Текст книги "Сборник рассказов"

Автор книги: Лидия Раевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 51 страниц)

Сухое дерево

08-11-2010

Агриппине Григорьевне Кустанаевой было восемьдесят пять лет. Про таких как она, в народе говорят: «Сухое дерево долго скрипит». Всех радостей в её жизни было – походы по воскресеньям в церковь, да квадрат давно немытого окна.

Жила Агриппина Григорьевна в коммуналке. В соседях у неё была молодая семья с двумя детьми и лохматой собачонкой Мишкой.

Мишка, правда, появился чуть позднее, уже при ней. Несуразный чёрный щенок с большой бородатой головой и круглыми, пуговичными глазами. Мишка гадил под облезлой дверью комнаты Агриппины Григорьевны, и оповещал её о содеянном тоненьким визгом.

Тогда баба Граня, опираясь сухими, узловатыми руками на подоконник, тяжело поднималась, доставала из-за шкафа старую тельняшку, и шла открывать дверь.

В коридоре было темно, а баба Граня плохо видела. Очки у неё были старые, купленные ещё в шестидесятые годы. Дужки у них отсутствовали давно, поэтому баба Граня пользовалась резинкой от трусов. Резинка от трусов была незаменимой вещью в хозяйстве Бабы Грани: на ней держалось практически всё её имущество. На резинке были старые наручные часы, которые давно не ходили, но неизменно присутствовали на руке; на резинке был войлочный чепец, в котором старуха ходила дома; на резинке были допотопные чёрные галоши, которые оставляли чёрные полосы на линолеуме, и молодая соседка, бранясь, оттирала потом пол наждачной бумагой; резинкой был перехвачен её старый фланелевый халат, и большой запас резинки лежал в её допотопном шифоньере под скомканными жёлтыми тряпками. Всё, что беспокоило бабу Граню – это то, чтоб запас резинки не иссяк.

Пенсию ей платили исправно, еды ей много не требовалось, поэтому стопка зелёных трёшек и голубых пятёрок, перехваченная всё той же резинкой от трусов, лежала практически нетронутой за иконой Николая Чудотворца.

Поправив резинку от очков, баба Граня наклонилась с тельняшкой к порогу, и щуря выцветшие голубые глаза, наощупь провела полосатой тряпкой по полу. Потом распрямилась, и поднесла тряпку к носу. Принюхалась. Удовлетворённо кивнула, и закрыла дверь.

Она прошла мимо жёлтого дивана с торчащими пружинами, опёрлась на железную спинку кровати, и немножко постояла. Дотянувшись до шифоньера, кинула за него скомканную тельняшку. Потом двинулась дальше, к окну. Села на кривую шаткую табуретку, накрытую куском шерстяного платка, и провела сухой ладонью по подоконнику…

Своих детей у бабы Грани не было. Может, не успела, а может, не смогла – об этом никто не знал.

Муж у неё был. Но недолго. Замуж баба Граня вышла поздно, в сорок лет. А через год началась война.

Похоронка пришла уже в августе сорок первого, и легла в ящик старого комода рядом с тремя письмами от мужа, подписанными «Всегда твой, муж Иван» и его фотокарточкой.

Каждый день, сидя у окна, баба Граня шептала еле заметными на морщинистом лице бескровными губами: «Господи, Иисусе Христе, да когда ж ты меня уже приберёшь-то?»

Она лукавила. Больше всего на свете, кроме страха за иссякающий запас резинки от трусов, она боялась смерти.

Она пряталась от неё за дверью своей комнаты. Она пряталась в дырявой, в пятнах от мочи, перине. Пряталась за жёлтыми сальными шторами, и за немытым окном.

Иногда бабе Гране казалось, что смерть про неё забыла. И тогда она надевала побитую молью меховую жилетку, брала свою шаткую табуретку, и выходила на улицу.

Там она садилась возле подъезда, и угощала пробегавших мимо ребятишек сушёными бананами и печёными яблоками. Дети угощались неохотно. Брали гостинцы скорее из вежливости, и, отойдя в сторону, незаметно выбрасывали мокрые яблоки и твердокаменные бананы в кусты.

Но баба Граня этого не видела.

Иногда к ней присоединялась бойкая баба Катя с четвёртого этажа. Баба Катя была моложе Агриппины Григорьевны лет на двадцать, и выходила на улицу, чтобы хоть с кем-то посплетничать, и приглядывать за гуляющим внуком Борей.

Баба Катя раскрывала складной брезентовый стул, грузно на него обваливалась, и заводила разговор:

– Ну, что, Груша, как твои молодые-то? Не мешают? Поди, клюют тебя, выживают? Я-то знаю, что это такое. Только у меня дети-то родные, а ты с чужими живёшь. От своих-то кровных ещё и стерпеть можно, а с чужими жить – всё не под крылом у мамки-то, да. Жила ты вон, как барыня – одна, да в трёх комнатах, и никто тебе не указ был. А сейчас что? Подселили молодёжь… И ведь ничего не поделаешь – законы у нас такие. Не положено, тебе, Груша отдельной квартирки-то. Вот так-то… Теперь, небось, молодые твои только и ждут, когда ты окочуришься, чтоб комнатку-то твою к рукам прибрать!

И заливалась каркающим смехом.

Баба Граня, щурясь на солнце, и не глядя на товарку, отмахивалась ладошкой:

– Да Бог с тобой, Катерина. ПОлно тебе. Никто меня не выживает, сама себе хозяйка. Не забижают меня. Вот помру – пусть комнату забирают. У них две девки ещё растут. А мне лишь бы угол свой – да и хватит. Нажилась я уже, Катерина. Я ж девятисотого года, мне скоро восемьдесят шесть стукнет, а всё скриплю…

Соседка, споро вывязывая на спицах очередной свитер для Борьки, продолжала:

– Ну а я ж об чём, Груша? Вот и говорю: смерти твоей там ждут. Сама видишь – молодым тесно скоро будет, с двумя детьми да в двух комнатах… А ну как третьего родят? А ты помирать-то не спеши. Все там будем. Неча им такие подарки делать. Помрёшь ты – выкинут тебя сразу на свалку, вместе с твоими пожитками, и даже государство о тебе не вспомнит! Ты деньги-то на книжку кладёшь? Али дома прячешь?

Спицы замелькали ещё проворнее.

Агриппина Григорьевна поджимала губы:

– Кладу, Катерина, кладу. С соседкой уже договорилась, она меня похоронит как надо. И вещи я уж приготовила чистенькие. Всё будет, Катя, как у людей.

Баба Катя зябко дёргала плечами, и продолжала вязать.

Так пролетело лето. Наступила осень. Как положено, с дождями и сырым ветром. Баба Граня затыкала щели в окнах размоченной в воде газетой «Правда», и наблюдала, как за стеклом теряет последнюю одежонку рябина.

По вечерам к ней стала заходить в гости старшая девочка-соседка. Она забиралась на её, бабы Гранину перину, и прыгала как на батуде, заставляя тяжко скрипеть старые пружины железной кровати.

Они пили с ней жёлтый чай из кукольного сервиза, и баба Граня разрешала девочке залезть в свой комод.

Каждая вытащенная из его нафталиновых недр вещь, сопровождалась восторженными криками, а баба Граня слепо щурилась, и говорила:

– Это, милка моя, Екатерининский пятак… Тяжёлый очень. Такими вот пятаками однажды Ломоносову заплатили. На трёх телегах деньги свои увозил. А это что? О… А это коробочка из-под ландрина. Ну, конфеты такие знаешь? Вкусные были. Навроде монпасье. А это, деточка, не трогай. Этому голубю уже сто пятьдесят лет, он мне от матушки на память остался…

И гладила скрюченными артритными пальцами фарфоровую голубку, с намотанной на клюв резинкой от трусов.

Баба Граня читала девочке стихи, вытаскивая их из уголков склерозной памяти. Бог знает, кто их сочинил, и почему они сами так ярко всплывали с голове. Девочка внимательно слушала, и пыталась запомнить их наизусть. Баба Граня тихо смеялась, и гладила соседку по русой головёнке.

Умирать по-прежнему не хотелось.

Тем временем молодая хозяйка вовсю бегала по собесам и юристам, пытаясь добиться ордера на её, бабы Гранину, комнату. Ей то говорили, что надо ждать естественной смерти соседки, то убеждали, что надо поместить её в дом престарелых, и тогда оформлять документы. Хозяйка слушала советы, а делала по-своему.

Баба Граня ложилась спать на свою перину, не снимая войлочного чепца и халата, и засыпая, улыбалась.

Молодая соседка уже отнесла старухину карту к Главврачу шестьдесят восьмой больницы.

Баба Граня смотрела в окно, и иногда, отковырнув ножом газету из щелей, открывала форточку, и сыпала на землю пшено голубям.

Главврач направил к бабе Гране медсестру.

Баба Граня пекла в духовке пятнистую больную антоновку, и радовалась вечернему чаю из кукольного сервиза.

Невидимое кольцо вокруг бабы Грани сжалось. А она пила чай, и гладила старого фарфорового голубя.

А потом к ней пришла молодая медсестра, которая улыбалась, и мерила ей давление. Потом, виновато улыбнувшись, уколола палец иголкой, и всосала в стеклянную трубочку каплю бабы Граниной крови. Баба Граня рассказывала сестричке про своего голубя, про девочку-соседку, про чай из сервиза, и угощала печёной антоновкой.

А вслед за сестрой пришли два молодых мальчика в белых халатах, и сказали, что ей, Агриппине Григорьевне Кустанаевой, надо немножко полежать в хорошей, уютной больнице. Что там большие светлые палаты, и много других старушек, с которыми ей будет о чём поговорить.

Баба Граня растерянно улыбалась, и собирала в пакетик необходимые вещи: пластмассовую чашечку, два мотка резинки от трусов, меховую жилетку и пачку чая со слоном. Голубя ей с собой взять не разрешили.

Она вышла из подъезда, и увидела бабу Катю, которая крикнула:

– Ну что, Груша, с новосельем тебя!

И залилась лающим смехом.

Баба Граня лежала в машине «Скорой помощи», прижимая к груди узелок с вещами, и ей уже очень хотелось назад, домой.

В это время в её комнатке настежь распахнули дверь и окно, и начали ломать и выкидывать комод.

В больнице было холодно, и плохо кормили. И очень не хватало перины и голубя. И ещё было страшно.

А в комнате шёл ремонт. Обдирались старые рыжие обои, и клеились свежие, в голубой цветочек. На место комода очень удачно встал шкаф, а на место кровати – торшер с жёлтым абажуром, и два кресла.

Баба Граня не спала ночами. Она не могла уснуть. Она привыкла к перине, и к тишине. А вокруг стояли узкие солдатские койки с колючими, тонкими одеялами, и стонали соседки по палате.

Девочка-соседка приводила в бабы Гранину комнату подружек, и они все вместе пили чай из кукольного сервиза.

Одинокая слеза скатилась по морщинистой щеке, и впиталась в проштампованную больничными печатями наволочку.

В комнате раздался хрупкий звон. Упал со шкафа, и разбился фарфоровый голубь.

Баба Граня закрыла блёклые глаза, сжала в кулаке под одеялом моток резинки от трусов, и выдохнула: «Господи, Иисусе Христе… Ванечка пришёл.»

Вдохов больше не последовало.

Год обезьяны

30-12-2010

В квартире пахло энурезными котиками, горелым мясом, и мандаринами.

Я красила волосы краской, коробка от которой нагло врала мне вот такущими буквами, что содержимое тюбика не содержит аммиака, запекала в духовке буженину и ела цитрус.

До Нового Года оставалось четыре часа.

Утопленный накануне в унитазе и высушенный феном мобильник вяло пукнул первыми тремя нотами песни «О, Яки Да», и тускло высветил на экране слово «Кака».

– Ирка, я тебя не слышу! – Заорала я в трубку, зная, что динамик телефона тоже пострадал при заплыве.

– Говори громче! – Потребовала Какаренкова. – Тебе гланды вырвали, что ли?

– Громче не могу, у меня и так кот в угол забился. – Я перешла на ультразвук. – С наступающим! Слышишь?

– И тебя туда же. Слышу. Кстати, у тебя мясо сгорело.

Я швырнула телефон в угол, и бросилась на кухню. Из духовки валил дым, в воздухе витал запах крематория. Матерясь и обжигаясь, я оторвала от противня двухкилограммовый кусок каменного угля, и кинула его в мойку. А потом позвонила Ирке на домашний.

– Откуда ты знала, что у меня мясо горит? – Здороваться я посчитала излишним.

– А оно у тебя каждый Новый Год горит ровно в восемь вечера. – Ответила Ирка и чихнула. – А ещё ты красишь свою пергидроль жутко вонючей краской, от которой у тебя сегодня отвалятся последние три волосины. К гадалке не ходи.

– Спасибо тебе, бабушка Ванга.

– Пожалуйста, лошара лысая. Ты всё ещё хочешь праздника?

– Уже нет. – Я подошла к зеркалу, и отогнула край полиэтиленовой шапочки. Оттуда тоже повалил дым, и я быстро натянула её обратно по самые брови. – Не поверишь, но я облысела.

– Эка невидаль. – Ирка даже не посочувствовала. – У меня есть прекрасный рыжий парик от костюма обезьянки Чичи. Дать?

– Не дать, а отдать. Это мой парик, и я дала тебе его на один день в девяносто четвёртом году.

– Фу, какая ты мелочная и жадная баба. – Огорчилась Ирка, и кажется, закурила. – У тебя и так дома ненужного хлама как говна за баней. Срань какую-то пожалела для подруги. А я ведь к тебе с праздничным предложением, от которого ты не сможешь отказаться.

– Это почему не смогу? – Я осторожно стягивала с головы шапочку вместе со своими волосами, и уже понимала, что вопрос я сейчас задала очень глупый.

– Потому что твой парик от Чичи у меня дома, и мясо из духовки я вытащила ещё два часа назад. А ещё я знаю, что у тебя щас нет никакого мужика, что ты влупишь в полночь стакан водки, потому что шампанское открывать не умеешь, и попрёшься в одном проститутском платье на улицу, где тебя…

– Не надо. – Я оборвала Ирку и нахмурилась. – Не надо. Я приду сегодня к тебе в гости, сожру твоё сочное мясо, выпью всё шампанское, а потом нанесу тебе травмы тупым предметом за то, что в шестом классе ты мне списать не дала.

Праздничная улица поприветствовала меня китайской петардой в праздничный макияж, с пожеланиями нового счастья от опьянённого радостью и баночным фейхуёвым коктейлем молодого ракетчика.

Праздничная Ирка поприветствовала меня оскорбительным смехом, и ещё более оскорбительным тыканьем наманикюренного пальца в моё измождённое и обугленное лицо:

– Ты хоронила свою сгоревшую живьём буженину, и целовала её в лоб?

– Над мёртвыми смеяться грешно. – Осудила я подругу, и хрипло закашлялась: – Водицы дай испить, ведьма.

– Я тут третьего дня… – Ирка булькала на кухне минералкой, и продолжала меня унижать: – Прямой репортаж по телевизору смотрела. Там усатый милицейский рассказывал о жуликах, которые погорельцами прикидываются, в дверь звонят и водицы просят. А напившись, дают тебе по еблу заранее припасённым кирпичом. И пока ты в корчах на пороге родного дома свои зубы пригоршнями собираешь, выносят из хаты всё столовое серебро и ценные сбережения.

– У тебя нету ценных сбережений. – Буркнула я, и потянулась за стаканом. – И я не жулик.

– У меня три тысячи шестьсот сорок два рубля в старом букваре припрятано, и автограф Вячеслава Малежика! – Ирка оскорбилась. – Есть чем поживиться. Это у тебя как у туриста: хуй да кеды. Хотя, у тебя даже этого минимального набора нет.

– Не порть мне праздник, дочь Рокфеллера. – Я протянула Ирке пустой стакан. – Давай лучше думать, что делать с моей вечерней укладкой. Потому что вечерняя лысина очень слабо подчёркивает мою красоту.

– А что тут думать? – Какаренкова поставила стакан в мойку, и вытерла руки полотенцем. – Напяливай обезьяний парик, и улыбайся гостям. Скажи им, что у нас бал-маскарад. Благо, по гороскопу щас будет год Обезьяны. Обезоружь их с порога. Не дай им шанса осмеять твой наряд. Пиздани им по яйцам, в конце концов!

– Каким гостям?! – Я вжалась в щель между стеной и вешалкой, и накрыла рукой лысину. – Ты про гостей ничего не говорила!

– Да? – Прикинулась валенком Ирка, – забыла, чёрт подери. Щас придут гости. Спрячься.

– Это пусть гости твои прячутся. – Я оскорбилась, и тряхнула останками чёлки. – Даже с лысиной я дьявольски сексуальна, и даже не думай со мной спорить. А когда они придут?

В дверь тут же позвонили.

– Где обезьяний парик? – Я быстро сориентировалась.

– В комоде. В ящике с папиными трусами. Смотри, не перепутай. Я открываю дверь.

Отскочив в спальню Иркиных родителей, я с остервенением порылась в комоде, и нашла кусок какой-то сивой мотни, который в далёком девяносто четвёртом был париком от костюма Чичи. С тех пор он изрядно постарел и сильно сдал. Пропала волшебная мягкость кудрей, исчезли плюшевые уши, и проебалась резинка.

Придерживая сползающий парик рукой, я пошарила по сторонам взглядом, и обнаружила пластмассовый ободок, который напялила поверх свалявшегося ворса, поплевала на ладошку, и смастерила даже какое-то подобие чёлки. Выглядело это, конечно, не очень, но это всяко лучше чем красная плешь. И ещё у меня был козырь: моя дьявольская сексуальность, которая слепит как галогеновая фара. Так что на цвет и качество парика гости внимания не обратят. Я на это очень рассчитывала.

Преисполненная достоинства и сексуальности, вихляющей походкой, я вышла в прихожую и пнула под зад одного из разувающихся мужиков, которых было двое:

– Здравствуйте. Меня зовут Лидия. Я похотливая обезьянка, символ Нового Года. Представьтесь.

– Владимир. – Сказал один гость, и пошарил по мне взглядом, явно оценивая свои шансы на новогоднюю еблю. – Люблю похотливых животных.

– А я Михаил. – Грустно подал голос второй гость, и пошарил взглядом по своему другу, явно осознавая, что шансов на новогоднюю еблю у Вовы полюбому больше.

– А я Обезьянка. – Завершила я фазу знакомства, и повернулась к Ирке.

Та стояла, прислонившись к стене, и не моргая смотрела на меня. На её губах почему-то пузырилась пена.

– Чо ты на меня смотришь как проктолог на грязную жопу? Что не так? – Я наклонилась к Ирке, и стала оттеснять её к кухне, подозревая, что мне сейчас скажут что-то неприятное. А возможно, даже отпиздят. И будет лучше, если гости этого не услышат и не увидят.

– Твоя голова. – Пробулькала Ирка, и затащила меня на кухню. – Что у тебя на башке, мартышка педикулёзная?! Ты где это взяла?

Я посмотрела на своё отражение в кастрюльном боку, и поправила чёлку:

– Не нарывайся, жаба. Скажи спасибо, что я тебе щас в лицо не вцепилась, за то, что ты мой парик не сберегла. Как можно было так его усрать за десять лет?! Куда проебались уши? Где резинка? И почему от него воняет мокрой псиной?

– Потому что это не парик. – Ирка побагровела. – Это собачья шерсть. Папа в том году на улице пизданулся и копчик ушиб. Мать ему шерсти собачьей надрала где-то, и к жопе папиной привязывала. Нет, это ж надо быть такой дурой, чтобы попутать обезьяний парик с жопной шерстью!

– А где же парик? – Слабо пискнула я, ощущая тошноту, и чувствую всей плешью тепло папиной жопы.

– Значит, проебался! – Рявкнула Ирка. – Раз в папиных трусах больше ничего волосатого ты не нашла! А теперь вот ходи в пёсьей мотне весь Новый Год. Пожалей Вовика и Мишу!

На Вовика и Мишу мне было ровным счётом похуй, потому что я вдруг поняла, что вижу свой лоб. Не в кастрюльном отражении, а прям так, подняв заслезившиеся вдруг глаза.

– Какаренкова! – Я ощупала свой лоб и взвыла. – У меня ж аллергия на собак! Я опухаю! Дай мне лекарств!

– Не хватало бабке горя, блять… – Ирка содрала с меня жопную нашлёпку вместе с ободком и остатками моих волос. – Нету у меня никаких лекарств! Ты ж мою мать знаешь: она химии не признаёт. Только лопух, подорожник и клизму. И собачью шерсть. Дать тебе клизму?

– Нахуй мне твоя клизма?! – Я была близка к истерике. – Сбегай в аптеку! Купи мне супрастина! У меня ж щас всю башку разнесёт как у гидроцефала!

– Какой супрастин?! – Ирка тоже перешла на крик: – До Нового года полчаса! И столько же до ближайшей аптеки! Бери лопух и клизму!

Я заплакала, и села на пол, обхватив руками увеличивающуюся в размерах голову.

– Ну, ты чего, ты чего? – Ирка села рядом, и несмело погладила меня по плечу. – Не плачь, не надо. Ты ж у нас ого-го! У тебя ж сексуальность! Да ты только глянь, какая у тебя охуительная жопа! Всем жопам жопа! Кто на твоё лицо-то смотреть будет? К тому ж, эти двое щас ёбнут двести фронтовых, и им вообще на всё похуй будет. Они психически крепкие ребята. Машку Зайцеву знаешь? Ну, ту, одноглазую из третьего подъезда, которая вечно с резиновой капой во рту ходит, потому что ей постоянно челюсть ломают – так вот: они её ебали. Оба. Днём. При свете. А ты даже сейчас гораздо красивее Машки.

– Правда? – Я всхлипнула.

– Да чтоб у меня все накопления и Малежика воры попятили, если вру! – Ирка подскочила. – Вот прям клянусь тебе!

Я шмыгнула носом, и поднялась с пола.

– Дай мне шарфик красивый. Я его щас на голову повяжу. И юбку свою дай. У меня в ней жопу лучше видно. Надо отвлекать внимание от опухшей морды.

Через два часа, войдя в новый год с новыми надеждами и новым лицом, я уже сидела на коленях у Вовы, и застенчиво жамкала его за яйца. Вова краснел от удовольствия, и конвульсивно дёргался.

– Во-о-оова, Во-о-ова, Вова-Вова чума! – С придыханием пела я в Вовино ухо, не забывая тереться жопой о его коленку, и искусно стонать. – В голове авангард, трёх девчонок подряд, обаятельный гад…

– Да, я такой! – Разомлел Вова, и ущипнул меня за мой отвлекающий манёвр. – Пойдём в ванную, я тебе там анекдот расскажу. Про Чапаева и Чебурашку.

– Пойдём. – Я отпустила Вовины яйца, и спрыгнула с его коленок. – Я тебе тоже расскажу анекдот про Вовочку и еблю.

– А в караоке споёшь? – Осмелел Вова, и плотоядно ощерился.

– Не хами мне, сука! – Я решила сразу показать свой темперамент. – Я порядочная девушка, и могу уебать ногой по твоему микрофону, зайцеёб.

– Я пошутил! – Вова пошёл на попятную.

– А я нет. – Я дала понять, что оскорблена.

– Я заслужу прощение! – Вова шёл напролом и попал в мою ловушку.

– Три раза, Вова. Три раза. – Сурово отчеканила я, и по-мужски крепко сжала его яйцо.

Вова ойкнул, и посеменил в ванную.

Я, с чувством глубокого достоинства, пошла за ним.

Иркина ванная сверкала свежим ремонтом и радовала глаз светло-зелёным колером.

– Предъяви хуй, ненасытный гардемарин! – Приказала я, и в ожидании предъявы, облокотилась на умывальник. Который неожиданно куда-то поехал, и Вовин хуй мгновенно потерял в моих глазах всякую ценность, ибо через секунду раковина упала на пол и раскололась на три части.

– Смотрите на Каа, бандерлоги. – Вова ещё не осознал масштаба катастрофы, но получив по Каа дверью, которую Ирка практически вынесла, ослаб ногами и упал на кафельный пол.

– Блять! – Верещала Ирка, прыгая вокруг останков итальянской сантехники. – Блять! Блять! Вот зарекалась же тебя в дом не водить! Там где ты – там всегда горе, слёзы, пожары и голод! Что я матери скажу?! Она меня убьёт! Убьёт! А лекарств в доме нету!

– Я куплю тебе новую раковину! – Взвизгнула я, защищая лицо от Иркиного маникюра. – Две раковины!

– Да ты знаешь, сколько эта раковина стоит?! – Ирка не успокаивалась. – Тебе почку продать придётся! Две почки!

– Не ори! – Я отвесила Ирке пощёчину, и та тоже ослабла ногами. У меня рука тяжёлая, мне это многие говорили. – Будет тебе новая раковина. Вот прям сегодня и будет. Даю слово офицера.

Я перешагнула через Ирку, и пнула ногой Вову:

– Вставай, малохуй. На охоту щас пойдём.

– Я не малохуй! – Попробовал возмутиться Вова, но получил ещё один подсрачник.

– У меня хорошее зрение и десять лет полового стажа. Мне есть, с чем сравнивать. – Выпустила я контрольный в голову, и потянула Вову за рукав: – Пошли со мной. Делюгу одну сделать надо.

На улице было многолюдно и шумно. Летали петарды и пьяные бляди, не умеющие ходить по льду на каблуках. Рядом плёлся расстроенный Вова, и мандил:

– А куда мы идём? А долго ещё? А зачем нам санки?

– Идём на помойку. Ещё минут десять. На санках мы повезём нашу добычу.

Мысль о помойке пришла мне в голову ещё в Иркиной ванной. Я вспомнила, что на Северном бульваре недавно сдали новостройку, и новые жильцы массово принялись делать евроремонты и менять сантехнику. Следовательно, есть шанс, что на местной помойке можно разжиться новой раковиной.

Возле новостроечной помойки уже крутился какой-то красноносый мужичонка, в котором я сразу почуяла конкурента.

– С Новым Годом, дядя. – Я твёрдо взяла конкурента за плечо, и притянула к себе: – За комендантский час слыхал чо?

– Нет… – Конкурент испугался и попытался вырваться.

Я наступила ему на ногу:

– За шляние по улице после полуночи штраф триста баксов. И пятнадцать суток.

– Так Новый Год… – Пробеял мужичок, и растерянно оглянулся по сторонам.

– А не ебёт! – Вдруг ожил Вова. – Ваши документы!

– Пустите меня! – Взвыл конкурент, вырвался из моих объятий, и посеменил по диагонали на северо-восток.

– Мент? – Я брезгливо отодвинулась от Вовы, и вытерла руки об Иркину юбку. – Иди нахуй отсюда. У меня на вас аллергия похлеще чем на пёсью волосню.

– Я?! – Возмутился Вова. – Да я сам только с зоны откинулся. Какой я мент?

На мужиков мне всю жизнь везёт. Не мент, так уголовник. Не уголовник, так алкаш, не алкаш так опять мент. Но на философствование времени уже не было.

– Отлично. Раз ты там уже был, то и второй раз загреметь не страшно. Иди, воруй раковину.

– А почему я? – Вова набычился.

– А ты видишь у меня бицепсы в тридцать сантиметров?! – Я потрясла перед Вовиным лицом трагично воздетыми руками. – Ты мужик, ты и пизди раковину. А я помогать буду. Советами.

Раковину я приметила ещё издали. Это возле неё крутился красноносый конкурент. Раковина была добротная, новая, но голубая. Хотя, это уже мелочи. Я обещала Ирке новую раковину, но не обещала, что она будет зелёной.

Сколько весит среднестатистическая раковина для ванной? Я не знаю. А Вова, судя по его кислому еблу, знал. Знал, мандил про какую-то грыжу, пару раз всхлипнул, но раковину поднял и погрузил на санки.

– А теперь хуячь домой, лошадка мохноногая. – Подбодрила я криминального авторитета. – А я тебе песню спою задорную. Во-о-ова, Во-о-ова, Вова-Вова чума, Вова-Вова чума, Вова-Вова-чума.

– Перестань. – Пропыхтел Вова. – Лучше не пой. Могу ударить.

– Рискни. – Весело предложила я. – Я тебя этой раковиной отпижжу как куклачёвскую кошку. До конца жизни потом будешь в платочке ходить и танцевать под «Светит месяц, светит ясный». Малохуй.

Вова открыл рот, но сказать ничего не успел. Рядом с нами почти бесшумно остановилась милицейская Волга. Пассажиров я не видела, да и несложно было их представить.

– С Новым Годом! – Сказала я Волге, и повернулась к ней жопой, дабы ослепить пассажиров дьявольской сексуальностью.

– С Новым. – Недовольно буркнула Волга, и из неё вылезли два неприятных человека в форме. – Что везём?

На незрячих они не походили. Значит, теряю навыки. Старею. Надо спортом заняться.

– Раковину! – Я отошла в сторону, и сделала широкий жест. – Мы везём раковину.

– Куда? – Неприятные люди оказались ещё и тупыми.

– В гости. Это подарок.

– А где взяли?

Блять, вот щас всё брошу и расскажу где я её взяла.

– Купила. На строительном рынке. За триста баксов. Везу в гости, буду дарить.

– А почему стоите у помойки? – Менты были не только трезвые, а ещё и неёбанные с прошлого года. Вот чо доебались, спрашивается?

– Отдыхаем. – Я уже прекратила улыбаться и показывать жопу. Внутренний голос подсказывал мне, что менты положили на мою раковину глаз. – Дышим свежим воздухом. Щас подышим, и дальше пойдём.

– Я сейчас всё объясню! – Вдруг истерично взвизгнул Вова, который, видимо, решил сдаться властям с повинной. – Это всё она! Это она придумала раковину с помойки спиздить! Я тут не при делах!

Менты нахмурились, и сделали шаг в мою сторону.

– Да! Я спиздила раковину с помойки! – Надо было как-то спасать свою жопу. – Спиздила! Я мать-одиночка! И инвалид!

Я сдёрнула с головы Иркин шарф, и продемонстрировала отшатнувшимся милиционерам опухшую красную лысину:

– У меня гидроцефалия и опоясывающий лишай! Живу на пособие! Где я, блять, возьму денег на новую сантехнику?!

– АААААА! – Заорал сбоку Вова. – Ты заразная?! А я тебя чуть не выебал! Фу, бля!

– Фубля у тебя в штанах! – Заорала я, и ударила предателя по яйцам. – Чуть не выебал он! Да я в голодный год за ведро пельменей твою бухенвальдскую кочерыжку даже в руки бы не взяла! Гражданины начальники, он уголовник! У него и документов-то, поди, нету. Заберите его и пробейте по базе: может, он уже попереть чего успел!

– А что? – Оживился один милиционер. – У нас как раз две кражи с прошлого года висят. До третьего числа закрыть надо. Документы есть?

– Есть! – Я с готовностью полезла в сумку.

– Справка об освобождении. – Буркнул Вова, и посмотрел на меня с ненавистью.

– Ну вот и хорошо! – Обрадовались милиционеры, и скомандовали: – Залазь в машину.

– А я? – Я потрясла верёвочкой от санок, и выразительно посмотрела на раковину. – А со мной как? Мне ж раковина нужна, а я её не дотащу. И ещё мне нужен вон тот голубой унитаз!

– Далеко везти-то?

– Рядом. – Я махнула рукой в сторону Иркиного дома. – За углом.

– Садись. – Распахнул передо мной заднюю дверь милиционер. – Мойдодыра твоего щас в багажник утрамбуем. А унитаз как-нибудь потом спиздишь.

– Наручники на малохуя наденьте. – Я осмелела. – Я с ним рядом сидеть боюсь. Он мне напоследок в глаз может ёбнуть.

– А мы сразу же побои зафиксируем, не ссы. – Заржал мент. – Нет у нас наручников. Садись уже.

К третьему января моя аллергия стала проходить.

Тогда же я набралась смелости, и позвонила Ирке. Та недовольно буркнула в трубку:

– Чего тебе?

– С наступающим Рождеством. – Я решила заехать издали.

– Так. Даже не намекай. – Ирка сразу поняла меня неправильно. – Я тебя больше в гости не позову.

– Да я сама не пойду. Нахуй мне не надо снова опухнуть от ваших жопных примочек. Я по поводу раковины. Чо там как?

– Ничо там никак. Мама до сих пор не заметила, что раковина другого цвета.

– Ну и заебись. А Вова чо как?

– Вова денег занёс ментам – на пять раковин хватило бы. Жаждет тебя убить.

– А адрес он мой знает?

– Знал бы – ещё позавчера тебя бы убил.

– Спасибо, Ирка! – Я растрогалась. – Ты настоящий друг!

В трубке довольно запыхтели.

– Ладно, я тебя простила. Заходи, если чо. Только со своим супрастином.

Я положила трубку и подошла к окну. За ним падал снег и непротрезвевшие люди. Из милицейской Волги двое в штатском выгружали голубой унитаз. Я помахала им рукой, и направилась к входной двери.

Менты тоже люди. Если найти к ним правильный подход.