Текст книги "Сборник рассказов"

Автор книги: Лидия Раевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 51 страниц)

Всё идёт по плану…

25-01-2008

– Так, записывай… – командовала в телефонную трубку Сёма: – Три пачки гидропирита, три флакона перекиси водорода, пузырь нашатырного спирта…

*Титры: Сёма. Шешнаццати лет от роду. Судя по первичным половым признакам – баба. Вторичные отсутствуют. Имеет старшую сестру – ученицу парикмахерского училища, и обширную лысину на затылке, полученную в результате неудачной попытки стать блондинкой. Тем не менее, услугами Сёмы как парикмахера пользуюцца все, кому жалко тратить бабки на салон красоты.*

– Угу… – кивнула в трубку я, не изменяя своей привычке во время телефонного разговора жестикулировать так, будто меня на том конце провода видят.

*Титры: Лида. Шешнаццати лет отроду. Судя по первичным половым признакам – баба, судя по вторичным – баба, которой суждено умереть девственницей. Такое ебать никто не станет. Имеет рыжую волосню по всей башке, хочет превратица в платиновую блондинку. Мозги отсутствуют.*

– Хуле угукаешь? Ноги в руки – и в аптеку! – скомандовала Сёма, и бросила трубку.

…Через полчаса я сидела на табуретке, замотанная по шею в мамину праздничную скатерть, а Сёма, вывалив язык, старательно хуячила толкушкой для пюре большые белые таблетки.

– Это что такое? – спрашиваю, и боюсь уже чота.

– Это такая поеботина, – важно отвечает Сёма, и добавляет в фарфоровую миску нашатырный спирт, – от которой волосы становяцца белыми. У меня Светка всегда так делала, когда девок своих красила.

– Ты хоть одну девку после этой процедуры видала? – Спрашиваю, и нервничаю такая.

– Неа. – Спокойно отвечает Сёма, и льёт в миску перекись водорода.

– Слыш, а вдруг они потом облысели? – Я ещё больше занервничала, если кто не понял.

– Может, и облысели… – философски отозвалась Сёма, почесав свою плешь, – а может, и нет. Жизнь покажет. Погнали!

С этими словами Сёма вылила мне на голову аццкий раствор, воняющий кошачьими ссаками, и принялась размазывать его по моим рыжим волосам. Голова нестерпимо зачесалась.

– Жжёт? – осведомилась Сёма.

– Пиздецки.

– Это хорошо. Значит, гидропирит свежый. Реакция идёт. Шапочка для душа есть?

– Есть.

– В ванной?

– Угу, на крючке висит.

– Щас принесу. Штоп процесс шол быстрее, надо штоп башка в тепле была.

Сижу. Глаза слезяцца. Нос распух от вдыхания миазмов. Башку щиплет, и что-то там потрескивает.

Возвращаецца Сёма, неся в руках полиэтиленовую шапочку и папину ондатровую шапку.

– Сиди, не шевелись. – Командует она, и напяливает на меня поочерёдно шапочку для душа, и папашины меха.

– А папа меня не атпиздит? – тихо спрашиваю я, и морщусь. Под этими девайсами стало нестерпимо жарко, и башка зачесалась так, слово среди размоченного в кошачьем ссанье гидропирита, миллиардами вшей было затеяно соцсоревнование «Кто быстрее выжрет Лиде моск»

– Атпиздит конечно. Если с работы вернёцца раньше. – Сёма всегда была реалисткой. – Он во сколько приходит с работы?

– В восемь… – отвечаю, и зубами скриплю. Терпеть больше сил нету никаких.

– Значит, час у нас ещё в запасе есть, не сцы. Тебе ещё десять минут сидеть осталось.

Последующие десять минут были самыми страшными в моей жизни. Пару лет спустя, лёжа в родильном кресле, я не орала как все порядочные бабы, а мерзко хихикала, вспоминая те десять минут. Ибо родить мне было легче, чем выдержать ту нечеловеческую процедуру.

– Всё. Смываем.

Голос Сёмы прозвучал как в тумане.

– Мир вашему дому, чукчи. – слева послышался совершенно не Сёмин голос. – Ушы мёрзнут, доча?

Пиздец. Вернулся папа.

*Титры. Папа. Триццати семи лет отроду. Мужыг. С бородой. Характер суровый, но чувство юмора всё окупает. Пизды точно не даст, но заподъёбывать может до смерти*

– Я крашу волосы. – Ответила я, и, наклонившись, вытерла слезящие глаза о папин рукав.

– Зачем ты красишь волосы мочой? – серьёзно осведомился папа, и склонил голову на бок.

– Это не моча. Это краска.

– Никогда не видел краску, которая воняет ссаньём! – развеселился папа, и поинтересовался: – моя шапка должна добавить твоим волосам пышности и блеска? Дай позырить!

С этими словами папа содрал с меня девайсы, и заорал:

– Вы ёбнулись, девки??!!

Я тоже заорала, ещё не зная даже почему.

– Ну что вы её напугали, а? – Сёма попыталась выпихнуть моего папу из комнаты, и пояснила: – этот дым от неё идёт, потому что гидропирит был свежый очень, понимаете?

– Не понимаю. – ответил папа, и не пожелал выпихивацца из комнаты.

– Сразу видно – вы не парикмахер. – Отрезала Сёма, и потрогала мои волосы. – Идём смывать. Кажецца всё.

Я встала, и на негнущихся ногах пошла в ванную. Папа шёл за мной, размахивая газетой «Московский Комсомолец», и открывая по пути все окна и двери в доме.

Сёма поставила меня раком над ванной, и принялась смывать с меня свежый гидропирит душем.

Я одним глазом смотрела вниз, на то, что смывалось с моей головы, и поинтересовалась:

– А почему твой гидропирит так похож на волосы?

– Он похож на таблетки, дура. А это твои собственные волосы. Таблетки свежые были, я ж сразу сказала. Ну, пережгли мы тебя немножко, с кем не бывает?

Не знаю, с кем не бывает. Со мной всегда бывает всё, что можно и нельзя себе представить. Волосы отвалились? Хуйня. Гидропирит зато попался очень свежый, теперь я сама это видела.

Сёма выключила воду, вытерла меня полотенцем, и сказала:

– Ну-ка, дай я на тебя посмотрю…

Я выпрямилась, хрустнув позвоночником, и с надеждой посмотрела на Сёму:

– Ну как?

Сёма нахмурилась, сделала шаг назад, ещё раз на меня посмотрела, и громко крикнула:

– Дядя Слава, а до скольки у нас аптека работает?

– До восьми! – Раздался ответ. – Только там парики не продаются.

Я задрожала, и стала рвацца к зеркалу. Сёма сдерживала мой натиск всем телом.

– Дядя Слава, а вы не сбегаете щас в аптеку за гидропиритом? Надо бы ещё разок Лидку прокрасить…

Раздались шаги, дверь ваной распахнулась, и на пороге появился папа.

Повисла благостная пауза.

– Зелёнка и йод у нас есть. В аптеку не пойду. – Почему-то сказал папа, и мерзко захихикал.

– А зачем мне зелёнка? – я уже поняла, что на башке у меня полный понос, но зелёнка меня смущала.

– Это не тебе. Это для Сёмы. Ты же щас в зеркало посмотришь, да?

– ДА!!! – заорала я, со всей дури пихая Сёму, и прорываясь к зеркалу…

Лучше бы я этого не делала.

Амальгамная поверхность показала мне зарёванную девку с распухшим носом, и с разноцветными кустиками волос на голове.

Чёлка получилась ярко-оранжевой, концы волос – жёлтыми, корни – серо-пегими, а вдоль пробора торчал весёленький гребень. Как у панка.

– ЫЫЫЫЫ?? – Вопросительно взвыла я, и ткнула пальцем в гребень.

– Гидропирит был свежий… Волосы отвалились… Но они ещё вырастут, Лид… – из-за папиной спины ответила Сёма, после чего быстро съебнула куда-то в прихожую.

Я посмотрела на папу.

– Знаешь, чо я вспомнил? – сказал папа, поглаживая бороду, – Когда мне было шестнадцать – в моде хиппи были. И друг у меня имелся, Витя-Козява, пиздецкий хиппарь. Приходил на танцы в будённовке, в дермантиновых штанах и в тельняшке. А на шее у него висела унитазная цепь… Но это всё хуйня. На этой цепи болталась пробирка, спизженная из кабинета химии, а в ней ползала живая муха. На танцах все бабы смотрели только на него. У меня шансов не было.

Это ты к чему? – спросила я, когда папа замолчал.

– К тому, что у него на башке примерно такая же хуйня была, как у тебя щас. Тебе муху поймать?

– Не надо… – ответила я, и заревела.

Папа прижал меня к себе, погладил меня по мокрой голове, и утешил:

– Щас, говорят, панки в моде? Что они там носят? Рваные джинсы? Куртки-косухи? Жрут на помойках и матом ругаюцца? Куртку я куплю тебе завтра, на помойках жрать сама научишься, а всё остальное ты умеешь. И имеешь.

В прихожей хлопнула дверь. Сёма съебалась. Я оторвала голову от папиного плеча, ещё раз посмотрела на себя в зеркало, и поинтересовалась у папы:

– У тебя есть большой гвоздь?

– Есть, – ответил отец, – ты хочешь его Сёме в голову вбить?

– Хочу. Но не буду. Я им щас буду джинсы рвать. Штоп как у панков было…

– Пойдём, помогу… – сказал папа, и мы пошли делать из меня панка…

На следующий день я сбрила машинкой волосы на висках, оставив только один гребень. И выкрасила его в синий цвет цветным лаком для волос… Были такие раньше в продаже.

Майка с Егором Летовым пятидесятого размера, и рваные джинсы, увешанные ключами от пивных банок органично дополнили мой образ.

Оставалось сделать последний шаг.

– Алло? – я очень волновалась, и слегка заикалась.

– Это кто, бля? – вежливо спросили меня на другом конце провода.

– Серёж, это Лида. Помнишь, мы к тебе приходили с Маринкой? Вы с ней трахались, а я вам на пианино «Всё идёт по плану» играла…

– Ну и чо?

– Ну и нихуя. Когда следующий концерт «Гражданки», бля?

– Севодня вечером на Полянке.

– Я еду с вами!

– А с хуя ли?

– А патамушта я так хочу, понял? Я хочу быть панком!

Серёжа поперхнулся:

– Какой из тебя панк, цырла пригламуренная?

А я сурово припечатала:

– Нихуёвый.

– Приходи, заценим.

Отбой.

Тем же вечером я поехала на Полянку, где вместе со всеми орала «А при коммунизме всё будет заебись, он наступит скоро – надо только подождать!», а после концерта атпиздила правой ногой какую-то марамойку, которая попыталась кинуть меня на новенькую косуху…

Ещё через полгода, проводив Серёжку в армию, я влюбилась в школьного золотого медалиста Лёшу, и все мои панк-девайсы отправились на антресоли.

Сёма покрасила меня в благородный каштановый цвет, подстригла под Хакамаду, и…

И что было потом – это уже совершенно другая история.

Но я до сих пор трепетно храню свои рваные джинсы, и, нажрав рыло, частенько ору в караоке «Всё идёт по плану». Причём, без аккомпанемента. И вместе со своим бородатым папой.

А блондинкой я потом всё-таки стала. В двадцать два года. И без помощи Сёмы…

Титры:

«…А моя душа захотела на покой,

Я обещал ей не участвовать в военной игре,

Но на фуражке на моей серп и молот и звезда,

Как это трогательно: серп и молот, и звезда,

Лихой фонарь ожидания мотается…

И все идёт по плану…» (c)

О пользе гаданий

28-01-2008

Однажды, тоскливым осенним днём, я смачно нассала на бумажку, которая называется «тест на беременность», и приблизительно через десять секунд выяснила, что я на этом свете уже не одна. Поскольку к тому времени я была замужем, эта новость меня не огорчила, несмотря на мой юный возраст. Огорчила она, скорее, будущего папу. Но тот всё же нашол в себе силы выдавить жалкую лыбу, и сказать: «Я рад, я очень-очень рад», а потом прошептать в сторону: «Блять, это всё тот рваный гандон…»

А мне было похуй. И я действительно радовалась. И тут же кинулась к телефону, чтобы рассказать о своём чудесном зачатии подруге Юльке.

– Аллё! Слыш, Пыпындра Кыкындровна, угадай чо у меня есть? – крикнула я в трубку, и начала всячески кривляться перед зеркалом, ибо, напоминаю, радость из меня так и пёрла.

– На жопе шерсть. И та клоками. – Отчего-то очень недружелюбно ответила Юлька, и добавила: – Лучше ты первая угадай, что теперь есть у меня.

– Ммм… Триппер? – Предположила я, зная привычку Юлькиного бойфренда дарить ей раз в месяц всякую трисичуху.

– Ммм… Хуипер. – Передразнила меня мрачная Юлька, – Вторая попытка. Ну?

– Иди нахуй. И даже угадывать не буду. Дура зловещая.

Я очень расстроилась, что не получилось у меня вот этой киношной хуйни, типа как в сериале «Просто Мария или Волшебная любофь Кончиты и сеньора Гумерсинда», когда одна подружка говорит другой: «Я… Я хочу тебе сказать, дорогая моя душенька…» – «Да! Говори же скорее, милая! Что опять? Сеньор Гумерсинд изменил тебе с Марихуаной?» – «Нет, душенька, я… Просто я… Я беременна! – «Ах, дай я тебя расцелую! Это так прекрасно! Я пиздецки рада за тебя, милая Мария! У тебя будет бэби!» – «Даже два бэби» – «Ах-ах!» – «Чмок-чмок!» – «Ты будешь крёстной, любимая Кончита?» – «Да как нехуй срать, дорогая моя Мария!»

Ну, короче, чего-то такого я и хотела. Но я – не Мария, а Юлька не… Хотя, вообще-то, Кончитой Юльку иногда тоже обзывали, но почему-то всё пошло не по плану.

– Ладно, не ори, – устало выдохнула Юлька. – Пиздец мне. Я в залёте. Лучше б триппер, бля… А у тя чо за новость?

И я, понимая, что киношной хуйни с крещением двух бэбей не будет, вяло ответила:

– Я тоже вообще-то. В залёте. Но я буду рожать. А ты?

– А я не буду рожать. Патамушта у Серёги на яйце подозрительная бородафка, я подозреваю, что это – завуалированный твёрдый шанкр, стало быть, мои дети будут уродами, похожими на Серёгу. А это само зло.

Почему-то в тот момент мне очень захотелось, чтобы Юлька решила рожать, патамушта вдоём ходить беременными веселее. Но, с другой стороны, я была замужем, а Юлька просто периодически ебалась по пьяни со сборщиком мебели Серёжей Поросюком. Как выяснилось, экономя на гандонах.

– Юльк… А может подумаешь, а? Может…

– Нет. Иду на аборт. Это моё последнее слово.

Я положила трубку, погладила свой живот, и поплелась в гостиную, чтобы отрыть в шкафу книжку Бенджамина Спока «Воспитание ребёнка». Ибо я твёрдо решила стать хорошей матерью.

Восемь месяцев спустя…

– Юльк… Я больше не могу. Я на улицу ходить не могу! А знаешь почему?

– Знаю. Там девки на каждом шагу. Красивые, загорелые, в майках на полпузика, с фоткой Дикаприо-о-о-о…

– С Дикаприо-о-о-о…

– О-о-о-о-о-о!!! (Хором) Дикаприо-о-о-о!!!

– А мы? А мы как два, блять, трамвая! Я ног своих уже три месяца не вижу!

– А я песду полгода не брила! Патамушта тоже её не вижу!!!

– Су-у-у-уки!!! (Хором)

– Юльк, а у меня щас справа нога вылезет.

– А у меня пятка слева. Вот, щас… Смотри!

Смотрю на Юлькин огромный живот, и вижу, как слева на нём появляется выпуклость, которая медленно начинает переползать куда-то вправо. И тут такая же выпуклость, только справа, вылезает уже на моём пузе.

Сидим, чешем животы:

– Лерка, – говорит своему животу Юлька, – спи уже. Хочешь, я тебе ананас дам?

– Андрей, – сурово и громко обращаюсь к своему пузу, – перевернись на другой бок, шоле… Ты мне на аппендикс лёг. Прям чую.

– Девки!!!! – в комнату врывается моя младшая сестра, и заставляет нас оторватся от священной медитации, – Девки!!! Дайте мне обручальное кольцо на десять минут, а? Срочно надо… Ну, не будьте вы жопами?

– Я, например, буду жопой. Мне похуй. Кольцо не дам.

Я разозлилась на сестру. Что, вообще, за мерзкая привычка заходить ко мне в комнату без стука, в момент священной медитации?

Юлька, сожрав кружок консервированного ананаса, уже, видимо, достигла просветления, поэтому благодушно потрепала Машку по светлой головёнке:

– Гадать собралась, зассыха? На мальчиков-женишков?

Машка покраснела:

– Нет… Не совсем… Это Наташка придумала…

Наташка Калинина, Машанина подрушка, давно получившая в наших с Юлькой беременных кулуарах погоняло «Мишка Гамми» за толстую жопу и рост в метр триццать, подсадила мою двенадцатилетнюю систер на фанатичное поклонение группе «Иванушки Интернешнл». Подсадила плотно и безжалостно. Патамушта ей наверняка было очень скушно лазить в одиночестве по помойкам, выискивая обрывки газеты с фотографией Кирилла Андреева, которой кто-то ещё в прошлом году вытер жопу. И вот уже год моя младшая сестрёнка каждый вечер притаскивает домой ворох какой-то хуйни, среди которой я пару раз видела грязные полиэтиленовые пакеты с затёртыми лицами Иванушек, и развешивает добычу на стене. А потом сидит возле неё, и рыдает, наслаждаясь миазмами, и песней «Тучи, тучи, а тучи как лю-ю-юди». Зрелище, если что, пиздец депрессивное. Машку было жалко. Но не настолько, чтобы я погнушалась её атпиздить за то, что она проебала мой фотоаппарат за очередном концерте своих кумиров. Атпиздила безжалостно.

И вот щас Мишка Гамми вновь затеяла, судя по всему, какую-то мерзкую хуйню.

Я сложила руки на животе, и важно, как подобает старшей сестре, которой завтра-послезавтра уже рожать, сказала:

– Или ты мне щас говоришь, что за гадость выдумала твоя Калинина, или я встану, и ткну ей в ебло лыжной палкой. Ибо я её не люблю. Кстати, могу и атпиздить.

Машаня насупилась, и решила ничего не отвечать беременной сестре, переключив своё внимание на обожравшуюся ананасами добрую Юльку:

– Ершова, дай колечко, а? Ну пожа-а-алста…

– На. В жопу попрошайка…

Машаня взвизгнула, и упиздила к себе в комнату. А я посмотрела на Юльку:

– Ну вот чо ты сделала, а? Щас Гамми Машку какой-нить хуйне научит. Мне Иванушек мало что ли? К тому же, даже подзырить нельзя, чо они там делать с твоим кольцом будут. Они дверь закрыли. Суки.

Юлька вздохнула:

– Ну вот чо ты за человек такой? Тупой, жадный и недальновидный. Кто мне вчера рассказывал, что у тебя розетка из стены вывалилась, и теперь у тебя тут окно в Париж? То есть, к Машке в комнату.

Ыыыыыы! Точно! У меня вывалилась розетка. Старая такая розетка. Которая торчала в стене как прыщ на носу у девственницы, и я завесила её пирсиццким ковром. Хотя ненавижу ковры на стенах. Но у мужа руки не доходили её перенести ниже, а розетка была сквозная. То есть, теперь у меня в стене получилась нехуйственная такая дыра размером с блюдце, с прямым выходом в Машанину дрочильную келью. Как я забыла?!

Мы с Юлькой переглянулись, и одновременно кинулись задирать персиццкий ковёр, с целью подзырить чо там за мистическое мероприятие Гамми затеяло.

Зырим в дыру. Там пиздец.

Горит свеча в виде абизьяны. Это у нас мама любит коллекцыонировать свечи в виде жывотных. Про себя я сразу отметила, что за сожжённую абизьяну Машке дадут пизды. Ну вот, горит абизьяна, отбразывая зловещие тени на развешанные по стене ебальники певунов Иванушег, а на столе стоит стакан с водой, над которым, трепеща, склонились Машка и Гамми, которые дрочат в нём привязанное на нитку кольцо.

– Это чо? – шепчу я Юльке, – Они ёбу дались?

– Заткнись. Это они гадают, дура.

– А как?

– Ну ты чо, не знаешь что ли? Щас они будут хуйню разную спрашивать, а кольцо им отвечать будет?

– Чо, прям так и ответит?!

– Заткнись ты уже, а? Смотри. Щас поржём.

Ну, сморю. Абизьяна уже до половины сгорела, а Машка с Гамми всё сиськи мнут, в стакан зырят, и молчат. И вдруг моя систер, таким трупным голосом жрицы Вуду, ка-а-ак заголосит на ультразвуке:

– Колечко-колечко, скажы нам с Наташкой Калининой, мы выйдем замуш за Иванушек Интернешнл?

Я вздрогнула, и тут Юлька отпихнула меня от стены, сложила ладони рупором, и как завоет в дырку басом:

– НИХУЯ-Я-Я-Я-Я-Я!

На две секунды повисла пауза, а потом в тишине кто-то пёрнул. После чего девки побросали свои магические девайсы, и с визгом выскочили из комнаты. Гамми бежала и голосила:

– Маша! Это пришла Пиковая Дама! Щас нам всем настанет пиздец!

В унисон ей орала Машка:

– Калинина!!! Я не хочу умирать!!!

А мы с Юлькой, обхватив руками животы, и сложывшысь пополам, валялись на моей кровате, и выли от смеха. Ачо? Пиздато пошутили, между прочим. Вам бы хуй такое в голову пришло.

Через полчаса у меня начались схватки, и меня увезли в роддом. Досмеялась. Юльку, правда, увезли туда через три дня. Наверное, ананасов пережрала.

В роддоме я ржать прекратила. Часа на четыре. Не до этого было. Зато потом я ещё два часа развлекала медперсонал рассказом про пользу гаданий и дырку в стене.

А когда меня с Андрюшкой выписали домой – стена в Машкиной комнате была абсолютно пуста. Конечно же, я не удержалась, и спросила:

– Машк, а как же Кирилл Андреев и тучи как люди?

И, конечно же, Машка ответила:

– Иди ты нахуй. Вместе с Юлькой. Дуры старые.

А что ещё могла ответить мне МОЯ сестра?

Прошло десять лет…

По старой, давно заведённой традиции, укладывая сына спать, я десять минут сижу с ним на кровати, и рассказываю ему в темноте всякие байки из склепа. О том, каким он был, когда был маленьким, и всякое разное на эту же тему.

– Мам, – вдруг спросил меня сын, – а что ты чувствовала в тот день, когда я должен был родиться? Ну, ты волновалась? Ждала?

На секунду я задумалась, потом заржала, и ответила:

– Честно говоря, я ждала тебя на две недели позже. Но у меня же есть Юлька…

– Дальше можешь не расказывать. Я тебя люблю.

– Я тебя тоже.

– А тётя Юля – это чума-тётка… Ничо, что я так о ней?

– Ничо. Она не обидится.

– А ты мне завтра расскажешь, как Юлька выпила воду из стакана с бабкиной вставной челюстью?

– Ты же сто раз слышал.

– Ещё хочу.

– Расскажу. Спи.

– Сплю.

Я закрываю дверь в детскую, и улыбаюсь…

И в шесть утра звонит будильник…

30-01-2008

Всё просто. Просто как таблица в Экселе. Всё отрепетировано, одобрено и подписано. Всё просто. Хотя и не гениально. Одна таблица. Три графы. «Нужное подчеркнуть»…

Ненавижу.

* * *

– Дзынь-дзынь

– Кто там?

– Это я, твой Вася.

Хуяк-хуяк, открывается дверь. На пороге стоит букет цветов, полиэтиленовый пакет из магазина «Перекрёсток», и собственно Вася.

– Это тебе.

Букет переходит ко мне как знамя.

– Ой… Спасиба. Какая прелесть! Чмок-чмок. – Пакет вместе с Васей заходит в квартиру, и Вася поясняет:

– Я, вот, винца купил. Сладкого. Как ты любишь. – И трясёт пакетом.

Не люблю я вино, вообще-то. И Вася об этом знает. Вино любит сам Вася. Впрочем, так же как и пиво-водку-виски-коньяк и всё что горит.

– Спасибо, Вася.

– Ну что ты, такой пустяк.

Шуршу пакетом, достаю из него шоколадку «Виспа», бутылку какого-то красного пойла, и чек на сумму шестьсот пятнадцать рублей.

– Выпьем, Лида?

– Выпьем, Вася.

Чокаемся. Васина порция пойла улетает в него как в заливную горловину, а я мочу в бокале нос, и улыбаюсь как целлулоидный пупс.

– Ой, знаешь, у меня сегодня на работе такой смешной случай произошёл! Лид, ты щас обоссышься! Сижу я, значит, на работе, и тут звонит телефон. Я трубку поднимаю, типа «Компания «Волчий Хуй и Колбаса», здравствуйте», а мне из трубки говорят: «Здравствуй, мой пупсик». Я прям ахуел! Голос-то мужской! Ну я и говорю: «Это ещё кто, бля?», а мужик отвечает: «Ты что, пупсик, не узнал? Это ж я, твой дядя Юра!» Вот я ржал-то! У меня и дяди Юры-то никакова нету… Смешно?

– Ахуеть как смешно. – И выпиваю залпом красное говно из своего бокала.

– Тогда наливай.

Наливаю. Снова пойло улетает в заливную горловину, а в бутылке нихуя уже не остаётся.

Вася смотрит на часы:

– Эх, стопиццот чертей, каналья… Метро уже закрылось, денег на такси нету, и вообще… Я у тебя останусь, ага?

Понятное дело, останешься. Куда ж ты денешься? А то прям я не знала, зачем ты сюда идёшь…

– Ага.

Вася рысит в спальню, а я иду в душ, уныло чищу зубы, и присоединяюсь к Васе. Тот уже лежит под одеялом, и мучает пульт от телевизора на предмет поиска MTV.

Ныряю под одеяло. Целуемся. Привычным движением, Вася одной рукой начинает телепать мою сиську, пытаясь поймать радио «Маяк», а другой снимает под одеялом трусы. С себя. Потом забрасывает на меня ногу, впивается зубами в мою шею, и увлечённо ковыряется у меня в трусах. Минуты две. Зачем больше-то? Не в первый раз же. По истечении двух минут Вася встаёт, и, натыкаясь лбом в темноте на все шкафы, задевая жопой все кресла, сбивая ногами стол – лезет куда-то в кучу своей разбросанной по полу одежды, и ищет в этой куче карман джинсов, в котором лежат гандоны. Ищет минут пять. Я потихоньку засыпаю. Ещё минуту Вася грызёт обёртку гандона зубами, потом дрочит, потом напяливает свой девайс на хуй, и холодной соплёй вползает ко мне под одеяло. Просыпаюсь. Далее следует не очень бурный секс в двух вариациях: бутербродиком и раком. Это если он ещё на бутербродике не облажается. После чего Вася со всхлипом кончает, снимает свой девайс, завязывает его узлом, и выкидывает в форточку. Как сука.

Перекур на кухне, Пепси-Кола, «Ачо, выпить больше ничо нету? Тогда спать», щелчок выключателя, темнота.

– Лид…

– Что?

– Я тебя люблю… До сих пор. Смешно, да?

– Да. Не начинай всё сначала, а?

– Хорошо. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

И в шесть утра звонит будильник…

* * *

– Алло, Юльк, привет. Слушай, ко мне щас Федя едет.

– Какой, бля, Федя?

– С Красной Пресни. Ну, Федя…

– Ах, Федя… Что, заманила в сети малолетку, ветошь старая?

– Дура. Ему двадцать три уже.

– А тебе сколько?

– Иди ты в жопу!

– А мне ещё больше, кстати, гыгыгы

– Юльк, если я его сегодня выебу – это ужас, да?

– Это педофилия, Лида. Мерзкая такая педофилия. С элементами порнографии.

– Клёво. Это я и хотела услышать. Отбой.

– Пожалей мальчишку, сука…

– Непременно. Всё, пока.

Педофилия с порнографией. Замечательно. Дожили, Господи…

– Дзынь-дзынь.

– Кто там?

– Это я, Федя…

Хуяк-хуяк, открываю дверь. На пороге – Федя. Без пакета, без букета и без денег на метро. По глазам вижу.

– Хорошо выглядишь, Лидок.

– Спасиба, Федя, стараемся. Чмок-чмок.

Федя заходит в квартиру.

– Ой, у тебя собачка? Как зовут? Марк, Марк, иди сюда… Сколько ему? Год? А такой большой… Ой, он меня облизал!

– Угу. Не бойся, не укусит. Он тупой. Что будешь? Коньяк, вискарь, водка есть какая-то…

– Спасибо, я пить не буду…

– Молоток. И не пей. Тогда кыш с кухни в комнату.

В спальне Федя усаживается в кресло, а я плюхаюсь на кровать напротив него. Лежу на животе, болтая в воздухе ножками, и ненавязчиво стряхиваю с плеча бретельку домашнего сарафана. Федя, типа, не видит. Хотя уже нервничает.

– Фе-е-едь… А я вчера ножкой ударилась… – И ногу эту свою ему под нос – хуякс.

– Да? Сильно?

– Ага. Синяк видишь?

– Вижу. Бедненькая… Больно?

– Ещё как. Поцелуешь – быстрее пройдёт…

И, пока Федя холодными губами нацеловывает синяк, я выключаю свет.

– Лии-и-ид… Я это…

– Так. Ты или целуй, или щас по месту прописки у меня поедешь. На последней собаке.

– Понял.

Далее всё идёт по схеме: ловим «Маяк», путаемся в трусах, моих и собственных, всякая орально-генитальная возня, грызня обёртки от гандона и бутербродик.

Десять минут спустя…

– Ли-и-ид… Я это… Тебе всё понравилось?

Косяк, Федя… Если тебе не пятнадцать лет, и ты как минимум год уже не девственник – ты такую хуйню спрашивать не будешь. Не должен. Но спрашиваешь. Даже, проживя с женой сто лет – спрашиваешь! Зачем, а? Имей ввиду – когда-нибудь, кто-нибудь тебе скажет правду. Ты к этому готов?

– Угу. Тебе вставать во сколько?

– В шесть…

– Тогда спи. Раз некурящий. Завтра позвоню. Будешь утром уходить – дверь захлопни.

И в шесть утра звонит будильник…

* * *

– Дзынь-дзынь.

Открываю, не спрашивая, потому что знаю, кто это…

– Я соскучилась… Ты не представляешь, КАК я соскучилась…

– Я тоже, зай. Так и будем на пороге стоять?

Он проходит, по-хозяйски гладит собаку, моет руки, и идёт на кухню.

– Кушать будешь?

– Буду.

Гремлю кастрюлями-тарелками. Полчаса сижу напротив, подперев руками подбородок, и наблюдаю за тем как он ест.

– Сиди, Лид, я сам посуду помою.

Провожаю его влюблёнными глазами, и бегу в душ, наводить марафет. Новое бельё, новый пеньюар, новые духи. Всё новое. Всё для него. Для него одного. Рысью в спальню. Жду.

Он заходит, он снимает часы, он кладёт их на стол. Туда, куда кладёт их всегда. Больше он не успевает снять ничего. Потому что я выскакиваю из-под одеяла, и набрасываюсь на него как голодная собака, срывая с него свитер, расстёгивая ремень, и сдирая зубами трусы.

…И я точно знаю, куда его надо поцеловать. И он точно знает, что между лопатками у меня эрогенная зона. А ещё у него родинка за правым ухом, а меня нельзя щекотать под коленкой. И я не хочу никакого бутербродика. Потому что я хочу смотреть на него сверху вниз. И лицо его видеть. Чтоб не спрашивать потом: понравилось ему или нет. И одной рукой я опираюсь на его грудь, а другой зажимаю себе рот, чтобы не разбудить соседей.

А после я говорю ему «Знаешь, я тебя…», а он не даёт мне договорить:

– Зай, поставь будильник. На шесть.

И я встаю, и завожу будильник. И знаю, что ему, в общем-то, похуй на то, что я скажу. Ему это не нужно. Ему ничего от меня не нужно. Я у него просто есть – и всё. А у меня есть он. И это не всё. У меня смысл в жизни есть. Стимул. Трамплин какой-то. Цель, в конце концов.

А у него – нет. У него жена есть. Сын есть. Всё у него есть. Даже я. Только в этом списке я стою последней. И это – это обстоятельство непреодолимой силы. Он так решил. А я приняла это решение. И мне себя не жалко. Нет. Хотя…

Я возвращаюсь назад, под одеяло, кладу ему голову на плечо, и засыпаю. Засыпаю счастливой.

И в шесть утра звонит будильник…