Текст книги "Улица вдоль океана"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Да, все поправится, – согласилась Анна Тимофеевна, и они выпили.

Съев глазунью, Авдей Самсонович заказал еще по двести граммов вина и еще одну порцию глазуньи для себя, так как Анна Тимофеевна отказалась.

Заиграл джаз. На эстраду вышла певица в вишневом мини-платьице, усыпанном блестками. Анна Тимофеевна с интересом повернулась к эстраде, а Авдей Самсонович недовольно сказал:

– Совершенно непристойная одежда. Я еще в городе обратил внимание. И глаза женщины безобразно подводят.

– Почему? Теперь так модно, – ответила Анна Тимофеевна и снова повернулась к эстраде.

Авдей Самсонович тревожно покосился на нее. Он хотел было спросить, не собирается ли и она ходить в подобных платьях и размалевывать себе глаза, но передумал, решив почему-то, что с ней такого не случится. В это время официантка, тоненькая девушка, похожая в белом кокошнике на Снегурочку, поставила перед ним глазунью, и Авдей Самсонович с удовольствием принялся за еду, не глядя больше на певицу и не слушая, о чем таком она поет. Мысли его вернулись к суете прошедшего дня, и он пожалел, что послушался Анну Тимофеевну не снял с аккредитива денег и не сходил, как намеревался, к директору гостиницы выяснить, что за чепуха происходит у них с делением суток и оплатой номеров. Он не очень-то поверил разрисованной администраторше, усматривал в подобном порядке какую-то махинацию и не собирался все это оставить просто так. Занятый своими мыслями, Авдей Самсонович не сразу сообразил, чего, собственно, хочет от него высокий военный.

– Позвольте, куда вы меня приглашаете? – вскинул он жиденькие брови.

– Не вас, – усмехнулся военный. – Разрешите пригласить на вальс вашу даму.

– Анну Тимофеевну? – еще больше удивился Авдей Самсонович.

– Да я не танцую, – торопливо ответила, заливаясь краской, Анна Тимофеевна.

Стриженный бобриком скуластый военный в кителе с погонами майора нараспев протянул «Жа-аль» и отошел от столика.

– Нахал, – буркнул Авдей Самсонович, разобравшись наконец, что к чему, и послал вслед военному уничтожающий взгляд. – Видит же, что люди ужинают.

Анна Тимофеевна отчего-то рассмеялась.

Все время, пока ожидали отбивные и пока их ели, майор, сидевший в компании неподалеку, поглядывал на Анну Тимофеевну. Она этого не видела, а Авдей Самсонович видел хорошо. Однако он больше не злился на военного, наоборот, был горд оттого, что у него такая красивая, очень красивая жена. Поскольку майор посматривал и на него, он старался сидеть прямо и выше держать голову, хотя есть в таком положении было крайне неудобно.

Официантка принесла счет. Анна Тимофеевна потянулась к висевшей на спинке стула сумочке, но Авдей Самсонович шутливо погрозил ей и расплатился сам. У него еще осталось больше рубля мелочью, и он купил две бутылки боржоми, решив взять их с собой в номер.

Из ресторана они вышли в первом часу ночи, пожелали друг другу приятных снов и опять разошлись по своим номерам.

Анна Тимофеевна находилась за день, невероятно устала, но спать ей не хотелось. Она наполнила ванну, взбила мыльную пену, вымыла голову и долго не хотела выходить из теплой воды. Потом простирнула полотенце и кое-какие мелочи, развесила по комнате и растворила настежь усыпанное звездами окно, чтоб за ночь все высохло. Оставалось расчесать волосы и лечь в постель. Она порылась в сумочке и, не найдя расчески, вытряхнула на стол все деньги, булавки, шпильки, флакончики с лаком и духами. Расческа лежала в самом низу. Заталкивая снова все в сумочку, Анна Тимофеевна не обнаружила билетов на поезд. Она решила, что потеряла билеты и забеспокоилась. Но вдруг подумала, что, возможно, отдала билеты Авдею Самсоновичу. Чтобы не оставаться в неведении, она оделась и пошла к нему.

Номер Авдея Самсоновича находился почти рядом со столиком дежурной по этажу. Когда Анна Тимофеевна постучала в дверь, дежурная громко сказала;

– Женщина, к жильцам разрешено ходить только до одиннадцати.

– Я на минутку, – ответила Анна Тимофеевна и постучала сильнее…

– Женщина, человек спит, а вы тревожите, – строже сказала дежурная, выходя из-за столика.

Авдей Самсонович, видно, на самом деле уже спал, потому что на стук не отозвался. Не желая ничего объяснять дежурной, Анна Тимофеевна вернулась к себе и еще раз перерыла сумочку. Билеты нашлись в большой сумке, где лежали неразвернутые покупки и старый, заношенный костюм Авдея Самсоновича. Каким-то образом она сунула кошелек с билетами в эту сумку и забыла.

– Ох и дура же я! – вслух отругала себя Анна Тимофеевна, довольная тем, что билеты не пропали.

Она выключила свет и легла в постель. Но, уснула лишь где-те к рассвету – все ворочалась и думала. И больше – о том, что не ошиблась, связав свою судьбу с Авдеем Самсоновичем. Он представлялся ей добрым, трогательно-беззащитным человеком и вызывал у нее какое-то сострадание, сходное с тем, какое она испытывала, работая санитаркой; к больным: все они не могли обходиться без ее помощи и внимания. И она с радостью готова была окружить Авдея Самсоновича и своим вниманием, и своей заботой.

4

Проснулась Анна Тимофеевна от гудения пылесоса в коридоре. Взяла со столика часики и ужаснулась: было без четверти одиннадцать. Недоумевая, почему Авдей Самсонович не разбудил ее, она оделась, взяла сумочку и поднялась на третий этаж.

Дежурной на месте не было. Дверь в номер Авдея Самсоновича была приоткрыта, и Анна Тимофеевна вошла без стука.

В комнате стоял удушливый запах дезинфекции. Непокрытый стол с облезлой полировкой был сдвинут к открытому окну, скомканная скатерть лежала на подоконнике, по ней расхаживал жирный голубь с ярко-фиолетовым хвостом. Две престарелые уборщицы, в темных халатах и таких же косынках перетаскивали к стене пустую кровать: ни матраца, ни постели на ней не было…

– Здравствуйте. А где жилец отсюда, Авдей Самсонович? Ушел? – спросила Анна Тимофеевна, удивленная больше всего тем, что Авдея Самсоновича нет в номере.

– Был жилец, милая, а нынче в морг свезли, – жалостливо ответила уборщица, со стуком опуская на пол спинку кровати.

– Куда? – побелела Анна Тимофеевна.

Из ванной вышла женщина, и Анна Тимофеевна узнала дежурную, которая ночью не позволила ей разбудить Авдея Самсоновича.

– Жилец умер, – сказала она. – А вы его знали?

– Да это же мой муж! – вырвалось у Анны Тимофеевны. Она почувствовала, что сейчас упадет, и прислонилась к стене.

Женщины окружили ее, заглядывая со скорбным любопытством в лицо.

– А мы не знали… Тут следователь приходил, всех спрашивал… – торопливо и виновато говорила дежурная, – Вы в больницу поезжайте, вторая городская. Сейчас адрес запишу…

Анна Тимофеевна выбежала из гостиницы. Глаза ей застилал туман, в висках больно молотило. В голове не было ни одной мысли, кроме общего гнетущего сознания, что случилось страшное, непоправимое, что-то такое, чего нельзя ни осмыслить, ни понять.

У подъезда стояли свободные такси. Она села в машину и вдруг занервничала, заторопила шофера:

– Нужно скорее… Вот по этому адресу… в больницу, – она рылась дрожащими руками в сумочке и, найдя бумажку с адресом, отдала ее шоферу.

Все последующее Анна Тимофеевна воспринимала, как во сне. Она двигалась, говорила, все время куда-то спешила, о чём-то спрашивала, ей отвечали, но ощущение реальности было ею совершенно утрачено.

Седенький старичок в белом халате и старомодном пенсне ворчливо сообщил ей, что Авдей Самсонович умер скоропостижно от инсульта и что при вскрытии у покойного обнаружено полное истощение организма от систематического недоедания, полное истощение нервной системы и острый авитаминоз. Старичок выписал ей справку в похоронное бюро и, вручая ее, ворчливо потребовал забрать умершего, но услышав, что забрать некуда, уже мягче попросил похоронить как можно скорее, желательно в этот же день. Санитарка повела Анну Тимофеевну в морг; но заходить туда не стала, а, приоткрыв тяжелую дверь в мертвецкую, откуда дохнуло резким холодом, кликнула какую-то Дуняшу. Дуняша незамедлительно явилась – могучая бабища, с руками-кувалдами, с плоским, побитым оспой лицом, в старом синем халате и кирзовых сапогах Санитарка тут же убежала, а Дуняша, узнав, в чем дело, сиплым басом заявила, что покойника этого знает и все сделает – обмоет, оденет и положит в гроб. Дыша на Анну Тимофеевну крепким перегаром, Дуняша потребовала на поллитра Анна Тимофеевна поспешила дать ей пять рублей.

– Без этого у нас нельзя, такая работа, – сказала Дуняша, пряча деньги под халат.

В похоронном бюро у Анны Тимофеевны спрашивали, какой рост у покойника, предлагали на выбор разные цвета бархата для обивки гроба и задавали десятки вопросов: с оркестром или без, чистые венки или с памятными лентами, нужен ли столбик на могилу и так далее и тому подобное. Ей все время что-то советовали, и она со всем соглашалась.

– Да да, – говорила она, – с оркестром… И надпись на лентах… От кого надпись? От меня, от сотрудников… Еще от друзей…

Учитывая, что покойник приезжий, а не местный, ей пошли навстречу и выделили похоронный автобус на этот же день, только позже обычного времени – на шесть вечера.

– Главное, могилу успеть вырыть, – говорил ей упитанный мужчина с лицом, блестевшим, как начищенный самовар, принимая от нее девяносто пять рублей за услуги – Я вам, кроме разрешения на место, записочку напишу. Подадите директору кладбища, он устроит…

В коридоре Анну Тимофеевну перехватил щуплый парень в надвинутой на мышиные глазки кепочке и шепотом сказал; что за пять рублей в момент домчит ее до кладбища. Парень осторожно взял ее под локоть и повел за угол, к стоявшему у дерева старенькому серому «Москвичу». Этот же серый «Москвич» с вмятиной на крыле оказался у чугунной ограды и в тот момент, когда Анна Тимофеевна вышла из кладбищенских ворот, расплатившись за место для могилы и отдав еще пятнадцать рублей каким-то хмурым личностям в телогрейках и с лопатами. Парень в кепочке снова взял Анну Тимофеевну под локоть и сказал, что теперь уже за трешку готов везти ее куда угодно.

Автобус пришел к моргу с опозданием на час, в нем приехали и музыканты с трубами. Гроб с телом Авдея Самсоновича поставили на скамейку возле морга, под цветущей акацией. Авдей Самсонович лежал в костюме цвета маренго, в новой нейлоновой рубашке и модельных, купленных вчера туфлях. Скрещенные на груди руки его были восковыми, а лицо буро-фиолетовым. Анна Тимофеёвна смотрела на это лицо в немом; страхе. Оркестр по распоряжению Дуняши негромко, «чтоб не вытягивать нервы из корпусных больных», сыграл похоронный марш. Гроб закрыли крышкой, забили гвоздями и втолкнули через задний люк в автобус.

Уже вечерело, когда хмурые личности в телогрейках опускали гроб в могилу. На кладбище чирикали птицы, жалостно играл оркестр. Анну Тимофеевну никто не утешал, не подносил ей нашатырного спирту и не предлагал успокоительных таблеток. Она не плакала, не вздыхала и вообще никак не выказывала своего горя. С окаменелым, тупым спокойствием – смотрела она, что делают вокруг нее незнакомые люди. Люди эти засыпали землей гроб, положили на могилу громыхающие жестяные венки, утрамбовали столбик. Появившиеся невесть откуда старушки в темных платочках, с высохшими лицами просили у Анны Тимофеевны денег «за упокой раба божьего», Она, раскрыв сумочку, раздала им рубли и трешки. Личности в телогрейках тоже попросили «на помин души», и она дала им еще десять рублей. Потом дала десять рублей музыкантам.

– Ну, хватит раздавать, – грубовато сказал парень в кепочке, каким-то чудом снова оказавшийся возле нее, и закрыл ее сумочку.

Парень этот вывел Анну Тимофеевну за ворота и усадил в «Москвич». Он довез ее до гостиницы и не спросил больше денег. Сама же она заплатить не догадалась.

Когда Анна Тимофеевна брала у дежурной по этажу ключ от номера, из кресла возле столика поднялся молодой мужчина в светлом пиджаке.

– Здравствуйте, – учтиво сказал он, и взгляд его неподвижных, неправдоподобно светлых, почти молочных глаз, приклеился к лицу Анны Тимофеевны, – Я следователь, мне надо с вами поговорить.

Он взял у нее ключ, открыл номер, включил свет. Анна Тимофеевна, пошатываясь, подошла к столу, на котором лежали неразвернутые вчерашние покупки, бессильно опустилась на стул. Следователь сел напротив, переложил на край стола лежавший перед ним какой-то сверток, слегка прищурился и, глядя прямо на Анну Тимофеевну неподвижными, молочными глазами, ровным голосом сказал:

– Я должен задать вам несколько вопросов. Первый, вы отрекомендовались работникам гостиницы женой Булакова. Как это понимать?

– Как это понимать?.. – Анна. Тимофеевна услышала лишь последние слова следователя и повторила их.

– Вот именно, – сказал он все тем же ровным голосом. – В документах, которые остались после смерти Булакова, значится, что он холост и не имеет детей. Вы же называете себя женой.

– Я?.. Я жена, но мы не расписаны… Мы хотели, мы думали приехать в Тополиное… – Анна Тимофеевна не досказала. Она умолкла и смотрела на следователя деревянным, ничего не смыслящим взглядом.

Вдруг она поднялась, подошла к тумбочке, налила из графина полный стакан воды, жадно выпила, опять налила и снова выпила. Потом села на прежнее место, посмотрела на следователя и виновато улыбнулась:

– Вы что-то спрашивали?..

– Понятно, – ответил следователь, но не ей, а каким-то, должно быть, своим мыслям. Потом сказал: – Назовите мне родственников Булакова и адреса, – он достал блокнот.

– У него нет родственников, – тихо ответила Анна Тимофеевна.

– Совсем нет родственников?

– У Авдея Самсоновича все погибли в воину, – сказала Анна Тимофеевна.

Следователь бросил на нее короткий, недоверчивый взгляд. Поднялся и раз-другой прошелся по комнате.

– К сожалению, по закону вы не можете претендовать на его деньги, – жестко сказал он, – И если вам известно местожительство родственников, а я думаю, вам известно, этого не стоит скрывать.

– Что вы, я не собираюсь… У меня свои деньги, – Анна Тимофеевна судорожным движением взяла, со стола сумочку и раскрыла ее.

Следователь усмехнулся:

– Надеюсь, вы знаете, какая сумма осталась на сберкнижке Булакова? Не считая тысячи рублей в аккредитиве..

– Не знаю. Я не спрашивала, – торопливо ответила она, все еще держа в руках раскрытую сумочку.

– Восемьдесят шесть тысяч рублей, – раздельно и четко сказал следователь, не спуская с нее пристального взгляда. – Почти миллион в старых деньгах.

– Сколько?! – испугалась Анна Тимофеевна. Следователь снова сел к столу и долго, молча смотрел, на нее молочными, размытыми глазами.

– Вы долго прожили вместе? – участливо спросил он.

– Мы… – начала было Анна Тимофеевна, но вдруг с тоской сказала: – Ну зачем вам это?..

– Видите ли, если вы проживали вместе и есть, свидетели, можно возбуждать дело о наследстве. Закон будет на вашей стороне. В противном случае все деньги пойдут в пользу государства. Тем более что у Булакова, как вы утверждаете, нет родственников.

У Анны Тимофеевны мелко задрожал подбородок и на губах задергалась странная улыбка. Боясь, что она разрыдается следователь поспешил закончить разговор.

– Я прошу вас зайти завтра в прокуратуру, седьмая комната. Мы обо всем поговорим. Вот по этому адресу, – быстро сказал он, написал на бумажке адрес и поднялся. – Кстати, заберете вещи покойного: чемодан, постель и сетка с продуктами. Они находятся у нас.

Когда за ним закрылась дверь, Анна Тимофеевна упала на кровать и зарыдала.

Утром она вышла из гостиницы, бесцельно побрела по улице. Лицо у нее было распухшее, глаза красные, волосы кое-как причесаны. Она не знала, куда и зачем идет, не знала, что ей делать дальше, да и не задумывалась над этим. Денег у нее осталось двадцать четыре рубля, но, ей казалось, что и они ей совершенно не нужны. Походив часа два по улицам, не замечая ни людей, ни машин, ни накрапывавшего из сине-сереньких туч дождика, она вернулась в гостиницу, а вскоре опять вышла; забыв запереть номер и отдать дежурной ключ.

В вестибюле ее окликнули. Она обернулась, увидела молоденькую Бахонину и ничуть не удивилась такой неожиданной встрече, как будто заранее знала, что хирург поселковой больницы Бахонина будет ехать в отпуск и найдет ее именно в этой гостинице. Бахонина же, подойдя к Анне Тимофеевне, удивилась и встревожилась.

– Аннушка, что с вами?

Анна Тимофеевна со скорбным спокойствием, как о чем-то постороннем, рассказала все, что случилось.

– Надо вернуться в Олений, я дам вам на билет, – строго сказала Бахонина. – Место ваше не занято, с квартирой устроитесь. Вы же знаете, как ценит вас главврач!

Вечером Бахонина, ее муж, летчик с разбитными цыганскими глазами, курчавой угольной бородкой, отпущенной не иначе как для солидности, и их пятилетний сын Андрюшка, потерявший в дороге два передних зуба и отчаянно шепелявивший; провожали Анну Тимофеевну к выходу на посадку, сдав предварительно в багаж ее громоздкие вещи.

Вечер был душный. Заходящее солнце, часто пропадавшее днем за дождевыми тучами, теперь раздувало розово-золотой костер на краю неба, за аэродромом, и все ТУ, АНы, ИЛы, стоявшие на полосе, горели, подожженные пламенем заката. Бахонины летели в Сочи жариться на южном солнышке, самолет их уходил в полночь, и потому что в запасе было время, они все трое – мама, папа и потерявший зубы Андрюшка стояли, прилепясь к решетчатому заборчику, и изредка взмахивали руками, пока ИЛ-14 не вырулил из шеренги прочих лайнеров на взлетную полосу и не поднял Анну Тимофеевну в воздух.

Уже подлетая к Магадану, Анна Тимофеевна вспомнила, что так и не сходила к следователю, но не пожалела об этом. Еще она вспомнила, что где-то среди ее хабаровских покупок лежит кошелек с билетами на московский поезд до Казани, где всех, кто едет в Тополиное, ждет пересадка.

Четыре рассказа из жизни поселка Пурга

1. Курочка Ряба

Если на листе бумаги вычертить горбатую гряду оплывших сопок, раскидать под ней с десяток двухэтажных и десятка два одноэтажных домиков, а сразу за домиками, короткими, извилистыми черточками обозначить воду, то это и будет графическое изображение поселка Пурга, заскочившего градуса на два за Полярный круг.

Поселок был мал, от роду насчитывал десять лет, и все десять лет пребывал в стадии постоянного строительства. В нем строилось буквально все: Дом культуры с неизменными колоннами (вместо тесного клуба), баня, почта, магазин (вместо сколоченных на скорую руку), ну, и само собой разумеется, – жилые дома для прибывающих по вербовке. Словом, поселок был молодой, растущий и в силу этого лишен многих качеств, присущих старым селениям с устоявшимся бытом.

Ну, скажем, в Пурге не проживали старики и старухи. Посему не сидели они в белые летние вечера на лавочках подле домов, не плевались семенной лузгой, не судачили о том, о сем, о разном. Да и самих лавочек не было на улицах, и семечки не продавались, даже привозные.

Базара, с его веселой говорливостью, приглядыванием и приторговыванием, тоже не было и, возможно, поэтому молодое население Пурги было начисто лишено коммерческой струнки. Все покупалось в магазине по твердой государственной цене, а залив и сопки в летнее время бесплатно и в обилии снабжали рыбой и грибами.

На каменистых склонах сопок, среди мха и просто на голых валунах вырастало такое великое множество крепких, ядреных боровиков, с каким не мог сравниться ни один грибной лес. А рыба, особенно корюшка, несметными косяками подступала к берегу: тонны живого серебра выплескивало на отмели, его черпали прямо с берега ведрами и ковшами, жарили, вялили и щедро снабжали даровым продуктом тех, кто по какой-то причине прозевал лов. Снабжали, ясное дело, не спрашивая никаких денег.

Так жило молодое население Пурги до лета пятьдесят девятого года, вернее, до того самого дня, когда с парохода, прибывшего с «материка», сошла на недостроенный пирс вместе с другими завербованными Матрена Зинченко, женщина едва ли не двухметрового роста и крепкой силы. Лицо ее было сургучным от загара, на голове грачиным гнездом возвышался платок в красных розах, а в ушах покачивались большие полумесяцами серьги…

Матрена по-мужски размашисто сошла по трапу, неся на правом плече здоровенный чувал, набитый чем-то сыпучим, а в левой руке – пухлый узел с барахлом. За ней двигался ее низкорослый муж, сгибаясь под тяжестью такого же чувала, за мужем шестеро пацанов, волокли прочий домашний скарб. Пацаны были похожи на цыганят, и различить их можно было разве что по росту, а двойняшек Кольку и Степку путала сама Матрена. Младший, Славка, боязливо переступал по трапу вслед за отцом, прижимая к груди горшок с цветущей геранью, старший, Митька, замыкал семейное шествие, и в его мешке что-то ворочалось и похрюкивало.

Вечером того же дня Матрена Зинченко стояла у магазина и торговала семечками. Чувал порожнел с молниеносной быстротой.

– Просю, дамочки, просю, мужчинки! Семьячки, як горехи каленые, вкусности небывалой! – сладко приговаривала она, отмеривая обступившим ее покупателям крупные семечки.

Черные Матренины глаза глянцево поблескивали, зеленый стакан мелькал в ее загорелых руках, не успевая в спешке наполняться доверху.

– Дамочка, вы скико дали, сотенку? Просю сдачку, – не говорила, а выпевала она мягким, бархатистым голосом, совсем не подходящим к ее рослой, сильной фигуре.

По этому любезному «просю», по этим «семьячкам», «горехам», «як» и «скико» можно было угадать украинское происхождение Матрены. Так оно и было на самом деле. Из далекой херсонской стороны завербовался на Север Матренин муж, шофер второго класса Нечипор, и решился он на этот отчаянный шаг всецело под нажимом жены, прослышавшей, что в тех краях деньги чуть не сами валятся в руки.

– Вы, женщинка, шесть стаканчиков узяли, з вас тридцаточка причитаецца! – распевала у магазина Матрена, ловко орудуя стаканом и проворно запихивая за пазуху трешки, десятки и рубли.

Чётырехпудовый чувал оказался мал, чтоб снабдить всех желающих. Последние десять стаканов забрал возвращавшийся с работы начальник милиции, исправно уплатив положенные пятьдесят рублей.

– Не журитесь, дамочки, не волнуйтесь, мужчинки, завтра з утречка щэ вынесу – утешала Матрена тех, кому не досталось херсонского лакомства.

Она выбила пустой чувал об угол магазина и бодро зашагала в конец поселка, туда, где на каменистом берегу залива, неподалеку от автобазовского гаража, ютилась дощатая времянка, давно покинутая строителями. Матрена предпочла щелистую, заброшенную времянку двухкомнатной квартире, предложенной Нечипору, трезво рассудив, что держать привезенных поросят на втором этаже коммунального дома несподручно, а куда сподручнее утеплить времянку и пристроить к ней сараюшко.

В этот самый день молодым жителям Пурги стало ясно, что на свете существует частная торговля и что она способна восполнять пробелы торговли государственной. Пробелы же становились все заметнее по мере того, как расширялось Матренино хозяйство. Взять хотя бы голубицу. В тундре за поселком от нее в глазах сине-пресине. Выйдут в выходной с ведерками молодые папы с мамами, девчонки с парнями – не столько за ягодами, сколько прогуляться. Всего-то и наберут на кисель или на баночку варенья, до того неловко наклоняться за мелкотой. Или те же грибы. Походили в сопках, набрали корзину, и скорей их на сковородку да в рот.

Но вот улеглась зима, наладились морозы, и возле магазина появилась Матрена – кожух до пят, платок по брови, носки катанок задраны, точь-в-точь новоявленная бабка Морозиха. Приладила на приступок крыльца ведро, полнехонькое густо-синих ягод, и певуче известила редких прохожих:

–  Живой витамин прибыл! Налетайте, женщинки, купляйте, мужчинки!.. Дешево отдаю – десять рубликов стаканчик!

Женщины налетели, набежали, вмиг расхватали живой витамин да еще поссорились: желающих оказалось больше, чем голубики.

– Не лайтесь, дамочки, некрасиво! – урезонивала женщин Матрена, – Через часок щэ вынесу, у меня две бочки заготовлено… И грибки сушеные есть… Вынесу, усе вынесу!..

В канун Нового года возле магазина учинилось настоящее столпотворение: Матрена расторговывала невиданный в поселке продукт под названием свинина. Продукт шел в три раза дороже магазинной оленины, но за ним давились, душились, к нему пробивались локтями. Высокая фигура Матрены, в платке, пышно обросшем инеем, и в кожухе с торчащим дыбом воротником, под натиском неорганизованных покупателей оттеснялась все дальше к стене магазина вместе с санками, на которых лежало разрубленное на куски мясо.

–  Дамочки, мужчинки, просю не напирать!.. Усем хватит! Кабанчик ладный, десять пудов имел!.. Я щэ вывезу! – плескался в морозном воздухе веселый Матренин голос.

Покупатели возбужденно требовали ограничить продажу – отпускать по кило в руки, – на что Матрена ласково отвечала:

– Шо-то вы, дамочки, придумываете? Я ж не государственная лавка!..

Начальник милиции, возвращавшийся с обеденного перерыва на работу, равнодушно прошел мимо магазина. Он еще в утренней темноте посетил Матрену на дому, купил пять килограммов окорока, успел отведать в обед изрядный кусок и признал, что свинина хоть и дорога, но куда вкуснее приевшейся за десять лет оленины…

Так Матрена Зинченко стала значительным и уважаемым лицом в поселке. Женщины почитали за должное первыми здороваться с нею.

– Здравствуйте, Матрена Назаровна, – приветствовали они ее, встречаясь. И тише спрашивали – У вас ничего вкусненького не предвидится?

– Доброго здоровьечка, – душевно отзывалась Матрена. – Пока ничего.

– А свининки?.. У вас ведь еще один растет…

– То свинка, – улыбчиво поясняла Матрена. – Я ее на развод держу, на тот год усе з мьясом будете. Ежели – тьфу, тьфу! – хрячок не подвел…

Давно забитый и проданный хрячок не подвел. Летом в зеленой ложбине за поселком резвились на поле и пощипывали травку десять упитанных поросят, а шестеро Матрениных пацанов буцали в той же ложбине в футбол и приглядывали за поросятами, в азарте награждая их ударами тугого мяча.

Как раз в один из таких по-северному ясных дней явилась к Матрене, торговая комиссия поссовета в полном составе из трех человек. Хозяина дома не было (все шоферы возили прибывшее пароходом оборудование на рудник, находящийся далеко в сопках), а хозяйка сидела во дворе на куче лысых шин, возле ямы, из которой валом валил-бурый дым и вырывалось хилое пламя вперемешку с черными хлопьями. Несносно пахло жженой резиной. Члены комиссии вежливо поздоровались, сказали, что пожаловали по важному делу, и полюбопытствовали, для чего это Матрена палит в яме негодные автомобильные покрышки.

– То ж я ледник налаживаю, – охотно объяснила та, поднимаясь навстречу гостям и вытирая чистой тряпицей закоптелое лицо, – А земелька такая, шо дальше метра кирка не берет, пока не оттопишь.

– А зачем вам ледник? – удивились члены комиссии.

– Так корюшка, говорят, вскоростях пойдет. А разве сбережешь на зиму без ледника? – ответила Матрена.

Члены комиссии многозначительно переглянулись, отошли с Матреной в сторонку от чадящей ямы и изложили суть дела. Так, мол, и так, сказали, есть, мол, решение поссовета создать в Пурге подсобное хозяйство. Поскольку с чего-то надо начинать то не продаст ли Матрена Назаровна двух поросят, свинку и кабанчика для разведения в будущем хозяйстве свиного племени. Дело это важное, подчеркнули члены комиссии они надеются, что Матрена Назаровна пойдет им навстречу.

– Почему ж не пойду? – певуче ответила Матрена, – И свинку продам и кабанчика. Только я на них много затрат положила: молочко сухое, картошку сушеную покупала, хлебушек белый…

– А сколько запросите? – спросили члены комиссии.

Матрена стеснительно улыбнулась, прикрыла пушистыми ресницами глаза, вздохнула и смущенно спросила;

– По две тысячи за поросятко, не много будет?

Члены комиссии открыли рты и уставились на Матрену.

– Пускай по тысяче, – кротко сбавила та цену.

– Что вы, Матрена Назаровна!.. – опомнившись, ахнули члены комиссии.

– Ну, по пятьсот, – еще сбавила она цену.

Комиссия разъяснила Матрене, что подобной цены на поросят ни в одном ценнике не значится, что самое большее они могут уплатить за парочку свиней триста рублей, так как куплю ведут не для себя лично, а в общественных интересах и должны руководствоваться государственными расценками. Но Матрена проявила твердость, и комиссия ушла ни с чем.

Однако на другой день члены комиссии явились снова. Обнаружив Матрену на дне просторной ямы, откуда она вышвыривала лопатой твердые комья подтаявшей земли, попросили ее подняться к ним и вручили ей тысячу рублей.

– Ай-яй-яй, а як же ж ваш ценник? – забеспокоилась Матрена, не решаясь принять деньги, которые уже держала в руках. – Он же не позволяет большего платить?

– Мы свои деньги добавили, – строго ответили члены комиссии, после чего пошли за Матреной в ложбину ловить приобретенных, теперь уже не личных, а общественных поросят.

Но все это были мелочи по сравнению с тем событием, что вскоре лишило покоя жителей Пурги.

Никто не знал толком, откуда у Матрены Зинченко взялась курица – рябенькая курочка, домашняя птица, ничуть не похожая ни на крохотных куропаток, изредка появлявшихся в этих местах, ни на гусей-белоголовок, пролетавших иногда крикливыми стаями над поселком. Говорили, будто с этой самой курицей ходил по улице летчик «Аннушки» и спрашивал, где найти Матрену Зинченко. А еще говорили, будто курицу эту ему вручила анадырские летчики, а анадырским – московские, а московским – херсонские, а херсонским принесла какая-то бабуся и слезно просила доставить по воздуху смирную птицу Матрене Зинченко, проживающая в Пурге. Говорили всякое, но факт оставался фактом: курица была, к тому же несушка, причем яички несла каждый день, и не с одним, а с двумя желтками.

И опять все вспомнили, что на свете, кроме магазинного яичного порошка, существуют свежие яйца. В поселке только и разговору было, что об этом.

– Вы слышали о курице?

– Да, еще вчера. Яички с двумя желтками?

– Подумайте, сразу с двумя!

– Неужели приживется?

– А почему бы нет?

– Я записалась на очередь.

– На какую очередь, кто записывает?

– Сама Матрена Назаровна!

– Да что вы? Я не знала.

– Так бегите же к ней!.. – говорили женщины, встречаясь на работе, на почте, на улицах и в магазине, где вразвес продавался желтый, отсырелый порошок, утративший сразу всякую ценность в глазах покупателей.

К заброшенной когда-то времянке, а ныне оштукатуренному дому под цинковой крышей, снабженному всякими пристройками, началось паломничество… Едва желающие записаться на очередь переступали порог опрятной горенки, рдеющей геранью на окнах, как Матрена всплескивала руками и улыбалась:

– Женщины, милые, шо вы себе думаете? Уже ж сто человек приходило. Когда-то вы очереди дождетесь? Только тех запишу, у кого детишки есть.