Текст книги "Сборник рассказов"
Автор книги: Лидия Раевская
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 51 страниц)
17-09-2007
Пролог.
Не всем и не всегда так везёт с братьями, как мне.
У кого-то ваще нет братьев.
В принципе, у меня тоже.
На этом можно было бы поставить точку, но ведь двоюродные братья тоже щитаюцца?
Так посчитаем же Бориса, уроженца микрорайона Старая Купавна, Ногинского района Московской области моим братом. Кровным. Да.
Боря достался мне в братья, потому что его мама – моя тётя.
Нет, не так.
Это я досталась Борьке в сёстры, потому что он старше меня на полгода. Но его мама всё равно моя тётя.
А ещё точнее – сестра-близнец моего бати.
Близнецы, а так же мы с Борей, встречаемся с частотой приблизительно раз в два года, когда тётя Галя наносит моему папе визит вежливости, и в прихожей начинается трогательное братание:
– Здравствуй, Бэн! – кричит тётя Галя, выдавливая слёзы из своих зелёных глаз, коими славна наша семья, и я в частности.
– О, Бэн… – тоже стонет мой батя, успевший внушительно подготовицца к визиту сестры, и незаметно отпихивает ногой под вешалку двухлитровую сиську «Очаковского»
– Бэн, я тебя люблю! – кричит тётя, и становится ясно, что свою сиську «Очаковского» она только что выкинула в мусоропровод, пока поднималась на наш второй этаж.
– И я тебя, Бэн! – восклицает батя, и лобызает сестринскую длань.
Мы с братом любили наблюдать за этими странными братаниями, и постепенно Бэнов в нашей семье стало уже четверо.
В том плане, что я тоже поймала себя на том, что кидаюсь на Борьку с воплями: «Бэн! Лобызни сестричку, каналья!»
И, конечно же, Боря отвечал: «Бэн! Ебать ты дурная тётка… Ну, хуй с тобой, лобызну тебя, тысяча чертей!»
Це была предыстория.
Теперь, собственно, сюжет.
– И вот что делать, а? Делать-то что? – истерически причитала моя маман, пропалив папино отсутствие, и прочтя записку, накарябанную папиной твёрдой рукой, несущую в себе следующую смысловую нагрузку: «Я уехал в Купавну, идите нахуй, я буду скучать»
Мне было тогда семнадцать, я была юна, черноволоса, аристократически бледна и способна на авантюры.
Поэтому, не сказав никому ни слова, уехала возвращать отца в лоно семьи.
Мне хотелось вернуться домой, держа батю под мышкой, небрежно кинуть его к маминым ногам, и сказать: «От меня ещё ни один мужик далеко не уходил!». И по-босяцки сплюнуть.
Дельная такая фантазия.
Приезжаю я в Купавну.
Зима. Холодно. Темно. Адреса не знаю. Помню всё только визуально.
Но микрорайон на то и микрорайон, что там все друг друга знали.
Через пять минут звоню в дверь, стоя на лестничной площадке пятого этажа.
Открывает мне хмурый Боря, и вопрошает сурово:
– У нас сегодня слёт юных и не очень юных родственников? Мама Ваша, смею надеяться, нихуя не припрёцца?
– Нет. – в тон ему, сурово отвечаю я, и требую: – Впусти, жопа замёрзла.
Сидя на тёплой кухне, допрашиваю брата:
– Батя у вас?
– Батя у нас.
Уже хорошо. Следующий вопрос:
– Батя в мочу?
– Батя в три мочи. Вместе с матушкой моей.
Угу. Ясно.
А теперь – самый главный вопрос:
– Песню про маленького тюленя пели?
И – искренне надеюсь, что нет. Нет, нет и ещё раз нет.
Борины веки устало прикрылись, и ответ я уже знала заранее:
– Пели, Бэн… Пели. Крепись.
Песня про тюленя это тоже отличительная черта Бэнов-старших.
С детства помню, что степень алкогольного опьянения близнецов градируется следующим образом:
Степень первая: все кругом Бэны, одни Бэны, и за это стОит выпить.
Ступень вторая: по мнению тёти, моя мама – старое говно, а по мнению бати – старое говно – её супруг. Дальше следует лёгкая потасовка.
Степень третья: дуэт бати и тёти исполняет народную песню «Маленький тюлень», после чего можно звонить наркологу, диктовать тому адрес, и готовить бабки на вывод родственной четы из запоя.
Песня маленького тюленя была уже исполнена, а это означало, что сегодня я батю домой не верну.
Что оставалось делать?
А ничего.
Оставалось идти в местный Дом Культуры, и звонить оттуда в Москву, дабы покаяться в своём побеге. Как оказалось, в бессмысленном побеге.
И ложиться спать.
Потому что поздно уже, потому что денег на нарколога нету, и потому что всё равно делать больше нечего.
Позвонили, вернулись, сидим на кухне.
Скрипнула старая дверь. На кухню, покачиваясь, вплыло тело моей тёти.
Боря поморщился, и даже не обернулся.
А я вежливо поздоровалась:
– Добрый вечер, Галина Борисовна.
Тело пристально на меня посмотрело, а потом ответило:
– Здравствуйте, барышня. Вы кто?
Понятно. Тюлень был спет не единожды. Ах, Боря… Ах, паскуда…
Я метнула на брата взгляд.
Брат повернулся к телу, и, жуя хвост воблы, сказал:
– С добрым утром, матушка. Посмотри, какую я девку домой притащил. Чернява, жопаста, мордата… Она будет летом нам помогать картошку окучивать, и жрёт мало.
Ярость благородная во мне закипела, но ответить брату я ничего не успела. Ибо тело приблизилось ко мне, подышало на меня спиртом, и изрекло:
– Не нравится она мне, сынок. Морда у неё нехорошая. Проститутка, наверное. Не пущу её к своей картошке!
Брат, обсасывая воблястую голову, пожал плечами:
– Ну и проститутка. Ну и что с того? Зато не дармоедка. Семья наша с голоду никогда не помрёт.
Тётино тело обошло меня вокруг, как новогоднюю ёлку, и продолжило допрос:
– А как Вас величать, барышня?
Я, широко улыбаясь, и демонстрируя нашу фамильную ямочку на правой щеке, честно призналась:
– Лидой величают меня, хозяйка. И Вы меня так зовите, мне приятно будет.
Тело нахмурилось, на челе её отразились какие-то попытки активировать мозг, но вот чело разгладилось, и тело пробурчало:
– Лида… У меня племянницу так зовут. Только она покрасившее тебя будет. Потому что вся в меня!
Ебать… Вот так живёшь-живёшь, и даже не подозреваешь, что твоей красотой тётя Галя из Купавны гордицца!
Тут Боря подавился воблой, и заржал неприлично.
И тело смутилось.
И тело ущипнуло меня за щёку.
И тело затряслось, и слёзы потекли по лицу тела.
И вскричало тело:
– Лидка-а-а-а-а!! ты ли это, племянница моя? Прости, прости ты тётку свою недостойную! Мартышка к старости слаба глазами стала, да ещё очки где-то потерялись… Прости!
Боря, добивая шестую бутылку пива, подсказал телу:
– Маман, ваше пенсне я третьего дня видал в хлебнице старой, что на балконе стоит. Подите, обретите пропажу свою. Кстати, можете и не возвращаться.
Тело тёти возмущённо затряслось, и воззвало к сыновьему почтению:
– Борис, не потребно в ваши юные годы с матушкой в подобном тоне общацца! Дерзок ты стал, как я погляжу…
Сын, нимало не печалясь, отвечал родительскому телу:
– Как вы глядите – это мы уже видели. И остроту Вашего зрения никто под сомнение не ставит. А всё ж, подите, маман, на балкон, и БЛЯ, ОСТАНЬТЕСЬ ТАМ! А ТО В ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ СДАМ НАХУЙ!
Тело родительницы вновь оросилось обильными слезами, и оно послушно ушло на балкон.
– Суров… – вынесла я вердикт.
– Нахуй с пляжа. – туманно ответил брат. И добавил: – Пошли сегодня на проводы к моему другану? Напьёмся мирно, про тюленя споём…
Какая смешная шутка.
Но делать всё равно было нечего.
И пошли мы с Борей на проводы.
В армию уходил Борин кореш Матвей.
На груди Матвея рыдала и клялась в вечной любви девушка Бори.
Бывшая, как я поняла.
Потому что Боря в её сторону не смотрел, а всё больше на вотку налегал.
А я наслаждалась произведённым эффектом от своего появления в компании нетрезвых, очень нетрезвых юных отроков.
Ещё бы: моя юность, чернявость радикальная, улыбка приятственная и жопа в джинсах стрейчевых не могла оставить юнцов равнодушными.
Брат косо смотрел в мою сторону, вкушал вотку, и не одобрял моих восторгов.
Я танец зажигательный исполнила, я Вову с пятого дома лобызнула, я вотки покушала с братом, я с Матвеевским унитазом пошепталась, и, о, горе мне, я спела песню про маленького тюленя.
А капелла.
Душераздирающе.
И в тишине оглушительной раздался звон стакана, с силой поставленного на залитую вином скатерть, и голос брата прогремел:
– А ну-ка, быстро пошла спать, собака страшная!
И потрусила я спать.
Но не дотрусила.
В тёмной прихожей я ткнулась головой в чьё-то туловище, и огрызнулась:
– Хуле стоим? Не видим, что дама едет? Пшёл отсюда!
В прихожей зажёгся свет, и взору моему открылся чудесный вид: подпирая головой потолок, надо мной нависал циклоп.
Циклоп смотрел на меня одним глазом, и глаз этот красноречиво говорил о том, что щас мне дадут пизды.
Я хихикнула ничтожно, и потрусила обратно к брату.
Боря, судя по всему, тоже был не прочь осчастливить меня пиздюлями, но в меньшей степени.
Ничего не объясняя, я прижалась к Бориному боку, и сунула в рот помидор.
Зря я надеялась, что циклоп мне померещился. Зря.
Ибо через полминуты он вошёл в комнату, и наступила тишина…
Ещё через полминуты из разных углов стало доноситься разноголосое блеяние:
– Ооооо… Ааааааа… Пафнутий… Здравствуй, Пафнутий… Какими судьбами, Пафнутий? Рады, очень рады, Пафнутий…
И Боря мой побледнел, тихо прошептал: «Привет, Пафнутий…», и тут поймал взгляд циклопа, устремлённый на его, Борин, бок, к которому трогательно жалась я и помидор.
И побледнел ещё больше.
И синими губами прошептал:
– Пиздося ты лишайная, только не вздумай щас сказать, что ты Пафнутия нахуй послала… Отвечай, морда щекастая!
Я опустила голову, и быстро задвигала челюстями, пережёвывая помидор.
Боря зажмурился, и издал слабый стон.
Я проглотила помидор, и гаркнула:
– Здравствуйте, Пафнутий!
Циклоп хмуро окинул взглядом притихшую тусовку, и совсем по-Виевски, ткнул в мою сторону перстом:
– Ты!
Я нахмурила брови, и спросила:
– Чё я?
Циклопу не понравился мой еврейский ответ, и он добавил:
– Встала, и подошла ко мне!
Брат мой начал мелко дрожать, и барабанить пальцами по столу. В этой нервной барабанной дроби мне почудился мотив «Маленького тюленя».
А во мне стала закипать благородная ярость. Потому что я – москвичка. Потому что моего папу в своё время в этом сраном захолустье каждая собака знала, и сралась на всякий случай заранее. Потому что я – Лида, бля!
И я встала в полный рост.
И сплюнула на пол прилипшую к зубам помидорную шкурку.
И я подошла к циклопу, привстала на цыпочки, и, прищурившись, толкнула речь:
– Ты в кого пальцем тыкаешь, сявка зассатая? Ты кому сказал «Поди сюда»? Ты, чмо, хуёв обожравшееся, быдло Купавинское, ахуел до чёртов уже? ПОШЁЛ ТЫ НАХУЙ!
В тишине кто-то пукнул, и тихо скрипнула форточка.
Матвей по-солдатски съёбывал через окно.
На Борьку я даже не смотрела.
Циклоп молчал.
Я воодушевилась, и добавила:
– Свободен как Африка. Песду лизнуть не дам, не надейся.
Через секунду на меня обрушилось чьё-то тело.
Тело пахло братом и сероводородом.
Тело схватило меня за чернявые локоны, и потащило к выходу.
За спиной стоял рёв:
– Убью шалаву нахуй!!!!!!
А меня несло течением по лестнице, и вынесло в сугроб…
В сугробе было мокро, холодно, пахло братом и сероводородом…
…Через час я и мой неадекватный батя мчались на такси в Москву.
В ушах звенел голос Борьки, срывающийся на визг:
«Идиотка! Дура, мать твою! Ты на кого пальцы гнёшь, овца, отвечай? Это ПАФ-НУ-ТИЙ! Понимаешь, а? Нихуя ты не понимаешь! Я тебе по-другому объясню: ПИЗДЕЦ МНЕ ТЕПЕРЬ, ДУРА!!! Хорошо, если только почки отстегнут! Ты щас свалишь, а мне тут жить! Скотина, бля…»
Из всего вышесказанного я поняла только одно: что циклоп очень крут, и Борю отпиздят за то, что я Пафнутию малость надерзила.
Надо было исправлять ситуацию.
И я пихнула спящего батю в бок:
– Пап, а я Боряна подставила…
Папа молчал.
– Па-а-а-ап, а Боряну теперь пиздец…
Папа молчал.
– Па-а-а-ап, я тут на местного авторитета навыёбывалась… Чё делать, а?
Папа открыл глаз, и сказал водиле:
– Разворачивай парус, кучер…
Эпилог.
– О, Бэн…
– О, мой Бэн…
– Споём «Тюленя», Борис Евгеньевич?
– Споём, Лидия Вячеславовна!
И мы поём про маленького тюленя.
И мы всё равно друг друга любим.
Но в Купавну я больше не езжу.
Потому что я послушная дочь, и очень хорошая сестра.
Потому что я люблю своего папу, и брата.
Потому что в Купавне когда-то жил Пафнутий.
И потому что контролировать эмоции я с тех пор так и не научилась…
28-09-2007
А у меня дома живёт Дед Мороз…
Он живёт на телевизоре, и ему там нравится.
Он умеет играть на гитаре, петь, и топать ножкой…
Иногда у него садятся батарейки, и он молчит.
А я вставляю новые…
И Дед Мороз снова поёт, притоптывая в такт ватным валенком…
* * *
– Алло, привет! Ты чё такая гундосая?
– Привет. Болею я. Чего хотел?
– Дай посмотреть чё-нить стрёмное, а? Какую-нибудь кровавую резню бензопилой, чтоб кишки во все стороны, и мёртвые ниггеры повсюду.
– Заходи. Щас рожу мою увидишь – у тебя на раз отшибёт всё желание стрёмные фильмы смотреть.
– Всё так сугубо?
– Нет. Всё ещё хуже. Пойдёшь ко мне – захвати священника. Я перед смертью исповедоваться хочу.
– Мне исповедуешься. Всё, иду уже.
– Э… Захвати мне по дороге сока яблочного, и яду крысиного. И того, и другого – по литру.
– По три. Для верности. Всё, отбой.
Я болею раз в год. Точно под Новый Год. Всё начинается с бронхита, который переходит в пневмонию, и я лежу две недели овощем, и мечтаю умереть.
Я лежу, и представляю, как я умру…
Вот, я лежу в кровати, уже неделю… Моя кожа на лице стала прозрачной, глаза такие голубые-голубые вдруг… Волосы такие длинные, на полу волнами лежат… Вокруг меня собралась куча родственников и всяких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бедненькая… Такая молоденькая ещё… Такая красивая… И умирает… А помочь мы ничем не можем…»
А у изголовья моего склонился седовласый доктор Борменталь. Он тремя пальцами держит моё хрупкое запястье, считает мой пульс, и тревожно хмурит седые брови. А я так тихо ему шепчу: «Идите домой, доктор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдохните. Вы сделали всё, что могли…» – и благодарно прикрываю веки.
Доктор выходит из комнаты, не оглядываясь, а его место занимает Юлька. Она вытирает свои сопли моими длинными волосами, и рыдает в голос. Потому что я, такая молодая – и вдруг умираю…
И однажды вдруг я приподнимусь на локте, и лицо моё будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру, и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!»
И откинусь на высокие подушки бездыханной.
И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла.
И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки…
Но я не умираю.
Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю.
И наступает Новый Год.
Болею вторую неделю.
Изредка мне звонят подруги, и интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ, и уезжают в гости к бойфрендам.
А я болею дальше…
И пока мне не позвонил никто.
Кроме соседа Генри.
Понятия не имею, как его зовут. Генри и Генри. Как-то, правда, спросила, а с чего вообще вдруг Генри?
Отвечает:
– А… Забей. У меня фамилия – Раевский. Мой прапрадед – генерал Раевский, может, слышала? Так что погоняло у меня вначале было Генерал. Потом уже до Генри сократилось…
Логично. Значит, Генри…
И вот никто больше не позвонил… Суки.
Открываю дверь.
На пороге стоит сугроб.
– Привет! – говорит сугроб, и дышит на меня холодом.
– Привет, – говорю, – ты сок принёс?
– Принёс, – отвечает сугроб. И добавляет: – А яду нет. Кончился яд. – И, без перехода: – Ой, какая ты убогая…
– Спасибо, – поджимаю губы, и копаюсь в сугробе в поисках сока.
Сугроб подпрыгивает, фыркает, и становится похож на человека, который принёс сок, и плюшевого Деда Мороза.
– Дай! Дай! – тяну руки, и отнимаю Деда Мороза!
– Пошли чай пить, – пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идём пить чай…
Дед Мороз стоит на столе, поёт, и топает ножкой…
На улице – холодно.
И дома холодно.
Только под одеялом тепло. И даже жарко.
Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.
– А меня, кстати, Димой зовут… – слышу сбоку голос, и чувствую в нём улыбку.
Улыбаюсь в темноте, и делаю вид, что сплю.
– Генри, давай откровенно, а?
– Давай.
– Слушай, ты, конечно, клёвый, но…
– Проехали. Дальше не продолжай. Мне прям щас уйти?
– Нет… Ты не понял. Я буду с тобой. Только ты губы не раскатывай, ладно? Как только мне подвернётся кто-то получше – ты уж не обижайся…
– Мадам, у меня нет слов, чтобы выразить моё Вами восхищение, но смею надеятся, что Вы тоже не сильно расстроитесь, если я уйду от Вас, в случае, если встречу девушку своей мечты?
– Насмешил.
– Да, я такой.
…Такое яркое всё вокруг… И тихо очень… И тишина эта – звенит… И – голос в тишине:
– Сегодня. Тридцатого. Ноября. Две. Тысячи. Пятого. Года. Ваш. Брак. Зарегистрирован!
Поднимаю лицо кверху, и смотрю на потолок.
Меня теребят, что-то говорят, а я смотрю на потолок.
У меня глаза стали большие и мокрые. Их срочно надо вкатить обратно.
Не вкатываются.
И щёки тоже мокрые стали.
И губы солёные. Димкины.
– Раевская… – шепчет мне на ухо, – Я тебя люблю…
А я смотрю на него, и всё такое солёное вокруг…
И красивое.
Сижу на работе.
Не сезон. Заказов нет. Выкурила уже полпачки сигарет, и лениво рисую на листке казённой бумаги своего Деда Мороза.
Не получается почему-то.
Оно и понятно. Художник из меня никакой.
Дзыньк!
Это сообщение пришло.
С фотографией.
Экран телефона маленький, и ничего не понятно.
Только текст внизу видно.
«Хочу так же…»
Хмурю брови, и кручу телефон во все стороны.
«Хочу так же…»
Что ты хочешь так же?
А-а-а-а… Улыбаюсь хитро, и начинаю искать на размытом фото трахающихся собак.
Краснею, но ищу.
И не вижу!!!
Домой лечу стрелой.
Влетаю, и кричу:
– Где? Где там собаки трахаются?! Покажи! Я три часа искала – не нашла!
На кухне у плиты стоит Генри, жарит мясо, и оборачивается:
– Какие собаки?
Достаю свой телефон, сую ему в руки, и в ажиотаже кричу:
– Фотку ты прислал? «Хочу так же…» – ты написал? Где собаки???
Большие карие глаза смотрят на меня как на дуру, нос в еле заметных веснушках морщится, и он хохочет:
– Кто о чём, а вшивый о бане… Дай сюда телефон… Нет, не твой, мой дай… так… Угу… Сообщения… MMS… Отправленные… Вот! Смотри, извращенка!
Наклоняю голову к экрану, и вижу то же фото, только чётче и больше: окно машины, зеркало дальнего вида, отражение фотовспышки на стекле… Собак не вижу!!!
Шмыгаю носом:
– И где собаки?
– Нету собак. И не было. Ты сюда смотри…
Слежу за Димкиным пальцем, и вижу что он упёрся в маленькое изображение мужчины, идущего по дороге, и толкающего перед собой детскую коляску…
Краснею, и, чтобы скрыть смущение, начинаю смеяться.
Генри треплет меня по голове:
– Дурища… У кого чего болит…
Улыбается.
А я вижу, что обиделся…
Зарываюсь лицом в его шею, и шепчу:
– Будет, Раевский… Всё у нас будет, обещаю…
«Дима, возьми трубку!»
Жду пять минут. Десять.
«Дима, я волнуюсь, возьми, пожалуйста, трубку!»
Пять минут. Десять.
Звоню сама. Длинные гудки.
«Генри, я тебя убью, скотина! Нажрался – так и скажи! Не беси меня! Срочно перезвони!»
Длинные гудки.
Длинные гудки.
Длинные гудки.
Щёлк. «Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети!»
Не смешно ни разу.
Сутки прошли уже.
– Алло? Бюро несчастных случаев? У меня муж пропал вчера… Был одет в чёрное пальто, синие джинсы, белый свитер. На правой щеке – три родинки, треугольником… Татуировок и шрамов нет…
Ничего.
Набираю ещё один номер. Последний.
– Мамочка? Привет, это я… Мам… Димка пропал! Он к тебе не приезжал? Нет? А ты давно к нему не заезжала? Нет, ключей у меня нет… А зачем мне они? Мы там не жили никогда… Мам, не молчи!
– Я скоро приеду, дочка… Делать-то что будем, дочк, а?
Мурашки по телу бегут. Кричу в трубку:
– Ты что мелешь, а? Что делать? Искать надо!
– Не надо, дочка… Дома он. Я знаю. Я – мать… Я чувствую… Ты держись, доченька… Я через час приеду, и позвоню…
Три часа ночи.
Водка. Холодная. Залпом.
Половина четвёртого.
Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.
Три сорок пять.
Падаю на колени перед иконами:
– Господи!!! – ору, и крещусь размашисто, – Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану – только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!!
Четыре ровно.
Звонит телефон.
Вскакиваю с колен, и несусь к аппарату.
Снимаю трубку.
– Дочка-а-а-а-а… – и плач в трубке. – Он тут лежит… На кухне… Мёртвый… Иди скорее, я одна не могу!!!!
Мёртвый.
Умер.
Совсем.
Навсегда.
«Раевская… Я тебя люблю…»
«Хочу так же…»
Нос в веснушках.
Глаза карие.
Три родинки треугольником на правой щёчке…
Всё…
* * *
У меня дома живёт Дед Мороз.
Он живёт у меня на телевизоре.
Он умёт петь, и топать ножкой…
Мне его подарил Генри.
Человек-сугроб.
Человек-праздник.
Человек, который меня любил.
Дед Мороз поёт, и топает ватным валенком.
Сегодня – ровно год. Год без Димки.
А Дед Мороз всё поёт…
