Текст книги "Улица вдоль океана"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Не слышал и не хочу, – потянулся к бутылке Кешка.

– Погоди, Кеша, успеем: ночь велика, а завтра воскресенье, – остановил его Антон. – Послушай две минуты. Мы как с тобой недавно поиск вели? Методом дырки? Рванули шурф, взяли пробу – нет металла. Нет и не надо, пошли дальше шурфить. А он, между прочим, был, но в воздух с породой вылетел. Теперь смотри, что получается, – Антон взял с полки рулон, раскатал его на чистой площади стола. – Смотри, вот прииск Большой, вот ручей Уж двадцать кэмэ в длину. На нем геологи три года без толку топтались. И знаешь, что мы сделали? Подняли бульдозером грунт поперек ручья и промыли. Километр отступили, еще траншею пробили, а грунт – на прибор. Оказалась богатейшая струйчатая россыпь. Вот тебе и весь метод сечения, вместо дырок в земле.

– А кто придумал? – угрюмо спросил Кешка.

– Неважно кто. Факт тот, что геология при поиске начинает давать промышленное золото. Хватит в воздух выстреливать.

– И все-таки кто автор? – настаивал Кешка.

– Ну, допустим, я.

– Так и знал, – ухмыльнулся Кешка, – И что тебе, памятник за это поставили?

– Пока нет, – Антон скорчил печальную мину, затем развел с сожалением руками. – Пока, друг Кеша, ни Билибину, ни Цареградскому, ни Вознесенскому не поставили. Вот что досадно. Мне тут одна книжонка попалась. – Антон выхватил длинными пальцами из груды толстых книг тоненькую книжицу, пролистнул страницы. – Послушай, что Дмитрий Владимирович Вознесенский писал: «Пока я буду нужен Колыме, и ее не покину. Я люблю ее за то, что вера моя в нее не обманулась, за то, что она является редкой жемчужиной в сокровищнице Союза»… Вот это бы и высечь на его памятнике. – Антон потряс в воздухе книжицей, и она задела люстру с тремя матовыми пузырями. Пузыри закачались, он не обратил внимания.

– Фанатики они, – сказал Кешка. – Все они фанатики.

– Кто фанатик, Вознесенский? – воскликнул Антон на каких-то высочайших нотах, – Кеша, не смеши меня. Да будет тебе известно, фанатик – слово бранное. «Фанатизм» с французского – изуверство, слепая вера. Что ты его лепишь к мужам науки? И кто, по-твоему, фанатики – Бруно или их преосвященства святые отцы-католики, повелевшие предать огню его плоть и душу? Или, скажем, тот же Галилей. Что двигало его разумом – слепая вера? Цареградский, конечно, не Галилей, не Коперник, но он, если хочешь, Колумб для Колымы….

– Брось, – остановил Антона Кешка, знавший за ним привычку после пары рюмок пускаться в исторические экскурсы, – Хочешь, скажу, почему твоя Валя сбежала?

– Вера, – поправил Антон, сразу же утрачивая весь свой пыл.

– Женщины любят поменьше философии, побольше денег, – начал объяснять Кешка, прикуривая не тем концом папиросу. Заметил, что не так прикуривает, бросил папиросу в свою тарелку. – С философией у тебя перебор, а с деньгами – тю-тю. Твердый оклад плюс твердые надбавки – и больше не моги думать. Ты меня понял?

– Да, в этом что-то есть, – упавшим голосом согласился Антон – Хотя денег вполне достаточно. Но ты, безусловно, прав. Иногда Верина логика ставила меня в тупик. – Он умолк, но тут же сказал: – Может, нальем понемножку? Или кофеек сделать?

– Потом, ты дослушай, – Кешка решил высказаться до конца, – Я к тебе вот зачем пришел… Ты помочь мне можешь? Мне вот как твоя помощь нужна, – он полоснул себя ребром ладони по горлу.

– Что за вопрос, Кеша, с удовольствием. А что требуется?

– Да пустяк. Ты о прииске Большом говорил, сечение свое там внедряешь. А как ты с Мозыревым живешь?

– Очень дружно. Он толковый геолог. Представь, мы с ним одну штуку вместе замыслили. Видишь ли, в чем дело. На территории Большого сохранилось немало русел древних рек. Мало того, что они меня давно занимают…

– Подожди о руслах, – нетерпеливо перебил Кешка. – Я ведь с геологией давно покончил. Я, Тоник, давно в старателях хожу. В разных артелях счастья пробовал, а сейчас на этом самом, на твоем Большом мою.

– Ты – в старателях? – изумился Антон.

– А ты не удивляйся, не удивляйся, – усмехнулся Кешка. – Там тоже люди-человеки, и Кешка Бабич, между прочим, не последняя спица в колесе.

– Да нет же, я не в том смысле, – смутился Антон, – Я, собственно, не совсем представляю, что ты у них делаешь, функции твои…

– Функция моя, Тоник, бугор над шестью бичами. Решил бывший геолог старательских щец хлебнуть, попробовал – оказывается, неплохо. Я, Тоник, за эти пять лет дачу в Крыму отгрохал, «Волга» есть и кооператив в столице строю. Как думаешь, есть смысл в артели потрудиться?

– Ну, почему же? – развел руками Антон – Если тебе нравится… Иногда, правда, и старатели в должниках ходят.

– Э, Тоник, какой старатель! Во всяком производстве свои секреты, правда?

– Да, конечно…

– Слушай, так ты мне поможешь? Я с тобой начистоту, по душам.

– Обязательно, Кеша. Говори, в чем моя помощь нужна.

– Понимаешь, мне один участочек прирезать надо, в Колючем распадке, – заметно оживился Кешка, – Тут все от главного геолога зависит. Захочет твой Мозырев – сделает.

– А что за участок?

– Ерунда, – презрительно скривился Кешка. – Сто метров всей площади. Прииск туда приборы не загонит, а участок все-таки в заначке держит. Ты верь, через год они его все равно старателям бросят, но зачем ждать? Мне его вот так летом отмыть надо, – Кешка привычно полоснул себя по шее ладонью.

– И вся просьба? – засмеялся Антон, – Ну, Кеша, ты меня сегодня удивляешь. Да если приборы не станут, можешь считать, что участок отдан артели. Я сам к Мозыреву подъеду.

– Решили? Дай пять! – обрадовался Кешка. Он поднялся, слегка качнулся, обеими руками стал трясти руку Антона. Потом потянулся к бутылке – Давай, Тоник, еще разок за встречу!

– Давай, Кеша. По последней и – на боковую. Ты на тахте, я – на раскладушке. А завтра – выходной, завтра и наговоримся…

– Нет, постой, – Кешка поставил на место бутылку. – Надо до конца, честь по чести…

Он расстегнул пиджак, запустил глубоко во внутренний карман руку.

– Вот… честь по чести!.. – Кешка положил на стол тугую красненькую пачку, прихлопнул по ней ладонью и убрал руку.

Антон недоуменно приподнял белесые кустики бровей.

– Да брось ты глаза пялить! – разозлился Кешка. – Ну, может, не тебе, так Мозыреву, тут семьсот рэ. На одном прииске прошлой весной полторы тысячи за участок бросили, но там участочек, говорят, был – лопатой металл греби.

– А кому бросили, Иннокентий? – каким-то звенящим шепотом спросил Антон. – На каком прииске?

– Нельзя, Тоник… секреты производства, – хохотнул Кешка, – Но если по душам, то кому же бросают? Нашему брату – геологу, конечно. Или маркшейдерятам…

Дальнейшее Кешка помнил смутно. Кажется, сперва у него над головой закачались матовые пузыри люстры, потом что-то с грохотом полетело. Кажется, Антон что-то такое орал сорванным петушиным голосом. Кажется, советовал ему не споткнуться на ступеньках…

На улице Кешка потер ушибленную ногу, ощупал рукой лицо. Припухлости вроде не было, но челюсть и скула ныли. Кешка сплюнул в сугроб и пошел в сторону гостиницы, осторожно ступая на поврежденную ногу. Остановился, проверил внутренний карман пиджака. Пачка была на месте.

«Ничего, ничего, – мысленно говорил он себе – Не зря от тебя Тамара-Валя укатила… Спи спокойно, друг Тоник, Кешка Бабич найдет выход, Кешка не пропадет…»

Было зябко, ныла скула, в правом колене стреляла боль, а до гостиницы было далеко.

Прохожий

Киреев разливал из закопченного ведра в миски уху, когда из темноты к костру вышел человек. В кронах лиственниц погуживал ветер, в низине шумно плескал ручей, к тому же взгорок сопки был оплетен зарослями мха, потому никто не услышал его шагов.

– Добрый вечер, вернее, ночь, – сказал человек.

Киреев, Хомяков и Ваня разом повернулись к нему и разом ответили на приветствие.

Высокое пламя высветило пришельца с ног до головы, но в медном свете огня сразу было не разобрать, стар он или молод. Однако здороваясь, он снял лисью шапку, и, когда снял, надо лбом взблеснула седина.

– Ушицы с нами, – предложил Киреев.

– Спасибо, не откажусь. Я издалека ваш огонь заметил, а то уж хотел свой разводить: с утра без привала иду, – сказал тот и стал стягивать со спины объемистый рюкзак и ружье.

Ваня, сын Киреева, поднялся, уступая ему место на разлапистых ветках стланика, высоко настеленных у костра, взял свою миску и пересел на трухлявую лесину. Пришелец опустил в мох рюкзак, повесил на ближнее дерево ружье, присел на пружинящие ветки и вытянул к огню ноги в болотных сапогах, с которых еще стекала вода, – видно, долго брел по ручью, прежде чем свернул к костру.

– Старатели? – спросил он, беря из рук Киреева миску с дымящейся ухой.

– Они самые, – ответил Хомяков, пододвигая ему хлеб. – От самого вечера стараемся насчет ушицы, ведро хариуса расстарались.

– Выходит, есть рыбка?

– А чего ж не быть, когда мы здесь второй день? – усмехнулся Хомяков, – Вот помоем месячишко, после – лови тину, рыбак.

– Да портит ваше золото реки, – сказал незнакомец, отхлебывая из ложки горячую уху. – И тайгу, и реку портит. Столько рощ прекрасных бульдозерами снесли.

Киреев с Хомяковым согласились: что портит, то портит, но ничего не поделаешь, мыть-то надо.

Все стали есть уху. Киреев спросил у незнакомца, кто он и куда идет. Тот ответил, что зоотехник и идет в оленеводческую бригаду, километров сорок прошел, и еще, шагать не меньше. А Киреев стал рассказывать, что у них, на приборе авария: лопнула труба, и бульдозерист потопал пешком на стан, чтоб привезли сварочный аппарат, поэтому они и загорают у костра.

Ваня в разговоре не участвовал; к нему не обращались, ни о чем не спрашивали. Он ел себе уху и слушал. На его долю вообще больше выпадало слушать: в школе – учителей, дома – мать, здесь, в артели, куда отец взял его с собой на летние каникулы, тоже больше приходилось слушать старших. Хотя кончил он шесть классов, хотя и бульдозер научился водить, и золото умел отбить с решеток не хуже других, но его все еще считали мальчишкой и обращались как с ребенком. Исключая, может, Хомякова. Но Хомяков был как бы родным своим человеком. Сколько Ваня помнил, их семья всегда жила в соседях с Хомяковым. Он был давний друг отца и много лет вместе с отцом промышлял в старательских артелях золото.

Ваня ел и слушал, как отец рассказывал про аварию на приборе. Не спеша рассказывал: отхлебнет из ложки, прожует, проглотит, потом скажет несколько слов. Опять поднесет ко рту ложку, проглотит, еще скажет.

Отец у Вани был человек спокойного, ровного характера и, как говорил Хомяков, «во всех смыслах положительный». «Ты с отца пример бери, – не раз поучал он Ваню. – Он во всех смыслах положительный, правильный во всех смыслах». – «А в каких смыслах», – усмехнулся Ваня, нажимая на эти самые «смысла». «Ну, во всем жизненном направлении, – пояснял Хомяков, – А я вот, к примеру, неправильный, на меня равняться нельзя».

Хомяков запивал, знал за собой этот грех и в трезвом состоянии осуждал его. В промывочный сезон он держал себя строго, зато уж зимой отводил душу: отмечал без пропуска все до единого праздники, новые и старые. Новый год у него растягивался с 31 декабря по 14 января, включая рождество, затем следовал разгром немцев под Сталинградом, потом День Советской Армии, 8 Марта, пасха, Первое мая… Ванина мать не любила его за это и не раз, напустив на себя строгость, выговаривала ему за баян и пляски, что, бывало, неделями не стихали за стеной. Хомяков никогда не обижался, а, смеясь, говорил матери: «Варюшка, от тебя ли я все это слышу? Ну, скажи по совести: кабы не я, разве бы женился на тебе Киреев? Он два года признаться не смел. Помнишь, как я сватом ходил к тебе, в тот барак, где девчонки вербованные жили? Я в барак, а Петюня – от барака ходу. Помнишь, я его поймал и привел?» Тогда мать тоже улыбалась, отвечала ему: «Спасибо, Степа, что осчастливил. Но что, если бы другая с этими четырьмя гавриками крутилась? Вот бы я царевной жила?» – «Не смей, Варюшка, не смей, – серьезно говорил Хомяков, – Дети – цветы нашей жизни. Каждый человек род продолжать обязан».

Случалось, что Хомяков, будучи навеселе, и Ване втолковывал нечто подобное:

– Ты, Ванюха, в одном на отца не походи: по части стеснительности, а то в холостых задержишься. А кто за тебя киреевский род продолжит? У Вас три пигалицы растут. Они не продолжательницы, ибо род от мужчины идет. Есть у вас в классе девчонки симпатичные?

– Больно они нужны, – краснел и супился Ваня. Хомяков смеялся и говорил Ваниному отцу, что сынок весь в папашу: при слове «девчонки» буреет, как дикая малина в лесу. Ванин отец отмахивался от него и просил не заводить глупые речи.

Сейчас Хомяков расправлялся с рыбой, оставшейся в миске после выхлебанной юшки, и помогал Ваниному отцу в разговоре. Интересно у них выходило: как только отец умолкнет, подает голос Хомяков. Как бы паузу заполняет. Получался беспрерывный рассказ. И все о той же поломке.

– Вторая смена коту под хвост летит. – Это Ванин отец.

– Прошлую ночь колоду латали. – Это Хомяков.

Отец прожевал, проглотил – и опять:

– Был бы автоген – в два счета подварили бы. А так шлепай за ним черт-те куда.

Хомяков продолжает:

– Еще вопрос, как Фомича поднять.

Отец поясняет:

– У нас шофер, Фомич. Если заснул, хоть над ухом стреляй, – трупом лежит.

Хомяков проглотил кусок рыбы и добавляет:

– Ценный человек во всех смыслах.

Отец не соглашается:

– Не ценный, а проворотливый.

Хомяков не спорит:

– И я о том же. При нашем Фомиче председателя артели не надо. Он черта с чертенятами из пекла достанет. Помнишь, с бульдозером?

– Как не помнить? – улыбается отец.

Ваня понимал, почему отец с Хомяковым так разговорились. Обрадовались новому человеку. Не будь его, поели бы молча и спали возле костра, пока не придет машина. Теперь же, пока не придет машина, будут говорить и говорить. Чего доброго еще и про бульдозер разболтают. Ну вот, так и есть.

– По сей день не пойму, как он разнюхал, – сказал отец.

– Разнюхать – полдела, – ответил Хомяков. – Ты скажи, как он его пригнал. Фокус в том, что пригнал.

Ваня поднял чайник, собираясь пристроить его на пламеневшие угли, но чайник оказался легким. В другом чайнике тоже не было воды. Он взял оба чайника и пошел к ручью. Слушать историю с бульдозером было неинтересно. Он слышал ее сто раз: как одни «олухи» оставили в тайге без присмотра новенький бульдозер, как Фомич обнаружил его и пригнал в артель; как перекрасили бульдозер и поставили на него старую кабину, и как бульдозер пригодился старателям. Правда, отец приказывал Ване никому чужому об этом не проговориться, и теперь Ваня не понимал, зачем же они сами выдают зоотехнику тайну.

Едва он отошел от костра, как его обступила темнота. Луны не было. Звезды, рассыпанные перламутровыми пуговками далеко-далеко вверху, не проливали света. Но так казалось в первые минуты. Потом очертились деревья и кустарники, а на небе вырисовался, точно проявился на пленке, контур горбатой сопки. Спустившись в ложбину, Ваня уже неплохо различал приклоненную к ручью понуру и стоявший неподалеку от нее бульдозер с задранным ножом. В узкой ложбине гудело и высвистывало, как в трубе. Ветер толкал Ваню в спину, и он не шел, а бежал, бренча чайниками, к темнеющей впереди старой лиственнице.

Когда Ваня вернулся в затишье деревьев, костер бушевал не так резво, как прежде. Отец с Хомяковым по-прежнему говорили в два голоса. Но теперь о другом – о заработках в артели. Наверно, зоотехник интересовался. Он разулся, сушил над жаркими углями портянки и слушал. Отец с Хомяковым курили. Выпустив изо рта дым, отец сказал:

– А если разобраться, то старатель не больше приискового получает. Старатель полгода моет – зиму в отгуле. Раскинь на двенадцать месяцев, то на то и выйдет.

Отец умолк, затянулся папиросой, а Хомяков как раз выдохнул дым и продолжил:

– Еще у старателя натура такая, во всех смыслах прихвастнуть любит. Его водкой не пои – дай похвалиться. Петюня, ты Тишкина помнишь?

Отец тухнул дымом:

– Кто Тишкина не помнит? Артист первой категории. Такую туфту загнет – ни один писатель не придумает.

Теперь Хомяков выдохнул дым:

– Он года три по допуску мыл, один с лотком по распадкам бегал. За три года на штаны не заработал. А встретишь Тишкина: «Паша, как дела?» – «Хо-хо! – хлопает себя по карману. – Вот они, десять тыщонок новенькими. Во Францию туристом еду, оттуда в Болгарию махну». Другой раз встретишь: «Паша, как Франция?» – «Порядок, – говорит, визу оформляю. Но тут, понимаешь, в Америку путевка подворачивается. Думаю на транскорабле по волнам прокатить. Деньги-то навалом!» И катит наш Тишкин из Франции в Америку – по ключикам с лотком.

Про Тишкина Ваня тоже слышал, даже видел в прошлом году Тишкина, когда тот приходил к отцу одолжить денег. И был совсем не такой шутник, не такой артист, каким его сейчас выставляли. О Франции и Америке не вспоминал, а поговорил тихонько с отцом и ушел. Потом приходил возвращать, долг, и опять никаких шуток Ваня от него не слышал. Тишкин пообедал вместе с ними, поблагодарил и распрощался.

Ваня разровнял палкой фиолетово-розовые уголья, поставил на жар чайник.

– Прибавь огоньку, – сказал ему отец.

Ваня подтянул к костру толстую бескорую лесину, направил ее одним концом в притухающий огонь. Пристроил поперек нее еще одно усохшее дерево, стараясь не задеть чайник. Пламя сразу охватило голые стволы, затрещало, выкинуло высокие хвосты искр.

– А что, паренек тоже в старателях ходит? – спросил зоотехник.

– Ваня? А как же. Ваня у нас сын артели, как когда-то сыны полка были. Правда, Ванюха? – сказал Хомяков.

– Нет он так, при мне, – объяснил отец – Пускай лето повольничает с нами. Всего два лета и вольничать осталось, потом в техникум готовиться.

– А в какой решил? – спросил Ваню зоотехник.

– Он у нас в геологи пойдет, правда, Ванюха? – ответил за Ваню Хомяков.

Ване не понравилось – один попусту спрашивает, другой отвечает за него. Взрослые люди называется!

– Не знаю. Куда пойду, туда и пойду, – грубовато ответил он, чтобы показать свою самостоятельность. Но он и в самом деле не знал, в какой пойдет техникум, – не думал еще об этом.

– Ты бы поспал, – сказал ему отец, – Беги поспи в бульдозере. На вот овчину, – взял он лежавший рядом полушубок.

– А чего я пойду, я и тут могу, – не согласился Ваня, и только потому, чтобы еще раз показать, что он не маленький и может поступать, как захочет.

– Спи тут, – не стал возражать отец.

Чтобы не сильно припекало, Ваня разбросил полушубок чуть в стороне от костра и лег, повернувшись спиной к огню. Спать ему не хотелось, хотя короткая ночь уже была на исходе и вверху понемногу начинало яснеть. Ветер перестал терзать макушки деревьев, и в просветах слабо шевелящихся веток виднелось сереющее небо.

Отец с Хомяковым примолкли: то ли самим захотелось спать, то ли выговорились. Ваня слышал, как на угольях зашипела вода – вскипел чайник. Отец спросил;

– Чифирок заделаем или попросту?

– Можно чифирок, – ответил зоотехник и сказал: – Выпьем по кружке и в дорогу. Светать начинает.

– А зачем идти? Скоро машина подойдет, Фомич вас до нашего стана подкинет. Все же километров двадцать подъедете.

И Хомяков поддержал:

– Обувка целей будет.

– Что ж, резонно, – согласился зоотехник, – Пожалуй, подожду машину.

Они стали пить чифир, громко отхлебывая из кружек. После солоноватой ухи Ваня тоже попил бы густого чаю, но не хотел подниматься – раз сказал, что будет спать, пусть думают, что он спит. А то и вправду по-детски получится: то лег, то встал. А встанешь – опять услышишь от них что-нибудь такое, что говорят детенышам.

Ваня вспомнил о забавной игре «в глаза», которой его давным-давно научил Сашка Васильев из их двора, прозванный за толстые щеки Булкой. Прищуривая по-разному глаза, можно было видеть всякие интересные вещи. Когда-то Ваня так натренировался в этой игре, что мог как угодно передвигать разные предметы, менять их цвет и вообще видеть какие угодно чудеса. Мог, например, отодвинуть в доме стену, да так, что отскакивала на километр, мог большой красный абажур сделать маленьким и зеленым, мог котенка Жулика превратить в здоровенного котища, мог высокого отца сделать лилипутиком. Весь секрет заключался в том, как прищуриваться.

Вспомнив об этом, Ваня сильно сплющил левый глаз, чуть поменьше правый и посмотрел на деревья. Он так увлекся своим занятием, что перестал слышать, о чем говорят у костра. Но, когда отец назвал его имя, Ваня расщурился и повернулся лицом к костру, думая, что его окликают. Но все сидели спинами к нему, и, похоже, отец вовсе не звал его, так как в это время он сказал:

– Теперь что, теперь не та Колыма стала. Ходи себе по тайге спокойно. Разве медведь попадется, так и тот, если сыт, то от тебя теку даст.

Хомяков не замедлил поддержать отца:

– У нас девчонка-маркшейдер есть, так она принципиально машиной пренебрегает, пешедралом по тайге носится. Да ещё, чертеня такое, ружьем брезгует. Я, – говорит, любого, кто нападет, своей треногой заколю. А помнишь, Петюня, когда мы приехали?

– Почему ж не помню? – ответил отец.

– Да, веселое время было, – усмехнулся, зоотехник. – Меня сюда в сорок восьмом направили, прямо из техникума. И сразу попал в переплет.

– Очистили? – догадался отец.

– Еще и как.

– Тогда тут всего хватало, особенно непорядка во всех смыслах, – убежденно сказал Хомяков. – А где вас, в порту или на трассе?

– Ну, это сложная история, – ответил зоотехник. – Я ведь, по сути, мальчишкой был, девятнадцать лет, ничего в житейских тонкостях не смыслил. Вот как ваш Ваня. Много ли он понимает?..

Слова зоотехника укололи Ваню: ну вот, и этот считает его козявкой. «Сам ты больно много понимаешь, – рассердился на зоотехника Ваня. – Шел бы, куда идешь, а то расселся и рассуждает!» Ваня ждал, что зоотехник пустится и дальше склонять-спрягать его, потому что в его тоне Ваня уловил знакомые нотки классной руководительницы, те самые нотки, которые прорезались у нее, когда она пускалась читать кому-нибудь длинную мораль.

Но зоотехник оставил Ваню в покое и стал рассказывать о себе.

– В общем, направили меня в оленеводческий колхоз. Дело было осенью, шел забой оленей, и председатель говорит мне: «Хочешь в Якутию съездить? У нас поставка мяса туда запланирована, будешь груз сопровождать. Соглашайся, всю Колыму увидишь, трассу узнаешь. Такие командировки раз в году бывают». Я, конечно, в восторге. На другой день приходит из автобазы машина, грузим туши, выезжаем. Ну, едем час, другой, а шофер мой сидит, как туча перед грозой. Что, думаю, за человек такой угрюмый? Принимаюсь расшевеливать его вопросами: что это за сопка, да как эта речка называется, да что вон там за кустики с белой корой? Он слушал, слушал и говорит: «Ты не на кустики гляди, а бери мое ружье и смотри в окно за спиной. Если будут туши тащить, открывай окно и пали в воздух». Словом, начинает он меня просвещать: на таком-то перевале такой-то амнистированный безобразничает, прыгает на ходу в машины, сбрасывает ящики с продуктами. На таком-то дорожном участке заключенные работают. И так далее в том же духе. Стрелять мне не пришлось, никого. Я не видел, но туши наши за дорогу убыли. «Посадят тебя, как пить дать, – говорит шофер, – Ведь не докажешь, что ты их налево не пустил». Я, честно говоря, здорово трухнул, не знаю, что делать, не знаю, и куда туши девались. Шофер мой тоже вроде переживает. «Так и быть, – говорит, – выручу тебя. За это возьму себе две туши». И учит меня: беги в магазин, бери литр спирту, беги на базу, там каморка в конце двора, в ней кладовщик сидит, подпои его, он охоч до спирту, а я через два часа приеду. Побежал я в магазин, оттуда – к кладовщику. Каморка его, точно, в конце двора стояла, что-то вроде будки в снегу. В Якутии уже снег лежал и морозы были под тридцать. Ну, захожу в каморку, кладовщик на счетах кидает, сам весь от холода синий. Я тоже замерз, зубами щелкаю. Он обрадовался, что я мясо привез, посмотрел мои накладные и говорит: «Ах ты, бедолага, до чего же ты замерз. А у меня как назло и погреть тебя нечем». Тут я сразу осмелел, достаю флягу спирту и спрашиваю! «Не против, если вместе погреемся?»

Хомяков при этих словах крякнул, с завистью сказал:

– Чувствую, гульнули вы.

– Нет, я себе чуть-чуть наливал. Я уже за шофера стал бояться: что как он сбежит? Почему, думаю, он меня одного послал? Почему сказал, что через два часа приедет? Может, обман? Кладовщик уже захмелел, что-то плетет о своей жизни, а у меня голова от всяких предчувствий раскалывается.

– Ясно, шофер тебя накрыл, – сказал Ванин отец.

– Нет, он тютелька в тютельку приехал. Заходит в каморку, а с ним трое парняг. «Принимай груз, батя, – говорит кладовщику. – Только в темпе, я путевку в обратный рейс отметил». Выходим из каморки, увидел я машину и обалдел: не машина, чудище. Вся инеем обросла, сосулищи висят, а из кузова глыбы льда выглядывают. Я сразу догадался: подлил он в кузов воды и дал замерзнуть. Любой бы смекнул, в чем дело, а пьяный кладовщик и глазом не повел. Шофер мне шепчет: «Будем на весы бросать, ты ему зубы заговаривай». Разгрузились мы в два счета, эти самые парни туши таскали. Да какие туши – каждая в ледяном панцире! По весу у нас даже излишек получился. Пока мы сгружали, шофер отвел кладовщика в каморку. Я пришел, накладные уже подписаны, а сам кладовщик чуть тепленький. Таким мы его и оставили. Сели в машину и скорей со двора. «Ну, ты доволен?» – спрашивает шофер. «Доволен, – отвечаю, – еще как доволен!» Он тоже веселый, рассказывает, как парняг этих на разгрузку уговорил: каждому по туше дал. Это в придачу к тем, что себе оставил. Я смеюсь, он смеется, в общем, радуемся, что все обошлось.

– Артист твой шофер, не хуже Пашки Тишкина, – заметил Хомяков.

– Артист, еще какой артист, – согласился зоотехник. – Ну, а месяца через два приезжает в колхоз следователь, вызывает меня. «Сдавали такому-то оленей?» – «Сдавал». – «Полный вес сдали?» – «Полный», – отвечаю. А что же мне еще отвечать? Следователь видит, что меня в пот бросает, говорит: «Не волнуйтесь, у меня к вам нет претензий. Накладные в порядке, подпись его стоит. Но этому негодяю захотелось и вас за собой потянуть». – «Куда потянуть?» – не понял я. Тут-то он и объясняет: у кладовщика недостача, будет, суд, но он темнит и несет ахинею, будто его споили, вместо мяса подсунули лед. Дело, мол, ведется, в Якутии, а ему, здешнему следователю, поручили поднять подлинник накладной и допросить меня. И добавляет, что допрос – простая формальность. Ну, и заварилась каша, – махнул рукой зоотехник.

– Сколько же ему дали? – участливо спросил Киреев.

– Не ему дали, а мне, – усмехнулся зоотехник – В общем-то по-божески – два года.

– Ты что ж, сам признался? – не поверил Хомяков.

– Конечно, сам, – снова усмехнулся зоотехник. – И шофер мой подтвердил. Поднимается на суде и кивает на меня: «Этот гражданин, товарищи судьи, по дороге туши продавал, после приказал мне залить водой машину, а сам пошел кладовщика спаивать».

– Ну, подлюка! Что ж ты не объяснил?

– Почему, я объяснил: продавать не продавал, а спирт кладовщику принес и надул его.

– И два года в лагере отбухал?

– Что ж, отбухал. Не лги, не крутись, не обманывай, – засмеялся зоотехник. И, досмеиваясь, вдруг спросил – Собственно, к чему я это рассказывал?.. А, какие прежде чудеса случались!

Ваня удивился, услышав, что зоотехник смеется. Лагерь ему представлялся страшным местом. Какой же тут смех? Он приоткрыл глаза. Зоотехник наматывал на ногу портянку, и лицо его все еще продолжало улыбаться. Ване он показался совсем не старым, гораздо моложе, чем отец и Хомяков. Все портили седые волосы надо лбом. Седины, как понимал Ваня, у молодых не бывает.

Ночь быстро уходила на убыль. Темнота редела, воздух наливался вязкой пепельной мягкостью. Костер еле дышал, и Ване становилось зябко. Надо было подбросить лесин, но Ваня не хотел вставать, а сами они не догадывались. Наконец Хомяков все-таки додумался: кинул в огонь охапку сухих веток. Хвоя затрещала, вскинулась густым пламенем. Ваня почувствовал, – как в спину хлестнула жаркая, согревающая волна. Он закрыл глаза, ему вдруг очень захотелось спать. И уснул бы, если бы рядом снова не заговорили громко.

– А вы, случаем, зоотехника Букова не знаете? – спросил Ванин отец.

– А что?

– Да нет, я так, – ответил отец. – Раз, думаю, вы зоотехник и он зоотехник, то, может, друг друга знаете. Я про него в нашей газетке читал, как он стадо из горящей тайги вывел. Писали, две тысячи с лишком оленей было.

– Мало ли что пишут, – сказал Хомяков. – Я лично на свою районку не подписываюсь.

– В общем-то я Букова немного знаю, – отчего-то весело сказал зоотехник. – В газете, в самом деле, преувеличили. Не такой уж пожар был, чтоб Букова героем делать. Да и пастухи в стаде были, а вышло, будто он один геройствовал. Пастухи-то лучше его тайгу знают.

Ваня первым услышал шум мотора. Забыв, что притворялся спящим, он подхватился с полушубка.

– «Зисок» бежит! – сообщил он.

– Да, машина, – прислушался Киреев.

Начали собирать посуду, затаптывать сапогами и забрасывать землей костер.

Когда спустились в ложбину, машина уже стояла возле понуры. Фомич с бульдозеристом, ходившим на стан, вытаскивали из кузова сварочный аппарат.

– Фомич, вот человека с собой захватишь, – сказал шоферу Киреев, указав на зоотехника.

– Это мы можем, не такое делали! – шумно ответил лысенький Фомич, спрыгивая из кузова на гальку – Садись, браток, в кабинку!

Но зоотехник почему-то не торопился к кабине. Он стоял на месте, держа в одной руке рюкзак, в другой – ружье, и пристально смотрел на Фомича. Глаза у него сжались в узкие щелки.

– Постой, постой, – вдруг сказал Фомич, растягивая улыбкой губастый рот. – Буков, что ли?.. Да ты откуда взялся?

– С того света, с того света, гражданин Митрохин, – жестко усмехнулся зоотехник, называя шофера по фамилии. – Думал, не встретимся?

– Почему не встретимся? Гора с горой, человек с человеком… Не с таким встречались!.. – шумно говорил Фомич. – Ну, поехали, поехали!.. Дорогой погуторим…

– Нет уж, я пешочком, – ответил зоотехник, закидывая на плечо рюкзак.

Он сделал какой-то общий кивок, сказал «пока», повернулся и зашагал через ручей в сторону покинутого костра.

Киреев с Хомяковым переглянулись. Бульдозерист, ходивший на стан за сварочным аппаратом, удивленно спросил Фомича:

– Что за прохожий? Знакомый, что ли?

– Какой там знакомый! – шумно выдохнул Фомич, доставая из кармана платок и утирая им взмокревшую лысину, – Встречались как-то за царя гороха… Меня из-за него по судам затаскали… Тьфу, мать честная, привидение!.. Ну, прощайте, поехал Фомич, мне смены развозить.