Текст книги "Сборник рассказов"
Автор книги: Лидия Раевская
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 51 страниц)
13-09-2007
Лето. Море. Девки. Пляж.
Лето жаркое. Ибо это лето в Геленджике.
Море тёплое. Потому что туда отдыхающие ссут как из пистолета.
Девки голые и сисястые. Это вообще без комментариев.
Пляж песчаный. С морем и сисястыми девками.
Рай.
Толик произвёл открытие века.
Рай.
Через пять минут Толик произвёл открытие второго века.
Рая стало в два раза больше.
Ещё через пять минут Толик понял, что он нихуя не в Питере. Там столько голых девок нету.
Уже прогресс.
А ещё через час восстановленная картина выглядела так:
– Урод и шаромыжник! – гнусавила Ленка, утрамбовывая свои розовые лифчики в чемодан. – Два года жизни коту под хвост! Пиндос!
Толик курил в форточку, выпуская колечки дыма, и размышлял о том, что полоска на его зебре-жизни внезапно стала темнеть. Да что там темнеть? Она на глазах становилось чёрной как жопа негра.
От него уходила Ленка.
Уходила, видимо, насовсем. Потому что не забыла сунуть в свой чемодан четырнадцать номеров журнала «Здоровье», которые два года назад торжественно внесла в его, Толикову, квартиру, и поставила на книжную полку. «Там хорошие статьи про лечение перхоти и грибка. Первое дело в семейной жизни!» – утверждала Ленка, а Толик согласно кивал.
Потому что ему было насрать на перхоть, грибок, лишай, и прочие украшения. Ведь Ленка переехала к нему – и это главное.
И два года у них была семья.
А теперь эта семья разбилась о потёртый Ленкин чемодан, набитый журналами, лифчиками и молочком для снятия макияжа.
В таких вещах виноваты всегда оба. Поэтому Толик философски курил, и даже не будучи Нострадамусом, точно знал, что сегодня он будет пить. Водку. И ещё водку. И потом ещё коньяк, и пиво. Если место останется.
Хлопнула входная дверь, и в старом серванте призывно тренькнули шесть хрустальных стопок…
А потом в квартире Толика, как по мановению волшебной палочки, возникли армейские друзья, приехавшие в гости по случаю Дня Десантника, и Толик вспомнил, что с завтрашнего дня у него начинается отпуск, и хрустальные стопки десятки раз со звоном бились тонкими краями друг о друга, под бравые вопли: «За десантуру, нах!»
И стало темно…
«Я умер от цирроза».
Это первое, что пришло Толику в голову, когда он произвёл открытие века.
«Или Ленка вернулась, и убила меня своим чемоданом»
И обе версии тут же рассыпались в прах.
– Здравствуй, братишка! – широко улыбался, и дружественно дышал перегаром в Толиково лицо, Толиков брат Макс. – Добро пожаловать в Геленджик!
«Пиздец» – подумал Толик.
«Прочухался, бля…» – обрадовался Макс.
– Давно я тут? – это единственный вопрос, который пришёл Толику в голову.
Вернее, их было очень много, но этот – самый важный. Да.
– Со вчерашнего дня! – ответил Макс, сосредоточенно открывая зубами бутылку пива. – Подлечись малость, на! – и протянул запотевшую тару Толику.
Толик жадно глотнул, зажмурился, и частично, обрывочно, стал вспоминать, как его запихивали в машину, как его тело, сдавленное с боков двумя потными девками, всю дорогу впитывало в себя алкоголь, как его тошнило картофельным пюре под Анапой, и как раскатисто хохотал брат Максим…
Начался отпуск, в который Толик торжественно прибыл на алкогольном экспрессе «Питер-В гавно»
Две недели братья обмывали отпуск Толика, Ленкин уход, Ленкин чемодан, Ленкину перхоть и грибок, купались в море, поили сисястых голых девок креплёным вином и шампанским, и прожигали жизнь.
Лето. Море. Девки. Пляж. Рай…
И Толик уже уверовал в то, что он ошибся. Что зебра его жизни по-прежнему бела как волосы блондинки Алисы, с которой Толик познакомился, когда пошёл блевать в уличный цветочный горшок, и обнаружил в нём прелестную писающую девушку, и что уход из его жизни Ленки – это начало новой жизни и светлого пути. О как.
Но наступило утро.
Утро семнадцатого августа одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года.
В Геленжике, в Питере, в Москве и вообще на территории России.
*Минута молчания*
К полудню каждый абориген знал новое, модное, яркое, стильное слово «дефолт».
А у братьев осталось шестьсот тысяч рублей на двоих.
И Толику крайне необходимо было попасть домой, в Питер. Хоть на поезде, хоть на вертолёте, хоть на хую галопом. Потому что его там ждала работа, и гора немытой две недели посуды.
А денег – последний мешок.
Толик был озадачен, и даже не стал опохмеляться.
Максу было всё похуй, потому что он ебался с сисястой женщиной, и хуй клал на дефолт.
Толик надел шорты и футболку, взял гитару и триста тысяч, и пошёл на автовокзал.
Макс ебался с сисястой женщиной, и не заметил потери бойца.
Толик взял билет до Новороссийска, и сел в душный автобус.
Макс остался ебать сисястую женщину в Геленжике.
Экспресс «Геленджик – Хуй-Знает-Куда» тронулся.
В Новороссийске тоже было море, пляж и сисястые девки, но денег на них уже не было. Точно так же, как не было билетов на поезд до Питера.
Зато денег хватило на плацкарт до Москвы.
Поезд на Москву отправлялся ночью.
…Макс, наконец, наебался с сисястой женщиной, и услышал модное слово «дефолт»
Триста тысяч, лежавшие на столе, быстро перекочевали Максу в карман.
Автобус до Новороссийска уходил через полчаса.
Отпуск кончился.
В плацкарте было душно, воняло носками и пердежом.
Толику хотелось жрать, пить, курить и сдохнуть одновременно.
И хуй знает – что больше.
До Москвы ехать ещё сутки.
Одному.
Макс в последний момент залез в плацкартный вагон поезда «Новороссийск-Москва», и улыбался пергидрольной проводнице, которая ругала Макса за то, что он влез в вагон после окончания посадки, и при этом невзначай крутила мощный сосок, торчащий даже через китель.
Макс ехал в Москву.
Один.
Мимо Толика прошли два мужика, и шумно требовали дать им водки. Непременно с акцизной маркой. Они даже предлагали её купить.
У Толика была водка. И он её продал страждущим.
На выручку Толик купил сигарет, картошки и огурцов.
Призрак голода отступил.
Макс с нежностью смотрел на пергидрольную проводницу:
– Клава, я полюбил тебя с первого взгляда. Таких волнующих грудей и роскошных ног я не видел даже во сне, Клава… Ты веришь в любовь с первого взгляда?
Клава басисто хохотала, и притоптывала кривыми волосатыми ножками в такт доносящейся из радиоприёмника песне «Крошка моя, я по тебе скучаю!»
«Дай пожрать, сука целлюлитная!» – кричал про себя Макс, карабкаясь по Клавиному телу, как по сопкам, и нежно дышал Клаве между грудей: «Твой запах сводит меня с ума… Ты пахнешь салом, Клава…»
Макса подбросило на оргазмирующем теле Клавы, и больно ударило о край стола.
На котором лежала копчёная курица, блестели медными пятаками нарезанные кружочки сырокопчёной колбасы, и стояла бутылка красного вина.
Макс честно заработал себе еду.
Гнусавый голос доложил Толику, что поезд прибыл в Москву.
Еда кончилась. Деньги тоже.
Остались только гитара, и желание попасть в Питер.
Толик отважно шагнул на заплёванный перрон Казанского вокзала.
Макс вытер жирные губы, поцеловал Клаву в жоповидный подбородок, дал ей бумажку, с нацарапанным чужим телефонным номером, и вступил в Москву.
Гитара оттягивала плечо, и просилась на продажу.
У машины, в которой сидел мужик с небритым лицом и с табличкой «Куплю всё!» – за неё предложили пятьдесят тысяч.
Толик подумал, и вежливо послал табличку с мужиком нахуй.
Сделка не состоялась.
Макс уверенным шагом направился в сторону билетных касс.
Двести тысяч рублей, взятых «в долг» у Клавы вселяли уверенность в движения Макса, и приятно ласкали потную ладонь в кармане.
Поезд на Питер отправлялся через сорок минут.
Мимо Толика прошли два юнца, один из которых вполголоса сказал:
– Глянь, Дэн, у чувака гитара пиздатая…
На что прыщавый спутник юнца ответил:
– Нехуёвая. Мне мать такую же на днюху обещала. Но хуй подарит… Такая тыщ пятьсот стоит, не меньше…
Толик сориентировался быстро:
– Пацаны, гитара не нужна? За сто пятьдесят отдаю. С чехлом вместе. Ну? Ну? НУ???
И сделка состоялась.
Поезд на Питер отбывал через полчаса.
…Ранним утром Толик вышел на Московском вокзале, и вдохнул сырой питерский воздух.
Толик шёл, улыбаясь рассвету, и вызывая завистливые взгляды редких прохожих своим южным загаром.
Мимо дома Ленки он прошёл, не оглядываясь на её окна.
Он шёл по Питеру.
Он шёл домой.
Дома Толика ждала гора немытой посуды, и Макс…
14-09-2007
Я смотрю на Петю. Петя как Петя. Та же рожа маниака, тот же пиджак, с вытравленными добела пОтом подмышками. Те же приятственные опрелости на шейке.
Божественный Петя.
Которого три года боготворила моя подруга.
Семь лет назад Петя работал охранником в одном очень затрапезном ночном клубе на окраине Москвы. А Юлька тогда жила в Зеленограде.
Каждую ночь, когда Юлин супруг Толясик уходил на свою опасную службу *Толясик был тогда заслуженным сутенёром республики Молдова*, Юля выскакивала из дома, ловила такси, и ехала на окраину Москвы полюбоваться на Петю. Именно полюбоваться. Потому что подойти к нему она стеснялась.
Потом осмелела, и стала трогательно запихивать в Петину ладошку презенты: то флакон туалетной воды, то печатку золотую.
Петя принимал дары, и благодарственно блестел шейными опрелостями.
А однажды он напился на рабочем месте.
Петя мужественно боролся с неукротимыми рвотными позывами, а Юля страдала, переживая муки вместе с Петром.
А потом подошла к начальнику охраны, дала тому тысячу рублей, и попросила разрешения забрать Петю к себе домой, потому как пользы клубу от него сегодня не будет, а трезвым Петя никогда не согласиться заняться с Юлей жёстким петтингом и бартерным обменом гениталий.
И втянула носом повисшую соплю.
Начальник был мудр и добр. Поэтому Пётр перекочевал в Юлины хрупкие ручки, и был отбазирован в номер гостиницы «Золотой Колос», что на Ярославке.
Пользуясь Петиным алкогольным параличом и амнезией, Юля всю ночь благоговейно мацала Петин пенис, и два раза склонила Петину физическую оболочку к затяжному куннилингусу.
Ранним утром Юля окропила Петра ковшом холодной воды, склоняя оного к пробуждению.
Петя захлебнулся, но не насмерть. И проснулся.
И очень сильно испугался.
Потому что он лежал в незнакомой комнате, на незнакомой кровати, а рядом лежала голая Юля.
– С добрым утром, любимый! – крикнула Юля, и ослепила Петю вспышкой фотоаппарата.
Ослепший, испуганный Пётр вскочил с кровати, ударился о подоконник, споткнулся о Юлины сапоги, валяющиеся на полу у кровати, упал, прозрел, и убежал в туалет.
Так начался их роман.
Который длился три года.
Юля заставила Толясика снять квартиру в доме, находящемся в ста метрах от Петиной работы.
Юля носила в кошельке Петино фото, сделанное утром в гостинице, и запечатлевшее Петино перекошенное лицо, и изысканно выпученные глаза, а негативы с той плёнки хранила в моём шкафу.
Юля меценатствовала, и осыпала Петю дарами, купленными на деньги, который трудолюбивый Толясик каждое утро давал Юле «на булавки».
А Петя приходил к Юле раз в месяц и, услышав Юлин клич: «К кормушке!» – монотонно тыкался в Юлины гениталии холодным прокисшим носом.
Через три года Юля перевлюбилась в официанта, и Петя был забыт.
А спустя ещё четыре года, тёплым летним вечером меня занесло в тот приснопамятный клуб.
Что греха таить – у меня тоже когда-то был там знакомый охранник. С которым я даже неблагополучно прожила несколько лет. А преступников всегда тянет на место преступления.
В клуб сей я зашла с целью вкусить в одиночестве алкогольной продукции, вследствии какого-то стрессового события.
У меня было три тысячи рублей, розовая кофточка, сиськи, и унылое выражение лица.
Молодой незнакомый охранник на входе потребовал показать документы.
Документов у меня с собой не было, и я предложила посмотреть мою жопу. Как альтернативу.
Потому что жопа врать не может – все мои года, так сказать, налицо.
Охранник посуровел, и вызвал начальника охраны.
Петю.
И Петя тут же успокоил юного секьюрити, что эта дама давно справила двадцатиоднолетие, и ей можно вкушать зелено вино, и рассматривать половые органы стриптизёров.
Можно уже.
А я обрадовалась знакомым лицам, и предложила Петру составить мне приятную компанию.
И вот сидим мы с Петей, пьём коктейль «Лонг айленд», и изливаем друг другу посильно.
– Петя, – я склонила голову, и доверительно ткнулась носом в Петину опрелость, – Мужики – это вселенское зло. Ты согласен?
– Нет! – с жаром восклицает Петя, и трясёт плешивой головой, окатывая меня брызгами слюней и «Лонг айленда», – Нет! Это бабы все – суки и корыстные ведьмы! Им всем нужны только деньги!
– Мне не нужны… – тихо признаюсь я. – Мне это… Дядьку бы хорошего… Чтоб добрый был, и ногами бы не дрался…
И устыдилась.
И выпила ещё коктейль.
Петя смотрит на меня блестящими от алкоголя глазами, и восхищённо шепчет:
– Ты – богиня, и мечта всей моей жизни… Да, я беден! Но зато я умею удовлетворять женщин!
И гордо откинулся на спинку высокого стула.
– Врёшь ты всё, Петечка! – это я в себе уже азарт почуяла. – Врёшь! У тебя нос холодный, и отлизываешь ты печально и нихуя не разу не душевно! Мне Юлька говорила!
Петя блестит глазами и опрелостью, и кричит мне в лицо, перекрикивая вопли: «Мальчик-гей, мальчик-гей, будь со мной понаглей!»:
– Пиздёж! Врёт Юлька! Я очень душевно лижу! Да! А она – дура фригидная просто!
А вот это он зря.
Никому не позволю называть Юльку фригидной!
Анемичная официантка Катя принесла Пете кофе, и странно на него посмотрела.
– Клевета! – неистово кричу, и залпом выхлёбываю Петин кофе, – Отродясь у Юльки не было фригидности! Это ты виноват! Плохо старался, значит! Покажи мне язык немедленно!
Это уже третий Лонг айленд» иссяк в моём бокале.
Никогда себя так с трезвого на людях не веду. Да.
Петя пучится, краснеет, и вытаскивает язык.
На Петиной шее бьётся синяя вена, а Петин язык пытается облизать Петин нос, но безуспешно.
– Хо! – ликую, – Видишь? Ты виноват! Не можешь срать – не мучай жопу! И не сваливай с больной головы на здоровую!
Петя сконфуженно запихивает язык обратно в рот, и угрюмо присасывается к бокалу.
Мне становиться его жалко. Меняю тему разговора:
– Ладно, ты мне расскажи: как сам-то?
Банальный такой вопрос, но сказать что-то надо.
Петя оживляется, и извлекает свой нос из «Лонг айленда»
И смотри на меня изучающее.
– Что? – спрашиваю, и Петины слюни с сисек вытираю.
– Тебе можно доверять? – испытующе вопрошает Пётр.
– Вполне. Я щас нажрусь, и всё равно всё завтра забуду. Стопудово. Рассказывай.
Петя начинает светиться изнутри таинственностью, и шепчет мне на ухо:
– Что ты знаешь о демонах, недостойная женщина?
Хмурюсь, и вспоминаю:
– Есть демоны инкубусы. Они невидимые, и по ночам тёток трахают несанкционированно. – вспоминаю, и радуюсь своей крепкой памяти.
– Дура. – огорчил меня Петя своей откровенностью. У кого чего болит… Что тебе известно о демоне Пиндобусе?
*Тут я вру безбожно, потому что не помню я как там этого Петиного приятеля звали.*
– Ничего не известно мне о Пиндобусе. – серьёзно отвечаю, и жду продолжения. И оно последовало:
– Тебе Юлька рассказывала о моей татуировке?
– Да, – говорю, – рассказывала. Говорила, что у тебя упырь какой-то то ли на жопе, то ли на спине нарисован.
– Обе вы дуры. – ещё больше огорчил меня, и огорчился сам Петя. – Это не упырь. Это – Пиндобус. Демон откровений и повелитель мёртвых душ. Я с ним общаюсь.
Последняя фраза была произнесена гордо, и с вызовом.
А я была к ней не готова, и «Лонг айленд» вытек у меня из носа.
– Зачем? – интересуюсь осторожно, а сама высматриваю удобные пути побега из Шоушенка.
– Пиндобус знает всё. Он учит меня. И он сказал, когда я умру.
– И когда?
– В прошлом году должен был умереть. Пиндобус иногда любит пошутить… – и засмеялся нехорошо.
А у меня в животе вдруг что-то забурчало.
– Клёво тебе… – говорю, а сама уже сигареты-зажигалки в сумочку складирую.
– Ты знаешь, как зовут меня друзья, а? Знаешь, бля? – тут Петя схватил меня за розовую кофточку, и смял в руке мою сиську.
– Не знаю, бля! – кричу в ответ, и выдираю из Петиных лап свою плоть.
– Волчара! Они зовут меня волчара! А почему? – орёт, и плоть не отпускает. А я уже протрезвела полностью.
– Потому что ты мудак! Отпусти мою сиську, опойка! – я уже говорю, что думаю. Всё равно терять уже нечего.
– Неееееет! – рычит, и плюётся Петя, – Потому что я – волк! Ррррррррррррр…
Очень сильно захотелось ощутить под ягодицами холодный фаянс казённого унитаза…
А Петя был в ударе:
– Пиндобус мне сказал, что мне нужно раздобыть волчью шкуру! И тогда я смогу быть настоящим пожирателем плоти и душ! И я не знал, понимаешь, не знал! Не знал, где мне взять шкуру волка! Я ходил в лес с рогатиной, я ставил капканы, но волк так и не пришёл на мой зов! И воззвал я тогда к Пиндобусу, и Пиндобус явился мне в откровении, и сказал: «Петя, купи, бля, газету «Их рук в руки», и пять раз произнеси: «Волчья шкура», и потом открой газету на любой странице…» – глаза Пети горели, слюни текли, опрелость источала миазмы, а я мысленно давала себе клятву в том, что никогда больше в это знойное заведение не войду. Если останусь жива этой ночью. – И я это сделал! И я сказал пять раз подряд «Волчья шкура!», и открыл газету! И первое, что я увидел – это объявление о продаже волчьей шкуры! Теперь ты веришь в демонов, женщина?
Я уже верила во всё. И даже в Петино утверждение, что я дура. И Юлька дура. Ибо это было правдой, видит Бог.
– Да!!!! – крикнула я, – Пиндобус жив! Воистину! А ты – волчара и пожиратель! А я ссать щас пойду, ибо прониклась и устрашилась! Жди меня тут, мой волк!
…Я неслась домой по тёмным подворотням, мимо азербайджанского общежития, рядом с которым я светлым днём, в сопровождении конной милиции хуй когда пройду; я бежала, сняв туфли, наступая в дерьмо и лужи; я на бегу набирала Юлькин номер, и орала в телефонную трубку:
– Петя ёбнулся! У Пети волчья шкура и Пиндобус! Петя хотел вкусить моей плоти, и пронзил своими когтями мою грудь! Немедленно принеси мне зелёнки, водки, и валерьянки! Я буду это пить!
Петя потом долго слал мне смс-ки: «На улице дождь. Я волнуюсь за тебя. Вернись ко мне!» и «Сегодня пятница. Пиндобус в активе. Остерегайся волка!»
А мы с Юлей не любим с тех пор имя Петя, не смотрим в зоопарке на волков, и никогда не знакомимся с мужчинами, у которых странные татуировки на теле.
Ибо нехуй.
14-09-2007
Светлые волосы раскиданы по подушке…
Карие глаза смотрят сквозь него, бровки хмурятся…
Губы приоткрыты, и пахнут яблоком…
И прижать её к себе хочется, и не отпускать никуда…
И кожа у неё смуглая, горячая и бархатная…
И острые плечики вздрагивают…
И темно.
И только голос в невидимых колонках поёт про семь секунд:
You're just seven seconds away…
That's much, too much. I can't touch your heart
You're just seven seconds away
But, babe, it hurts when we're worlds apart
You're just seven seconds away…
И он торопится успеть, уложиться в отведённое ему время, и рвётся всем телом ей навстречу, и знает, что у него осталось только несколько минут…
Несколько минут.
И она уйдёт.
Встанет, виновато улыбнётся, соберёт в пучок растрёпанные светлые волосы, закурит, выпустит в потолок струйку дыма, и спросит:
– Проводишь?
И знает, что нельзя ей отказать.
Невозможно.
И времени совсем нет.
Можно только подойти к ней сзади, уткнуться носом в шею её, вдохнуть её запах – и молча отпустить…
А потом ждать. Ждать-ждать-ждать.
Ждать звонка.
Или встречи.
Или сообщения на экране монитора: «Ты меня ждёшь?»
Ты меня ждёшь?
Зачем она спрашивает? Кокетничает?
Жду. Всегда жду. Каждый день, каждую минуту… Жду.
Глаза её снятся. Волосы. Запах на подушке заставляет перебирать в памяти секунды и мгновения…
Она вернётся. Она обещала. Она вернётся…
Моя девочка… Моя – и не моя…
Вечер пятницы. Лето. Темнеет поздно. Иду бесцельно, и просто живу.
Я ощущаю, что я – живу.
Я чувствую запах лета, листьев, бензина-керосина, и слышу музыку, доносящуюся из летнего кафе.
Сигарета в руке стала совсем короткой.
Я затянулся в последний раз, и пошёл на звуки музыки.
В кафе было шумно, людно, и молодая чернявая официантка, держа в руках грошовый блокнотик, осведомилась:
– Вы уже выбрали?
Настроение было хорошее. Девочка-официантка – приятная, не вызывающая раздражения.
– Пиво. Ноль пять. Пока всё.
И улыбнулся ей в ответ.
Девочка ушла, а я смотрел ей вслед. Что-то в ней было… Определённо, было.
Может, глаза? Живые, любопытные… Как у дворняги…
Или трогательная белизна кожи в вырезе белой рубашки?
Или тонкие пальцы, сжимающие переполненную пепельницу?
Не знаю.
Но сегодняшний вечер сулил приятные сюрпризы, я это чувствовал кожей.
Дикая. Маленькая дикая девочка.
Суетливая, живая, настоящая…
Не бойся меня, девочка… Я никогда не сделаю тебе больно…
Пока не сделаю.
Я слушаю твой голос.
Не слова, нет. Мне неинтересно то, ЧТО ты говоришь.
Мне нравится то, КАК ты это говоришь.
Тонкий голосок, так вяжущийся с её внешностью, с сильным западно-украинским акцентом, звенит колокольчиком в голове.
Говори, говори, девочка… Мне это нравится.
Смейся, улыбайся, хмурься – тебе это идёт.
Живой человечек, живые, настоящие эмоции. Губы пухлые взгляд приковывают.
Настоящая…
Месяц уже прошёл. А интерес не угас.
Нет, и больше он не стал, что тоже интересно.
Мне нравится встречать её после работы, нравится ловить взглядом огоньки в её глазках-черносливках, нравится касаться губами её волос, и проводить языком по тонкой белой шейке…
Она вздрагивает, а я – я улыбаюсь.
Моя.
Она – моя.
Так быстро, и так предсказуемо…
Никогда не задумывался над тем, что у неё есть какая-то жизнь.
Что она где-то гуляет, с кем-то общается, и не чувствует себя одинокой без меня.
Пускай.
Это неважно.
И роли никакой не играет.
«…You're just seven seconds away…
That's much, too much. I can't touch your heart
You're just seven seconds away
But, babe, it hurts when we're worlds apart
You're just seven seconds away…»
Сигаретный дым струйкой уходит в открытую форточку, спускаясь капроновым чулком по веткам старого тополя…
Позвонить? Нет?
А почему бы и нет?
– Ты где, моя радость? – дым, свиваясь в причудливые, размытые узоры, стелется по потолку…
– Я? Я у подружки сижу. – голосок звонкий, запыхавшийся, и радостный.
– Ммм… У подружки? Я её знаю?
Подружка… Да, наверное, это так и надо: у неё должны быть какие-то подружки.
– Наверное, видел… Светленькая такая, в твоём доме живёт, кстати…
Светленькая. Замечательно. В моём доме живут десятка три светленьких девушек.
Наверняка я её видел.
– А если я к вам зайду сейчас – подружка не обидеться?
Самому интересно – что за подруга такая? И чем она интереснее меня?
Наверняка, откажет…
Улыбаюсь заранее.
– Подожди минутку… – шёпот в трубке, шорохи, смех звонкий. – Заходи, она не против. Спустись на четвёртый этаж.
Даже так?
Искрами рассыпается в пепельнице придушенная сигарета…
Спускаюсь вниз.
Карие глаза, светлые волосы, волнами рассыпанные по плечам, хрупкая фигурка.
– Привет, ты к Оле?
Смотрю на неё. Потом улыбаюсь:
– А можно?
– Проходи… – улыбается солнечно, открыто, искренне.
Закуриваю, спросив разрешения.
Две девушки. Такие непохожие. Разные.
Одна – моя. Живая, настоящая, привычная, изученная до мелочей.
Вторая – старше, выше, тоньше, деликатнее…
И…
И я смотрю на неё, и вижу только тонкие руки, сжимающие сигарету, и поправляющие непослушную прядь волос.
Зацепило.
Сильно зацепило.
Но – не моё.
Не допрыгнуть до неё, не достучаться, не вызвать огонька в её глазах…
А если рискнуть, а? А?
– Ты? – удивление в глазах, и улыбка неуверенная…
– Я. – в глаза ей смотрю нагло.
– Зачем пришёл? – бровки хмурит забавно, по-детски.
– К тебе. Пустишь?
Напролом иду.
Не глядя.
…Светлые волосы, раскиданные по моей подушке.
Хрупкое, вздрагивающее тело…
Длинные ресницы, отбрасывающие тень на раскрасневшиеся щёчки…
С каждым движением я становлюсь к ней ближе – и дальше…
Я касаюсь губами её влажного лба.
Глаза широко распахиваются, и тонкие руки обвивают моё тело.
– Тебе не больно, нет? – шепчу в маленькое ушко.
Маленькая. Тоненькая. Хрупкая такая…
– Нет… – выдыхает протяжно.
Перебираю пальцами её волосы, вдыхаю еле уловимый запах её тела.
Она сидит, подтянув к подбородку колени, и плечики дрожат.
Прижимаюсь грудью к её спине, и чувствую, как бьётся её сердце.
– Не уходи…
Я не прошу, я не требую.
Я вымаливаю.
И в который раз слышу:
– Не могу. Прости. Ты знаешь…
А потом, не глядя на меня, она одевается, зябко обхватывает себя руками, и говорит в сторону:
– Проводишь?
И я провожаю её до лифта.
И возвращаюсь домой. Один. Всегда один.
Странная, неразгаданная и непонятная девочка.
Женщина.
Она старше, она – намного меня старше.
Я в волосы её лицом зарываюсь, и понимаю, что дышу Женщиной.
Настоящей Женщиной.
Женщиной в теле ребёнка.
И понимаю, что обратной дороги нет.
Что я утонул в ней задолго до того, как понял – кто она. Какая она…
Она проникла в меня, в каждую мысль мою, в каждое движение.
Она отдала мне своё тело. Полностью. Целиком.
И больше не дала ничего…
Она приходит, чтобы получить своё.
Берёт, и уходит, оставляя мне свой запах, и смятые простыни…
А я – я не могу её догнать, удержать, запереть…
Она всё равно уйдёт.
Потому что Она не может принадлежать никому.
Женщина-кошка.
Сытая, гладкая, грациозная…
Нежная, ласковая, тёплая…
И – далёкая.
Ей не нужен я. Ей не нужны слова мои, не нужны мысли и чувства.
Ей не нужен никто.
А вот она мне – нужна.
Я жить хочу ей. Дышать ей. Для неё. Ради неё. Всё для неё. А ей – не нужно…
Я закрываю за ней дверь, а через две минуты на экране монитора возникают слова:
«Спасибо тебе за всё. Ты славный мальчик»
Славный мальчик.
И не более того.
Я буду ждать тебя, слышишь? Буду ждать. Дни, месяцы, годы…
Буду ждать тебя.
Одну тебя.
Только тебя.
Потому что люблю.
Люблю…
…Она закрыла входную дверь, и, не зажигая света, села в кресло и закрыла лицо руками.
«Я старая идиотка. Зачем я к нему хожу? Он просит? Пусть просит. Это его трудности. Ты мне ответь – зачем ТЫ туда ходишь? Молчишь? А я тебе скажу. Он – не такой. Он – другой. Он тебя любит только за то, что ты есть. Что ты ходишь с ним по одной земле, и дышишь одним воздухом. И вот скажи ему – «Убей ради меня!» – убьёт. И глаза эти врать не умеют. Ещё не умеют. Не научились ещё. И тебе страшно, да? Да. Страшно. Он младше тебя на десять лет, у него жизнь только начинается… Куда ты со своими мощами лезешь, дура? Отпусти его, не мучай… Верни его на место.
Не могу. Не могу. Не могу я!
Я видеть его хочу. Дышать им. Прятаться у него на груди, и трогать губами его ресницы…
Голос хочу его слышать. Пальцы его целовать. Родные такие… Тёплые… Любимые пальчики…
Засыпать и посыпаться рядом с ним.
Гладить его рубашки по вечерам.
Смотреть телевизор, сидя на его коленях…
И – не могу.
Что? Что ты от меня хочешь, а? Что ты жрёшь меня изнутри?!
Не могу!
Не отпущу! Не отдам! Никогда!
И назови меня трижды сукой – я рассмеюсь тебе в лицо!
Я люблю его.
И это оправдываёт всё.
И несущественным сразу делает, неважным…
Люблю…»
Мерно загудел системный блок, и замерцал экран монитора.
И её руки привычно легли на клавиатуру, и так же привычно набрали текст:
«Спасибо тебе за всё. Ты славный мальчик…»
