Текст книги "Сборник рассказов"

Автор книги: Лидия Раевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 51 страниц)

Мимоходом

17-10-2012

– Ну, показывай, показывай! – Ершова вошла на кухню, потирая руки, и улыбаясь как дедушка Ленин на обложке книги Бонч-Бруевича. – Это оно?

– Да. – Я смахнула пылинку со своего нового приобретения тряпкой. – Ну как? Нравится?

– Ничо. Хорошенький. Но с голубым его носить нельзя – вообще не будет смотреться. Его с зелёным бы хорошо. И под твою бежевую сумку.

– Я вчера с чёрной была. Ахуенно всё смотрелось, кстати.

– Ну, чёрная – это ж классика. С чёрным всё смотреться будет. Только пиджак новый купи.

– Кому? Себе?

– Нахуя тебе пиджак? Ему, вон, купи. Красивый же парень, а лапсердак у него с Козельской трикотажной фабрики. К тому ж, перешитый из дедушкиной робы, в которой он БАМ строил. – Ершова потрепала Сашку по русой головушке: – А годков-то тебе сколько, малец?

Сашка не ответил. Собственно, он со вчерашнего вечера ещё ни слова не сказал. Вернее, с ночи. И утром я даже потыкала в него пальцем на предмет узнать: он там живой ещё вообще? Поэтому я ответила за него:

– Девятнадцать.

Ершова нахмурилась. Схватила кухонную тряпку. Поплевала на неё. Протёрла Сашкино лицо. Выкинула тряпку. И повернулась ко мне.

– Ой, нехороший возраст, Лида. Было б хотя бы двадцать два, а тут совсем же… Ведь сдохнуть мог.

– Мог.

– Вот. И давно он такой?

– Со вчерашнего дня.

– Совсем не говорит?

– И есть отказывается.

– Помрёт он у тебя. Помрёт! – Хрипло каркнула Ершова и закашлялась. – Купи ему пиджак, пока не поздно. Ты где его подобрала?

Я вздохнула. Сашку я подобрала в прямом смысле на улице. Вчера вечером. Мне было скучно, а на улице лето. А во дворе лавочка. А над лавочкой живописная берёза. И я там сидела.

Короче, кому я вру? На лавочке той я ровно пять минут сидела, пока какой-то юный пионер из детской организации, тусовавшейся через пять метров от меня, не подошёл с опрометчивым вопросом на предмет узнать сколько времени.

А потом, узрев у пионеров полупустой ящик пива, и справедливо рассудив, что этой дозы им вполне достаточно, чтобы не признать во мне двадцатишестилетнюю тётку, я телепортировалась в самое нутро детской организации с целью внести туда хаос и немного сексуальности в стиле mature.

Пиво – это пойло пролетариата, к коему я себя вот уже недели две как не относила, с подачи Ершовой же («Лида, пожилые женщины должны брать манерами, понимаешь? Манерами! Купи себе кольцо с фальшивым рубином, научись мудро ухмыляться в усы, и попивай коньяк из трёхлитровой рюмки – я такую в кино видела. Ты антиквариат, а не секонд хэнд, ёбана!»)

В общем, пиво пить было запрещено, и я купила коньяк. Трёхлитровой рюмки в магазине не оказалось, но это всё детали. Коньяк, вероятней всего, я всё же выпила. Иначе как объяснить утреннее наличие одного из вчерашних пионеров в своей кровати, да ещё в состоянии овоща?

То, что пациента зовут Сашей – я прочитала в его паспорте. По карманам я шарить не приучена, но паспорт почему-то лежал прямо на подушке. Не иначе, я вчера пионера на нём присягать в верности заставляла. Есть у меня такая привычка нехорошая. Рассказывали.

Пациент был всем хорош: молод, голубоглаз, в хорошей физической форме, и почему-то вызывал умиление и желание купить ему немного сахарной ваты на палочке. А ещё он отлично гармонировал с моим гардеробом, совершенно не подчёркивая нашу семилетнюю разницу в возрасте. Большая редкость по нынешним временам. Не стыдно и Юльке похвалиться.

– У него же мама есть, Лида. – Ершова сверлила меня глазами. – И, полагаю, эта мама тебе в дочери годится. А значит, она моложе и сильнее тебя, понимаешь? Её чадо дома не ночевало. И придёт домой вот такое. И вполне справедливо будет, если та мама примчит сюда и отпиздит тебя гладильной доской. Прячь ножи.

Я заёрзала. Пиздюлей не хотелось. Потыкала в Сашку пальцем. Он не пошевелился. Внутри меня забурлила паника.

– Ершова, у меня рука не поднимется его убить. Посмотри на него – он милый.

– А психику ребёнку ломать рука у тебя поднялась? – Ершова повысила голос. – Тело белое терзать когтями нарощенными не стыдно было? Телесами своими морщинистыми в лицо невинное тыкать могла? Тогда перестань пиздеть – иди, и прикопай его за Мкадом, я место хорошее знаю – всплывёт только в 2018 году в Люберцах.

– Не надо! – вдруг пискнул Саша, а мы с Ершовой вздрогнули. – Я люблю Лиду. Я на ней женюсь.

Секунд тридцать мы молчали. А потом Юлька заголосила:

– Батюшкиииииииии! Да что ж она с тобой сотворилааааааааааа? Да зачем же ты так ебанулсяяяяяяя? Да на кого ж ты мамку свою оставил-тооооооооо?

Я хрустнула шеей, и твёрдо опустила руку на Ершовское плечо:

– Отставить вой. Пациент заговорил. Это уже хорошо. Плохо другое: нам нужны наркотики. Саше нужно стереть память, а бить его у меня рука не поднимется, я уже говорила. У тебя есть наркотики?

– У меня есть зелёнка, элеутерококк, и перцовый сука пластырь! Откуда у меня наркотики?! – Взвизгнула Ершова, и снова заныла: – Лида, он тебя спалит, вот увидишь! Вот не уследишь, а он уже шмыг за дверь, к маме побежал вот с таким еблом, и жди потом сватов со свиноколом, невестушка! Он же адрес твой, небось, до самой смерти не забудет!

– Люблю…. – Саша не хотел возвращаться к жизни. – И женюсь.

– Вот. – Ершова посмотрела на меня как партизан на фашиста: – На твоей же совести будет. Не жалко?

– Жалко. – Я обняла Сашку, и как-то автоматически прислонила к его пиджаку свою бежевую сумку. – А хорошо, да?

– Прям то, что надо. – Юлька спохватилась. – Но ты про маму его думай. Про маму. Ты погляди: какие у него мышцы! А если у него мама КМС по тяжёлой атлетике? Кто тебя хоронить-то будет? На меня не смотри, у меня финансовый кризис и вообще я дуракам деньгами не помогаю даже посмертно. Делать-то что будем?

Я вздохнула. На похороны свои я собиралась начать копить со следующего месяца, и опасения подруги разделяла. Хотя, конечно, не верила в маму-спортсменку. Но у меня самой сын растёт, и я, ниразу не спортсменка, за пять секунд прикопала бы престарелую нимфоманку, покусившуюся на тело моего ребёнка. Особенно, если б у моего сына было бы такое лицо как сейчас у Саши.

– Какие есть варианты? – Я повернулась к Ершовой, понимая, что сантименты тут ни к чему. Нужен опытный руководитель.

– Убить. – Юлька прикрыла глаза, и тут же распахнула обратно: – Но ты ссыкло. Не прокатит. Есть альтернативный вариант: суицид. Но ты верующая. Это плохо. Третий вариант: мы вырвем ему язык.

– Выходи за меня замуж! – Вдруг заорал Саша, а Ершову откинуло волной к входной двери. – Замуж выходи за меня, Лида!

– Да не пойду я замуж, успокойся. – Я смахнула набежавшую слезу, и тихо утёрла её ватной бабищей, оставшейся мне в наследство от покойной бабушки, и сидевшей на чайнике. – Ты где живёшь-то, пуся?

– В Тольятти. – Саша доверчиво прижался щекой к ватной бабе. – А свадьбу сыграем прям в заводской столовой ВАЗа, у меня мама там работает.

– О. Слыхала? – Ершова вошла обратно в кухню, отряхивая жопу, – Мама у него металлург, поди. Вот такая бабища с бицепсами в полтора метра. Уебёт она тебе глушителем от вишнёвой девятки – и привет семье.

– Мама у меня повар… – Зачем-то усугубил ситуацию Саша, а Ершова обрадовалась:

– Ещё лучше. Повар! Жиранёшь ты на свадебке фрикасе из тунца, или чотам, и давай, Юля, оставайся без новой шубы – кому-то старую нимфоманку хоронить надо, и труп её из Тольятти ликвидировать!

– Подожди. – Я повернулась к Сашке. – Почему в Тольятти? А в Москве ты что забыл?

– У меня друг тут живёт. – Саша, казалось, возвращался в социум. – Я в гости к нему приехал. Очень хотел зоопарк ваш увидеть, и на ВДНХ побывать.

Я покосилась на Ершову. Та смотрела на меня презрительно.

– Что? Ну, что ты хочешь от меня услышать? Ребёнок приехал в Москву в зоопарк сходить. Куропаток покормить бубликами. Слоника погладить. Мартышек пофотографировать. А что он увидел по итогу? Тебе сказать?!

Я потуже запахнула халат, и отвернулась.

– Не надо. Я не алкаш, и частично что-то помню.

Ершова подошла к холодильнику, достала оттуда кусок колбасы, и нежно постучала им Саше по лицу:

– Кушать хочешь, зайчик? А в Макдональдс хочешь? А в цирк на Цветном бульваре? А на Красную площадь?

– Я жениться хочу! – Саша встал, и решительно отверг колбасу. – Это женщина моей мечты. И маме она понравится.

Я украдкой показала Ершовой язык и фак одновременно.

– Жениться не получится, малыш. – Ершова поела колбасы. – Это страшная женщина. Один муж от неё уже сбежал. Пить ей нельзя категорически. Сам видишь: пусти такую летним вечером за хлебушком в магазин, а она придёт через двое суток, с мальчишкой посторонним подмышкой, и с устойчивым запахом палёного армянского коньяка. Мама твоя не обрадуется.

– Не передёргивай! – Я окрысилась. – Я не такая!

– Ах! – Ершова вложила колбасу Сашке в руку, и приблизила ко мне лицо: – А какая ты? Пусти тебя в пятницу вечером погулять по периметру в десять метров от твоего дома! Это хорошо, если ты домой притащишь писюшу-сластюшу с интеллектом дырокола, а ведь можешь и бабу приволочь!

– Какую бабу?! – Я вырвала у Саши колбасу и сжала её в кулаке. – Какую?!

– Пьяную! Страшную! Старую! Без московской прописки! Алкоголичку! Без новой шубы! Потому что тебя, гельминт бессисечный, хоронить больше некому будет, и не на что! – Разом спалила Ершова прошлую субботу. – Откуда новая шуба-то?

Юлька заплакала, а я промолчала.

Саша уставился на колбасу, и тоже не издавал звуков.

Я пошла в комнату, и вернулась оттуда с домашним телефоном.

– Звони. – Сунула Сашке в руки оранжевый аппарат. – Звони в Тольятти, я оплачу.

– Кому? – Сашка растерялся.

– Маме звони. – Я сняла трубку с рычага, и посмотрела на Юльку.

– Мама – металлург. И повар. И сильная. – Высморкалась Юлька в ватную бабу. – Учти это.

– Зачем? – Сашка хлопал глазами, и уже набирал номер

– Звони. И скажи, что завтра будешь дома. С фотографиями. С ВДНХ, из зоопарка, и из цирка. На Цветном бульваре.

– Чотко. – Ершова отодвинула ватную бабу, и протянула мне руку. – Чотко.

Я не протянула руку в ответ.

– Мама? – Сашка посмотрел на меня. – Мам, я завтра приеду. Ну, так получилось, приеду пораньше…

– Лид… – Юлька схватила меня за палец. – Хорош. Так надо, ну.

Я отвернулась.

– Я это не пью. Это что? – Ершова отвернула крышку с бутылки, принюхалась и отшатнулась. – Это формалин, в котором три года мариновали зародыш квакши?

– Ершова, ты перед кем выёбываешься?

– Где твоё чувство юмора, а? Наливай.

– Налила. Ну, тебе слово.

– Ну, за нас? За мужиков? За мир во всем мире? Блять, Лида, лицо попроще сделай, я сегодня плохо угадываю.

– Давай за Саню.

– За какого Саню?

– Тольятти.

– А, ну можно и за Саню, чо. Как он там, живой?

– Письмо прислал. Живой значит.

– И что пишет?

– Замуж зовёт.

– Совсем ёбнулся пуся твой? Куда ему замуж-то? Пиджака – и то приличного нет. И возрастом не вышел. И мама у него подозрительная. И города такого я не знаю. Ну, ты что, Лид?

Отворачиваюсь к окну.

А там лето. И лавочка во дворе. А над лавочкой берёза. И пионеры какие-то пиво пьют.

– Ничего. За мои прошедшие двадцать семь. И чтоб не в последний раз.

– Ну охуеть теперь. Понеслась. Что не так?

– Всё так. И рюмку трёхлитровую я купила. И кольцо с фальшивым рубином. И усы отращиваю.

– Дура ты, Лида. Дай сюда письмо это. Адрес-индекс не запомнила? Ну и хорошо. Дай сюда… Вот. Всё. Нет никакого письма. Неси свою рюмку трёхлитровую, антиквариат ты мой… Сопляяяяяяяяя ты старая, и говно. Давай, за Саню этого, за Тольятти, и за тебя. И за меня. Потому что сдохнуть мне на этом месте, если я тебя до тридцати лет замуж во второй раз не выпихну. Кстати, есть у меня мужик один знакомый, Димка Раевский. Потом расскажу. А сейчас – за Саню!

День седьмой

07-11-2012

– Дим, ты спишь?

– Сплю.

– Ну, спи.

Переворачиваюсь на бок. Рядом недовольная возня. Секунд двадцать.

– Ну всё. Весь сон ушёл. А всё ты виновата.

Царапает мою спину.

– Ну вот чо ты жопой повернулась? Ты чего хотела-то?

– Ничего уже. Забыла. Сплю я. Отстань.

Кусает за плечо.

– Бубубубу.

Молчу.

– Ну и молчи.

– Ну и молчу.

Ложится рядом. В темноте чувствую, что улыбается.

– Так чего хотела-то, ну?

Поворачиваюсь к нему лицом, приподнимаюсь на локте:

– Слушай, мне платье не нравится! Ну говно же платье!

Смотрит на меня в темноте. Тремя пальцами трёт переносицу.

– Ты про свадебное что ли?

Морщусь.

– Да какое оно в жопу свадебное! Это вообще не платье! Это юбка с чем-то непонятным!

Включает ночник, жмурится, смотрит на часы.

– Лида. Три часа ночи. Тебе заняться нечем?

Надуваю губы. Рисунок на подушке разглядываю.

Бельё новое, кстати, нужно купить. Это бабушкино ещё. С узором, содранным с общепитовских тарелок. Но крепкое, крепкое.

– Я уснуть не могу. Я его сегодня днём три раза ещё померила. Ну говно же, говно!

Встаёт с кровати. Берет с кресла плед. Протягивает мне руку.

– Вставай. Пошли курить.

Встаю, даю себя закутать в плед. Натыкаясь на дверные косяки, иду, качаясь, на кухню. Димка щёлкает зажигалкой.

– А теперь давай начистоту. Не хочешь же?

– Не знаю.

– А платье – это ж так… Да?

– Наверное.

Свет на кухне не включаем. У нас обоих глаза слабые. Но я и так вижу, что Димка у окна стоит.

– Блять…

Я не перебиваю. Ну, пусть тоже что-то скажет.

– Блять. Лида, я тебя насильно не тащу. Не тащу. И отцом Дюшке я не стану – ну какой нахуй из меня отец? Другом? Не надо ему таких друзей, сама знаешь… Думай. Сама думай.

А плед, кстати, тоже бабушкин. Вон и подпалина на нём – я пальцами плешь чувствую. Это мне лет десять было, я у дедушки спички украла. И плед прожгла, и деда подставила – бабушка же не знала, что он тайком от неё курит. Курит, а потом усы подстригает. Потому что седые, и желтеют моментально. А бабушка у нас строгая. Всё увидит. И даже дедовы усы, на миллиметр короче которые…

– Дим…

И табуретка старая. Клеёнчатая. Скрипучая. Одна осталась, остальные три уж выбросила. Я любила, когда к бабушке гости приезжали. Однополчане дедовы. Родственники из Свердловска. Почтенные такие. Бабушки в шёлковых блузках, дедушки в костюмах. Умели же раньше пожилые люди хорошо выглядеть, да… И вот приедут сюда гости, и, конечно, наступает момент, когда дед ставит меня на табуретку (на эту?), а там уж дело за малым: не посрамить деда, не запнуться. «Руслана и Людмилу» читала. До слов «…Владимир-солнце пировал». А дальше не знала. Да и не надо было, мне и так все хлопали, и шёлковые бабушки говорили моему деду: Учить её нужно, Юрий Николаевич, непременно учить! А дед в усы, на миллиметр обстриженные, хмыкал довольно, и говорил: А вот, в школу музыкальную её отдали. Двадцать семь рублей в месяц. Лишь бы нравилось.

Тут, конечно, сразу вопросы: А тебе нравится, деточка? Не тяжело тебе?

Любила я, когда гости приезжали…

– Дим. Дело-то не в тебе… Зачем нам это? Ну, какая из нас семья, а? Мы ж распиздяи. Кого обмануть-то хотим?

Поворачивается ко мне лицом. Но лица всё равно не вижу: ему луна в спину светит.

– Я тебя понял. Пойдём спать.

– Я не докурила!

А это уже характер мой, характер… Видишь же, что я не всё ещё сказала – ну куда ты поперёк батьки-то? Я начала – я и закончу.

А он стоит. Ждёт терпеливо. Тоже характер, характер… Рупь за сто даю: губы поджал. Но не вижу, конечно. У нас глаза с ним слабые.

– Дим, я просто хочу другое платье. Вот и всё.

Протягивает мне руку, помогает встать с табуретки. А я как мумия в этом пледе. Нет, не буду новый покупать. Подумаешь, подпалина. Зато чистая шерсть.

– Съехала, да?

– Да. Пойдём спать.

Четыре часа ночи. Не сплю. Ни в одном глазу. Платье-то, конечно, ничего. Нормальное платье. Красивое. Может, не надо другое покупать?

– Красивое платье, Лид. И оно тут не при чём.

Не спит, хо-хо-хо. А притворялся-то…

– Я знаю. Какое сегодня?

– Уже седьмое. Мы спать-то будем?

– Будем. Спи.

– И ты спи.

– И я буду, да. Ну всё, честно: я сплю.

Ворочается. Не верит. Вряд ли уж уснёт сегодня.

А у меня ещё двадцать три дня в запасе. Разберёмся. И с платьем, и не с платьем…

***

– Лида! Лида, ёбаныйрот! Что ты встала, блять? Соль неси, быстро! И бутылку воды! Быстро!

– Соль?! Соль?! Соль?!

– Паша, ёба, хуле ты с ней разговариваешь? Ключи у неё в сумке стопудово! Сумку дай! Ключи там?

– Соль?!

– Да уберите её кто-нибудь, сука!!!

– Лидок, пойдём на улицу. Не смотри туда. Пойдём.

– Я никуда не пойду!!! Паша, это что? Это что, я тебя спрашиваю?!

– Я сказал – уберите дуру отсюда, ну вы чо? Лёха, принёс? Блять, а чемодана говна там не было? Нахуй мне килограмм?

– Да у неё в шкафу пачка стояла. Я солонку не нашёл.

Чайная ложка соли растворяется в столовой ложке воды. Бабочка-инсулинка, через вату. И по вене. До упора.

– Давай, Генри! Давай, сука, ну!

Димкины глаза распахиваются. Они мутные. И снова закрываются. Губы синие. Ноги судорогой сводит.

Почему-то не на него смотрю, а на пол. Обычный заплёванный пол обычного подъезда в девятиэтажке. Кто-то соль рассыпал. Это к ссоре. Килограмм целый. К охуенной ссоре, наверное.

А ведь он умрёт. Не сейчас, так попозже. Я-то не смогу так ловко соль по вене… Я и шприц-то в руки сроду не брала.

Тваааааарь… Ах, какая же ты тварь…

– И зачем?! И зачем вы его откачали, блять? Вы меня вообще спросили: а оно мне надо? Вот это – оно мне надо?! Я убью тебя, скотина! Кольцо отдай, гнида, пока на дозу не прохуярил! Кольцо отдай!

– Лидок, Лидок… Ну ты это… Ну извини, ёба. Мы щас это… Генри домой занесём, лады? Щас его крючить будет, ты уж там последи, чтоб ровненько всё, да?

– …

– Чччччч… Лидунец, ну чо орать? Чо орать? Потом поорёшь. Ну, ты уж прости его, он нормальный пацан, я отвечу. Ну, хуйня вышла, такое со всеми бывало…

– Хуйня?! Паша!

– Ччччч… Ну всё, всё. Ну давай потом, а? Лёха, неси его домой. Сегодня какое у нас?

– Седьмое, пятница.

– А, ну заебца. До понедельника очухается. Если его Лидка не убьёт. Бгагагагагага Неси, говорю!

Тваааааааааааааааааааааааааааааарь… Тваааааааааааааааарь… Господи, за что ты мне достался, сукааааааааааа… Ну, за чтооооооо?!

***

– Вы кто?

– Жена.

– Говорить-то можете?

– Могу. А мама где?

– У соседки. Плохо ей.

– А Дима где?

– Нервы у вас как?

– Да ни в пизду. Где он?

– На кухне. Только вы это… Сразу-то на лицо ему не смотрите. Несколько дней пролежал. А ноябрь вы ж понимаете… И батареи на всю. А окна закрыты.

– Можно и на ты.

– Лады. Давно он у тебя это…

– С марта.

– Рецидив или с нуля?

– Сказали, что в семнадцать лет ещё начал. В двадцать два, вроде, соскочил. Я не знала.

– А щас ему сколько?

– Двадцать пять.

– Ненадолго хватило. Жадный.

Пауза.

Ну и наговнили тут… Народу набилось как в шестьсот пятый автобус. Менты, соседи, Пашка, вон, блюёт у двери… А убирать, интересно, кто будет?

– У кого брал, знаешь?

– У Наташки Ефремовой.

– Ты её знаешь вообще? Видела?

– Это одноклассница моя, бывшая.

– Если чо, позвонить ей сможешь? Контрольную закупку сделаем, а? А? ты этим-то, вон, скажи, чтоб не песдели раньше времени. Если до завтра слухи не поползут – ещё успеем Наташку прикрыть. Так что?

– Я к нему.

– Ты на лицо не смотри.

– Я помню.

У кухни стоят двое. И блокнот.

Смеются.

День милиции же сегодня… Праздник у ребят, сегодня будут танцы. А тут Генри, не вовремя совсем…

– Вы кто?

– Жена.

– Миш, супругу пропусти… Так чо там? Смерть наступила около трёх суток назад… Это какое число было? Седьмое…

– Да не пиши ты ничего! Труповозка ещё не приехала. Щас врачи сами всё напишут, ну. Может, он и раньше лыжи задвинул – вонища-то какая… Девушка, вы проходить будете?

Я не буду смотреть тебе в лицо.

Я не буду.

Не буду.

Не…

…надо, Господи, ну не надо!

Ёбаное платье…

2013 Бытовушечки

12-03-2013

А вот было дело, помню. Лет пятнадцать назад, или поболе. Сидим вечером с мамой на кухне: мама радио слушает, а я мыслями мучаюсь. На предмет того: хорошо ли я приныкала мятую пачку сигарет L&M в кармане старого папиного пальто, или мама сейчас радиоволн наловит, и в резонанс с мыслями моими попадёт. А это чревато пиздюлями. В общем, я мучаюсь, мама Газманову подпевает, и тут вдруг с припева про путану сбивается и говорит: Лида, пойди, ведро мусорное вынеси.

И на часы смотрит. Мама у меня женщина суеверная. Забыл что-то дома, вернулся – язык в зеркало покажи обязательно. Или же вот: когда мимо соседки бабки Кати проходишь – фигу в кармане скрути. Всем известно, что бабка Катя сглазить может как нехуй делать. Или ещё: кашу надо всегда доедать, а то муж будет украинцем, и конопатым до кучи. Кстати, святая правда. Всё именно так и было. Ну вот, мама на часы смотрит: шести часов ещё нет, значит, можно мусор выносить бесстрашно. В шесть ноль пять это уже преступление – мусор вынести. И плохая, разумеется, примета.

А мне очень сильно влом мусор выносить. Хоть в пять, хоть в шесть. И я ныть начинаю: мол, вот пойду я щас с ведром в подъезд, где какая-то сука жадная лампочку выкрутила, а там на меня негр нападёт. Негр-наркоман из университета дружбы народов. Мама сурово радио выключила и говорит: Какой негр? В нашем Отрадном с восьмидесятого года никаких негров не было. Да и в восьмидесятом, впрочем, тоже. Так, вьетнамцы изредка забредали с Огородного проезда – там у них общежитие. Да и тех наши местные гопники убили уж давно. Так что вот тебе, Лида, ведрище, и дуй его опустошать.

Делать нечего, пошла. Пошла с ведром, и пропала. Пять минут меня нет, десять… Тут уж материнское сердце застучало, заволновалось: доча сгинула! Да и ведро новое было, жалко же. Мама ноги в тапки – и на лестницу бегом. А там я стою. С ведром и с негром. У родительницы сразу и резко дефицит кислородный приключился и помутнение в глазах. Думала, чудится. Но нет. Лида, ведро, и негр. Практически картина Никаса Сафронова.

Потом-то я маме рассказала, что негр случайно подъездом ошибся. Шёл, кстати, к наркоманам в седьмой подъезд, а зашёл в мой. А там я стою: красивая, с новым ведром, на лице – уверенная мыслительная деятельность. Я ж всё о сигаретах переживала. Тут кто угодно влюбится, не только барыга-негр. В общем, подружились мы с ним. Он мне про Никарагуа рассказал, а я ему про других наркоманов, из пятого подъезда. Туда тоже зайти можно. Но больше мы с ним так и не встретились, потому что мама с тех пор никогда больше не посылала меня ведро выносить.

И вот тоже ещё мемуар. Лет двадцать тому назад это было. Мне, соответственно, четырнадцать, и я на даче. В дедушкином доме, в прыщах и в мыслях о предстоящем свидании. Для четырнадцатилетней девочки свидание, сами понимаете, дело серьёзное и зыбкое. Особенно, если ты вся в прыщах как Ющенко, а кавалер как-то неуверенно вчера сказал: ну, я завтра, может быть, зайду…

В общем, я всё же надеялась, что он зайдёт, поэтому усиленно наряжалась в фиолетовые лосины и зелёную майку. За полчаса до прихода храброго юноши Вани, я вышла на улицу, и уселась ждать его под старой вишней. Под вишней, надо сказать, ещё две грядки с клубникой было. А что вы хотели? Шесть соток же, и не Барвиха. Где свободный сантиметр земли есть – туда надо клубнику посадить, и укропу. Так считал мой дед, а он умный был человек. Ветеран и пенсионер. В общем, я под вишней сижу, а где-то там ещё ниже кто-то копошится. В укропе или в клубнике – не суть важно. Копошится-копошится, и вылезает. Смотрю: сестра моя десятилетняя. Руки в грязи, лицо в земле, в ушах укроп, в ладошках жёлтая пластмассовая чашечка из игрушечного сервиза. И она мне эту чашку под нос – на! Я автоматически голову одёргиваю, спрашиваю: что – на? А она говорит: а ты попробуй! Это сок мишек Гамми.

Сок мишек Гамми, блять. Американцы всё же умеют зомбировать детей. Сок мишек Гамми сестра изобретала вот уже три года. Что она только не смешивала: и песок с сосисками и манной кашей, и молоко с плавленным сыром, в банке из-под шпрот, и всё не то.

Трёхметровые прыжки вверх так и не получались. И вот она мне, значит, кружечку свою под нос снова суёт: попробуй. Я принюхиваюсь: не воняет ничем, аж странно. И цвет приятный. И клубникой пахнет. Ну, думаю, похоже, в этот раз она клубники с чем-то намесила, можно и уважить младшенькую. И даже, наверное, постараюсь попрыгать максимально высоко – пусть радуется. И выпиваю залпом всю кружку.

Запоздало приходит ощущение, что вначале было б неплохо и поинтересоваться остальными составляющими этого адского зелья. Ибо я за секунду успела уловить и вкус зубной пасты, и маминой губной помады, и чего-то такого неуловимо-знакомого, но несъедобного. Впрочем, пока меня крючило, младшенькая честно рассказала, что в кружечке была клубника, зубная паста, мамина помада, дедушкин крем для бритья с витамином F и стиральный порошок Лотос. Прыгать от этого сока я должна просто чудовищно высоко. Всем на зависть.

Я и прыгала, чо. Как кенгура австралийская. В один прыжок – сразу все шесть соток по диагонали, до туалета. И там я тоже прыгала чудовищно высоко, и даже вверх. До самого утра. Сок был отличный, с составом Маня не ошиблась.

А Ваня так и не пришёл, сука. Наебал.

А ещё как-то раз поехала я в Турцию отдыхать. Английского не знаю вообще. Но когда русских людей останавливал языковой барьер, да ещё и в Турции? В общем, поехала. Первый день оглядывалась-привыкала, на второй пошла окрестности изучать и рахат-лукум жрать в прибрежных забегаловках. Хорошо, что там меню с картинками было, я в него пальцем потыкала – меня, вроде, поняли. Принесли три таза с чем-то. Стоят, улыбаются. Наверное, им интересно: как в бабу весом пятьдесят пять кило влезут эти три таза еды. Ну и напрасно они стояли. Канешна, оно в меня не влезло. Поковырялась там-сям, и думаю: как им сказать, чтоб они свои тазы уносили уже? Думала-думала, и как заору «Я финиш!» Полтурции сразу обернулось почему-то. Смотрят: кто там кончил так громко. А официанты, как мне показалось, молчаливо требуют объяснений. Люди ж восточные, ну. Щас подумают ещё, что мне их еда не понравилась, и на органы продадут. И я так руками в стороны развожу – ну, чтоб им понятно было, и говорю «Кинг Сайз! Очень дохуя у вас тут навалено, поэтому я финиш. Андестенд?»

По-моему, поняли меня вообще неправильно. Ржали в голос. Обнимали меня и целовали. Плакали даже. Денег вообще не взяли, клянусь! Подарили красивую зажигалку, сказали «Рашен гёрл! Москоу, водка, Ленин, кагдила-нормально» и сказали, чтоб я ещё приходила.

Но я две недели лишний километр наматывала, лишь бы мимо того кафе больше не проходить. Ужасно неудобно вышло.

Учите английский.

Ну и напоследочек ещё.

В девяностых это было. Июль месяц, жара, а я дома сижу, с пузом и с вентилятором. Рожать мне через две недели. Минуты уже считаю, сил никаких нет – лишних тринадцать кэгэ на себе таскать, и три из которых ещё шевелятся в тебе днём и ночью. Компанию мне составляет такая же беременная Ершова, с точно таким же пузом, но рожать ей уже через неделю. Поэтому она выглядит счастливее меня раза в четыре. Но в целом нам жарко и тяжко. И супруг мой ещё ремонт косметический затеял: ободрал все обои в комнате, выдрал из стены электророзетку, которая, как во всех нормальных совковых жилищах, была посередине стены, и выдрал её основательно: в стене получилась сквозная дырень, в которую очень хорошо было видно комнату младшей сестры. Вернее, было бы видно, если б у меня было желание в ту дыру вообще смотреть. А желания не было. А у мужа не было желания клеить обои. Сначала было, а потом прошло. Дырку на стене пришлось завесить бохатым ковром с психоделическим рисунком, и ждать, когда у мужа снова проснётся желание клеить обои. Вот и сидим с Ершом в комнате с ковром, смотрим на него уже часа три, и я, например, уже стала видеть в нём VII съезд ЦК КПСС с Брежневым. Тут дверь в нашу комнату для медитаций открывается, входит моя сестра, и просит у нас обручальное кольцо. Хоть одно. Говорит, гадать собралась. Причём, срочно. Важный какой-то там у неё вопрос к Высшим силам, от которого зависит и судьба сестры, и судьба её подруги Наташи, которая вон там за Машкиной спиной маячит смущённо.

Я чота пожадничала, и кольцо зажала. Обручальное кольцо никому давать нельзя, так моя мама суеверная всегда говорит. А после истории с негром я уже во всё готова поверить. Ершова-то добрей меня оказалась, дала девкам кольцо. Пусть, говорит, взгаднут. Жалко что ли? Девки кольцо взяли и ушли. А я дальше уселась на Брежнева смотреть. Тут Ершова меня за плечо – цап! Чо сидишь, дура? Снимай уже свой тряпочный портал в пятое измерение – там дырка у тебя! Давай позырим как девки гадать будут?

Ну, давай позырим, канешна. Ковёр сняли, у дырки уселись, смотрим. В комнате у Машки темно, свечек понатыкала везде, для пущего антуража, на столе стакан с водой, а над ним Машка стоит, кольцом на верёвочке над стаканом болтает рукой дрожащей. В углу Наташа скрючилась, одни глаза торчат как перископы, и запах сероводорода. Не иначе, Машка своим стаканом вход в преисподнюю пробила. И вот она с кольцом этим стоит, и таким трупным голосом стонет: Колечко-колечко, скажи нам с Наташей Калининой, мы с ней выйдем замуж за Иванушек Интернешнл?

Я даже заржать не успела. Ершова меня от дырки отпихнула, ладошки ковшиком сложила, и в ту дырку как завоет: НИИИХУУУУУЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ!

Ну и всё, собственно. Девки заорали, Ершова ржёт, а я рыдаю. Прям натурально слезами. Диафрагма, чую, в клочья уже. А ещё чую, что Скорую пора вызывать: две недели я теперь точно не дохожу. Воды отошли. Досмеялась.

В роддоме потом врач, который роды у меня принимал, каждый день в мою палату делегацию коллег приводил, и говорил: ну-ка, Лидка, расскажи им про дырку и иванушек! Врачи смеялись, но не рожали. И то хорошо.

А ремонт надо делать вовремя.