Текст книги "Улица вдоль океана"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Вещи Дуня Ивановна сдала в камеру хранения, с тем чтобы походить по городу. За три года, что она сюда не наезжала, город раздался, оброс панельными домами, но все равно оставался невелик.

Она прошла из конца в конец по центральной улице, заглядывая во все магазины, где, однако, ничего не покупала, чтоб не связывать себя лишним багажом. Побродила по другим улицам и очутилась на окраине, где кучились низкие постройки давних лет. Припадая к ним, бежала по гальке неглубокая речушка, за ней подымалась сопка в желтом огне лиственниц. Это напомнило ей покинутый дом. Чтоб избавиться от неуютных, тоскливых мыслей, она зашла на почту, послала в Рязань телеграмму, что завтра улетает.

В гостиницу она вернулась поздно. Соседки по комнате уже спали. Она тихонько разделась, не включая света, и улеглась с желанием скорее уснуть, чтоб ни о чем не думать. Но сон её был тревожен. И как только в дверь постучали, она тут же подхватилась.

– Богачеву разбудите, – сказала ей в дверную щелку дежурная. – Ее срочно вызывают.

– Кто вызывает? – изумилась Дуня Ивановна.

– Там увидит, – ответила дежурная.

– Так это я – Богачева, – объяснила в ту же щелку Дуня Ивановна.

– Ну и выходите, а то из-за вас скандалят, – сказала дежурная и ушла.

В небольшом вестибюльчике сидели на горбатом клеенчатом диване Колька Жаров и молоденький «инженер-колодник» Ленька Тугов. Илья Сандетов похаживал вокруг стола, мусоля в губах папиросу. Еще увидела Дуня Ивановна заячью шапку горнячка, лежавшую на столе, хотя самого горнячка в вестибюле не было.

– Мамаша, Дуня Ивановна! – подхватился при ее появлении Колька Жаров, – Зачем же вы так?

– Как – так? – растерялась она, не понимая, зачем они здесь и чем она могла перед ними провиниться.

– Поехали домой, хозяйка, – вдруг сказал Илья, тараща на нее глаза, – Какая тебе Казан-Рязан надо? Нам Дайма твою записку дала, прокурорского решения больше нету.

У Дуни Ивановны защемило сердце.

– Так ведь золото там… огород на золоте…

– В гробу мы то золото видали. В белых тапочках, – проскрипел Илья.

А молоденький Ленька Тугов молчал. Но на губах его, в рыжей бороде, лепилась знакомая улыбочка: я, мол, все знаю, больше всех понимаю, да помалкиваю.

Минут через десять Дуня Ивановна забирала из камеры хранения вещи. Илья ухватил чемодан, Колька Жаров уцепился за ручки сумки. «Инженер-колодник» Ленька Тугов, забежав вперед, открывал дверь на улицу. Сзади шел горнячок, одной рукой натягивая на голову подоблезлую заячью шапку, другой – вытирая платком свой вечно простуженный нос.

Дежурная проводила их равнодушным взглядом, она всякого Навидалась в гостиничной жизни и ничему уже не удивлялась.

Единственный

Когда в тайгу к старателям прислали повариху, цыган Гришка Григоров сказал:

– Плохо дело – баба появилась. Будет в нашем таборе кровь литься.

Повариха была симпатичная: полненькая, смугленькая, чуть курносенькая, каштановые волосы с рыжинкой и такие же каштановые с рыжинкой глаза. Гришка первый полез к ней обниматься и получил затрещину. Он хватался рукой за щеку, каждому, скаля зубы, объяснял:

– Больно бьет, кукла!

Потом попытал счастья бульдозерист Володька Коготь, умевший, по его словам, найти подход к любой бабе, и был огрет лиственным веником! Оказавшийся в венике сучок проехался по Володькиной физиономии, оставив заметный след. Сам Володька умолчал бы в своей неудачной попытке, но как раз, когда дело дошло до веника, на кухню ввалился бригадир Мишуня Волков. Вечером палатка, где жил Володька, тряслась от гогота и соленых шуточек.

Повариха стояла на высоком крылечке дощатого домика, единственного в старательском поселении, слушала, как регочут в палатке и какие выкидывают словечки.

– Видали мы таких мармазелей! – отбивался Володька Коготь. – Захочу – за неделю окручу. Боюсь только – в загс потащит. Меня уже одна тащила. Разлюбишь, говорила, я тебя по союзрозыску найду…

Повариха стояла, слушала, осматривалась. Со всех сторон подступала к домику тайга. Под старыми лиственницами местились палатки, кругом чернели усохшие пни, лез прямо к крыльцу кудлатый мох, пищало комарье, тарахтел электродвижок. У крыльца стояли железные бочки для воды, а напротив домика был погребок, вернее выемка, вырытая бульдозером в высоком бугре, где и летом держалась мерзлота. Вот какое оно, старательское поселение. Вот куда ее занесло…

Постояв немного, она ушла в домик, служивший и кухней, и столовой, и жильем для нее. Присела на скамейку и заплакала. Наплакавшись вволю, умылась под рукомойником, причесалась, включила здоровенную электрическую плиту с толстой, в четверть пальца, спиралью – электричество шло от тарахтевшего за погребом движка – и начала готовить еду для ночной смены.

На другой день на дощатой стене в столовой-кухне появилось объявление: «У НАС НЕ КУРЯТ И НЕ РУГАЮТСЯ! СОБЛЮДАЙТЕ ПОРЯДОК!». И еще одно объявление на дверях: «ВЫТИРАЙТЕ НОГИ!». Требование подкреплялось наглядными предметами: под крыльцом и на крыльце были разостланы влажные мешки.

В тот же день повариха приладила на ветках лиственниц, свисавших над палатками, десяток тетрадных листов с надписью: «ПРОСИМ НЕ ВЫРАЖАТЬСЯ!»

Володька Коготь крутил лохматой, пшеничной головой и кивал в сторону кухни:

– Не все дома у гражданочки!

Дня через два приехал на «газике» начальник участка Пряхин. Дело было среди дня, когда народ вымелся из палаточного селения: одни мыли золото в отдаленном распадке, другие разбрелись – кто на охоту, кто на ручей стирать бельишко. Один Гришка Григоров сидел за палаткой на поваленной лесине, чистил свою мелкашку.

Пряхин, толстый и пузатый, вылез из машины, огляделся, никого не увидел и пошёл в домик. На крыльце задержался, снова огляделся и опять не заметил Гришку. Отвел рукой простыню, которой был завешен от комаров вход, исчез за нею.

Гришка решил, что Пряхин неспроста оглядывался. Он поднялся и пошел к домику, вроде воды попить. Подходя, услышал за простыней смех поварили. Потом голос Пряхина:

– А не пристают к вам мужья?

– Какие мужья? – удивилась она.

– Это в одной артели повариха всех старателей мужьями звала.

Она снова засмеялась:

– Я им так пристану – косточек не соберут!

– Договорились насчет оплаты? – спросил Пряхин.

– Нет еще, – ответила повариха. – Я еще не решила – может, перееду отсюда.

– Не нравится?

– Да что-то не очень нравится.

– Ну, смотрите, сами решайте.

Гришка передумал заходить в домик. Отправился обратно, за палатку.

– Григоров! – окликнул его вышедший на крыльцо Пряхин. – Что это у вас никого не видать?

– А меня разве плохо видно? Я черный, издалека заметный. Один медведь в тайге был, и тот меня заметил, – сказал Гришка, возвращаясь к домику.

– Как нога? – Пряхин спустился с крыльца.

Гришка поднял ногу, согнул в коленке, хлопнул по ней ладонью.

– Работает костыль!

Весной Гришка повстречался в распадке нос к носу с медведем. Был без ружья, пришлось дать деру. Медведь тоже дал деру, – в другую сторону. Гришка этого не видел, споткнулся на бегу о корягу, сломал ногу, месяц отлежал в гипсе.

Повариха тоже сошла с крыльца, сказала Пряхину:

– Напрасно не поели, Василь Васильевич.

– Спасибо, не хочется. А что это у вас за флаги такие на ветках? – показал Пряхин на развешанные бумажки.

– Чтоб не выражались, – ответила повариха, метнув каштановыми глазами на Гришку. – Вы бы еще, Василь Васильевич, сказали им, чтоб оленей каждый день не били. Каждый день тушу приносят и не съедают. Мясо выбрасывать приходится. А их вообще стрелять запрещено.

Пряхин пожал плечами, ничего не ответил. А Гришка презрительно скривился:

– Ха, кто это запретил? У нас тайга – закон, медведь – хозяин.

– Где сейчас Спирин моет? – перевел разговор Пряхин.

– На Сонном ручье. Могу прокатиться, – ответил Гришка. Закурил и полез в «газик», забросил на заднее сиденье мелкашку.

Пряхин сел за руль. Повариха взяла с крыльца пустые ведра, пошла к роднику.

Пряхин развернул «газик», и тот запрыгал по кочкам в распадок.

– Зачем нам эту куклу прислал? – спросил Гришка и придавил в заскорузлой ладони, как в пепельнице, сигарету. Он не мог забыть поварихиной затрещины.

– А где я вам мужика найду? Уйдет от вас – замены не ждите.

Артельные уважали Пряхина: спокойный начальник, не шумный, дело знает. Пять артелей на его плечах, другой бы не успевал ворочаться. А у Пряхина все, как по маслицу катится: запчастями сполна обеспечены, горючее с запасом поступает, грузовик для артели выбил. А что старателю еще нужно?

– Зря обижаешь женщину, у нее жизнь тяжелая, – сказал Пряхин.

– Жизнь! – скривился Гришка. – Мою жизнь в кино крутить – корыто слез будет. У меня жена была, Нина, кукла была. Родной брат отбил. Я ему живот ножом полоснул и себя хотел зарезать. Вот как я сюда попал.

– Ну и дурак, – вздохнул Пряхин. Он спустил подпрыгивающий «газик» прямо в ручей, повел по твердому дну, по плескавшей воде.

– У меня кровь горячая, я за себя не отвечаю, – Гришка снова закурил.

– А, все цыгане такие, – опять вздохнул Пряхин.

– Какие? – вывернул на него белки Гришка. – Думаешь, все ворюги? Я никогда не своровал.

– Только брата зарезал.

– Ни черта не зарезал, – процедил Гришка. – Пузо зашили и бегает…

Показались отвалы серой породы. Ручей аккуратненько обогнул отвал, распался на два мелких широких рукава. Вода лениво текла по гальке, едва покрывая меленькие камушки.

Понура стояла на взгорке: бункер приподнят, колода в наклон принесла к ручью, уткнулась в него хвостом. Из колоды бурая вода выносила в ручей отмытые камни.

В смене работали трое: два бульдозериста и один на колоде.

Пряхин притормозил недалеко от понуры, бригадир уже выпрыгивал из бульдозера. Пряхин пошел ему навстречу. Поздоровался за руку, а Гришка просто кивнул Спирину. Повернулся, полез на крутой борт отвала, сел на валун, положил на колени свое ружье, стал глядеть вниз.

Пряхин со Спириным потиху шли по распадку, меся сапогами вязкий грунт, о чем-то толковали. Здоровенный Авдей Спирин на две головы возвышался над толстым Пряхиным. Больше говорил Пряхин, размахивал короткой рукой. Авдей слушал, нагнув круглую, как кочан, голову, обтянутую выгоревшим беретом-маломеркой.

Ванька Жилин и Леха Тихий не обращали на них внимания: один толкал бульдозером грунт, другой орудовал рычагом-задвижкой.

Говорили долго. Потом Пряхин крикнул:

– Григоров, поехали к Зимину! Оттуда назад тебя подброшу!

– Езжай, – ответил Гришка – Я в тайгу пойду!

…В тот вечер в столовой последними ужинали смены Мишуни Волкова и Спирина. Повариха молча подавала, а шестеро едоков молча загребали ложками. Не спеша, со смаком пережевывали жирную оленину, наслаждаясь застольным отдыхом, запивали компотом из литровых банок.

Когда опорожнили миски и банки, Авдей Спирин поднялся, расправил плечи, вытер застиранным платком рот, сказал поварихе:

– Слушай, девка. Ты вот что. Я при своих ребятах сейчас говорю, но и другим намекну. Если тебя кто пальцем тронет, я голову этой гадине откручу и в кусты заброшу. Со мной шутки плохи. – Авдей сжал здоровенный кулак и слегка пристукнул им по столу, отчего жалобно зазвенели миски.

– А кто меня тронет? – с вызовом сказала повариха.

– Не хорохорься, – строго свел кустистые брови Спирин. Потом кивнул на бумажку на стене, призывающую не ругаться. – За это не ручаюсь, может, у кого сорвется. А насчет того – твердо. В помощь тебе дежурных выделим: воду таскать и другое там. Так что живи. Насчет оплаты так: четыреста пятьдесят в месяц. Нас тридцать ртов – по пятнадцать значит с носа.

Спирин вытащил из кармана пачку денег, положил на край стола.

– За июнь.

Повариха покраснела, округлила каштановые глаза, потом часто-часто заморгала.

– Это много, куда столько… Зачем же? – растерялась она.

– Мы прежнему повару столько платили, а ты что – хуже него? Только он посчитал – мало и сбежал. А мы с тобой трудовой договор заключим.

Повариха помолчала, потом сказала:

– Не знаю… Подумаю.

– Ну, думай, – согласился Спирин, пошел к выходу, но остановился. – Да, вот еще. Я лично не знаю, как тебя звать.

– Марья Ивановна, – ответила повариха.

– Ивановна ни к чему. Маша – и концы, – решил Спирин. Так начиналось знакомство Марьи Ивановны, или просто Маши, со старателями.

А через месяц она уже выбегала по утрам на крыльцо и кричала в сторону палаток:

– Мужья, а мужья, завтрак стынет! Кто первый придет – молоком напою, вчерашнее осталось!

«Мужья» выбирались из палаток, нечесаные, с помятыми лицами, раздирали сонные глаза, умывались из бочек, крякали, охали, фыркали. Потом терли сапогами влажные мешки у порога, садились завтракать за длинный стол, сбитый из щелевок. Ругаться при ней избегали, зато уж возле понур отводили душу.

Словом, мирно они зажили: тридцать старателей и повариха Маша. Оказалось, что женщина она веселая, проворная и говорливая. От раннего утра, весь белый день и половину белой ночи она топталась у плиты, бегала в погребок, жарила, парила, варила. И за этими занятиями сама с собой разговаривала.

– Ах, мамочки мои, каша горит! – вскрикивала она, бросаясь от стола к плите, – Ох, раздерут меня мужья на маленькие части!

Или выглянет за дверь, схватится полными руками за сердце:

– Батюшки, мужья идут – посуда не мыта!

«Мужья» сами ездили в поселок за продуктами, стреляли в тайге оленей, теперь, правда, не каждый день, добывали куропаток и зайцев, таскали ей воду, носили ведрами морошку и голубику на компот, а иногда и букеты кипрея или иван-чая. Букеты стояли в банках на обеденном столе: и те, что приносили «мужья», и те, что собирала сама.

И приставать к ней не приставали. Шуточками-прибауточками перекинутся – все. «Эх, Машуха, – скажет кто-нибудь, – выходи за меня замуж. На Черное море закатимся, я тебя виноградом закормлю!» Она будто всерьез ответит: «Полетим, что за вопрос. Вот только промывку кончим».

Был, правда, случай, когда все тот же Володька Коготь подкараулил ее в тайге. Пошла она как-то к дальнему ручью мыться. Взяла сумку, в ней – мыло, полотенце, жгутик травы вместо мочалки, прихватила ружье: вдруг медведь выскочит? (Из ружья Спирин научил стрелять, неделю по пустым консервным банкам палила). Вышла к ручью. Вода в том месте всегда была теплая, до дна просвечивалась, бережок песчаный мягкий, весь в кустарнике и лиловом кипрее. Положила сумку, пристроила к кусту ружье, стала халат расстегивать. И вдруг схватила ружье – что-то затрещало в кустах. Вышел Володька, тоже с ружьем за спиной. Подошел к ней.

– Ну, долго так продолжаться, будет?

– Как? – отступила она от него.

Он опять подошел. Красивый был Володька: волосы пшеничные, глаза зеленые, брови угольные.

– Ведь я не забыл веник и не забуду. – Губы у него вздрагивали, не то от прежней обиды, не то от волнения. – Слушай Маша, давай с тобой исчезнем отсюда, куда-нибудь в другую артель махнем. Я только об этом и думаю, в машине сижу – думаю, на топчан повалюсь – думаю. Ты можешь это понять. Может, у меня это первый раз в жизни.

Маша опять отступила. Нехорошо ей стало. Схватит сейчас, кричи не кричи – кругом тайга.

– Шутник ты, Володя, – притворно засмеялась она – ну как с тобой говорить: тоже в шутку или серьезно?

– Ты серьезно, – сказал он, подступая к ней.

– А если серьезно, так я замужем, – рассердилась она. – У меня сын есть.

– Была б замужем, при нем сидела, – не поверил он.

Совсем близко грохнул выстрел. Володька насупился.

– Спирин твой небо дырявит. Опять по следу бегает, караулит. Защитник нашелся!

– Пусть караулит, – Маша ободрилась, услыхав о Спирине. – От таких, как ты, и караулит!

– Дуреха, – сказал Володька. – Он за убийство сидел и тебя кокнет.

Повернулся и ушел. А над ручьем снова – прокатился выстрел, потом еще один.

Маша постояла на берегу – думала, Спирин появится. Прошло с четверть часа – ни выстрелов больше, ни Спирина. Она взяла сумку и ушла от ручья, так и не помывшись в его теплой воде.

А на следующее утро с крылечка снова летел ее голос:

– Мужья, а мужья, завтрак стынет! Ну-ка, чья бригада первой явится?

Она называла их мужьями, а законный ее муж и единственный остался во Владивостоке, и вскоре все узнали, почему так случилось – сама рассказала.

Единственный ездил главным кондуктором на товарняках и так пил что в один прекрасный день она не выдержала: схватила на руки сына и в чем была прибежала к своей матери. Оставила Вовика – и скорей в аэропорт… Ни о чем не думала в ту минуту, одного хотела: куда угодно уехать, лишь бы подальше от своего главного кондуктора. Ближайший самолет летел на Магадан, она в горячке взяла билет. Уже с Колымы написала матери: будь что будет, а жить с ним не могу. Встретились дорогой хорошие люди, помогают найти работу. Побереги Вовика, устроюсь – заберу его. И на прежнюю работу написала, в паровозное депо: так и так, берите другую нормировщицу.

А вскоре поняла, что не так все просто. Единственный занозой сидел в сердце. Первое письмо от него она читала вслух «мужьям», явившимся на обед. Голос у нее дрожал от радости, по щекам плыли слезы. В письме единственный клялся и божился, что в рот не возьмет больше зелья, уговаривал простить и вернуться.

– Вот как учить надо, – говорила она, сияя зарумянившимся лицом. – Почему я раньше, дура, не уехала? Он бы у меня давно человеком стал!

«Мужья» уминали борщ вприкуску с чесноком, уминали гречневую кашу с жареной олениной, запивали компотом и живо обсуждали услышанное. И все сходилось на одном: не должна она сейчас уезжать, как же они останутся без повара?

– Да не уеду пока, не уеду, – улыбалась она, посвечивая белыми меленькими зубками, – Я ведь по договору у вас на весь сезон!

– Дело не в договоре, Машуха, а в том, что мы тебя любим и не пустим, – подошел к ней Мишуня Волков. Был он лысый, с пучком ржавых волос над губой – усы отпускал.

Мишуня обнял Машу, похлопал по круглому плечику. Она не отстранилась, а даже прильнула к нему и повторила:

– Да не уеду пока, только напишу ему.

А шофер Вадя Ярочка (такая у него была овечья фамилия) с досадой сказал:

– Знал бы что за письмо, припрятал бы. – Вадя был хозяином старенького ЗИЛа, доставлял на нем старателей на смену, забирал со смены, мотался на прииск за горючим, продуктами и почтой.

Второе письмо от единственного Маша никому не читала. В нём единственный ставил вопрос ребром: приедешь или нет, отвечай немедленно. Какой может быть договор, кто имеет право тебя задерживать? В конце сообщал, что крепко держит слово насчет зелья.

Маша послала ответ сразу же, написала, что любит его больше прежнего, и объяснила, что договор нарушить не может, потому приедет ровно через два месяца. Просила писать каждый свободный от поездки день, наказывала ему жить в эти дни у ее матери и заниматься Вовиком.

Август пришел жаркий, без дождей. В тайге сохли на корню грибы, мох стал сухим, как порох, пропало комарье. Ручей обмелел, воды для промывки стало маловато, но золото все же шло хорошее.

Артельщики ходили веселые, хотя и работали как проклятые, без выходных и праздников. Вваливались со смены в столовую, с ходу сообщали: – Маша, пой-пляши, голубка, – кило взяли!

– А Волков сколько? – интересовалась она.

– У Волкова съемка идет. Сейчас сам явится, скажет.

– А у Спирина?

– Этого черта головастого не обгонишь – полтора кило.

Пригнувшись в низких дверях, входил Спирин. Сдергивал с головы берет-маломерку, выпуская на волю сбившийся стог седеющих волос, садился к столу.

– Как думаешь, девка, сколько мы взяли? – спрашивал он.

– Больше всех!

– Точно, – расплывался довольной улыбкой Спирин.

Между Володькой Когтем и Спириным шла скрытая вражда. Другие, может, и не замечали, а Маша видела. Если Володька сидел за столом и входил Спирин, Володька молча отодвигал миску и выходил вон. Увидев с порога, что на кухне Спирин, Володька опять-таки круто развернется и нет его. Спирин никогда не уходил. Только насупит брови да поведет вслед ему глазами. В начале сезона они были в одной бригаде, спали в одной палатке. Володька выселился из палатки, сменил бригаду.

После случая на ручье Володька на людях делал вид, что не замечает Машу. Но всякий раз, оказавшись с ней один на один на кухне, с насмешкой спрашивал:

– Ну, как твой Авдюха – завлекательный мужичок?

– Конечно, завлекательный, – отвечала она, чтобы отделаться.

– Давай, давай. Не забудь меня на свадьбу пригласить, – снисходительно бросал он и уходил.

Если Спирин не был на смене или не спал в палатке, его следовало искать либо на кухне, либо где-то возле Маши.

– Чего тебе, девка, подсобить? – постоянно спрашивал он. – Может, воды натаскать?

– Ничего не надо. Митёк бочку наносил, он сегодня дежурит.

– Может, оленя порубить?

– Митёк разделал. Если хочешь, выбрось из погреба пустые ящики.

Управившись с ящиками, Спирин снова являлся в домик, усаживался на скамейку, доставал из кармана свернутую трубкой тетрадь, спрашивал:

– Хочешь, последние почитаю?

– Читай, Авдейчик, я слушаю, – отвечала Маша, погромыхивая крышками кастрюль…

Спирин писал стихи: каждый день по стиху, а то и по два. Говорил, что в бульдозере, за рычагами, они лучше всего сочиняются. Другим читать стеснялся, а Маше – нет.

В домике было душно. На плите в здоровенных кастрюлях булькало варево. – Из рукомойника, висевшего в углу возле двери, шлепались в таз капли. Покачивалась занавеска, отгораживавшая от посторонних глаз Машино жилье, где стояла кровать, столик из ящиков и гардероб без дверцы, тоже из ящиков. В том гардеробе, висели Машины наряды: кофточка в горошек, ситцевое платье, шерстяной вязаный жакет. А на столике стояло складное зеркало и надраенная до блеска консервная банка с катушками ниток.

Ни бульканье на плите, ни шлепки капель, ни духота не мешали Спирину. Он читал громко, как на сцене:

 
На границе темна ночь стоит.
Пограничник молодой не спит.
Подлый враг ползет по полосе,
Оставляет, гад, следы в росе.
Вот боец винтовку взял к груди,
Не уйти тебе, как ни крути!
 

Спирин притопывал в такт широким расплющенным сапогом сорок пятого размера, а закончив, спрашивал:

– Ну, как?

Маша смеялась:

– Опять про границу! Ты бы про тайгу написал, как старатели золото моют.

– А чего про них, бичей, писать? – добродушно улыбался Спирин.

Однажды сидела Маша со Спириным возле домика на широком плоском камне, обросшем кудрявым мхом. По тайге пласталась тишина – ни шороха нигде. В вечернем солнце нежились лиственницы, испускали дурманящий смолистый запах Спирин развернул тетрадку, начал читать «последние».

Подошел Гришка-цыган. Присел на корточки, закурил, стал слушать. У Маши с Гришкой давно был мир. После неудачной попытки Гришка сказал ей: «Извини, я пошутил немного. Я полюбить тебя не могу. У меня жена была, Нина, кукла была. Родной брат отбил. Она с ним живет, шесть детей имеет. А поманила бы мизинчиком – прощай, артель!» Так они и помирились…

Гришка, не дослушав «последнего» стихотворения Спирина, сказал, присвистнув:

– Вот я один стишок знаю, это да! Ты послушай. «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют, они сегодня над рекой в шатрах под дырками ночуют»…

– Сам ты дырка, – засмеялся Спирин – «В шатрах изодранных». А знаешь, чья поэма?

– Хе, какой цыган Пушкина не знает! – похвастался Гришка, Сверкнув белыми зубами.

– Авдейчик, а какое у тебя образование? – спросила Маша.

– Моё да его сложить – семилетки не будёт, – весело ответил за Спирина Гришка.

– Малое: пять классов, шестой коридор, – согласился Спирин. – Сам виноват, учиться не хотел. Перед войной школу бросил, подшился к зверобоям моржа бить. Взяли на войну, там одна наука – побольше врагов прикончить. А вернулся с войны, тут, крути не крути, работать надо. Побрел с геологами в тайгу. Вот там первый раз живого поэта увидел. Витя был, Мамочкин. Значительный был парнишка: и в геологии мастер, и стихи писал. Что напишет – в газету шлет, и все печатали. Рюкзак книжек по тайге таскал. У всех по одному рюкзаку – с провизией да образцами, а у него два. Приторочит их друг к дружке, один на левую лопатку закинет, другой на правую, лямки на груди веревкой стянет и чешет на сопку, километра два в гору. Очень замечательный был парнишка.

Спирин тоже посылал свои стихи в газеты. Года два назад одно напечатали, а после только приходили отказы. И как тот Витя Мамочкин, любил Спирин книжки. Прочтет где-то, что начинается подписка на Малую медицинскую энциклопедию или на полное собрание сочинений какого-нибудь писателя – сразу письмо в книготорг: прошу оформить подписку. Добрая половина почты, привозимой Вадей Ярочкой, доставалась Спирину: «Огоньки», «Крокодилы», «Вокруг света» и так далее. Под топчаном у него стояли три чемодана, набитые книгами.

После встречи на ручье с Володькой Маша спросила, правда ли, что Спирин сидел за убийство.

– Правда, – усмехнулся он – Только не Авдей Спирин, а Еремей, прапрадед мой. Будто бы это в сторожевом остроге на Оле было, в позапрошлом веке. Он стрельцом служил в остроге, а начальник шкура попался, голодом их мытарил и душу вытрясал. Как там было – неизвестно, но факт, что Еремей его укокошил. Вроде заковали его потом в цепи, выпалили железом глаза, камень на шею – и в Охотское море.

В отличие от многих приезжих, – задутых разными ветрами в эти края, Спирин был здешний, колымский, и род его тянулся чуть ли не со времен Семена Дежнева. Крепкий род, кряжистый. Авдей рассказывал: дед его прожил до ста двадцати годов, отцу под девяносто, а все еще на медведя ходит, сам Авдей за все свои сорок пять лет не знал никаких хвороб, если не считать военного ранения в плечо. Да и о нем он давно забыл.

– Ты у меня, Авдейчик, из всех мужьев муж, – сказала ему как-то в шутку Маша. – Был бы неженатый, я бегом бы за тебя побежала.

Он посмотрел на нее пристально и серьезно, спросил:

– А не обманываешь?.

– Зачем обманывать? Хоть сегодня бы в загс. Вадя бы в райцентр на ЗИЛе прокатил, свадьбу бы в ресторане отплясали. Ох, и шуму было бы! – весело говорила Маша. – Жаль, законная у тебя и у меня законный!

Спирин приумолк. Сидел, нагнув большую голову, смотрел под ноги. Потом сказал:

– Ты бы мне правду открыла: почему от него уехала?

– А разве я неправду? – удивилась Маша. – Пил он по-страшному.

Спирин с сомнением покачал головой:

– Кто ж теперь, не пьет?

– Да вы, например. Я в артели бутылки за лето не видела.

– Промывка, – вздохнул Спирин, – Кончится сезон – все шалманы в райцентре ходуном заходят.

– А вот мой бросил! – похвалилась Маша, – В последнем письме пишет: слово держу, с Вовиком в кино ходим. Ох, Авдейка, не доживу я у вас. Хоть сегодня бы улетела. Приедет Пряхин – буду договор расторгать.

Прошло две недели, и от Машиной веселости ничего не осталось. Едва заслышится в тайге шум машины, она выбегает из домика и ждет, пока подъедет Вадя. Он еще из кабины машет рукой: ничего, мол, нет. Потом спрыгнет на землю, возьмет с сиденья сумку с почтой, встряхнет, скажет:

– Опять весь груз Спирину. А писем сегодня никому нет.

Сегодня – никому, а через два дня привозит Вадя целую пачку писем.

– Опять тебе нету, – скажет выбежавшей к машине Маше. И подмигнет. – Не горюй, напишет.

Но единственный перестал писать – как отрезал. Маша ходила сама не своя. Уже не кричала «мужья, завтракать», на шутки не отзывалась.

Гришка-цыган зачастил к ней с картами. Как только Маша одна в домике, Гришка тут-как тут. Мина у него такая печальная, сочувствующая. Вздохнет раз-другой, спросит:

– Ну что, гадануть тебе?

– Погадай, Гришенька, погадай, – просит Маша.

Гришка веером размечет по столу карты, посмотрит внимательно, зацокает языком:

– Ах, черт тебя дери, никаких перемен не вижу! Да ты сама смотри, это что? Семерка пик, видишь? По новой водяру дует. Ну, жук он у тебя! Теперь – с кем дует? Короля бубен видишь? Короля крестей видишь? Баб ни одной, мужское общество гуляет. Ах, черт тебя дери, что такое в ногах? – горячился Гришка, – Опять десятка пик? Ну, гуляют, па-ра-зи-ты.

Сто раз бросал Гришка на картах, сто раз выходило, что сорвался единственный, не держит слово.

– Пошли ему письмо, дай срок по новой, пускай по новой исправляется, – советовал Гришка. – А уехать – брось думать.

Что делать будешь, корыто слез лить?

Маша писала единственному по два письма в день, отдавала Ваде, Вадя увозил на почту. Но ответов из Владивостока не поступало. Вся артель обсуждала такое непонятное поведение единственного, и каждый советовал Маше то же, что и Гришка-цыган: продлить ему срок испытания, пусть помается в одиночестве, в конце концов почувствует, исправится.

И тут произошло событие, которого никто не ждал.

Утром Маша вышла из домика с перевязанной шарфиком щекой. Спустилась с крылечка, прошла под лиственницами до палатки, где жил Вадя, вызвала его и потребовала, чтоб вез ее в поселок к зубному.

Все утро она варила и жарила, наготовила еды дня на три. После обеда надела вместо халата платье, поверх него – вязаный жакет и уехала с Вадей.

Вернулся Вадя, когда шла ночная пересменка. Вошел в домик. За столом молотили ложками по мискам. Гришка-цыган торчал у плиты за повара. Вадя кашлянул, моргнул и сказал:

– Словом, доигрались. Маша на материк улетела. Никакие у нее зубы не болели.

– Как на материк?! – не поверил Спирин.

– Сходила на почту, и все открылось. Там мне и сказали: ее не жди, к самолету уехала. Я до этого весь поселок обегал – куда, думаю, пропала? – Вадя достал из кармана телогрейки две увесистые пачки писем, положил на стол: – Вот такие пироги.

Бригадир Мишуня Волков с досадой хватил себя кулаком.

– Говорил, не заводись, ребята, с письмами! Куда их теперь?

– Черт тебя дери, корыто слез получается! – взгорячился Гриша. – Надо письма бегом посылать, ее – мужу, его – жене. Кино получится – вдвоем читать будут!

В дверях стоял Володька Коготь, слушал.

– Эх вы душонки бумажные, – сказал он, багровея. – Гад ты, Спирин, а еще ухлестывал за ней. Такая твоя любовь бумажная?

– Какая любовь? – вылупился на него Спирин, – Я ее хотел до конца промывки удержать, меня Пряхин просил. А с письмами промахнулись, это факт. Лучше бы они переписывались, а так у нее подозрение закралось.

Володька повернулся и ушел. И так хлопнул дверью, что домик содрогнулся.

Назавтра явился Пряхин, объехал на «газике» все понуры, всем сказал: повара не ждите, сами устраивайтесь, раз такое натворили с письмами.

В тот же день Володька не вышел на смену. Гришка-цыган, выскочивший на рассвете по нужде из палатки, видел, как Володька уходил с ружьем в тайгу. Вернулся он через двое суток. Бригадир взялся прорабатывать его.

– Пошел ты, – сказал, ему Володька. – А она, дуреха, еще мужьями вас называла! Разве вы люди?

И как-то тоскливо-тоскливо стало в артели. Спирин ходил как потерянный. Сядет на пень, раскроет тетрадку, уткнется в нее глазами. Подымется, перейдет на крыльцо, опять развернет тетрадку. Опять подымется, побредет в гущу деревьев.