Текст книги "Сборник рассказов"

Автор книги: Лидия Раевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 51 страниц)

С новым счастьем!

21-12-2011

Часы показывать двадцать минут второго ночи.

– И где эта мразь? – Очень доброжелательно поинтересовалась я.

– Щас будет. – Неуверенно пообещал Ляля, и уставился на входную дверь.

– Почти полвторого уже. Ночи! – Я давила на Лялю фактами, – он уже, наверное, где-то мёртвый лежит, и пахнет ногами.

– Щас будет. – Тоскливо повторил Ляля в триста сорок шестой раз, и как бы невзначай прикрыл руками голову.

– Всё, Лида. Хуй нам, а не Дед Мороз. – Озвучила мою невысказанную мысль Ершова. – Скидывай парадный зипун, убирай в сейф кокошник, отстёгивай накладные волосы и иди спать в ванную. Программа передач на сегодня окончена.

И тут в дверь позвонили.

* * *

За пять часов до описанных событий.

– Ляля! Ты деда на какое время заказал? – Юлька кидала в кипящую кастрюлю термобигуди с расстояния в два метра.

– На полпервого. – Крикнул Ляля из прихожей, где уже больше получаса примеривал перед зеркалом три одинаковых зелёных галстука, и никак не мог выбрать подходящий.

– Так в полпервого это ж не дед будет, а говно синее! – Возмутилась Юлька, и кинула бигудятиной в Лялю. – Тебе что сказали? На десять заказывай. На десять! После двенадцати деды в три раза дешевле, потому что это не деды уже, а фантомы с перегаром. Денег тебе дали на десятичасового деда, а ты, поди, рублей пятьсот оттуда пропил – вот и результат.

– Не пил я, девки! – Раненой птицей заголосил из прихожей Ляля, и мы обе тут же поняли: пил. Пил, гад. Как минимум, рублей на шестьсот-шестьсот двадцать.

Ляля жил с Юлькиной мамой вот уже пятый год, и по паспорту носил совершенно нечеловеческое имя, начинающееся со слова Иляс, и заканчивающееся чем-то похожим на Ибн Мухаммед-Бей. Потому что Иляса, вместе с магнитиками и браслетами от сглаза, привезла из Турции Юлькина мама. Вот так, да. Привезла из отпуска. При этом справедливо рассудив, что данный волосатый сувенир не надо сходу демонстрировать двум взрослым дочерям и одной несовершеннолетней внучке.

Дочери и внучка заподозрили неладное, когда заметили, что каждый вечер их мама и бабушка заворачивает в газету кастрюлю с тушёной бараниной, и уходит на улицу, сказав, что идёт покормить птичек. И, поскольку дочери совершенно точно знали, что в наших широтах не водятся птички, жрущие по два килограмма баранины в день – они призвали мать к ответу. Из матери получился бы плохой партизан, потому что она не стала кривляться и вопрошать «Какие фашы докасательсфа?», и уже на первой минуте допроса выдала Лялю с потрохами: да, бараниной я кормлю сына турецкоподданного, потомка янычар, которого я привезла контрабандой из Турции, и который сейчас живёт на голубятне за углом. Он любит меня и мою баранину. Я женщина, и имею право быть счастливой. Мы с Лялей поженились позавчера. Вот кольцо, вот свидетельство о браке, а вот фото, где мы с Лялей бежим по пляжу и по загорающим жирным немцам, счастливо улыбаясь.

В общем, дочерям не оставалось ничего другого, как позволить матери быть счастливой женщиной, не пряча своё счастье от чужих глаз. Так в их доме поселился Иляс, которого домашние ласково называли Лялей. Ляля оказался вполне себе хорошим мужиком, но пьющим. Причём, пить он научился уже в Москве, пока жил на голубятне вместе с бомжами. Напиваясь, имел привычку танцевать турецкие танцы под Верку Сердючку. Вот и все недостатки Ляли. По нынешним меркам – золотой мужик, подарок судьбы. И этому подарку мы с Ершовой поручили несложное задание: заказать на Новый Год визит Деда Мороза. Для всей семьи и Юлькиной дочки Леры в частности. Бюро заказов Деда Мороза находилось в соседнем квартале, но самой Юльке отчего-то было лень туда ходить. Юлькина мама аккурат за неделю до Нового Года отбыла в срочную командировку в Испанию, и до сих пор оттуда не вернулась. А вот Ляля очень любил русскую зиму, и готов был круглосуточно штурмовать сугробы с декабря по март включительно. Потому ему была выдана приличная сумма денег на приличного Деда Мороза, которому полагалось прибыть в Юлькин дом в приличном виде и в приличное время. Ничего сложного для непьющего человека. А наш Ляля был совсем не из таких.

– Ну, спасибо тебе, папа-джан! – Юлька поклонилась Ляле в пояс, кинула в кастрюлю очередную бигудятину, промахнулась мимо, и ругнулась: – Блять!

– Такой красивый, а ругаешься. – Побранил Юльку из-за угла Ляля. – Нехорошо.

– Это я ещё без бигудей. Была б в бигудях и накрашенная – вообще отпиздила. – Похвалилась Ершова.

– А у меня есть нож. Нож, приносящий смерть и расчленение. – Филосовски и издалека поддержала я Юльку, не переставая разделывать на газете селёдку. – И если твоего деда принесут в три часа ночи пьяные милиционеры – я пущу его в ход.

В прихожей хлопнула закрывающаяся входная дверь, а на зеркале остались сиротливо висеть три зелёных галстука.

* * *

– Дед Мороз! Дед Мороз! – Захлопала в ладошки Юлькина дочка, забралась на табуретку, подтянула праздничные колготки, и приготовилась прочитать Деду новогодний стих.

– Наконец-то. – Юлька поправила поролоновый лифчик, мельком посмотрела на себя в зеркало, и подошла к двери. – Ктооооо таааам?

За дверью молчали. Ребёнок снова подтянул колготки. Ляля вздрогнул. Юлька откашлялась и повторила попытку придать нашей вечеринке оттенок новогодней сказки.

– А кто там такоооооооой? А это, наверное, Дедушка Мороз-Красный-Нооооооос? Который пришёл поздравить хорошую девочку Лерочку?

– Буээээээээээээ… – Послышалось из-за двери, после чего Ляля моментально протрезвел и рванул к окну, забыв, что квартира находится на шестнадцатом этаже, Юлька побелела лицом, а Лерка наивно спросила:

– Там Серый Волк?

– Там Синий Скот. – Я погладила ребёнка по головушке, и взяла её на руки: – Пойдём, детка, баиньки. Дедушка придёт к тебе завтра, обещаю.

– Не пойду! – Лерка вывернулась из моих рук, и побежала к двери. – Мама, открой!

– Лера, не надо… – Юлька не сводила глаз с Ляли, воюющего с заклеенной газетой оконной рамой, и жгла отчима лучом ненависти. – Это кто-то ошибся дверью.

– Там Дед Мороз! – Настаивал ребёнок. – И Серый Волк.

– Никого там нет! – Отчаянно крикнула Юлька, и загородила телом входную дверь. – Никого!

– Кто стучится к вам домой, с белой пышной бородооооооооооуууууууууэээээээээээ – снова стошнило кого-то за дверью, а Лерка закричала:

– Дед Мороз! Дед Мороз!

И заняла исходную позицию на табуретке.

– Открывай. – Обречённо посоветовала я Ершовой. – Не делай ещё хуже.

– Куда хуже-то, Лида? – В Юлькиных глазах плескалась паника. – Оно же щас моему ребёнку психику поломает на всю жизнь. Это ж какие деньги потом на невропатолога придётся потратить, на логопеда и на врача, который по энурезам специализируется? А у меня таких денег нет!

– Открывай! – Нетерпеливо крикнула с табуретки Лерка, а я отодвинула Юльку от двери, и открыла портал в мир неведомой хуйни.

Из портала выглянула ватная борода, украшенная жёванными маслинами, горошком Бондюэль и морской капусткой. Юлька всхлипнула.

– Полночь прОбила уже, дедмороз спешит к тебе. – Раздалось из бороды, после чего на ней прибавилось капусты.

– Господи! – Искренне перекрестился на икону святой Матронушки сын турецкоподданного и потомок янычар.

– Иди-ка сюда, сука! – Не выдержала Юлька, и храбро вцепилась в неприятного вида бороду. – Где Снегурочка, мразь? Где паспорт твой? Жалобная книга где, говноед ты старый?!

– Кто стучится к вам домой с белой пышной… – Снова завела борода, и Юлька, с криком «Откуда ты это сказал?» – двумя руками заткнула бороде потенциальный рот. Судя по расширившимся на пол-лица Ершовским глазам – удачно.

– ЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ! – Зарыдала на табуретке Лерка.

– Денег на невропатолога нееееееету! – Поддалась панике Ершова

– Господи! – Не успокаивался Ляля, крестясь слева направо на Леркин постер с телепузиками.

– Ребёнка унесите, слабонервные люди. – Я сняла Лерку с табуретки и вручила её Ершовой. – И янычара уведи, пока он своими ритуалами демонов не вызвал.

Из портала по-прежнему торчала узорчатая борода, и нога в рваном носке.

– Иди сюда, желудочный. – Я схватилась за ногу, и попыталась втащить все остальное в квартиру. Судя по тяжести, всё остальное весило килограммов сто, не меньше.

– Джингл белс, джингл белс, джингл ол зе веееей! – Взвыла борода, на секунду замолчала, и добавила: – Валенок верните, бляди. Пятке холодно.

– Все вернём. – Пообещала я, наполовину затащив тело в квартиру. – И валенок вернём, и Аляску, и коммунизм. Но потом. А сейчас я тебя отпижжу праздничной салатницей, пырну ножом, несущим смерть и расчленение, и буду заталкивать тебе в рот бороду, пока не задохнёшься.

– ВДВ не сдаётся! – Крикнула борода, и сделала попытку лягнуть меня ногой.

– Вэлкам, пуся, в салон Анны Павловны Шерер. – Я втащила мразь целиком в квартиру, и захлопнула портал в мир неведомой хуйни. – Тут тебе щас поиграют на клавесине и арфе, зачтут лирику Тютчева, и дадут сигару. Но для начала, конечно, отпиздят.

Борода закудахтала, и попыталась отползти в угол, но я уже яростно в неё вцепилась, и сдёрнула, явив миру подозрительно знакомое ебло.

– Здрасьте. – Я даже не удивилась. – Все пьёшь, паскуда? Кто ж тебя в дедморозы-то взял, срань синерылую? Или это профсоюз от общества слепых? Юль, иди сюда, к тебе гости.

– Какие?! – Надрывно всхлипнула из детской Ершова. – Снегурочка, Пасхальный кролик с яйцами и блюющий оленёнок Бемби?

– Лучше. Серёга Пышкин при всем параде. Нарядный как скаут: шуба плюшевая, носки в дырах, и борода в горошек. Парень явно в тренде.

– Так не бывает. – Юлька высунулась в прихожую, и покачала головой. – Я не верю. Это не Пышкин, а просто Человек, Очень Похожий На Пышкина. И отдалённо – на бухого в разноцветную вермишель Деда Мороза.

– Ершоооооова, ёбаный ты рооооот! – Распахнул из угла объятия Дед Мороз, – Сколько лет, сколько зим… Я у тебя переночую?

– Щас. – Юлька прикрыла за собой дверь и зашипела: – Быстро вали отсюда, обрыган нарядный. Три года уж Всевышнего благодарю за тот светлый день, когда ты ушёл за пивом, и до этой минуты числился в моих надеждах как сожранный бомжами.

– Ты не права. – Посуровел Пышкин, попытался принять вертикальное положение, но только шкрябнул по полу голой пяткой, выбив искру. – Я тебя любил.

– Да ну? – Искренне восхитилась Юлька. – А пальто моё каракулевое пропил, поди, от любви неистовой? А шесть простыней со штампами «Второй городской морг» ты мне на Восьмое марта тоже подарил, любовью терзаемый? А яйцеварку в кредит по Лялиному паспорту ты нахуя ж взял?

За моей спиной скрипнула дверь, и в прихожей запахло грозой.

– Пыыыыышкин! – Плотоядно улыбнулся Ляля, и стал медленно наматывать на кулак зелёный галстук. – Яйца пришёл поварить? Яйцеварки-то у нас нету, уж не обессудь. Но мы их так, по старинке, в кипяточке.

– Мама! – Заорал Пышкин, и зашкрябал по полу пятками, высекая искры и щепки.

– Мама в командировке. – Ляля улыбнулся ещё шире. – Свидетелей нет. Лида, тащи свой гарпун, приносящий добро и свежесть, или как там ты его называешь. Будем делать плов и варить яйца.

– Пустите! – Голосом Робертино Лоретти заорал Пышкин, и пополз к входной двери. – Я никому ничего не расскажу, честное слово!

– Да кто ж тебе поверит ещё? – Хмыкнула Ершова. – Режь его, Ляля. Режь крупно, кубиками.

Останки Деда Мороза молниеносно приняли стоячее положение, дёрнули дверную ручку, и вывалились обратно в портал неведомой хуйни, где, судя по звукам, упали в шахту лифта.

Мы немного помолчали.

– С Новым Годом, да? – Неуверенно улыбнулся Ляля

– Пойду поем колбасы. – Разрядила обстановку я.

– Мама, я описалась! – Закричала из детской Лерка

– Ниибу, где взять денег на врача-энурезника. – Подвела итог Ершова. – Но Нового Года это не отменяет. С новым счастьем!

2012 Папина дочка

29-02-2012

На кладбище нас привезли в стареньком ЛИАЗе. Нас – это меня, папу, и меньше десятка близких родственников покойника. Дождь лил как из ведра с самого утра, не прекратился он и к обеду. Я вышла из автобуса, успев на последней ступеньке подумать, что моим туфлям пришёл пиздец: автобус стоял на размытой дождём колее, а до зарослей лопухов, растущих на обочине дороги, я в этих туфлях не допрыгну.

– А вот говорил я тебе, – папа утёр с бороды дождевые капли, и зачем-то посмотрел на небо, – сапоги резиновые надевай. Или, хотя бы с собой возьми. Домой теперь как поедешь?

– Отмою как-нибудь, – я сунула в рот сигарету, щёлкнула зажигалкой, и почесала ногу о ногу. – Комарья сколько. Звери какие-то. Дома супрастина выпью – у меня на подмосковных комаров аллергия.

Говорить больше было не о чем, и я тоже посмотрела на небо. А потом на папу. У папы никогда не было зонтов. Он их не любит. Дождь стекает по папиной бороде, и по руке, которой он прикрывает сигарету. На нем его любимая джинсовая куртка. Мокрая насквозь. Чуть выше воротника виден папин кадык: он дёргается, и весь в гусиной коже. Из автобуса уже вытащили дешёвый гроб с дядей Женей, и, чавкая по размытой глине, пытаются занести его на кладбище. Кладбище маленькое. Даже ворот нет. Так, калиточка узкая. Как гроб пронесут – фиг знает. К нам подходит Димка – сын дяди Жени, мой троюродный брат.

– Спасибо, что приехали, – сказал, и сморщился сразу.

И глаза хотел отвести, но не удержался, и коротко всхлипнул. Папа молча обнял Димку, и тот уткнулся лицом в папину мокрую бороду. Кадык у папы задёргался сильнее, и он крепко зажмурил глаза.

Дядя Женя был папиным двоюродным братом. Хороший был дядька. Умер вот только нехорошо. Семья у дядьки была: жена и двое сыновей. Жили как люди, и даже лучше, чем все. А потом дядька забухал, а Нина – жена – терпеть долго не стала: мужика нового, усатого, домой привела, а дядьку на кухню отселила. Тот, конечно, поначалу рвался территорию свою отстоять, и мужику по щщам настучать, но Нина коротко сказала:

– Квартира моя. Я тут ответственный квартиросъёмщик, а ты хуйло вечносинее. Скажи спасибо, что на улицу не выгнала. На, держи одеяло.

Нинин мужик лихо подкрутил усищи и выделил дядьке одну подушку. Дядька ещё успел подумать, что ту подушку они с Нинкой в восемьдесят третьем покупали.

Потом Нина усатому дочку родила, а старший сын из армии вернулся, и девушку в дом привёл. Дядька совсем обузой стал. По родственникам ошиваться не хотел, чудом устроился работать на какой-то склад. Там же и жил.

Жил-жил, да и умер. Глупо жил, глупо умер. Отчего умер? Нина сказала «Добухался». А мы с папой думаем, что от рака все же. У дядьки вся семья от рака померла. Да и сам он в гробу не ахти выглядел. Мне даже вначале показалось, что это не он.

В морге у гроба плакали двое: Димка и мой папа. Нина стояла рядом с усатым мужиком, и нервно посматривала на часы.

На кладбище пахло грибами, которые росли тут в изобилии. Здоровенные подберёзовики с нажористыми коричневыми шляпками и тощими ножками.

Комары совсем озверели. Жрали так, что аж хруст стоял. А чесаться, как блохастая собака, было как-то неудобно. Стояла, терпела.

Дядю Женю как-то быстро, без прощаний, наскоро засыпали землёй, и все потянулись к выходу, отчаянно раздирая ногтями искусанные комарами части тела. У могилы остались только мой папа и Димка. Папа смотрел куда-то мимо дядижениного портрета, и катал за щекой карамельку, которые Нина раздавала для помина. Димка сидел на корточках, и всхлипывал: «Батька, батька…» Хрустнула карамелька на папиных зубах, и он опустил руку на облезлую оградку:

– Тётя Шура, ты там о Жеке позаботься… Жека, ты уж прости меня, прости, урода старого.

И вдруг папа заплакал навзрыд. А ведь трезвый как стекло. И плачет. И фантик от карамельки в кулаке сжимает:

– Урод я, урод, Жека! Старый урод!

А я знаю, почему он плакал. Месяц назад дядя Женя к нему приезжал. По обыкновению, бухой, грязный, а в руках пакетик с мелкими подарочками для меня, сестры и мамы. Где, на какие шиши он постоянно покупал какие-то дешёвые браслетики, колечки, подвесочки? Не знаю. Но с пустыми руками дядька никогда не приезжал. Мать ему дверь открыла, и крикнула папе через плечо:

– Слав, там Мещеряков приехал.

А папа… А папа не в духе был. Сам месяц как бухать завязал. Крючило его от всех и ото всего. И он маме из-за двери буркнул:

– Меня дома нет.

Мама пожала плечами, и сказала:

– Сам видишь, Жень.

Дядька сгорбился, сунул маме в руки пакетик с подарочками, и пошёл вниз по лестнице…

– Прости урода, прости! – Кричал папа, зажмурившись, и мял в руке конфетный фантик.

А потом завыл. Да так громко, что ушедшие далеко вперёд Нина сотоварищи – обернулись разом. Димка с корточек поднялся, дёрнулся, было, к папе подойти, но я удержала. По себе знаю – не надо его сейчас трогать. Пусть воет. Сейчас повоет, а потом как каменный молчать будет. Я-то знаю. Жидкие родственники уж в автобус сели, водитель бибикает. Я молчу, и Димка стоит, молчит. Папа ладонью лицо и бороду вытер, и пошёл вперёд, на нас не оглядываясь. Мы с Димкой за ним пошли.

На поминках, в здании комбината школьного питания, нас накормили борщом и котлетами. И водки было много. Папа махом выглушил стакан, и уставился на дядиженин портрет. Борщ в папиной тарелке уже остыл. Я сунула ложку в папину руку:

– Ешь давай. Ешь как следует. Щас развезёт – я тебя до дома не дотащу.

Папа зачерпнул борща, сунул в рот, и снова уставился на фотографию дяди Жени. Я сняла с папиной бороды капусту, отломила вилкой кусок котлеты, и поднесла к папиному рту.

– Ну, давай. Давай, кушай, кушай. Воооооот, молодец.

Нина постучала пальцами по столу. Все посмотрели в её сторону.

– Большое всем спасибо, что смогли прийти, проводить Женю. Теперь ему там будет хорошо, а нам пора идти.

Все сразу смутились, судорожно стали доедать котлеты, и греметь стульями. Справа от меня с хрустом поднялся Димка. Веки его набрякли, нижняя губа чуть подрагивала.

– Мать, Бога побойся.

Нина отвернулась, и ничего не сказала.

– Земля тебе пухом, батя. Через годик памятник тебе сделаем, обещаю. Красивый памятник. Тёмку сам на ноги поставлю, не переживай. Парня не упущу.

Артём, младший сын дяди Жени, двадцатилетний бугай, поперхнулся водкой, посмотрел на брата, и махнул рукой.

– Царствие тебе небесное, батя. – Димка выдохнул и выпил.

И все забубнили: «Царствие небесное… Земля пухом»

Через полчаса мы с папой сидели в теплом автобусе «Электросталь-Москва». Сели у окошка, у самой печки. Я туфли мокрые сняла, и ноги на печку поставила. Папа рядом сидел, трясся. То ли замёрз, то ли с нервяка.

– На год приедем? – спрашиваю папу.

– А ты поедешь со мной?

– Куда я денусь? Поеду.

– Приедем, да.

Автобус фыркнул и поехал. Папа перестал дрожать. То ли попустило, то ли согрелся у печки. Я думала, он сейчас уснёт. Развезёт его щас с водки, два месяца ведь не пил. А он вдруг заговорил:

– Батя мой в тридцать три года помер. Он лётчиком был. После полёта, как обычно, домой пришёл, спирта выпил – им спирт после полёта выдавали. Выпил и уснул. И больше так и не проснулся. Маме тогда всего двадцать восемь было, и нам с Галькой по четыре года. А ещё через год и мамы не стало. Рак. Вот откуда, скажи, рак в двадцать девять лет?

Я слушаю вполуха. Не то чтобы я эту историю миллион раз слышала, но слышала уже. А папа продолжает:

– Нас с Галькой баба Маша вырастила, мамина мама. В честь неё мы и нашу Машку назвали. Хорошая бабушка была, Царствие ей небесное. А папина мать – баба Сима – на Урале жила, далеко.

Про бабу Симу я тоже слышала. Один раз. Когда папа сказал, что где-то на Урале померла его бабка Сима, ста пяти лет отроду. Плясала на свадьбе у правнучки, упала, и шейку бедра сломала. Оттого и померла. А так, поди, ещё триста лет проскрипела бы, что та Тортилла. Помню ещё, я тогда удивилась, что про ту свою прабабку я никогда раньше не слышала. Папа к ней не ездил, и даже не писал ей писем. Да и про смерть её сказал как-то вскользь, без сожаления. Но сейчас папа явно хотел выговориться.

– …а потом уж и мы с матерью твоей поженились, и ты родилась. Я бабе Симе письма писал часто, фотографии присылал. А она отвечала: «Что мне твои писульки, Славик? Ну, фотки прислал – а хули мне с них толку-то?» Бабка любила крепко ругнуться. – Лучше б сами в гости ко мне приезжали. А то ведь ни обнять, ни выпить. Ты маленькая была, годика ещё не было. Куда вас с собой в такую даль тащить? Поехал один. Бабка уже тогда старая была, а я её в глаза только один раз и видел, в детстве…

Папа замолчал, и прикрыл глаза. А мне уже интересно стало: а дальше-то что? Пихаю папу в бок:

– Ну и что дальше?

Папа сунул руку в карман мокрой джинсовки, достал оттуда карамельку, повертел в пальцах, и убрал обратно.

– Приехал я к Симе. Побухать бабка была ой как недурна. Три дня мы с ней встречу отмечали. На что уж я – молодой парень, двадцать пять лет, и то не выдержал. На третий день проснулся, и чую – всё, больше не могу. Домой надо выбираться, пока мне бабка печень не угробила. А она причитает: «Вот жеж пиздец: водка кончилась! Ты тут полежи пока, я к соседке Вале сбегаю. У неё бутылку займу». Я аж застонал. Какая бутылка? Какая Валя? Меня трясёт всего как больную собаку: отлежаться бы, да валить, пока при памяти. Бабка ушла, а я опять уснул…

Папа снова замолк. В этот раз минут на пять. Я отвернулась, и стала смотреть в окно. Ноги в колготках уже высохли на печке, и стало горячо. Я наклонила вперёд, за туфлями: их тоже надо было просушить. И тут папа закашлялся в носовой платок:

– Я просыпаюсь, а надо мной два лица: одно бабкино, второе – бабы какой-то незнакомой. Она смотрит на меня, и плачет. Плачет и причитает: «Боренька, тёть Сим! Вылитый Боренька!», а бабка ей: «Ну! А я что тебе говорила? Одно лицо!»

И мне слезы эти, той тётки, на щеки капают. Неприятно. Я на кровати сел, и говорю: «Баб Сим, я утром домой поеду», а она мне: «Ну заебись! Двадцать лет бабку не видел – и уже домой собрался. Никуда ты не поедешь, пока с Валечкой не выпьешь». А какая в жопу Валечка, если я уже пить не могу? Но что-то как-то рюмку выпить заставили, а дальше само все полилось. Тётка та уж ушла, мы вдвоём с бабкой остались. Бабка уж нажралась изрядно. И вдруг её прорвало: «А ты знаешь, кто эта Валечка? Это ж сноха моя должна была быть. Невеста твоего бати-покойника. Она ж его из армии ждала, мать ей приданое приготовила, я деньги на свадьбу откладывала, дед дом молодым строить начал. А из армии твой отец с лярвой какой-то припёрся – мамашкой твоей, чтоб ей на том свете ещё раз сдохнуть, курве. Женился, паскудник! Чем она его только взяла-то? Ни рожи, ни кожи! Поди, ебалась как сука – вот он и не устоял. Враз забыл, что у него тут невеста, что мать с отцом на всю деревню ославит – не постеснялся сюда её притащить. Я как увидела её – сразу сказала: сведёт она Борю в могилу, помяните моё слово. И как в воду глядела. Она ж, блядина, ещё родить почти десять лет не могла, тварь бесплодная. Я Боре говорила: бросай ты эту пустобрюхую, на что тебе с ней мучиться? Сейчас бы Валюшка тебе уж десяток нарожала. Так нет же, не бросил, дурачина. Ну, слава Богу, матушка Богородица смилостивилась – вы с Галькой родились. Я аж специально к ним ездила на младенцев посмотреть – а вдруг не мои? Но вы оба на Борю похожи были. Хоть тут не наебала, гадина… А потом Боря умер. Звонит она мне: «Мама, Боречка умер». Какая я тебе мама, гнида? Твою маму хряк соседский под забором ебёт! Мама, ишь ты! Помню, закричала я тогда: «Это ты, это ты, паскуда, Борю уморила! Богом клянусь – и ты на этом свете долго не задержишься».

Папа снова судорожно закашлял в платок. Странно так закашлял. Мне даже послышалось, что он прокашлял «Ссссука». Откашлявшись, развернул карамельку, сунул в рот, похрустел. Я не выдержала:

– А дальше?

– Дальше? – Папа потрогал мою ногу: – Ты согрелась? Смотри, туфли же насквозь мокрые. Кожаные? Ну, теперь на выброс… А дальше бабка рассказала, что перед свидетелями поклялась: «Весь Урал на коленях исползаю, но найду человека, который эту суку в гроб заколотит. И года не пройдёт». Нашла она где-то бабку какую-то. Ведьму-не ведьму – я в них не разбираюсь. Денег той ведьме Сима заплатила много. Но результат того стоил: за месяц до годовщины папиной смерти, мама умерла. Верю ли я в эту чернуху? Верю. Сам многие вещи своими глазами видел. Всякое видел, Лида… Конечно, люди потом говорили, что это мама от тоски по отцу заболела, да иссохлась. Может, оно и так, кто ж знает? Хочешь конфетку?

– Не хочу. А что потом было?

– Потом… – Папа развернул третью конфетку. – Точно не хочешь? У меня целый карман. Нинка отсыпала от щедрот. А потом я Симе уебал. Нет, не ударил, не пощёчину отвесил – я ей уебал. Уебал от души, как здоровенному мужику. И по сей день об этом жалею. Мало уебал. Убить надо было суку старую. Мы с Галькой всю жизнь сиротами росли. До двенадцати лет баба Маша нас растила, а потом её не стало – и валом пошли опекуны… Всем халявную квартиру хотелось. Всякие попадались. Один чуть Гальку не изнасиловал, когда ей пятнадцать было. Вот тогда я на малолетку и загремел… – Папа потёр пальцем блеклую татуировку на тыльной стороне ладони – кружок с чёрной точкой внутри. – Держи конфетку. Помяни Жеку.

Папа сунул мне в руки мокрую карамельку. Автобус фыркнул, и встал в пробке. Я посмотрела в окно.

– В Москву въезжаем что ли?

Папа мельком посмотрел за стекло в кабине водителя:

– Из Купавны выезжаем. Тут всегда так. Ты сейчас у метро шлёпки себе купи какие-нибудь, а туфли твои я домой заберу. Кто ж кожу на горячем сушит? Будут как колодки. Я сам дома высушу.

Я пошевелила пальцами на ногах.

– Пап, а ты маме рассказывал? Про ту свою поездку.

– Маме? Нет, конечно. Приехал, подарков вам привёз, привет от Симы передал, улыбался счастливо, как параша майская. Незачем маме знать. Поняла?

– Конечно.

Автобус опять фыркнул, и поехал вперёд. Папа прикрыл глаза, и уже через минуту начал похрапывать. Тётка, сидевшая напротив папы, недовольно скривилась. Я ей улыбнулась, сняла с себя куртку, и укрыла папины ноги, отметив про себя, что джинсики на нем уже ветхие, того и гляди развалятся. Все насквозь мокрые. Заболеет же, старый мой дурак. Завтра куплю ему новые, и пусть ругается, что он и сам себе может купить хоть десять штанов – ему старые просто нравятся.

Пусть ругается. Он же знает, что на меня бесполезно ругаться – я всегда все делаю по-своему. Потому что я Его дочка. Папина. Папина дочка.

Автобус въехал в Москву.