках и сочинял похоронные извещения мамам погибших воинов. Я знаю, он их пишет по сей день, особенно, когда пьет. Он тогда глушит водку с пивом, бьет себя кулаками в грудь и орет: – Я русский офицер, четырежды вашу мать, блин! Я убийца!

Как-то Джейкоб перевел мне на английский каждое слово, но все вместе для меня остается загадкой русской души этого типа. А его способности заливаться смехом вызывают у меня огромое удивление. Так же, как странный интерес к блинам: если человек столько о них вспоминает, почему никогда не ест? Думается, чья-то мама Джейка не на шутку задела, блинами обделила, что ли?

Часть 1